Текст книги "Роксолана. Королева Османской империи (сборник)"

Роксолана и султан. Тайна роковой любви[5]5
  Отрывок из книги Н. Лазорского «Роксолана и султан. Последняя тайна роковой любви». М., Алгоритм; 2013 г. Пер. с укр. и литературная обработка Л. Хлебас.


[Закрыть]
Николай Лазорский

Князь Михаил Глинский, наконец, собрался в путь. Пошел он летом с небольшим отрядом. Вместе с ним отправился и молодой Ярема Сангушко, который вез письмо от старого сотника Висовского к дочери Настеньке, жившей вот уже четвертое лето в Чернигове при Елецком монастыре вместе со своей старой тетей, сестрой пана Висовского. Небольшой отряд, состоявший приблизительно из сотни казаков во главе с князем Михаилом Глинским, двигался из приворсклянского имения в Киев. Пан Ярема Сангушко вынужден был податься правее на Чернигов. Вельможный магнат знал, зачем туда едет молодой его друг и помощник. Он даже выделил ему из своей сотни двадцать отборных казаков. Уже по дороге в город они узнали от тамошних старшин, что прошел тревожный слух, будто поляки собираются перекрестить казачество и простолюдинов в латинскую веру. Слух тревожил, несмотря на то, что казался полной выдумкой. Возле Киева князь стал прощаться.

– Ну, пан Ярема! Попрощаемся здесь, не будем терять зря времени, – говорил князь, обнимая молодого человека. – Чует мое сердце, встреча в Вавеле не будет доброй.

– Почему? – удивленно посмотрел молодой пан на своего старшину.

Казачье поселение на Дону

– А потому… – неохотно кивнул князь, – что много при новом короле шептунов: и ляхов, и литовцев. Не люблю я ни тех, ни других. И они косо смотрят на нас: все думают, как бы покрепче обуздать. Опасаюсь, как бы не заварили кашу. Однако я не из тех, кто сдается на милость врага без боя… Нет… померяемся еще силами…

– А может и не дойдет до этого? – осторожно спросил Ярема.

Пан Сангушко хорошо знал все дворцовые распри. Да и в пути наслушался плохих вестей, особенно про ляхов, которые замышляли сделать всю Украину польской от края и до края. Как и все, другие православные магнаты, Сангушко всем сердцем был заодно с «православным братством», как здесь величали себя сторонники православной веры «древнего Киевского государства». Он обнял своего старого старшину и молча повернул коня на Чернигов.

– Вдруг в Чернигове что не так – немедля отправляйся с невестой обратно в Санджары, – крикнул вдогонку князь. – Там жди меня и ни в коем случае не гони коня на Краков. Слышишь? В Кракове нам не место, там хуже, чем в Золотой Орде!

С тем и помчался к новому польскому королю. «Как встретит король, – думал он, – калачом, или бичом? Посмотрим…»

Пан Ярема уже вечером был в Чернигове. Собрался было в прославленный Елецкий монастырь, но его коня неожиданно взял под уздцы старый суровый монах и грозно спросил:

– Куда повернул коня, пан Ярема?

Пан Ярема удивленно посмотрел вниз на того, кто так крепко держал его коня, и вдруг его осенило: он узнал монаха.

– А-а… святой монах Паисий… – И спрыгнул с коня.

Монаха он знал хорошо: это был седой, высокий и худой, как жердь человек. Он был из тех монахов, которые не единожды отбивали татар от крепких стен святой обители. Говорил остро, будто чеканил каждое слово – привык так разговаривать и в церкви с прихожанами. Здесь его можно было видеть везде – в церкви, на улице, в монастырской типографии, только не в своей келье. Чаще работал в типографии, где печаталось много святых книг, панегириков и сказаний. Все знали этого духовного пастыря, очень уважали «зело мудрого» и неутомимого монаха. Почитали «зело мудрого» и неутомимого монастырского труженика. Говорили: хоть и строгий монах, но это только на первый взгляд, на самом деле искреннее, незлобивое сердце у него, и всегда поможет в беде.

– Откуда и куда? – спрашивал монах, глядя вопросительно на молодого путника.

– Из дома к вашему богоспасаемому граду Чернигову, – улыбнулся пан Сангушко.

