Текст книги "Снова три мушкетера"

Глава тридцать четвертая
Партия в шахматы

Ришелье не любил ошибаться. Избегая ошибок с молодости, он раньше обычного по тем временам срока был посвящен в сан и признан доктором богословия. Приняв в 1608 году управление своей епархией в Люсоне, он проявил большую заботу о своей духовной пастве, затем отличился своей деятельностью и красноречием на собрании государственных чинов в 1614 году так, что маршал д’Анкр счел полезным пригласить его в состав кабинета.

Вынужденный возвратиться в свою епархию после смерти д’Анкра, Ришелье сохранил связи со двором, способствовал в 1619 году примирению короля с его матерью и приобрел с тех пор такое влияние, что получение им через посредство короля кардинальского сана и возвышение до ранга всесильного министра было уже делом естественным.

Ришелье не любил ошибаться. Он и не допускал промахов. Вернее – делал их очень редко.

Вечером, за партией в шахматы с королем, кардинал, постепенно наращивая преимущество, получил выигрышную позицию.

Его величество, игравший белыми, вынужденно рокировался. Черные фигуры теснили белого короля, забившегося в угол.

Ришелье заметил, что Людовик не в духе, и, приписав дурное настроение своего царственного партнера неудачной партии, заговорил об изящных искусствах, зная, что Людовик не чужд этого предмета.

Однако морщины на лбу короля не разглаживались.

– Согласен, господин кардинал, – сказал король, нервным жестом передвинув фигуру. – Несомненно, господин Вуатюр подает надежды сделаться гордостью французской поэзии и больше того – французской словесности. Вы знаете, что я покровительствую литераторам. Однако всякое дело требует таланта, и я нахожу, что военное поприще и служение своему королю и государству есть не менее достойное занятие.

– Вне всякого сомнения, ваше величество. Более достойное, чем любое другое, – отвечал Ришелье, озадаченный этим неожиданным поворотом в разговоре.

– Поэтому, – продолжал король все тем же раздраженным тоном, – мне подчас странно наблюдать, как первые лица королевства отдают явное предпочтение первым перед вторыми. Мне кажется, что военные люди, проводящие жизнь среди лишений и опасностей, заслуживают много большего.

Людовик редко высказывал кардиналу свое неудовольствие, поэтому его высокопреосвященство насторожился. Он почувствовал, что случилось что-то серьезное.

– Если ваше величество интересует мнение скромного священника, то осмелюсь заметить, что первыми лицами королевства по праву являются именно люди военные – ваш благородный брат герцог Орлеанский, господа Бассомпьер и Конде, капитан ваших мушкетеров господин де Тревиль…

– Но моих мушкетеров недолюбливают отцы церкви. И это чуть не стоило жизни их лейтенанту. Наверное, теперь на очереди капитан.

Последние слова Людовика оказались для Ришелье полной неожиданностью и заставили его вздрогнуть. Пытаясь скрыть замешательство, кардинал опустил взгляд на доску и сделал очередной ход. Он выбрал не лучший вариант, и это позволило королю беспрепятственно продвинуть вперед белую пешку.

– Ваше величество изволите говорить о чем-то совершенно недоступном моему разумению, – принужденно улыбнувшись, сказал кардинал. – Что могло случиться с таким храбрым офицером, как господин д’Артаньян?

– О, вы помните его имя, герцог? Тем лучше. Я расскажу вам одну историю.

– Я весь внимание, государь.

– Представьте себе, герцог, что один из офицеров, командующих вашими гвардейцами, – да хоть господин Ла Удиньер – возвращается поздно вечером с дежурства.

– Это легко, – сказал кардинал, поглаживая кончиками пальцев свою клинообразную бородку.

– Представьте дальше, что в одном из глухих переулков господин Ла Удиньер обнаруживает, что за ним неотступно следуют четверо закутанных в плащи людей, каждый из которых держит в одной руке шпагу, а в другой – дуэльный кинжал…

– Это, к сожалению, еще случается в Париже. Ночные улицы небезопасны, – лицемерно вздохнул кардинал. – Не далее чем позавчера я приказал министру полиции удвоить количество ночной стражи в городе.

