Текст книги "Между Непалом и Таймыром (сборник)"

– Да уж понял…

– И это ещё не все. Этот дурацкий спектакль… Простите за пошлую театральность, но – так вы лучше запомните… Вы слишком доверчивы… слишком открыты для ваших друзей… Просто прозрачны для них!

– Но они же – друзья…

– А вы уверены, что они для вас так же открыты? Поймите – очень немногие могут быть настоящими друзьями! Это – такой же редкий дар, как талант художника, музыканта, поэта. И дружба – не в общих развлечениях, целях и идеалах… Впрочем, я перешел на банальности – фи, сэр! Короче говоря, я хотел показать ваших друзей. Для вас был урок, для них – экзамен. Идёмте домой…

По дороге он отцепил от фуражки изображение черепа, как оказалось, грубо сделанное из костяной бельевой пуговицы, и приладил на чьём-то заборе, под номером. Задерживая мою руку при прошении, Р. Б. растянул усы в улыбке:

– А вы ещё скажете мне спасибо за этот спектакль!

– Большое спасибо! – я даже приложил руку к груди. – Век буду благодарен!

Но он проигнорировал мою иронию.

…Оказывается, Лёва и Толя всю дорогу, крадучись, шли за нами. Едва Р. Б. свернул к себе, они догнали меня.

– Ну, что вам нужно? Ведь ваш босс отменил… экзекуцию. Можете быть свободны… суки позорные! Иуды поганые…

Но – сквозь ругань, клятвы, взаимные посылы, толкания в грудь и хватания за рукава до меня все-таки достучалась она – истина. И оказалось, что…

Когда Р. Б. предложил им «психологический опыт», они поняли, что это испытание – для них. И сделали вывод: он – немец, эсэсовец, шпион и диверсант. Он и в лагерь пошёл для конспирации. Ребята согласились на опыт, но между собой решили: как только дойдет до дела, изобразить неумение и растерянность, чтобы он, Р. Б., сам взялся за палачество, а уж тут… Толя его сзади – р-раз! – по башке двухкилограммовой гирей (вот, на ремешке!), а Лёва – из-под низу! – бросает ему в глаза горсть нюхательного табаку (вот, в кисете!), и тут же его – левой в печень (ты понял, да?), а дальше я помогаю им его связать и – «куда следует»! Но я, оказывается, им помешал – хоть и растерялся, но не так, как они рассчитывали… А Р. Б., видимо, все же эсэсман – откуда у него плащ и фуражка с черепом? «Откуда?» – страстно вопрошали заговорщики. Как разочаровало их мое объяснение! Фуражка – просто мичманка, деформированная проволочным обручем! А череп… Эта подделка их просто оскорбила. Еще бы – так пошло купиться на пуговицу от кальсон!

И мои друзья единодушно решили – для них Р. Б. больше не существует! Они выдерживали характер около двух лет. Мне удалось помирить их только под конец его пребывания в нашем городе, когда мы были уже студентами…

* * *

«Сейчас будет Щебетовка. Здесь приличный пищеблок!» – объявляет Р.Б. и ведет алчущих перекусить. Перекус оказался плотным – назад публика еле тащится, но Р. Б. лёгок и бодр. В салоне многие задрёмывают. Но – не Р. Б. Едем дальше. Крым звенит под колесами могучей Львовской машины. Водитель – энтузиаст, как, похоже, все крымские шоферы…

Я – к Р. Б.: «А вы сейчас в каком жанре? Поэзия, проза?» – «Я – драматург! – отрекомендовался он во всеуслышание. «Помните мою пьесу «Серые глаза?» Я написал её ещё в зоне. Так вот, начиная с 1961 года, она прошла в театрах Новокузнецка, Вольска, Саратова, Берлина и даже Варшавы! Идут спектакли и по другим пьесам, на темы войны, разведки; жду разрешения органов на пьесу об одном неизвестном разведчике, но вряд ли получу – там есть нюансы… Так вы помните «Серые глаза»?»

