Текст книги "Между Непалом и Таймыром (сборник)"

Физкультура, литература и родственные отношения

Да, я ответил Сан-Санычу: «Спасибо, зайду…» Но я знал только двух учителей, к которым так вот, запросто, после школы приходили ученики. Я и сам у них часто бывал. Это были учитель физкультуры Иван Алексеевич Коржинский и его жена Альбина Павловна, словесница.

Иван Алексеевич Коржинский был спортсмен-универсал: футболист, хоккеист, лыжник, конькобежец… Да ещё с багажом восьмилетней службы на Тихоокеанском флоте! Невысокого роста, крепкий, с лихими русыми усами и шкиперской бородкой, он и в школе, и дома был всегда окружён старшеклассниками – боксёрами, гимнастами, футболистами. Случайно или нет, но все эти рекордсмены школы, города и более высоких уровней были почему-то не в ладах с изящной словесностью. И вот, наговорившись с любимым физруком (он же тренер), чемпион разворачивался к Альбине Павловне и с совершенно другим выражением лица умолял спросить его ещё раз или разрешить переписать сочинение. И Альбина Павловна, всегда весёлая и смешливая, становилась каменно-неприступной, а Иван Алексеевич, к которому затем с надеждой обращал взор неудачник, только пожимал плечами и разводил руками, не вторгаясь в область литературы…

Но я-то бывал у Коржинских совсем не по школьным делам, а по-родственному. Иван Алексеевич был для меня дядей Ваней. Родство с учителями чревато немалыми трудностями… По крайней мере Иван Алексеевич, как подобает советскому педагогу (и парторгу школы!), сгоняя с класса по семь потов, с родного племянника сгонял все десять, а четвёрку ставил с таким видом, будто вручал олимпийскую медаль. Однажды я пожаловался маме на её младшего брата, но услышал в ответ: «А ты чего хотел? Это тебе средняя школа, а не детский сад!»

Однако должен признаться: если бы не строгость дяди Вани как учителя, никогда бы я не выполнил нормы третьего спортивного разряда по велокроссу (на грунтовой дороге!) и по стрельбе из винтовки, не занял бы первое место в беге на 400 метров на факультетских соревнованиях.

Альбина Павловна тоже была строгой учительницей. Когда в сочинении «Мой любимый литературный герой» я вдохновенно воспел Остапа Бендера, сравнив его с Робином Гудом, она поставила мне четыре с минусом и приписала, что мог бы выбрать героя и поприличнее. Но за сочинение «Горький и Маяковский об Америке» я получил пятёрку, которую наша словесница сопроводила перед классом устной речью: «Можете сколько угодно говорить, что я по-родственному делаю поблажки племяннику, но я ставлю ему заслуженную пятёрку – единственную в классе!»

Словесница она была замечательная. Читала нам наизусть «Евгения Онегина» и «Мцыри», увлекательно рассказывала русских классиках. А когда проходили Маяковского, больше половины десятиклассников стали его яростными апологетами. Я даже сходу выучил поэму «Владимир Ильич Ленин» и нарисовал в подарок школе большой портрет «лучшего, талантливейшего поэта». Споры о Маяковском переходили в ссоры и даже приводили к разрывам дружеских отношений.

Втянули в эти споры и Александра Александровича. Было это на уроке немецкого. Надо сказать, что наши учителя нередко отвлекались от темы занятия, чтобы пополнить наши знания чем-то интересным не только по своему предмету. Вот и Сан-Саныч в этот раз читал нам отрывки из «Фауста» по-немецки, а затем в русском переводе. И вот Искра, наша «Искренняя Рожа, поднимает руку и заявляет: «Сан-Саныч, мы считаем, что если человек не любит Маяковского, то он – не советский человек!» И с тевтонской прямотой – вопрос в лоб: «А вы любите Маяковского?»

Десятый класс замер. Но Сан-Саныч спокойно ответствовал:

– А как вы считаете, Владимир Ильич Ленин был советским человеком?