– Господин Ла Удиньер, будучи человеком не робкого десятка, – продолжал король, оставляя без внимания замечание Ришелье, – продолжает свой путь, но, столкнувшись на узкой улице лицом к лицу с еще тремя наемными убийцами, понимает, что окружен и вынужденно принимает бой, почти не имея шансов на успех.

– Вы сказали – «наемными убийцами», ваше величество?

– Вы не ослышались, герцог. Я употребил именно это выражение. Итак, господину Ла Удиньеру, вероятно, пришлось бы прижаться спиной к стене и отчаянно отбиваться, одному против семерых, призывая на помощь своих однополчан, – продолжал король, горячась все больше. – И если бы, по счастливой случайности, поблизости не проходили несколько из них, господин Ла Удиньер был бы убит.

– По-видимому, так, ваше величество.

– Но Бог милосерден, и в наши дни, когда все вырождается, еще существует такое понятие, как братство по оружию. Офицер был услышан, и, хотя он получил не одну рану, все нападающие остались на месте преступления. Не ушел ни один.

– Это весьма захватывающая история, государь, но, насколько мне известно, господин Ла Удиньер не участвовал в приключении подобного рода, так как я видел его сегодня в добром здравии, – проговорил кардинал с кривой улыбкой.

– Рад это слышать, герцог. Видите ли, убийцы нападают вовсе не на всех подряд без разбора, а только на тех, на кого им указывают. Видимо, на господина Ла Удиньера им никто не указал. Мне вздумалось рассказать вам эту историю потому, что я хочу задать вам один вопрос, герцог.

– Ваше величество вольны задавать любые вопросы, – отвечал кардинал с поклоном.

– Что бы вы предприняли, если бы подобная история все же произошла с господином Ла Удиньером?

– Я приказал бы начальнику полиции расследовать это дело и установить личности нападавших, так как очевидно, что это не было обычным уличным ограблением.

– Рад это слышать, герцог. Но что бы вы сказали, если бы тело предводителя нападавших опознали? Что бы вы сказали, если бы им оказался… скажем, Ла Порт или Ла Шене?

Кардинал резко откинулся на спинку резного кресла.

– Ваше величество изволите смеяться надо мной!

– Почему вы так решили?

– Это невозможно!

– Вы правы – это невозможно, – отвечал король, плохо сдерживая себя.

Он видел, что кардинал в замешательстве, и именно это придавало Людовику XIII уверенности в себе – так школяр с радостью мстит своему строгому и нелюбимому наставнику, случись тому ошибиться и проявить слабость.

– Оказалось, возможно другое! Все описанное мною имело место в действительности! Не далее как вчерашней ночью, позади Люксембурга. Только на месте господина Ла Удиньера оказался лейтенант моих мушкетеров господин д’Артаньян, а предводителем нападавших, заколотым во время схватки, был человек вашей службы, господин кардинал, некто по имени дю Пейра.

Ришелье редко ошибался. Тем болезненнее он переносил промахи. Его преосвященство побледнел, усы его, обычно воинственно топорщившиеся кверху, поникли.

Видя, что король провел свою пешку в ферзи и теперь ожидает ответного хода, кардинал машинально переставил одну из черных фигур. Ход был откровенно слабым.

– Ваше величество уверены в том, что здесь нет ошибки? – только и нашел что спросить он.

Его высокопреосвященство до сих пор не мог смириться с мыслью, что отец Жозеф, которому он доверял почти так же, как самому себе, его люди, а следовательно, и он сам, всеведущий министр, допустили столь явный и непростительный промах.

– Нет, герцог, меня информировали верно. Мне тоже неплохо служат, – ответил Людовик с плохо скрываемым торжеством.

В этот момент короля Франции занимал не столько раненый офицер его гвардии или чувство справедливого негодования, сколько такие редкие в его жизни минуты слабости и унижения кардинала, которые ему случалось наблюдать.