Ещё бы мне не помнить! Я помню даже ту тетрадь, сшитую из листов разного цвета и качества, и помню страницы, исписанные то простым, то химическим карандашом, со следами дождя, прибитых комаров и мошки. Отпечатки пальцев, мелькавшие на страницах рукописи, состояли из древесной смолы, железной ржавчины и машинного масла. Не меньшее впечатление, чем тетрадь, произвела и сама пьеса. Суть вкратце такова.

Действие происходит в США конца сороковых годов. Старуха миллионерша слепнет. За восстановление зрения она готова отдать миллион долларов. Ей сообщают, что в Лос-Анджелесе работает хирург-окулист, который по методу Филатова пересаживает радужную оболочку от донора или свежего трупа. Он готов помочь миссис Денежный Мешок и даже предлагает на выбор цвет глаз. Карга хочет сохранить свой природный цвет, очень редкого оттенка серый, но ставит условие: никаких трупов! Только донор-доброволец. В это время любимый внук миллионерши, прогрессивный журналист, собирает материал о жизни «дна»: инкогнито бродяжничает, живет в трущобах, общается с изгоями общества. Новые друзья обещают ему сенсационную информацию, сводят в кабаке с «нужными людьми», те его спаивают и дают подписать какую-то бумагу. Потом бросают в машину и куда-то увозят.

Старуха после операции не нарадуется на вновь открывшийся ей мир света и цветов спектра. Она выписывает чек на тысячу долларов – премию донору. Глаза оказались точно её цвета… Чек доставляют в клинику и вручают её внуку, который проснулся слепым. Врач объясняет, что это – сверх платы за глаза, которые он продал по контракту – вот подпись… Но журналист утверждает, что никаких контрактов не подписывал, и требует прислать адвоката своей бабки. Услышав знаменитую фамилию, хирург приходит в ужас. Он не находит другого выхода, как отравить несчастного слепца…

Пьесу я помнил до подробностей. Спросил автора:

– Вы её потом не дорабатывали? Ведь за эти годы наши представления об Америке расширились…

– О да, и ещё как расширились… наши представления об Америке! Но только Америка с тех пор не изменилась… У меня есть друзья – и дипломаты, и журналисты-международники, и некоторые известные американские драматурги. И вообще… компетентные лица. Так вот: как бы это ни казалось обидным, однако подлинную Америку показали нам не Евтушенко и Вознесенский, а – увы – Горький и Маяковский. Это – из наших. Ну и сами американцы – Драйзер, Синклер, Воннегут… Но я – грешен – всё же хотел, в духе «мир-дружба», как-то подретушировать, что ли… Однако решил прежде послать пьесу, ничего не меняя, американскому писателю, которого очень уважаю. И мистер Чивер, сэр Джон Чивер, ответил мне. Оказывается, «эта история с глазами», как он выразился, ему лично хорошо известна. Она произошла в Чикаго в 1956 году. Он сделал незначительные уточнения, за которые я ему очень признателен – люблю детали! Только он выразил удивление, как в России об этом узнали? Ведь миллионерша тогда не поскупилась, чтобы история не попала на страницы прессы. Бумаги уничтожили, хирург куда-то уехал – все шито-крыто… А Чиверу об этом поведал близкий друг, некий чин полиции – с условием, что писатель в течение какого-то срока не использует сюжета. Мистер Чивер полушутя предположил, что я – сотрудник КГБ. Ничего себе гипотеза? И выразил восхищение осведомлённостью наших спецслужб. Представляете, как я его огорошил, когда поведал, что пьеса написана в конце сороковых годов, задолго до события в Чикаго. Что это – ясновидение?

* * *

В пятьдесят втором году он слово «ясновидение» не употреблял, однако о своих необычных способностях скромно позволял догадываться: «Представляете – иду по улице, вижу этого типа – на другой стороне. Достаю папиросу, этак мечтательно разминаю её пальцами… – а он уж тут как тут: «Вам спичечку?»

