Текст книги "Спасение Европы"

– Найти! Немедленно найти их основные силы! – приказал он разведке. – Чувствую, они, жаля то тут, то там пытаются нас отвести от их места расположения. Ну-ка, доложите, где они нападали и в какую сторону уходили после стычек? Давайте подытожим.

Когда рассмотрели все данные, наконец-то получилось определенное направление – восток. Значит, болгары стояли где-то недалеко от Адыла.

– Вот мы и скинем их в реку! – крикнул со злостью Субэдэй и быстренько в уме прикинул план действий.

Вскоре мингханы получили приказ. Суть его была проста: не глядя на уколы каких-то мелких отрядов, оставив в тылу окруженную крепость Муран, все силы бросить на уничтожение основного ядра противника. И монголы, вопреки своим традициям, двинулись вперед не тараном, а широким фронтом, чтобы обнаружить место расположения болгарского войска. И вот левое крыло, которым командовал Джэбэ, наткнулось-таки на отряд численностью не меньше двух минганов. Нойон, отправив донесение бахадуру, тут же вступил в бой. Получив сообщение от Джэбэ, Субэдэй почти все, что у него было (а это полтора тумена) отправил к месту боя, оставив при себе лишь кэшик и небольшой резерв. Он решил не миндальничать с надоедливым противником, сильным ударом ошеломить его и, быстро окружив, разгромить, уничтожив до последнего сопротивляющегося человека. День клонился к вечеру, оставаться к ночи в этой неясности и неизвестности было нежелательно.

* * *

Почти одновременно в ставку болгар примчались посыльные из нескольких пиньбю. Они сообщили, что началось прямое столкновение основных сил болгар и монголов. Противник наступал сильно, напористо, не чета русским дружинам, потому тысячники просили быстрее приступить к оговоренным заранее действиям.

– Пусть держатся! Еще немного! Пусть монголы завязнут бесповоротно! – отправлял посыльных обратно эльтебер Ильхам с одобрения эмира. Сам тут же послал своих людей к резервной группе отрядов, которым приказал выступить и, наступая на монголов с тыла, захлопнуть ловушку.

* * *

Вроде все шло по намеченному плану. Монголы почти окружили болгар. Началась настоящая схватка, а не отвлекающая или с какой-то иной хитринкой. Такие вещи Субэдэй чувствовал тонко. Болгары бились отчаянно, более умело, чем руссы. И все же они должны были пасть, потому как их слишком мало… Но в какой-то момент Субэдэй без видимой причины забеспокоился. Кажется, все идет хорошо. Болгары вроде бы бьются на последнем издыхании. Но что-то тут не так. По ходу боя болгар почему-то не становилось меньше, скорее наоборот. Оказалось, не так их и мало. По крайней мере, на глаз – не меньше тумена. Конечно, монголов все равно было два к одному, да еще в тылу полтумена продолжал осаждать город Муран. Однако это все же не превосходство один к четырем. Вдруг Субэдэй, находящийся ближе к передовой, увидел, что задние ряды его армии начали приближаться беспорядочно, сумбурно. Причем странное дело, многие двигались спиной вперед. Посланные к арьергарду штабные офицеры доложили, что с тыла на них напал крупный отряд болгар, возможно, целый тумен, а то и больше. Откуда у них такие силы?

Тут до Субэдэя дошло, что на этот раз противник воспользовался всеми теми приемами, которые любили применять сами монголы: заманиванием, отвлечением, засадами… В конечном счете все это должно завершиться окружением врага.

– Назад! Вернуться к крепости! Соединиться там с нашими и быстро отступить! – на ходу начал раздавать приказы бахадур своим мингханам.

Но не тут-то было, болгары уже перекрыли все пути отхода. Мало того, оказалось, что монголы уже полностью окружены. Им теперь оставалось либо пробиваться, либо погибнуть. И пошла рубка. Страшная. Под звон клинков, глухих ударов булавами и кистенями, крики и стоны раненых, храпа ошалевших от крови лошадей. Ильхам, применив опять же излюбленный монголами прием карусели, не давал им смешаться со своими воинами, потому те, не имея возможности драться в контакте, несли огромные потери. К тому же из-за спин своих воинов-мужчин монголов продолжали обстреливать амазярки. Они не жалели стрел. А ведь у каждого лучника было три колчана по тридцать стрел в каждом: два – с легкими для людей, один – с тяжелыми для коней. Среди амазярок выделялась одна в прозрачно-алой накидке. Это была Аюна. Одевалась она в бою так по совету брата, чтобы ее подруги постоянно видели, где их командир.