Король неторопливо снял с доски черного коня, оставленного кардиналом без защиты. Теперь позиция белых сделалась абсолютно выигрышной.

– Я не в силах прийти в себя от этого печального известия, ваше величество, – проговорил наконец кардинал. – Сейчас же я займусь расследованием происшедшего.

Кардинал помолчал, рассеянно глядя на доску, где его фигуры жались по углам, готовясь встретить конец под разящими ударами белых слонов и коней.

– Пока же, ваше величество, я прошу вас извинить меня за тех недостойных людей, которые по досадному недосмотру были приняты ко мне на службу. Они понесли справедливую кару. Я же выражаю соболезнование господину д’Артаньяну по поводу этого несчастного случая и немедленно пошлю к нему своего врача.

С этими словами Ришелье встал.

Людовик наклонил голову в знак того, что извинения кардинала приняты и удовлетворяют его. Он поднялся раньше кардинала, давая понять, что разговор окончен.

Кардинал снова бросил взгляд на позицию. Она была почти безнадежной. Его высокопреосвященство двумя пальцами уронил черного короля в знак того, что он сдает партию, почтительно поклонился королю и быстро удалился.

Покинув Лувр, Ришелье не мог успокоиться всю обратную дорогу. Он готов был осыпать желчными обвинениями виновника только что происшедшей позорной сцены у короля. Но непосредственный виновник был мертв.

– Вечно у меня неприятности из-за этого гасконца, – бормотал кардинал, поднимаясь по широкой лестнице своего дворца, ведущей в его рабочий кабинет. – Когда-нибудь мне придется собственноручно подписать приказ о его пожизненном заключении в Бастилию – в этом я вижу единственный выход. Он заговорен – ни пуля, ни шпага ему не страшны.

– Веревка тоже соскакивает с его шеи! – ворчал кардинал, быстро шагая по коридорам дворца. – Положительно его необходимо сделать постояльцем господина дю Трамбле, если только… если только он все же не перейдет ко мне на службу.

Несмотря на позднее время, кардинал приказал немедленно разыскать отца Жозефа. Но поиски не заняли много времени. «Серый кардинал» старался всегда быть неподалеку от «красного герцога».

– Вы можете мне объяснить, что за помрачение нашло на дю Пейра? Я не привык узнавать о происшествиях такого рода от короля. Он разговаривал со мной, как с нашкодившим мальчишкой, и, несомненно, имел на это право, если в том, что он рассказал мне, содержится хоть половина истины. Я спрашиваю вас: что произошло, отец Жозеф?!

Всегда зоркие глаза отца Жозефа затуманились. Ловкий интриган принял покаянный вид.

– К несчастью, я и сам лишь post factum [19]19
  Задним числом (лат.)


[Закрыть] узнал о том, что натворил этот болван дю Пейра.

– Вы сами принимали его на службу. Необходимо тщательнее отбирать кандидатуры. Я вами недоволен, отец Жозеф, – раздельно проговорил Ришелье. – Как могла произойти столь вопиющая нелепость? Вот к чему приводит излишняя торопливость – fectina lente [20]20
  Спеши медленно (лат.) – ср. тише едешь – дальше будешь.


[Закрыть], любезный!

– Мне не хотелось говорить, ваше высокопреосвященство, но… мне доложили, что покойный дю Пейра преследовал именно того, кого мы имели в виду…

– Объяснитесь, отец Жозеф! – сказал кардинал резко.

– Дю Пейра выследил того самого человека, который посетил особняк на улице Мюрсунтуа в Туре. Того самого человека, которого он неудачно пытался арестовать тогда и который скрылся от погони днем позже. Того человека, наконец, который не умер вчера за Люксембургом, хотя, по всем обстоятельствам, должен был погибнуть, но сам отправил на тот свет дю Пейра.

– И это был?

– Это был лейтенант королевских мушкетеров д’Артаньян.

Кардинал задумался.