– Конечно! А как же? Но причём здесь Ленин:

– А притом, что Владимир Ильич не любил Маяковского.

– Как не любил?

– Вот так и не любил! Он только однажды похвалил его стихотворный фельетон «Прозаседавшиеся», отметив при этом, что это одобрение касается не формы, а только существа дела. Так что вопрос «любит – не любит» – это категория вкусовая, а не политическая. Что касается лично меня, то я по-разному оцениваю разные произведения Маяковского. Он очень талантливый поэт, но увлечение формой иногда вредит его творчеству. А самыми лучшими его строчками я считаю вот эти: «Я всю свою звонкую силу поэта Тебе отдаю, атакующий класс!». Это просто гениально!..

И, помолчав, Сан-Саныч обратился к «Искренней Роже»:

– Ну и как, по-вашему, я – советский человек?

Искра искреннейшим образом покраснела и пробормотала что-то вроде «Извините…»

Вечер длиной в три года

Вскоре после брошенного Сан-Санычем «Заходи» заглянул к нам вечером дядя Ваня и радостно сообщил, что наконец-то его семья получила квартиру – и не где-то, а рядом со школой. Под квартирой в те времена обычно подразумевалась комната. Дом этот я знал и спросил номер квартиры. Оказалось – в том же подъезде, что и Сан-Саныч. И – «второй этаж, направо.»

«А кто у вас там соседи?» «Тоже учителя, да ты же знаешь – Энгельке, Сан-Саныч и Вера Михайловна. У них маленькая комната, у нас – большая. Приходи!»

Бывает же!

Уже на другой день, сразу после уроков, я навестил новосёлов. Мне понравилась большая (метров двадцать пять) и светлая комната, где разместились Коржинские с детьми, Таней и Лёшей, и нянькой Ириной. Дверь в соседнюю комнату была была закрыта, но, когда я заглянул на кухню, увидел Сан-Саныча, который сидел за столом в ожидании обеда. «Ты ко мне?» – спросил он. «Я к дяде Ване…» «А кто здесь дядя Ваня? Ах, да! Это же Иван Алексеевич!» «Это я!» – подтвердил Иван Алексеевич, усаживаясь за соседний стол. Когда мне было предложено занять табуретку, я оказался между двумя учителями. В те времена было не принято обедать вне дома, я отказался от двух приглашений и остался просто наблюдателем.

Учитель физкультуры и учитель немецкого языка отметили своё соседство распитием четушки водки и сопроводили сей торжественный акт воспоминаниями о флотской службе. То, что дядя Ваня моряк и старшина второй статьи, мне было известно с первых сознательных шагов по жизни. А вот то, что Сан-Саныч был в тридцатые годы старшим лейтенантом Балтийского флота, ходил на эсминцах и паруснике «Товарищ», обучая красных гардемаринов английскому, немецкому, французскому и испанскому языкам, преподавал в Высшем военно-морском инженерном училище в Ленинграде – это представляло его в несколько ином свете… Потом Иван Алексеевич рассказал о восьмилетней службе на Тихоокеанском флоте – о катерах «Большой охотник», и о том, как в составе морской пехоты участвовал в войне с Японией. Отдельно рассказывал о длительном противостоянии на Тихом океане двух военных флотов – нашего и американского, о стычках с хамоватыми янки во Владивостоке («мы сняли ремни и так им дали латунными бляхами, что у многих до конца жизни якоря на лбу отпечатались!») и отсидках за это на «губе». Тему сороковых годов Сан-Саныч почему-то не поддержал, дядя Ваня тут же перевёл разговор на выписку угля, а мне велел идти делать уроки. «А то завтра спрошу!» – пригрозил вдогонку Сан-Саныч.