– Гм… пожалуй, что мы молимся не так, как положено истинному христианину молиться, – сказал старый монах. – Нехорошо у нас.

– Что вы говорите, святой отец! – почти крикнул молодой пан. – А что, случилась беда?

– А разве вы еще не знаете? – тоже спросил монах. – Поляки, милостивый пан, наш монастырь разорили и храм наш осквернили… – И внезапно заплакал.

Пан Сангушко молча смотрел и ничего не понимал.

– Как, когда, зачем? – спросил он.

– Да разорил лях, то же сделал когда-то и ордынец с Киевской Лаврой, – говорил тихонько монах, вытирая платком глаза. – Ранней весной сотворил это: наехал с заездом и разгромил, еще и кричал, что громит «еретическое гнездо», говорил, что здесь, в этом граде, не будет более господствовать «схизма», всех, мол, обратят в латинскую веру, а из нашего Успенского храма сделают латинский костел.

– А монахи как? А госпиталь, школы?

– Все разрушили, больных разогнали, школы тоже разрушили. Школяры и все старшинские паны разбежались кто куда… Нет там никого: может, кого ищете – так это бесполезное дело.

– Да, я еду с письмом к старой пани Висовской и к ее племяннице, панночке Настеньке, от пана сотника Висовского.

Монах покачал головой.

– Там никого нет. Наш настоятель уехал в Краков с жалобой на ляхов. Говорят, новый король обещает навести порядок. Может, он и действительно хороший, Бог его знает. Добрый он, хороший пока для панов магнатов, для простонародья же – даст Бог. Но разве можно за один день починить то, что разрушили его слуги минимум на четверть века! Не верю я польской доброте, от них только и слышишь: «пся крев» и угрозы облатинить и закрепостить.

– Как добраться до пани Висовской?

– А пани Висовская с племянницей живут в своем имении здесь, недалеко. Могу показать…

– О, я очень хотел бы, святой отец. Только не знаю, как быть с моим маленьким отрядом.

– Скажите, чтобы шли за нами. У пани Висовской найдется уголок для вашего отряда, найдется и кусок хлеба.

Через десять минут всадники уже стояли у ворот усадьбы старой пани Висовской.

Встреча пани Висовской и племянницы Настеньки с молодым гостем из Глинщины была радостной, но в тоже время с печалью и страхом, и мыслями о том, что принесет завтрашний день. Пан Сангушко знал старую Висовскую, виделся с ней неоднократно, но в Чернигове встретился впервые в ее усадьбе. Настенька нежно поцеловала его, подошла под благословение священника Паисия и вежливо попросила обоих присесть. Она была хрупкой девушкой с гибким станом, кроткими черными глазами и длинными русыми волосами. Жила она у своей тети с Пасхальных праздников. Воспитывалась в школе при Елецком монастыре и уже заканчивала науку, как неожиданно произошла большая беда, о которой говорил монах Паисий. Это была горькая правда, более того, святой монах что-то не договаривал, молчали и женщины, чтобы не причинить боль молодому путнику: поляки надругались и над знаменитым по всей Украине Успенским собором, разбили иконостас и алтарь, изрубили иконы. Известный на всю Черниговскую округу ксендз Бонифаций Чарковский, истинный иезуит, торжественно освятил новый престол, всю церковь и призывает мирян каждое воскресенье приходить на молитву.

– Мы не ходим, даже не выглядываем на улицу… может все это и неправда.

– Нет, правда, – неохотно сказал пан Сангушко. – Об этом мне говорили черниговцы еще по дороге к вам, только я не поверил, теперь вижу, что все – горькая правда.

– Может новый король не позволит такого надругательства над православной верой, над нашим народом, ведь мы не поляки, а русины-православные, – говорила испуганная пани Висовская.

– Все почему-то надеются на нового короля, – улыбнулся отец Паисий. – Может он и действительно запретит такое кощунство, и только неизвестно, выполнит ли его приказ распутная шляхта. Вот, что меня беспокоит.

– Услышим, что скажет нам наш князь: он сейчас в Кракове, – сказал пан Ярема.

– Князь Глинский в Кракове? – удивленно спросила пани Висовская. – Не побоялся туда ехать?