– Тут что-то не сходится, – тихо проговорил он после долгого молчания. – Тот провел нас с помощью францисканского монаха. Он наверняка побывал в Туре и встретился с герцогиней – ведь ваши люди упустили ее в монастыре урсулинок…

– И тем не менее, ваше высокопреосвященство, дю Пейра передал мне, что он выследил интересующее нас лицо и собирался осуществить план, когда этот мушкетер будет возвращаться с дежурства. Он был абсолютно уверен в том, что это именно тот человек, который ускользнул от него в Туре.

На лицо Ришелье легла глубокая тень.

– Неужели он тоже знал?.. – прошептал он.

– Вы что-то сказали, ваше высокопреосвященство?

– Нет, – сказал кардинал. – Нет, ничего. Acta est fabula [21]21
  Пьеса сыграна, все кончено (лат.).


[Закрыть], ничего не исправишь. Вы можете идти.

– А тобою, гасконец, я займусь всерьез, – прошептал кардинал, когда остался один. – Сначала я доберусь до твоего приятеля в сутане, а затем и до тебя. И если ты замешан в заговоре…

Ришелье не закончил фразы, но усы его снова воинственно топорщились, подобно пикам швейцарских гвардейцев.

Глава тридцать пятая
О том, как д’Артаньян следовал природе

Армия, предводительствуемая королем и кардиналом, снова выступала в поход. Мы уже кратко описали историческую подоплеку событий, из чего читателю ясно, что делать этого вторично мы не намерены.

Мушкетеры последовали за его величеством. Д’Артаньян же, приговоренный эскулапами к постельному режиму, оставался в Париже.

При расставании Атос уверил д’Артаньяна в том, что ему не следует слишком огорчаться по этому поводу:

– Вот увидите, любезный друг, если мы полтора года провозились с полумертвыми от голода ларошельцами, то теперь дело затянется и подавно. Вы скоро присоединитесь к нам, и вам еще основательно успеют надоесть все наши марши и контрмарши.

Они обнялись на прощание.

Проводив Атоса, д’Артаньян позвал Жемблу и приказал ему почистить мушкет и отполировать шпагу.

– Ты будешь заниматься этим каждый день, чтобы не потерять форму, – сказал он.

Раны, которым наш гасконец сгоряча не придал большого значения, оказались весьма серьезными. Потерявшему много крови, ослабевшему д’Артаньяну оставалось лежать в постели и утешать себя тем, что дело могло окончиться значительно хуже.

Мы не беремся утверждать, знаком ли был мушкетер со знаменитым изречением своего соотечественника и современника Декарта «Cogito, ergo sum» [22]22
  Я мыслю, следовательно, существую (лат.)


[Закрыть], но если наш герой и находил в этих словах источник дополнительного утешения, то, памятуя об отношении его к латыни, мы беремся предположить, что повторял он этот тезис по-французски.

Его высокопреосвященство действительно направил к постели больного своего врача, при виде которого лекарь г-на де Тревиля посоветовал д’Артаньяну скорее послать за священником для исповеди, так как, по его словам, отныне он слагает с себя всякую ответственность за его, д’Артаньяна, здоровье.

Врачебные консилиумы у его постели живо напомнили д’Артаньяну те дуэли, участником которых ему довелось побывать. Только вместо острых шпаг эскулапы использовали не менее остро отточенные языки.

– Полагаю, сударь, – говорил один из ученых мужей, – вам известно, насколько снадобье, прописанное вами, вредит натуре больного: наш подопечный имеет горячую и сухую конституцию и нуждается в холодных и влажных лекарствах и настоях, подобных белене.

– Вам, сударь, – продолжал он, адресуясь уже к д’Артаньяну, – надлежит делать припарки сока белены с уксусом – это будет очень полезно. Она обладает усыпляющими свойствами, а также помогает при ранах головы. Господин кардинал часто прибегает к ее помощи в виде питья и припарок, так как это испытанное средство помогает при всех видах болей, подагре, а также при болях в костях, укрепляет члены и не дает влагам спуститься в них.