…Три последующих года (в том, что касается общения с Александром Александровичем) слились в моей памяти в долгий-долгий зимний сибирский вечер на кухне этой квартиры, на втором этаже деревянного дома с печным отоплением, водоснабжением из колонки и прочими «удобствами во дворе». Время от времени кухня сменялась узкой длинной комнатой, где, кроме единственного окна, были ещё письменный стол, кровать и – книжные шкафы, из которых выглядывали корешки неведомых мне книг на самых разных языках. Совершенно точно помню, что, кроме русского и церковно-славянского, там присутствовали немецкий, английский, французский, итальянский, испанский, португальский, шведский, норвежский, голландский, греческий, латинский. «Вы все эти языки знаете?» «Ну что ты… Просто читаю. А знаю лишь романские и два германских… Думать же могу только на русском и французском… Ну, и на том, с какого в данное время перевожу.»

Упоминание о переводах не задело сознания восьмиклассника. Привлекало содержание таинственных книг. Одна, в кожаном переплёте, показалась мне очень старой. Сан-Саныч осторожно извлёк её из ряда, бережно раскрыл – на меня глянули совершенно незнакомые буквы. Похоже и на латинский, и на готический – и в то же время… «Это – книга на старофранцузском языке, издана в 17 веке… Видишь, какая бумага? А типографская краска? Таких книжек осталось в мире не более десяти штук. Я имею в виду экземпляры данного издания».

В промежутке между шкафом и письменным столом на белёной стене висело несколько акварелей за стеклом, в металлических рамках. На одной, размером в половину тетрадного листа, была изображена сценка – группа отдыхающих людей где-то на юге, за городом, у развалин старинной каменной стены. Мужчины в жилетках и панталонах до колен, у женщин в руках лютни или мандолины. Прозрачно-голубое небо, тёплый ветер. Спокойное море, горячие камни старой стены. Люди веселы и беззаботны. Меня поразили тонкость карандашного рисунка и красочного слоя на грубоватой бумаге, переливы цвета в одном мазке – такого нарочно не сделаешь… Картинка завораживала, и Сан-Саныч заметил это. «Карраччи, подлинник… Мне от предков досталась».

Понемногу, в отдельных разговорах, прояснилась почти вся биография учителя. Фамилия Энгельке была шведской и досталась от ему давнего предка – молодого шведского офицера, пленённого русскими войсками под Полтавой в 1709 году. Как большинство пленников, он был сослан в Восточную Сибирь, там женился, дети его были крещены в православии. Сыновья и внуки служили в русской армии, участвовали в походах Румянцева и Суворова, получили русское дворянство. Отец Александра Александровича, тоже Александр Александрович, военный инженер, ко времени Октябрьской революции был штабс-капитаном. Принял Октябрьскую революцию и служил в Красной Армии. В те годы, когда Сан-Саныч работал в нашей школе, старший А.А. Энгельке жил в Ленинграде, имел звание полковника в отставке и учёную степень доктора военных наук.

Оказалось, что и сам Сан-Саныч тоже служил в Красной Армии. Вначале он, как сыновья многих офицеров, учился в Императорском Пажеском корпусе, который позже был преобразован в кадетский. После революции корпус был распущен, и четырнадцатилетний кадет по настоянию отца поступил в кавалерийскую школу Красной Армии. Годы учёбы входили в стаж воинской службы. А в 1920 году курсанты Кавшколы РККА были брошены на польский фронт, где Тухачевский намеревался взять Варшаву. Вот там, под Варшавой, полк, в котором служил шестнадцатилетний красноармеец Энгельке, был почти полностью уничтожен и пленён превосходящими силами противника. Каким-то чудом остались живыми и свободными всего несколько бойцов, в том числе израненные в сабельной атаке польской конницы наш Сан-Саныч и его ровесник, тоже из Питера…

А потом Сан-Саныч учился в Ленинградском университете, на лингвистическом факультете, закончил отделение романских языков. После получения диплома из-за безработицы пришлось осваивать профессию продавца в книжной лавке. Запомнился ему визит рабоче-крестьянского поэта Демьяна Бедного. Важный, в каракуле от воротника до шапки, живой классик ввалился в тесную лавку, отобрал большую пачку книг и велел доставить ему по адресу. «Это будет стоить…» – начал было книгопродавец, но Ефим Алексеевич Придворов, достав с полки тоненькую брошюрку, изрёк: «Вот это издание окупит мне всё!»