– А почему он должен бояться? – тоже удивился пан Ярема.

– Да… я слышала… разные ходят слухи, – и старая пани замолчала.

– Можно узнать, что за слухи? – насторожился молодой путник.

– Не знаю, как и сказать, – тихо сказала пани.

– Однако… все же, какие слухи? – настаивал пан Ярема.

– Да разные ходят сплетни… не знаю, кто их распространяет. Будто наш князь в некоторой степени виноват в смерти покойного короля Александра. Сплетни глупые, но ходят упорно по всей Черниговщине и за ее окрестностями. Кто их пускает – неизвестно, но слышала от уважаемых людей. Теперь все чего-то ждут, с опаской оглядываются, крестятся и шепчут молитвы.

– Гм… – хмыкнул пан Ярема.

По всему было видно, что эта новость его очень смутила, он склонил голову и о чем-то думал.

– Не надо ломать голову над тем, что говорят на улице… – перекрестился старый монах.

– Так, суета. Услышим всю правду от самого князя. Однако, надо надеяться, что скоро он вернется домой, и тогда все услышим из его правдивых уст.

Хозяйка поднялась и пригласила всех в трапезную.

– Вашему отряду, ясный пан, – говорила старая пани, – я уже предоставила отдых и пищу. Прошу не беспокоиться ни о чем.

Уважаемых гостей угощали от души, как и водится на Черниговщине, но обе пани, и старая, и молодая, поглядывали на молодого путника озабоченно: видно, хотели что-то спросить, но не знали, как начать беседу.

– Пан Ярема, видимо, уже закончил науку, – робко спросила хозяйка.

– Да, закончил за морем, – в какой-то задумчивости сказал тот.

– А теперь? – шепнула Настенька и зарделась.

– Теперь… гм… теперь должен был ехать с князем Глинским в Вавель, в краковский двор к новому вельможному пану королю. Зовет король непонятно для чего нашего князя… в гости или по какому-то другому делу. Видимо, князь уже в Кракове, я поеду чуть позже. Сейчас должен отвезти вас в Полтаву или прямо в село Санджары. Там лето всегда.

– Да, я это знаю, – просто сказала пани Висовская. – Мне пан старшина пишет, чтобы не задерживалась и отправлялась с Настей домой. Но я все же сомневаюсь: говорят, будто на Полтаву часто нападают ордынцы, и мне страшно. Да не сахар и в Чернигове, сами видите, что происходит здесь. Теперь и не знаю, как быть. Брат немедленно настаивает везти Настеньку домой, мол, пора. Науку, слава Богу, закончила и уже нечего сидеть: пишет благоразумно, как заботливый отец любимому дитю. Панна же на выданье…

И пани Висовская посмотрела на молодого человека. В разговор вмешался отец Паисий.

– Это верно… У пана сотника болит сердце, потому что знает о нашей стороне много больше, чем мы, живущие здесь. У нас очень опасно. Поэтому и я советовал бы ехать на Глинщину как можно быстрее. Правда, и я слышал, что там шныряют ордынцы, но края этого они не получат: боятся татары и Глинских, и Сангушко, а уж Вишневецких… недаром татары пугают своих детей князем Дмитрием.

Он помолчал немного – не скажет ли кто. Но никто не произнес ни слова.

– Я все же думаю, что король Сигизмунд не позволит обижать православных знатных персон, – продолжал отец.

– При дворе в Вавеле наших много. И ляхи, и литвины все же осторожничают: не пойдут на распри. Что пан Ярема скажет? – спросил он у молчаливого Сангушко.

Вольное казачество, XVI в.

Тот только погладил усы и взглянул на Настеньку.

– Надо ехать, – вздохнул он почему-то. – За этим именно я и здесь. Ведь панночка Настенька действительно на выданье: в степях свободных отгулять свадьбу. Что скажет пани?

– Скорее едем… едем: я больше боюсь поляков, чем татар, – вскрикнула она. – Поляки коварные, коварством и наносят обиды нам.

– Тогда пусть будет так, – твердо сказала тетя, – когда же едем?