Помню, Светка, услышав рассказ о «спичечке», сделала квадратные глаза и восхишённо-эачарованно покрутила головой. А когда, спустя минут десять, во время совсем другого повествования Р. Б. достал «беломорину» и стал машинально её разминать, она сорвалась с места, схватила с печурки коробок и – «Вам спичечку?»

Невиданное дело – Р. Б. был ошарашен! Потом не выдержал, расхохотался. «Ого, – сказал я, – вы смеетесь над собой не в одиночестве?» У него дернулось плечо: «гум-гум». Пауза… Потом: «А вы злой мальчик! И вы, Светлана, злая девочка… И это, наверное, одна из причин, почему я вас обоих очень люблю». «Злых не любят…» – неуверенно заявила Светка. «Еще как любят! – с чувством возразил Р. Б. – Но именно злых, а не злобных. Это – разные вещи. Вот таких злых, как вы – я люблю. И – как я. Вы же заметили – я сам злой!»…

– Вы злой!.. – шепчет дева Верочка.

– Верочка, я же вам сказал – я встретил старого друга. Понимаете? В жизни мужчины встреча со старым другом – чрезвычайно важное событие! Я не хотел бы вас учить, да и чему? Мы отлично провели две недели…

– Я молчу, молчу… Нам скоро сходить…

– Не нам, а мне! Вы поедете дальше, до Феодосии, вечером ваш поезд на Москву. Там вас ждут – мама, отчим, сестра, ваш приятель из соседнего подъезда… Мы иногда вспомним друг друга. Вы улыбнетесь, а я смахну с ресниц недоброго глаза скупую мужскую слезу!

…А слезу я у него видел. И не одну, и – не скупую…

Среди радостей детства и юности – воскресные утра. И было такое солнечное воскресное утро. И первые воскресные радости при пробуждении: мама весь день дома, бабушка что-нибудь испечет… А выйдя на крыльцо и окатившись солнечным душем, слышишь главный сигнал базарного дня – многоголосый, пронзительный поросячий визг! Кажется, все горожане тащат драгоценные покупки в мешках, а покупки эти ворочаются, бьются, вырываются – и визжат благим матом, перекрывая другие воскресные звуки – патефоны, гармошку, скрип колес и радостные взаимные приветствия.

Как можно не побывать на воскресном базаре? Совсем неважно, что у тебя денег только на пару кедровых шишек или стакан орехов. Но всё это – оживленные голоса и лица, запах дёгтя и конского пота, солома под ногами, столы, уставленные вёдрами с ягодами, грибами, корзинами с яйцами, бидонами с молоком и сметаной, бочонками с мёдом и соленьями, тазами с живой рыбой, глиняные и деревянные свистульки, матрёшки, «акробаты», туески, шайки-лоханки-балейки… – все это вместе с весёлым звоном гранёных стаканов и добродушными матерками у «Голубого Дуная», ржанием лошадей и мычанием коров, громкой рекламой товара и глухим бормотанием пересыпаемой из мешка в ведро картошки, – всё это заряжает душу на весь день особой бодростью и ожиданием чего-то хорошего.

Р. Б. я встретил у молочного ряда. Он покупал сливочное масло – толстую белую аккуратную лепёшку – у такой же толстой, аккуратной, беловолосой и белозубой эстонки. Пока она заворачивала покупку в тетрадный лист, он, дьявольски шевеля усами, галантно заговаривал с ней по-немецки, но эстонка, густо краснея от белых волос до белого фартука, непонимающе мигала светлыми глазами и повторяла: «Спасипо… На сторофье…» Увидев меня, Р. Б. хитро подмигнул и предложил вместе пройтись по рынку. «А потом я опять загляну в Прибалтику… Однако что это за шум?»