В начале тридцатых годов лингвист Энгельке был призван на службу – уже в командирском звании, преподавателем иностранных языков в Высшем военно-морском инженерном училище. Приходилось ходить на военных кораблях и на учебном трёхмачтовом паруснике. К этому времени Александр Александрович был уже женат на Вере Михайловне, у них росла дочь Ирина…

О том, как учитель попал в мой родной город, я не спрашивал – ждал, когда он расскажет сам. Суть дела была понятна… Кое-какие подробности известны были части учителей, но выяснялось это всегда неожиданно. Как, например, на мероприятии, которое называлось Княгиня Трубецкая и Иркутский губернатор.

В те времена отмечались очень многие даты – государственные праздники, юбилеи русских классиков, годовщины важных исторических событий. Вот и на этот раз был подготовлен вечер памяти восстания 14 декабря 1825 года. Прочитав краткий доклад, завуч Анна Васильевна (она же – учитель истории) объявила, что педагогический коллектив подготовил инсценировку по поэме Н.А. Некрасова «Русские женщины», глава «Княгиня Трубецкая». Роли исполняют: Иркутский губернатор – Александр Александрович Энгельке, княгиня Трубецкая – Вера Михайловна Энгельке. За автора – Григорий Анатольевич Гольденберг.

Зал притих. Это было что-то новое. Обычно школьные спектакли ставил драмкружок, в ролях были заняты ученики… А тут вдруг – учитель немецкого языка, его жена, которая работала бухгалтером, и даже сам директор школы!

Но вот поднялся занавес. Нашим взорам предстали Александр Александрович в мундире с эполетами и со шпагой на боку, и аристократически величественная дама в одеянии девятнадцатого века. Начался поединок княгини Трубецкой, стремящейся к мужу в Нерчинск, с генерал-губернатором, который целую неделю всячески препятствовал её стремлению. Чтец от автора, стоя за трибуной, ровным голосом комментировал нюансы. Наконец, генерал объявляет, что есть только один способ добраться до места – идти этапом с очередной партией арестантов.

Княгиня:

«Велите ж партию сбирать – Иду! Мне всё равно!»

«Нет! ВЫ поедете!.. – вскричал

Нежданно старый генерал.

Я вас в три дня туда домчу…»

Продолжая эту реплику, «генерал» Сан-Саныч развернулся на каблуках и крикнул куда-то за кулисы:

«Эй! Запрягать, сейчас!..»

Занавес опустился, и зал взорвался аплодисментами. Конечно, играли здорово, и было ясно видно, что аристократические манеры не отрепетированы супружеской парой Энгельке, а свойственны им органически. Но когда включили свет, я увидел, что все наши учительницы – и пожилые, и недавние выпускницы педвузов, стеснительно прикладывают к глазам платочки. Мне было непонятно, почему этот классический некрасовский сюжет в самодеятельном исполнении вызывает у дам такую реакцию.

Ясность внесла Альбина Павловна, когда по пути домой сказала мне по секрету: «Вера Михайловна, подобно жене декабриста, поехала к Александру Александровичу, как только он был расконвоирован и направлен работать переводчиком на номерной завод под Красноярском. Он ведь отбывал срок в Канских лагерях! По пятьдесят восьмой статье…»

Объяснять сибирскому подростку, что такое 58-я «политическая» статья, было излишним. Естественно, что наш учитель был осуждён не за кражу или мошенничество!