– Завтра, послезавтра… – раздумывая, сказал пан Ярема. – Так или иначе, а на этой неделе должны ехать. В степи – так в степи! Ордынец действительно опасается князей наших, а более всего надворных казаков: пан Дмитрий уже не раз и не два заглядывал за пределы Дикого Поля, напугал немного недобитые отряды Золотой Орды, едем на днях!

В большой семье Сангушко и Висовских давно уже знали о помолвке молодой пары – пана Яремы и панны Насти, знали и то, что венчание должно состояться осенью, поэтому все без обиняков говорили просто про семейный праздник, про свадьбу в степи. Такое приятное событие случалось нечасто в среде воинственного панства, которое жило в больших хлопотах, напряжении и распрях. Все готовились к свадьбе.

На следующий день пан Ярема кое-что купил к свадьбе и заодно осмотрел и Успенскую церковь: польские паны полностью разорили храм, но все же, по его мнению, беду можно было поправить. На то время и отец уже получил благую весть от архимандрита: будто король приказал вернуть храм «обществу греческой веры» и еще накричал на польского старшину молодого Забжезинского, отец которого был знатной персоной при Вавеле.

Отец Паисий немного повеселел, но все же не слишком верил тем архимандритским вестям, хорошо зная, как паны магнаты слушаются королевских приказов:

– Не так король досаждает, как его корольки, – говорил он пани Висовской, благословляя всех в дальний путь.

В конце недели все панство, сопровождаемое гайдуками, выехало на Глинщину в имение старого пана, сотника Дороша Висовского. Выехали утром в добрый час и быстро доехали до границ Вишневетчины. Кругом было тихо, безопасно. Старая пани Висовская не боялась, но внимательно вглядывалась в горизонт: не появилась ли случайно где-то островерхая татарская шапка. Эскорт все же был почтенный. Казаки были спокойны, и их способность на все смотреть равнодушно даже и в минуты большой опасности невольно успокаивала. Успокоилась и пани Висовская, она даже приказала остановиться на маленькой полянке. Настенька тоже спокойно осматривала степь: она ничего не боялась, потому что здесь был пан Ярема! Это много значило, и еще больше значило в такое суровое время, которое взрастило эту породу мужественных, закаленных южными степями людей, умеющих и защищаться, и нападать… Именно тогда прославились необузданным рвением и грубой натурой не только такие рыцари боевого духа, как Байда Вишневецкий, Предслав Ланцкоронский, Самуил Зборовский или Остап Дашкович, основатели постоянной защиты наших пограничных степей, но и воинственные женщины, такие как Барзобагата, Гулевичова, Анна Монтовтова… Такой могла стать и панна Настенька во времена этого лихолетья. Татары, ляхи, литвины и различные еще там степные бродяги невольно закаляли оседлых степняков, делали и хуторян несгибаемыми тружениками, стойкими пахарями и воинами, которые научились сражаться с врагами не только за землю, но и за свою независимость, свою Отчизну, возведенную на земле древней державы Киевской Руси.

– Как здесь хорошо! Какая дивная природа! – говорила Настенька, любуясь рощей.

– Да, наши степи вечно молодые, – подтвердил пан Ярема. – Можно здесь отдохнуть или панна хочет немного прогуляться?

– Да, лучше пройтись, – сказала пани Висовская, – пока нам варят кашу! Аким! Скоро там будет кулеш?

– Через один заячий скок все будет готово! – пошутил старый казак Аким-кашевар, он и хороший советчик в степи. – Надо добыть чистой колодезной воды, – и стал осматриваться. – Ага! Вот в этой ложбине и найдем то, что ищем.

Через пять минут он нес уже полную цеберку (ведро) кристально чистой воды, извлек казанок и развел костер. От него не отставал и весь отряд. В чистом поле забурлила таборная жизнь: казаки варили кулеш, где-то поймали несколько дроф и уже жарили на костре… Все делалось с шутками, смехом и прибаутками… Кашевары не медлили, и скоро весь лагерь «укреплял силы», кто уже пропустил и серебряную чарку, кто курил трубку, а кое-кто уже отдыхал или тихонько разговаривал:

– Слышали, пан Федор, какую весть принес Панько Шкандыба с королевского двора?

– А что? – Склонился пан Федор над седым казаком, который уже потягивал трубку и усаживался на трухлявый пень, – какую весть принес гонец Шкандыба?