Шум доносился из толпы в центре базара. Конечно, опять продавали медведя – уже в который раз. И цена все снижалась, и жалко было хозяина, и еще жальче медведя, но покупателя все не находилось. Зато зрителей – хоть отбавляй. Умному зверю совали кто конфету, кто леденец, кто морковку. Подвыпивший шоферюга сунул ему в зубы дымящуюся папиросу, а другой «естествоиспытатель» пристроился в очередь с бутылкой водки. Нечаянно втянув табачный дым, медведь заперхал и замотал головой. Р. Б. шагнул к мишке и поднял папиросу. Оглядевшись вокруг, он нашел шофера и воткнул окурок ему в рот. Потом решительно повернулся к держателю поллитровки, но тот уже ретировался в толпу. Удивительно – народ у нас видавший виды и не любящий вмешательства «расейских», но к действиям Р. Б. отнеслись спокойно, даже не обматерили. А он подсел к медведю, обнял за шею и стал гладить, приговаривая: «Зверюга мой милый, не повезло тебе, друг лохматый… Издеваются, черти нетрезвые… не обижайся, они просто по глупости…»

Медведь сопел и чёрным языком слизывал слезы со щёк Р. Б. Зрители, потоптавшись, разошлись. Бабы, только что подбивавшие мужиков на подвиги, теперь громко ругали своих кавалеров. Хозяин, потянув за ремень, увел медведя с базара. У Р. Б. дергалось плечо, он озирался, как зверь и, кажется, даже угрожающе рычал.

Я потянул его за рукав, он покрутил головой, встряхнулся, провел рукой по лицу, и мы ушли с базара. Пошли к нему пить чай и есть свежий ржаной хлеб с маслом. Только намазав на чёрный ломоть толстенный слой белого, со слезой, эстонского масла, Р. Б., кажется, вспомнил о намечавшейся было прибалтийской экспансии. Мы посмотрели друг на друга и захохотали. А потом был долгий разговор о «зверьках»…

Вообще жители нашего города часто видели на улицах таежных зверей. Ещё в двадцатые годы (я знал об этом из воспоминаний бабушки) здесь останавливался проездом охотник из Иркутска, направлявшийся в Челябинск. Он ехал в санях, запряженных четырьмя волками. На остановках хозяин устраивал концерты – играл на дудке, а волки подвывали на четыре голоса «Посеяла лебеду на берегу». А в сороковых-пятидесятых я сам не раз видел другой экипаж – тележку, которую тащили три медведя. Правил повозкой старик с перекошенным лицом и сухими ногами. Он был удачливым охотником до встречи с матерью этих троих – пестуна и двух меньших…

Р. Б. внимательно прослушал мои рассказы. Звериные экипажи ему не понравились: «Нельзя мучить животных!» Я спросил его: «Охотник – убийца? Или что-то другое?» Р. Б. даже встал со стула, заходил по своей каморке: «Смотря какой охотник… Но…» Что-то его сильно волновало, он замолчал. Я собрался идти, он вызвался проводить. У нас дома разговор продолжился.

– Вы зацепили ноющий нерв… Охотник – убийца или нет? Смотря для кого! Для буддиста, индуиста даже человек, прихлопнувший комара на лбу – убийца! Но мы – в России, в Сибири… Я мог бы сказать, что если человек охотится ради жизни, своей и близких, он – такой же элемент природы, что и зверь, и он – не убийца. А вот охота как спорт, как развлечение – это убийство. Но я скажу больше. Я считаю, что для защиты животных не грех и убить такого охотника…

– Человека – для спасения зверя? Вы это серьезно?