…Однажды я застал Сан-Саныча за странным занятием: он аккуратным почерком записывал в тетрадь какие-то стихи. «Это вы так быстро стихи сочиняете?» Он усмехнулся: «Стихи пишут, а сочиняют нечто другое…» Как выяснилось, он записывал свои переводы стихов французского поэта Эредиа. Мне запомнилась первая строфа: «Так пьём, будь что будет, дай чокнусь с тобою, Тому, кто пьёт дольше, почёт и хвала. Украсим чело его пышной лозою. Да славится хором король пиршества!» Я спросил: «Это про алкоглотиков, против пьянства?» – «Эредиа не писал агитстихов, здесь он рисует весёлую студенческую пирушку. Когда ты будешь большой и умный, узнаешь разницу». Я не удержался от бестактного вопроса:

– Почему вы переводите других, а сами не пишете?

– У меня есть и свои стихи. Но… переводов гораздо больше.

– Но почему?!

– Это… непростая история. Может, когда-нибудь и расскажу…

Непростая история

Прибыв домой после первого курса университета, я узнал, что Сан-Саныч готовится отбыть в Ленинград – уже насовсем. Реабилитация! «Возвращаемся домой, поживём пока у дочери, а меня ждут в училище…» А года через два, на очередных каникулах, я увидел у Коржинских книгу Лонгфелло в переводах А.А. Энгельке с дарственной надписью:

«На память о часах досуга,

Что вместе проводили мы

Под свист Мариинской зимы

От переводчика и друга»

Но только в шестидесятых годах, уже семейным человеком, смог я возобновить беседы с учителем – очные и заочные. Бывал у него в Питере. В первый мой приезд в Ленинград Александр Александрович повёл меня в Артиллерийский музей. По залам ходили экскурсии, нам предлагали присоединиться, но у моего учителя была своя программа. Он показывал мне батальные картины прошлых веков и обращал особое внимание на вооружение и мундиры воинов. Оказывается, он знал об этой стороне войны практически всё! Помню, как он возмущался, увидев, что на картине неточно передан цвет ментиков какого-то гусарского полка. Объясняя, чем отличаются от других родов войск казаки, гусары, уланы, драгуны… Я заметил тогда, что с какой-то особой интонацией он говорил о кавалергардах. Только много позже выяснилось, что Императорский пажеский корпус, в котором учился Сан-Саныч, в прежние времена готовил именно кавалергардов…

Дважды чета Энгельке гостила у нас в подмосковном Калининграде, который сейчас известен как город Королёв. В одну из этих встреч и рассказал Сан-Саныч, как он стал переводчиком.

Когда началась гражданская война в Испании, начальник училища приказал ему (единственному, кто знал испанский язык) организовать общество испано-советской дружбы. Но в 1938 году, после победы режима Франко, органы начали искать его агентов. Александру Александровичу, арестованному в ходе этой кампании, было предложено подписать список «франкистских шпионов», завербованных в училище. Два года шло следствие, в ходе допросов применялись угрозы, шантаж, даже резиновая дубинка. Но подследственный ничего не подписывал.

Сам он рассказывал об этом так: «Когда я почувствовал, что могу от происходящего сойти с ума, решил: надо занять голову какой-то работой. Начал вспоминать все иностранные стихи, которые читал когда-либо. Оказалось, что помню очень много, даже не ожидал… Потом стал переводить их на русский язык и запоминать. Дело моё трижды возвращали с Лубянки на доследование – за недоказанностью вины. Наконец Особое совещание при Берии вынесло приговор: шесть лет лагерей. Это минимальный срок по 58 статье, с зачётом двух лет под следствием… Но переводить я не переставал и в лагере, под Канском. Так получилось, что я, спасаясь от сумасшествия, приобрёл новую профессию».

Помню, когда я в семидесятых годах рассказал эту историю известному поэту-переводчику Аркадию Акимовичу Штейнбергу, он заметил: «Я знаю о некоторых русских поэтах, что они сходят с ума от своего творчества, но впервые слышу, что человек становится поэтом, чтобы не сойти с ума!»