– Ляхи хотят навестить Вишневетчину, вот какую весть. И не одни, а с панами ксендзами перекрестить все казачество на латинскую веру.

– Гм… не думаю, чтобы панские ксендзы приехали сюда – побоятся. Ведь в Кракове думают, что ордынцы уже забрали всю Глинщину и Вишневетчину.

– А почему так думают? – удивлялся старый казак. – Далеко живут от нас и верят всякой ерунде.

– Бог его святой знает, как оно будет, скажем, завтра. Татары не престали бродить по нашим степям: ну, скажем, хотя бы о селе Перещепино: нагрянули, изрубили, сожгли и еще ясырь взяли… Вот вам и казацкая охрана!

– Да, да… Охрану надо бы ставить не из десяти казаков, а из большого отряда, и не по селам, а вдоль Днепра, чтобы зачесалось в носу у каждого ордынца, и туркам тогда бы стало боязно гулять на лодках и галерах в наших краях…

– Так больше похоже на правду. Я, например, слышал, что пан Вишневецкий собирается заложить крепость на Днепровской Хортице… тогда поутихли бы и татары.

– Какой Вишневецкий?

– Не кто иной, как наш Байда, он все-таки собирается как следует приструнить и ордынца, и турка…

– Дай Бог! А что до ксендзов, не иметь веры – это опасное дело. Думаю, если они и будут здесь, то… – казак погасил люльку пальцем и сунул в карман.

– Могут приехать они только в имения – облатинивать тех магнатов, которые сами хотят обратиться в ляхов.

– На Вишневетчине таких нет, – сказал Федор. – Глинских и Сангушко, и всю их родню я знаю хорошо… никто из них не оставит дедовской православной веры: крещеные они в греческой вере, греческую веру и сохранят до могилы. Не пустят они сюда не только ксендзов, но и самих панов-ляхов.

Он взглянул на панство, которое еще трапезничало, потом наклонился к казаку и шепнул:

– Паны наши здесь готовятся прогнать ляхов и вовсе с Украины. Наша это земля – исконно Киевская держава… Скоро этим панам-ляхам покажем дорогу на Краков.

Внезапно кто-то выстрелил из ружья. Все посмотрели в сторону рощи. Так казаки развлекались: они целились в степного орла, который медленно парил высоко в синеве и улетел подальше за горизонт.

– По коням, панове, по коням! – крикнул пан Ярема, а сам уже гарцевал на вороном. Пани Висовская выглядывала из дорожной коляски и внимательно смотрела, как казаки строились. Через минуту-другую поляна опустела: серел лишь пепел от костра, и порхали пугливые стрепеты в высокой траве.

Проехали Липовую Долину быстро, а там уже и Перещепино – под старой Полтавой. Но скоро пан Ярема заметил, что извозчик свернул на свеженакатанную дорогу не в Перещепино, а рядом с ней.

– Почему погнал не в Перещепино? – догнал коляску пан Ярема.

Извозчик показал кнутом и что-то сказал, но из-за топота коней Ярема ничего не расслышал. Тогда он стал присматриваться. Его поразила обгоревшая церковь, на земле лежал почерневший крест. Далее, на отшибе стоял мертвый тополь: его сожженные ветви будто с немым укором протягивали руки к небу в великой скорби. Путник проехал по мертвому селу. Осматривая площадь, пан Ярема увидел много сожженных домов, но нигде не было ни души, даже собак.

Жуткое зрелище!

На самом краю села с какой-то почерневшей кучи хвороста выполз ветхий дед. Прикрывая ладонью глаза от солнца, внимательно присматривался к всаднику.

– Что за село?

– Так Перещепино, милый пан! – прошамкал дед, низко кланяясь.

Говорил невнятно и все показывал на мрачный горизонт туда, где темнело таинственное Дикое Поле. Из его лепета, всадник уловил только одно слово:

– Ордынцы…

И понял все.

– Когда сожгли?

– Так недели две назад, – шамкал дед, скорбно наклоняя голову.

– Взяли в неволю?

– И-и-и… – покачал головой дед. – Много взяли, много… в основном молоденьких девушек… Сколько плача было, плача, плача… Боже милостивый…

– Куда гнали, в какую сторону?