Р. Б. помолчал, переводя глаза с меня на Светку и обратно, потом закурил и – решился:

– Не будем о том, что само собой разумеется – какого зверя и какого человека… Для меня всё слишком конкретно. Дело в том, что… на мне уже висит… такой грех. Да, я сам несколько месяцев жил охотой… на зайца, косачей, куропаток… На севере Томской области. Сейчас неважно, почему и зачем… Так вот там я подружился с семейством бобров. Чудесная публика эти бобры! И мне пришлось их защищать. Только не спрашивайте, как у студента-филолога, пусть даже недавнего фронтовика, оказался в руках карабин. Я же не спрашивал, откуда взялись немецкие «шмайсеры» у двух человекообразных в кондовой тайге? И почему они из своих «шмайсеров» строчили на голос, не спрашивая – кто? Так вот, ради спасения семейства бобров – а у них уже были маленькие – я продырявил лоб одному из этих бандитов, а второго пришиб, обезоружил и – отпустил. Автоматы я бросил в речку… Об этом случае знает только мама… а теперь и вы… Но больше всего я боялся, что придется защищать бобров от волков! Пришлось бы в них стрелять, а это – уже самоубийство. Волки, волчики, зверюшки мои… Благородные воины северных лесов!.. Я сам – волк. Верите? – и он вдруг, задрав голову и вытянув кверху подбородок, завыл по-волчьи, зло и тоскливо.

Мы со Светкой переглянулись. Уж нам-то этот звук был знаком хорошо. В первую зиму войны у соседки жили квартиранты-дрессировщики. Клетки с лисами и мелким зверьем размещались в сараях, а волк – крупный и не очень серый, а светло-грязно-желтого цвета – был привязан к одной из берез, разделяющих наши огороды. Днем мы наблюдали за ним через изгородь, он же не обращал на нас внимания, бегал на привязи по протоптанной в снегу тропинке. А ночами волк выл. Это бы жуткий, тоскливый вой. Он проникал сквозь ставни и стены. Мы под него засыпали. Просыпаясь ночью, слышали тот же вой… Р. Б. невольно устроил себе экзамен по волковедению – и выдержал его с блеском. Откуда было ему знать, что нам эта гамма с полгода проникала в уши и души? Чтобы так выть…

…А может, он и правда был волком?

Мы его не прерывали и дослушали до заключительной низкой ноты.

* * *

Новая остановка. Филлоксерный пост. Тщательно вытирая ноги о тряпку, политую ядохимикатом, население автобуса пересекло границу двух районов. Р.Б. поддерживал свою деву под руку. Странно! Раньше он был нежно предупредителен с пожилыми женщинами, а молодых девиц беспощадно «уедал». Я долго подбирался к разговору об этом…

– Р. Б., а кому, не считая родных, вы более всего обязаны? Мужчине или женщине?

– Женшине… Вернее, девушке… Девочке!

– Расскажите?..

– Вы любите задевать больные места! Какого дьявола?.. Ха! А вообще кто вы такой? – он посмотрел на меня с искренним удивлением. – И почему? Варум? Пуркуа? – я вдруг рассказываю вам то, что никому никогда?..

– Не хотите – не рассказывайте… – обиделся я.

– Нет уж, сэр, как же, сэр, вы же меня раскочегарили, и теперь уж, сэр, извольте слушать! Было это в Киеве в сорок третьем году, в августе. Я – в городе по заданию, все шло как надо, но в самом конце работы меня засекли – да по-глупому… Не за того приняли, но это неважно. Итак, я бегу, за мной – два немца и полицай. Не стреляют. Хотят взять живым. Бежим! В одном дворе я заскочил с черного хода в дом, бегу по лестнице, считаю этажи, соображаю насчет чердака и крыши… Четвертый – последний. Я люк чердачный поднял – и вдруг вижу, в квартиру дверь приоткрыта… Я – туда, дверь тихо прикрыл. Там – девчонка, лет пятнадцати, воду принесла, ещё коромысло в руке. Я ей: «Гонятся… немцы». А слышу уже – сапоги на лестнице… Она – вдруг, мигом – комод сдвигает с места да – в угол его, чтобы он угол загораживал. Трельяж сняла, я – прыг за комод и – присел. Она – трельяж на место, слышу – хлесь воду на пол из ведра, из другого – на середину комнаты и – тряпкой – шлёп, шлёп – по всему полу развезла… И всё это – секунд за десять! А эти хамы уже с чердака спустились и в квартиру стучат: «Полиция!» Она открыла: «Вам кого?» Они: «Кто сюда забегал?» «Никого, заходьте, бачьте…» Они побачили и ушли. Меня ловить! Я, когда из-за комода вылез, понял всё – она весь пол залила, но оставила сухой участок у комода. Сразу видно – если бы кто проходил, следы мокрые оставил… Но – за секунды так сообразить и сделать?