В какой-то момент к Субэдэю сумел приблизиться Джэбэ. Сам он еле держался в седле.

– Ты ранен? – громко спросил у него Субэдэй.

– Да. Но не о том сейчас речь, – ответил нойон. – Бахадур, что станем делать?! Мы тут не победители…

Договорить им не дали. Нежданно откуда-то появились женщины-лучники и стали жалить их охрану стрелами. В какой-то момент перед глазами Субэдэя мелькнуло что-то красное. Будто появилось видение из его сна. Отбившись мечом от подлетавшей к нему стрелы, бахадур еще раз мельком глянул в сторону, где, как ему показалось, мелькнуло это алое нечто. Нет, ничего такого он там не увидел. Да разве о том сейчас должны быть мысли! Он, пробиваясь с боем, опять приблизился к Джэбэ, который явно еле держался в седле.

– Собери свой кэшик! – приказал ему Субэдэй. – Объединим его с моей охраной и будем прорываться. И да, ты видел Кукуджу?

– Он со своим минганом осаждает болгарскую крепость. Прикажешь прорываться туда, чтобы спасти его?

– Нет, нам это не удастся, – возразил бахадур. – Спаси его, Всевышний.

Ни о судьбе сына, ни о судьбе своей армии он больше не сказал ни слова. Джэбэ и спрашивать не стал. Все ясно и так.

Гвардейцы, вооруженные, помимо прочего, удлиненными копьями с крючьями для стаскивания всадника-противника с седла, не подпускали болгар к группе высокопоставленных офицеров и медленно двигались к периметру окружения. Хан Ильхам поздно заметил их маневр и не смог воспрепятствовать этому. Да и как тут уследишь за всем боем, как узнаешь, где находится командование армии противника. Тем более что начали спускаться сумерки… И вот Субэдэй, Джэбэ и другие высокопоставленные монгольские офицеры в сопровождении гвардейцев вырвались-таки из окружения и помчались в степь куда глаза глядят. Болгары, подумав, что это вырвалась случайная группа, не стали гнаться за нею, решив не распылять силы.

* * *

Незаметно спустились сумерки. На этом фоне поле битвы выглядело как нечто потустороннее, как мир неживых людей. Кругом, насколько мог охватить пространство человеческий глаз, лежали мертвые в самых невообразимых позах, с искаженными от ужаса и боли лицами. В телах многих торчали пронзившие их копья, пики, стрелы. У некоторых не было головы, рук, ног. Они, отрубленные мечом, саблей, топором, валялись где-то рядом как немой укор хозяевам, не сумевшим их сохранить. Только к чему теперь такой укор? А кое-где средь этого месива нет-нет да и шевельнется, а то и застонет кто-то, еще не отдавший богу душу. Средь этой жути ходят команды болгар, собирая своих погибших и раненых. Их, к счастью, не так много по сравнению с поверженными монголами, но, к несчастью, все же и немало. Погибших похоронят сегодня же, для них уже копают могилы. Таков обычай. Раненых перевяжут, попробуют вылечить. А тела врагов останутся до завтра, может, и до более дальних дней. С утра над ними будут кружить вороны, выклюют им глаза, вырвут куски мяса. Позже специальные команды выроют для мертвых монголов глубокую длинную яму и покидают их туда как попало. И останутся они там, в чужой земле, безвестные. Скоро о них все забудут, даже родные перестанут оплакивать. Вскоре после того, как отсюда уедут люди, появятся здесь шакалы. Они станут доставать не очень глубоко лежащие тела и выть, зазывая на пир своих сородичей. Со временем уйдут и они. Кругом все стихнет. Лишь степной ветер будет разносить трупный запах по всей округе. Да ковыль заспешит покрыть образовавшуюся над общей могилой проплешину. Пройдет неделя-другая, затем месяц-другой, может, немного больше, и все здесь будет выглядеть так же, как и сто, двести лет назад. Вот и все, что останется от доблестных когда-то воинов. Такова участь побежденных – сгинуть без следа на земле и в человеческой памяти.

…На другом конце поля под конвоем вели плененных у крепости монголов. Их оказалось более четырех тысяч человек. Вначале они держали в осаде болгарский город Муран, позже их самих окружили другие болгары, вернувшиеся с поля боя. Монголам тут сопротивляться не было смысла никакого. Они уже знали о поражении своей армии и дожидались приказа нойона Джэбэ или бахадура Субэдэя о дальнейших действиях. Но не дождались. Зато им окружившие болгары сообщили, что оба военачальника монгольской армии бросили всех и удрали со своей гвардией.