– Туда… – махнул рукой дед на все то же молчаливое Дикое Поле.

Всадник снял с плеча сумку с едой.

– Возьми, дедушка, Христа ради…

– Спаси Бог, пан, спаси Бог, – кланялся до земли дед. – Давно не ел… давно… А прятался, сам не знаю, зачем: пусть уж лучше бы меня убили, чем детишек малых топтали лошадьми. Плача было… ох! Плача, рыданий…

В Санджары приехали к обеду. Пан сотник встретил черниговцев с хлебом-солью, благословил дочь, которая припала к руке батюшки, и нежно поцеловал сестру.

Пана Сангушко обнял как зятя и повел всех в светлую горницу.

…Долго разговаривали два искусных степных воина о незримом и застарелом бедствии, которое могло неожиданно накрыть Степную Украину и с юга, и с запада. Надо было остерегаться ордынца со спины, с правой руки – ляха-литвина, с левой – турка-янычара.

– Все же, вижу, силы наши не такие уж и большие, сынок, – вздохнул сотник. – У врага сил куда больше, да и хитрее он, и всегда не один лезет к нам, а в союзе с теми разбойниками, о которых порой и забудешь, какой они масти, – размышлял пан Висовский.

– Правильная мысль, батько, так же говорил и наш князь – когда дойдет до дела, тогда действительно сил не хватит, не на кого опереться в поединке.

– Гм… Что же будем делать в таком случае? – спрашивал встревоженный сотник.

Татарский набег на украинцев. Старинная гравюра

Пан Сангушко долго молчал, потом как-то грустно произнес:

– Объединимся, может быть, с Москвой… Московия тоже косо смотрит на литвина и ляхов, а вдруг войдет в наш союз…

Когда стемнело, пан Ярема с Настей вышли послушать степную тишину.

Действительно, в степи было тихо… Светились огни, но недолго: крестьяне ужинали рано, чтобы зря не жечь каганец – зажигали, чтобы взглянуть на скотину и скорее все запереть на тяжелые засовы. Слышно было, как сотник звал волкодавов, они тихонько скулили и ластились к хозяину, который спускал их с цепей. Заодно приказывал часовым, где именно караулить и как бить в набат.

Где-то далеко в прудах квакали лягушки, и в камышах гудел водяной бык. Скрипела по дороге опоздавшая арба, и в соседнем саду раздавался девичий смех. Совсем близко кто-то кашлянул и робко окликнул: «Ирина! я здесь…»

И снова тишина… и душистый аромат чабреца…

Пан Ярема вглядывался в черные тени столетних дубов и переводил взгляд на Волосожары.

– Какая здесь красота! – шепнул он на ухо Настеньке.

– И очень неспокойно, – ответила Настенька, кутаясь в кашемировую шаль.

– Да, хищник любит такую ночь…

– Какой хищник? – спрашивала испуганно Настенька.

– В степи этих хищников немало… филины всякие…

– Небольшая беда, – засмеялась Настенька. – Большое горе… – она замолчала и стала прислушиваться.

– Что же действительно беда? – допытывался пан Ярема.

– Ордынцы с острыми ятаганами… – и голос ее задрожал.

– Если панна так боится, тогда… лучше бы уехать отсюда в город, например в Полтаву, – предложил пан Ярема.

– Без тебя и без отца никуда не поеду, даже с тетей, – твердо сказала она.

– Без сотника нельзя здесь, должен быть при деле – так велит долг и пан староста.

– Тогда и я буду здесь жить, и… – вдруг замолчала.

– Пан Ярема разве не думает здесь провести лето? – услышал он нежный шепот.

– На все воля Божья! – растроганно сказал он и взял невесту за руку.

– Да, все в этом мире от Бога, но все же что думает пан Ярема?

– Я жду приказ от нашего князя Михаила, – сказал он. – Знаю только одно: наш князь не задержится с этим приказом. Если все будет благополучно, тогда и у нас здесь все будет хорошо, ведь батюшка благословил нас на брак, так что, думаю терпеливо ждать святых Покровов.

– А если будет… не все благополучно? – и маленькие пальчики задрожали.

– Тогда зацепим это неблагополучие, чтобы иметь святое спокойствие.