Я там до ночи отсиживался. Она со мной не разговаривала. «Сидишь? Сиди!» И вся розмова… Комод я потом ставил на место – тяжеленный, даже для меня… А она – худущая, голодная… Так и в чудеса поверишь! А что, разве не чудо?.. И даже имя её не узнал! Ничего не знаю! Ничего! Адрес? Но тогда были немецкие названия… Пытался найти – никаких данных… А лицо её всегда перед глазами. Всегда вижу. А здесь – особенно. Дело в том… Ваша Светлана похожа не неё. Чистый славянский тип. Глаза, волосы – светлое золото. Черты лица, жесты… характер, наверное… Фигура… Светлана, пожалуй, крупнее… спортивнее. Ей сейчас пятнадцать? И той было тогда… Ну а дальше? – вдруг резко повернулся он ко мне.

– Что дальше? – не понял я.

– Вы задали мне один вопрос, а на языке у вас вертится ещё один: кто – мужчина или женщина – причинил мне наибольшее зло? Так?

– Ну, так… – я растерянно уставился на Р. Б.

– Так вот – тоже женщина!

– Разве не на войне?

– Причём здесь война? Там были враги и свои – кто кого! Я даже благодарен войне и немцам (не румынам же или итальянцам!) как противникам. Там я по-настоящему узнал, чего я стою.

– Значит, следователь или судья?

– Ну что вы! Это были мужчины, фронтовики… Это их работа, и они сделали её наилучшим для меня образом. Увели из-под «вышки» и «червонца». Какие к ним претензии? Нет, витязь, то была – фемина! Дама. Любящая меня и уважаемая мной женщина. Она написала на меня донос.

– А сколько ей лет? И где она сейчас?

– Она моих лет. Скорее всего, она в Томске. Вы ведь поедете туда учиться? Можете увидеть её в университете. Перед вашим отъездом я сообщу её фамилию, и вы передадите от меня горячий краснофлотский привет!

– Вы шутите? Представляю, как вы ее ненавидите!..

– Да за что же?

– Она донесла! Оклеветала! Она виновата перед вами…

– Да бросьте вы! Виноват я – не надо было при ней язык распускать. Знал ведь, с кем имею дело!

– Знали, что она доносчица?

– Знал, что она – женщина, эгоистичная, ревнивая, собственница и до тошноты эмансипэ! И что любит меня… Ей показалось, что я ей изменяю, и она решила, что я могу изменить и Родине. Тем более что позволяю себе рассказывать анекдоты о неких личностях… с усами или в пенсне. Вот и донесла. Типичное поведение ревнивой, эгоистичной, эмансипированной женщины – из тех, что курят, пьют водку, ездят на мотоцикле… и даже иногда пишут стихи. Она – человек долга!

– Нет такого долга – ложные доносы писать!

– Есть долг – разоблачать врагов народа.

– Но вы же не враг!

– Объективно – да. А с её точки зрения – враг, по крайней мере с тех пор, как она поняла, что я не её собственность. И – вообще ничья!