– Превосходное средство, – язвительно улыбаясь, отвечал врач г-на де Тревиля доктор Пулэн. – Однако известно ли моему уважаемому коллеге, что белена лишает человека разума? Теперь меня не удивляют последние указы его высокопреосвященства – я приписываю их прогрессирующему действию ваших снадобий, сударь. На самом деле господин д’Артаньян нуждается в лекарственной спарже и семенах алтея. Хороши также в его положении семена щавеля – они очистят кишки и окажут живительное действие на ослабленный организм больного.

– Семена щавеля! – фыркал в ответ оппонент. – Уж лучше бы вы сразу прописали пациенту пиявки – чтобы не продлевать его болезни. Он и так потерял много крови.

Результатом столкновения двух методов врачевания явилось то, что каждый из эскулапов отменял все назначения своего коллеги, следуя своим принципам. Таким образом, для излечения больного не предпринималось ровным счетом ничего, и природа без помех делала свое дело. Medicus curat, natura sanat [23]23
  Врач лечит, природа исцеляет (лат.)


[Закрыть], как сказал бы Арамис, окажись он здесь.

Мысли д’Артаньяна часто устремлялись к его таинственному другу, так неожиданно появившемуся перед ним с двумя пистолетами в руках на дороге из Тура в Блуа и покинувшему его, едва они приблизились к Парижу на несколько десятков лье.

Теперь, после нападения на улице Скверных Мальчишек, гасконец понимал, что Арамис поступил правильно, обойдя Париж стороной.

Самый загадочный из всей четверки, Арамис никогда не скрывал того, что мушкетерский плащ на его плечах лишь временно, и подчас тяготился им. Д’Артаньян привык к тому, что его друг принимался за свою богословскую диссертацию лишь тогда, когда в течение долгого времени не получал писем от «Мари Мишон». Поэтому он был удивлен той серьезностью намерений Арамиса сменить на сутану плащ с крестом и лилиями, которую он почувствовал в разговоре с ним, возвращаясь из Тура. Именно из Тура. При всем том д’Артаньян был готов поклясться, что его друг виделся с герцогиней де Шеврез и провел с ней ночь, и это была ночь любви.

Как бы то ни было, наш больной не мог судить о побуждениях Арамиса – они оставались скрытыми ото всех. Ему было ясно только одно – его друг вступил на скользкий путь политических интриг, обретя на этом пути влиятельных врагов, но также и влиятельных друзей в лице братьев могущественного ордена Иисуса.

От Арамиса мысли д’Артаньяна неизменно переносились на собственную персону, и он приходил к неутешительному выводу, что сам он таковых покровителей не имел. Покровительство королевы считалось дополнительным источником опасностей, а расположение г-на де Тревиля и благожелательность короля не могли сами по себе служить надежной защитой, как он только что имел возможность убедиться.

До сих пор ему везло: ни миледи, ни пули ларошельцев, ни клинки гвардейцев кардинала не смогли причинить ему вреда. Однополчане считали заговоренным гвардейца, а впоследствии и мушкетера д’Артаньяна (о ране, полученной им от графа де Вара по пути в Лондон, не знал никто, кроме трех его друзей и Планше).

Теперь же лейтенант д’Артаньян чудом избежал гибели, но оказался надолго прикованным к постели. Впрочем, иногда деятельная натура гасконца одерживала верх над меланхолией; бодрость духа возвращалась к нему, и он снова и снова мысленно поздравлял себя с тем, что счастливо выпутался из такой передряги, где менее удачливый воин непременно сложил бы голову.

Наш герой тяготился непривычным бездельем и, будучи вынужден оставаться в кровати, по десять раз на дню обрушивал проклятия на этот полезный предмет домашнего обихода.

Впрочем, одно положительное свойство в теперешнем состоянии д’Артаньяна все же нашлось. Хозяйка дома, сдававшая Атосу две комнаты, в которых этот достойный мушкетер квартировал вместе с Гримо в ту пору, когда все четверо были еще неразлучны, прониклась к нашему герою почти материнской нежностью и трогательно заботилась о его здоровье.