– А… если пану… придется зацепить где-нибудь… не в Санджарах там или в Глинском, тогда как?

– Тогда должен буду уехать из Санджар и биться где-то там.

Пальчики ее дрожали как листочки на осеннем ветру.

Пан Ярема склонился к невесте и шепнул… и шептал о рыцарской присяге, любви к своему краю, любви к хрупкой панне, живущей здесь, на пороге Дикого Поля, и слышавшей смертельное дыхание степного ветра и топот ордынского коня.

Волшебная степь летом, но скрывается в ней хищник куда хуже совы…

* * *

Пан Сангушко не ошибся: недели через две в Санджары примчался старый Семен Гаджиенко, всем известный княжеский гонец. Привез он пану Яреме от князя Глинского срочное письмо. Письмо было короткое, но от него веяло холодом. Князь писал, чтобы незамедлительно отправлялись к нему в имение Глинское, там немедля взяли пятьсот отборных казаков и мчались под Киев к княжескому брату, берестейскому старосте пану Василию.

Больше ничего не было написано. От гонца Гаджиенка узнал только, что князя давно уже нет в Кракове, что он срочно выехал к своему младшему брату под Киев. Еще слышал, что братья предпринимают посполитое движение против Литвы и Польши.

Пан Ярема с княжеским письмом пошел к сотнику пану Висовскому. Тот уже все узнал от гонца Гаджиенко. Строго взирая на смущенного Ярему, сотник погладил усы и холодно сказал:

– Делай дело Божие, делай то, что приказывает тебе совесть и пан староста.

– А Настенька?! – невольно крикнул пан Ярема.

– Настенька будет под моей опекой, думаю, что сумею присмотреть за своим дитем. Торопись к Глинскому, бери казаков и поезжай к князю Михаилу под Киев, – и он крепко обнял парубка.

К ним подошла бледная Настенька и тоже обняла своего суженого, склонилась к плечу и едва слышно прошептала:

– Поезжай без колебаний… буду ждать верно, как истинная казачка… пусть бережет тебя, любимый мой, Дева Мария и Пан Бог.

И дала ему вышитый платок.

На второй день пан Ярема летел на вороном в имение Глинского.

* * *

Тихо было и в Санджарах, и на широком дворе пана сотника Висовского, и в его светлицах, которые занимала его дочь Настенька со своей тетей.

После того, как неожиданно уехал из села пан Ярема во дворец князя Михаила, его невеста все ждала вестей со дня на день. Долгожданную весть привез старый гонец Гаджиенко. Но только однажды и достаточно скупую. Ярема передавал поклон «к сырой земле, дорогим сердцу родным» и сообщал, что уже выехал с князем Глинским в Киев. С ними поехала Ирена – жена пана Михаила, и его, Яремы, родная сестра. Готовятся, мол, к войне с польско-литовским королем Сигизмундом Первым, королем, который очень оскорбил князя – снял он князя с маршальства и отобрал все его туровские земли. Обидел этот король и всю семью Глинских.

Вот что написал.

Какая-то малопонятная война православной шляхты со шляхтой польской не очень волновала народ степной Украины. Все работали из года в год. Понемногу будто оживился вывоз разного добра в Киев, и раз за разом гнали отару овец, полудиких жеребцов, везли пшено и «железную тарань» – сабли, ружья и даже гаковницы.

Настенька расспрашивала проезжающих казаков о всяких новостях, но эти суровые люди неохотно шли на разговоры. Но совсем скоро поток казаков поредел. А когда осенний ветер сорвал последние листочки с хрупких берез, дорога и вовсе опустела.

Отец, обеспокоенный делами казаков-займанцев, ездил в ближние и дальние хутора, советовал, как вспахать новые «займища», давал лошадей, волов или какую-нибудь еще скотину, чтобы как-то начать обживать новый хутор. Если «займанец» был бедный, он заботился и о провианте, и о семенах, давал саблю или ружье: в поле, пусть и недалеко от большого села, все же надо было и работать, и оглядываться на ордынца. Ружье не мешало, да и казаки-часовые внимательно прислушивались к выстрелу. Часто сотник бывал и в самой Полтаве: там у него была своя усадьба, был и целый отряд казаков-стражей. В Санджары возвращался хмурый, а когда Настенька спрашивала, как там, в городе, отвечал:

– Да так же, как и в селе… Разница только в том, что здесь готовятся к весне, пашут и засевают поля, а там ремесленники шьют сапоги, кузнецы – изготовляют копья и еще продувают ружья, чтобы легче было стрелять, – шутил он, что очень редко с ним случалось.