…Теперь, в автобусе, за филлоксерным постом, когда я сел рядом с Р.Б., а Верочка пристроилась сзади на освободившееся место, я вспомнил наши разговоры и чуть не спросил о девушке из Киева – не нашел ли её и искал ли вообще… Но – не спросил. В присутствии Верочки это было бы кощунством… И ещё точило сомнение – а не сочинил ли он? Как пьесу? Хотя… В пьесе всё логично, «ружья стреляют», а в этой истории всё как-то не так и никакой экзотики… Не спросил! Но, когда он перечислял города, где побывал за эти годы, я без всяких интонаций уточнил: «А в Киеве?» Он замолчал, дернул плечом, «гум-гум» – и посмотрел на меня. Это был взгляд немолодого, усталого, битого и мятого жизнью человека, страдающего редкой болезнью – неспособностью что-либо забывать… Помнящего абсолютно всё, что с ним было! Помнящего всегда. Он молча, медленно покачал головой, потом, после долгого молчания, добавил словами: «Бессмысленно… Да и… боюсь чего-то… И – ни к чему. Это всё – там. В том времени. Это – есть, но – там…»

Дева Верочка, дотянувшись, тронула его за плечо, но он не откликнулся. Правда, минутой позже глаза его снова зелено заискрились, усы лихо разъехались, и он заговорил о чём-то смешном. В автобусе облегченно вздохнули.

А может быть, он просто всех девушек сравнивал тогда с юной киевлянкой военных лет? И не прощал им несходства с ней?

Да, он стал мягче… В Планерском, где ему надо было выходить, он ласково помахал Верочке рукой, и пока мы стояли, обмениваясь адресами и прощальными быстрыми фразами, она смотрела в окно автобуса, готовая по первому знаку выскочить и бежать за ним.

Мы стояли на автостанции. Мои жена и сын, попрощавшись с новым знакомцем, ждали меня у автобуса. Р. Б. громогласно объявил, что идет сейчас на дачу Волошина, где Мария Степановна, вдова Максимилиана Александровича, позволяет ему свободно рыться в книгах (о, какие там книги!), а потом у него встреча с академиком М. на предмет покупки им, Р. Б., у академика дачи – тысяч так за пятнадцать, и добавил, что мог бы и за двадцать, но не хочет из принципа. Население автобуса по-прежнему внимало ему через открытые окна. Вдруг Р. Б. резко остановил речь и тихо, одному мне слышно, спросил: «А Светлана, конечно, замужем?» – «Да, и давно! Ей ведь…» – «Не надо, не хочу знать – ей пятнадцать. Было – и есть… там. А кто муж? Прекрасно, что моряк! Капитан-лейтенант запаса? Авиаконструктор? Тоже люди… Сын? Великолепно! Перелайте ей, что я есть – и долго ещё буду. Адрес? Ни в коем случае, а то вдруг ещё явлюсь в гости… А моряки, даже бывшие, народ ревнивый!»

Потом, подозвав наше чадо, напомнил о своём обещании: «Я же должен предсказать твою профессию… Видится мне, Ян, что будешь ты в чём-то копаться – то ли в земле, как археолог, то ли в человеческом нутре или душе, как врач. Вот так. Или – или… Ну, будь!»

И снова ко мне:

«Не будем навязывать сыновьям наши идеалы и профессии! Лично я своего бросил в жизнь, как эскимосы щенка в сугроб: выберется – будет жить! Пусть выбирается… Хотя в главном… О, ваш экипаж трогается! Ну – до встречи, не знаю – где и когда!

И – уже глядя вслед убегающему автобусу, прокричал моему семейству, стоящему в дверях:

– Ян, не бросай археологию! Раечка, я очень удобный гость – не пью вина, особенна водки!.. Это на случай, если вдруг заявлюсь!