– Я принесла отвар корня солодки – вам необходимо его выпить, господин д’Артаньян, – говорила она, входя в комнату с чашкой желтоватого варева в руках. – Доктор Пулэн сказал, что он поразительно быстро зарубцовывает раны.

– Но мадам, доктор Пулэн, наверное, имел в виду какие-нибудь примочки, а вовсе не то, что это следует пить, – отвечал д’Артаньян, подозрительно поглядывая на желтоватую жидкость неаппетитного вида и заранее морщась.

– Поверьте мне, господин д’Артаньян, что доктор Пулэн имел в виду как раз то, что я советую вам сделать. Я сама пью это чудесное средство каждое утро натощак и прекрасно себя чувствую – моя печень угомонилась настолько, что я уже и забыла, с какой стороны она находится, а кашель в груди, который мучил меня с Рождества, совсем прекратился. Отличное средство, сударь, и вдобавок прекрасно утоляет жажду.

– Но я вовсе не страдаю кашлем, – слабо отбивался д’Артаньян, однако, видя, что доводы рассудка не помогают, махал на все рукой и залпом выпивал снадобье.

– Знаете, мадам, – говорил он после этого геройского поступка. – Я все-таки нахожу, что жажду лучше утолять выдержанным бургундским.

Тут достойная женщина обычно всплескивала руками и восклицала:

– Ах, как вы похожи на господина Атоса, сударь! Видно, оттого-то вас с ним водой не разольешь.

Поскольку д’Артаньян уже знал, что за этим последует, он сохранял философское спокойствие и был молчалив, как рыба на дне озера в зимнюю пору.

Тогда хозяйка присаживалась на стул у постели выздоравливающего, принимала торжественный вид и говорила:

– Я ведь сдаю эти комнаты господину Атосу уже не первый год, сударь, и могу о себе сказать, что знаю его нрав и привычки.

Убедившись, что д’Артаньян по-прежнему не обнаруживает желания поддерживать беседу, однако и не возражает против такого очевидного заявления, достойная женщина продолжала:

– Господин Атос – ваш друг, сударь. А всякому доброму христианину надлежит заботиться о своих ближних. Вот поэтому-то, сударь, вам надо увещевать его.

– В чем же, мадам?

– Чтобы он не пил так много этого самого бургундского.

Несмотря на свою слабость, д’Артаньян чудом сдерживался, чтобы не расхохотаться.

– Ах, мадам! Боюсь, что не мне убеждать Атоса во вреде винопития, я ведь и сам иногда…

– Вот-вот, сударь. Именно поэтому он вас и послушается!

– Вот так штука! Тогда, мадам, я, признаться, ничего не понимаю. Наверное, это все оттого, что меня ранили в голову.

– Скажите лучше – и в голову тоже, господин д’Артаньян. Однако я-то прекрасно вижу, что голова у вас работает получше, чем у многих здоровых. Так вот, сударь, вам не удастся сбить меня с толку. Я ведь имею самые лучшие намерения. Вам надо предостеречь господина Атоса. Больно смотреть на него – столько он пьет. И делается таким мрачным, что просто страшно становится. Меня-то он все равно не послушает: кто я ему – чужой человек, – продолжала хозяйка с тяжелым вздохом. – А вы, сударь, совсем другое дело: вы и сами мушкетер, да еще и начальник над господином Атосом, и бургундское пьете, верно, не хуже господина Атоса. Поэтому, если вы ему намекнете, что не годится пить так много, может быть, он и прислушается. Обидно ведь смотреть, как такой человек, сударь, такой человек – в пьяницу превращается. Вы-то знаете, какой человек господин Атос!

Хозяйка еще долго вздыхала и ахала. Потом она утихала и удалялась готовить ужин, предоставляя д’Артаньяну предаваться размышлениям о только что услышанном наедине с самим собой.

Справедливости ради стоит упомянуть о том, что гасконец обычно засыпал, не дослушав хозяйкиной тирады до конца. Он еще был очень слаб.