Скоро настала зима, и село, как заколдованная красавица, крепко уснуло, укрытое блестящим белым покрывалом.

* * *

В этом году весна в Украину пришла рано. Прошумела по оврагам вода и даже смыла остатки залежалого грязного снега. Воронье оставило рощи и налетело на поля, где уже в просохших бороздах можно склевать какую-нибудь пищу. Легкий ветер просушил землю, и жаворонок по-весеннему пел радостные песни. В селах и хуторах проснулась жизнь.

Изо дня в день все менялось: где еще вчера рощи только покрылись почками, сегодня уже зеленели молоденькие листочки, такие влажные и маленькие, что сквозь лес, как сквозь зеленые кружева, можно было видеть и все село, и грачей, и большие озера, и даже суетливую уточку с веселыми утятами. Все покрылось зеленью.

И шум… шум хлопотной жизни, звонких голосов. Мать-земля пробудилась от зимнего сна и зовет в свое лоно тружеников-пахарей… В каждом селе, в каждом хуторе звенит радостный шум-клик…

То же происходит и в Санджарах.

По весенним тропам ходят в поле какие-то чудаки, вроде бы и пахари, но все же с ружьями за плечами, пистолями за поясами. Это казаки-земледельцы остерегаются ордынцев.

– Ну как, пан Игнат? – улыбается высокий как жердь пахарь с черными усами и хищным взглядом. Знали его все здесь, как хорошего хозяина, звали его Лев Кварта.

– Вышли посмотреть на озимые, – кивает пан Игнат Сивоус, молодой еще казак с хорошей саблей, добытой им в бою у янычара. Его здесь и уважали за эту янычарку.

– А у нас прокатилась весть, что нашего пана Глинского вместе с казаками где-то ляхи затоптали, – бросил приземистый пахарь со шрамом над правой бровью, назывался он здесь Турул Свирид. Этот Свирид всегда приносил необычные вести. Ему никто не верил, но всегда оказывалось, что он говорил правду. Ему и теперь никто не верил.

– Не слыхали такого, пусть Бог милует!

– Не слыхали мы…

– Давно не видели молодого пана Ярема Сангушко, его бы спросить…

– Так он же с паном Глинским! Вот когда оба приедут в свои займища, тогда и услышим правдивые новости…

– Когда же мы их услышим?

– Тогда, наверное, когда уже будет поздно, – улыбнулся Кварта.

– Не ближний свет: пока этот гонец пришкандыбает, тогда уже, кажется, некого будет и спасать – далеко заехал хозяин Михаил, лучше бы стерег свое добро, и нам бы он пригодился.

– И без Глинских обойдемся. Есть здесь недалеко и Вишневецкие, и Сангушко… Не о чем сокрушаться: найдем хорошего старосту, чтобы голова была на плечах.

Клавдий Лебедев. «В ночь на Ивана Купалу»

– Вчера был в Полтаве на базаре, – поведал Сивоус. – Наслушался…

– А что?

– Больше всего шума из-за Байды…

– Байдой действительно теперь зовут Дмитрия Вишневецкого. Везде его зовут – Байда и Байда. Так слушайте сюда, там, в Полтаве, говорят, вроде он уже собрал тысячи таких же казаков, как и сам… просто тебе буря и огонь!

– Что же они делают?

– Что делают, спрашиваете? А то делают, – строят на Днепровских порогах крепость специально против турка-янычара, вот!

– Эва! Может это так, болтают…

– Нет, если про Байду что-то говорят, так знай – говорят правду: он строит на острове Хортица… может, кто и слышал из вас об этом Днепровском острове.

– Знаем, слышали. Ну и что же?

– Говорят, очень напугал самого султана: султан подал польскому королю жалобу на этого Байду, будто бы казак не дает турецким галерам пройти по Днепру. Вот оно что!