* * *

Наверное, не будь этой встречи, галерея Айвазовского все равно поразила бы наше воображение. Когда я стоял перед огромной, единственной на всю стену картиной «Среди волн», где нет на холсте берегов и неба, а только вода, сине-зелёная и еще жёлтая, и голубая, и тою светлого синего цвета, какой украинцы называют блакитным, – и видно, как только что бывшая пеной вода, стекая с гребня, тонкой плёнкой льётся по фронту волны и легкой лужицей переливается по тугому днищу волновой впадины, а под ней – толща, непрозрачная, тёмная толща моря, километры и мегатонны горько-соленой воды, – гидросферы! – и что такое человек в сравнении с этой дикой бушующей мощью? – но уже рядом, в соседних залах, неотрывно от линий и цветов морских баталий и кораблекрушений возник образ Р.Б. вместе со стихами, впервые от него услышанными, о парусах кораблей, шелестящих меж базальтовых скал и жемчужных, и его ранними стихами о пиратах и индейцах на пирогах, и его рассказами – уже неважно, правдивыми или нет, – о Таити, Кейптауне и Сан-Франциско…

Всё-таки правильно, что я не задавал ему вопросов на засыпку – почти не задавал: и так ясно, где правда, а где… нет, я теперь не назову это ложью, даже неправдой не хочу называть эти легкие узоры орнамента вокруг и поверх настоящей правды в его повествованиях. Пусть остаётся все, как было! Мне не нужен другой какой-то Р. Б., известный девам Верочкам, секции драматургии Новокузнецкого отделения Союза советских писателей, однополчанам и солагерникам. Был и есть мой Р. Б., и пусть он таким и остаётся!

В тот день, в Феодосии, я довспоминал всю историю знакомства с Р. Б. В пятьдесят третьем он уехал на Урал, осенью вернулся, пару недель, пока искал съёмную квартиру, жил (точнее, ночевал) у нас.

Если, возвращаясь откуда-то вечером, он заставал у ворот Светку с каким-нибудь обожателем, то потом обязательно передавал ей свои впечатления – кратко и выразительно, типа: «Сразу видно, что футболист – хороший рост, могучий корпус и… маленькая голова». А потом спрашивал сочувственно: «Что-то футболиста вашего не видно?»

Но я в это время был уже участником короткого пятилетнего праздника томской студенческой жизни. Видел и ту даму, что донесла на Р. Б. Солидная, строгая, говорила басом и курила «Казбек». Я передал ей «краснофлотский привет», она, оглянувшись быстро, сказала: «Не помню». Спросила мою фамилию и факультет – не знаю, зачем…

Потом были встречи с ним на зимних и летних каникулах, долгие беседы и дискуссии – о технике, зарождающейся кибернетике, генетике, философских системах и категориях… На этих «научных семинарах» аргументы Р. Б. оставили впечатление, что он не вполне разделяет мои ортодоксальные, как у почти всех первокурсников, марксистские взгляды. Он очень сомневался в том, что материя первична, а сознание вторично, и в том, что бытие определяет сознание… Не верил в дружбу народов и светлое будущее человечества… Утверждал, что войны просто необходимы для развития цивилизации…

И никаких Таити и Кейптаунов!

А в августе пятьдесят четвертого вместе с освободившейся матерью он уехал в тогдашний Сталинск. Сделал прощальные подарки: мне – томик писем Флобера, Светке – микроскоп. Этот микроскоп и сейчас стоит в квартире известного в своем городе врача-травматолога Светланы Яковлевны…

* * *

…В тот вечер у синего вокзального буфета он разлил по четырем гранёным стаканам бутылку горькой кориандровой и выпил первым, а потом, уже стоя на подножке вагона, разгладил усы и свистнул – пронзительно, как паровоз, даже проводница заругалась…

Давно уже нет тех студентов, державших стаканы с горьким зельем, а есть в разных точках страны элегантный полковник ГАИ, задумчивый милицейский следователь по особо важным делам и – не слишком удачливый технарь, не чуждый также литературе и журналистике.

А Р. Б. остался Р. Б. Я не знаю, где он сейчас. Скорее всего, он купил-таки дачу у академика М. и устроил там свои владения. Наверняка в его окружении местная и приезжая богема, морские романтики и восторженные девы, разнообразные странные люди и подозрительные личности с нестерильными и непрозрачными биографиями.

Как у самого Р. Б.

1973 г.