Как я уже говорил, французский, английский и немецкий Александр Александрович знал с детства и учил в пажеском корпусе. Испанским, итальянским и латынью овладел в университете. В зоне, общаясь с нерусскими заключёнными, Сан-Саныч пополнял и лингвистические знания. Уже работая в школе, изучил португальский – оказалось достаточно прочитать книгу на этом языке. А славянские языки, считал он, должен знать каждый образованный русский человек.

К 1975 году в переводах А.А. Энгельке были опубликованы стихи Г.Лонгфелло, Г.Сакса, Г.Шторма, В.Гюго, нескольких латиноамериканских поэтов, и проза – новеллы Ш.Нодье, произведения Стендаля, Бенито Переса Гальдоса и многое другое. Но гордостью Александра Александровича стало издание книги Альфреда де Виньи «Неволя и величие солдата» (Л., Наука, серия «Памятники литературы», 1968). В ней А.А. Энгельке принадлежат перевод, биографический очерк и примечания. Он прочитал де Виньи в подлиннике ещё кадетом и пронёс впечатление от книги через всю жизнь.

«Четыре кавалергарда»

Осенью 1977 года телеграмма известила меня о смерти учителя. В тот же вечер я выехал ночным поездом в Ленинград.

Провожали его литераторы и военные. Распорядитель церемонии, предоставляя слово для прощания, называл имена известных ленинградских писателей, поэтов, переводчиков… Потом выступали преподаватели и курсанты высшего военно-инженерного училища. Тем временем у гроба сменялись группы почётного караула. Последними подошли и встали четверо очень пожилых (явно за семьдесят), но крепких, подтянутых, чем-то схожих между собой мужчин. Из компании строгих, с незакрашенными сединами дам почтенного возраста, окружавших вдову, послышались приглушённые голоса:

– Смотрите, это они…

– Да, они… Четверо осталось…

– Однокурсники по Императорскому Пажескому корпусу…

– Последние кавалергарды…

– Да… Все четверо – с кавалергардскими проборами… Ах, молодцы!..

Я присмотрелся – действительно, седые редкие волосы четверых ветеранов были уложены совершенно одинаково – справа ровный пробор, зачёс налево, аккуратно подбритые виски… Ровные-ровные седые проборы… В точности, как у их товарища, которого они провожали, стоя в карауле. И, пока я на них смотрел, ещё не раз прозвучало это полузабытое слово, означающее воина российской конной гвардии.

Это звучное слово отчётливо резонировало с именем и образом ушедшего, и с этой торжественно-скорбной атмосферой заполненного немолодыми людьми зала ленинградского Дома литераторов, и с видом этих строгих красивых стариков. Слово медленно прошло по всему залу. «Четыре кавалергарда…» – негромко проговорил опирающийся на трость капитан первого ранга. «Четыре кавалергарда…» – задумчиво повторил учёного вида ветеран с тремя лауреатскими медалями. «Четыре кавалергарда…» – прокатилось по рядам военных в морской и артиллерийской форме, прошелестело, переповторённое, пожилыми людьми в гражданской одежде.

Вызванные этим сочетанием звуков какие-то чуть ли не шекспировские ассоциации не оставляли меня до тех пор, пока не пришло решение – написать о прекрасном человеке, учителе и друге. Написать в стихах, как Бог на душу положит.

Поэму «Кавалергардский марш» я писал с перерывами 15 лет. Образ главного героя с шведской фамилией Эдельстрём во многом срисован с Александра Александровича Энгельке. Частично привнесены и черты других знакомых мне людей, чем-то схожих с ним – характером, талантом, судьбой…

В поэме есть глава «Слово об учителях. Я завершил её такими строчками:

 
Не сразу поймём, —
уж простите! —
не сразу ответим себе,
что значит отдельный учитель
в отдельной людской судьбе…
 

Такой учитель, каким был Александр Александрович Энгельке…

2003–2012 гг.