Ильхам приказал пленных поместить в лагерь, построенный плотниками мордовского князя Пургаса. А с руссами разобраться позже отдельно и поступить с ними так, как прикажет эмир.

Весь следующий после сражения день ушел на подчистку поля боя и подсчет убитых, раненых и плененных. Своих и вражеских. После чего хан Ильхам отпустил людей Пургаса домой, вручив каждому по лошади из захваченного у монголов табуна и весьма значительные подарки из обоза Субэдэя для самого инязора.

На второй день утром Челбир первым делом приказал привести к себе киевского княжича Изяслава. Тот теперь не совсем понимал, в каком положении находится: то ли он уже свободный человек, то ли все еще пленный и для него поменялись лишь хозяева. Все же старался держать себя достойно своему званию. Высокий, со светлыми волосами и мягкой, еще юношеской бородой, он выделялся не только среди болгар, но и своих. Яркие синие глаза дополняли эту особенность, и казалось, от всего него несет светом и чистотой. Так подумала Аюна. Ее позвали на встречу как толмача.

– Княжич, ты сам видел, что мы дрались с пришельцами с Востока не на жизнь, а на смерть. Ведаю, что и руссы бились с ними так же, – обратился Челбир к Изяславу после взаимных приветствий. – Потому нам не просто любопытно, а необходимо знать, как происходила ваша битва с супостатами, почему вы ее проиграли.

Изяслав осмотрел сидевших в шатре эмира, эльтебера, Сидимера, еще нескольких, по всему, высокопоставленных военных. Особенно внимательно, как-то по-особенному он глянул на Аюну. Девушка стояла, словно отстраненная от всего, беспристрастно переводила слова эмира. Осмыслив вопрос, Изяслав, прежде всего, подумал, что от его ответа, возможно, зависит и отношение к нему хозяев положения. Да и зачем ему теперь что-то скрывать? И он о битве на Калке рассказал все, что знал и видел, не утаив, как трагически погибли его отец и многие русские князья. А завершил рассказ так:

– Уважаемый эмир, теперь я понимаю, что мы вполне могли, нет, должны были победить монголов. В том, что не сумели добиться этого, – вина целиком наша. Слишком много у нас, руссов, князей с их отдельными владениями. А у тела должна быть одна голова, у народа – один предводитель.

– Мудро. Слова не юноши, а мужа, – оценил его Челбир. – Вывод из вашего поражения сделаем и мы, – затем он оглядел своих людей и обратился к ним: – Ну, что станем делать с княжичем? Впрочем, теперь он, может статься, уже и не княжич вовсе, а полновластный князь. Если, конечно, мы отпустим его с миром и он вернется домой в добром здравии. Так что, отпускаем его?

– Надо отпустить. Хотя, конечно, отношения с Киевом у нас весьма непростые. Но мы княжича в плен не брали, с руссами в последнее время не воевали. У нас нет причины задержать ни его, ни других руссов тоже, – откликнулся на вопрос эмира Ильхам.

Другие военачальники закивали головами, поддерживая эльтебера.

– Что ж, – заключил Челбир. – Выдайте всем руссам по лошади из монгольского табуна, провиант на дорогу и проводите с миром. А ты, Изяслав, помни: негоже вам с нами враждовать, теперь тем более. Полагаю, монголы не смирятся со своим поражением и еще попытаются отомстить нам. Ладно бы, если только так. Думаю, они не отбросили и мысли свои о захвате всего нашего общего пространства.

…Перед отъездом Изяслав остановился возле Аюны.

– Не думал встретить тебя здесь, красавица, – с особой теплотой сказал он. – Тем более в воинских доспехах. Но ты такая мне страшно нравишься. Как бы я хотел встретиться с тобой еще раз и в другой обстановке. Представляю, как ты выглядишь в платье и черевичках…

Аюна смущенно опустила голову. Переводить его слова стоявшему рядом брату Сидимеру она не стала.

* * *

Субэдэй с Джэбэ в сопровождении гвардии и сумевших вырваться из болгарского окружения немногочисленных нукеров скакали всю ночь. Предположительно вдоль Адыла. И только под утро остановились в прибрежном девственном лесу. Раненый Джэбэ измотался вконец и, еле спустившись с коня, свалился наземь как подкошенный. Его тут же подняли и уложили на войлок. Тем временем, отдышавшись, все взялись за работу: рубили деревья, очищали их от сучьев и из бревен связывали плоты, используя арканы. Плотницких инструментов не было, все осталось в обозе тылового хозяйства, приходилось орудовать мечами и боевыми топорами, потому работа шла не очень споро. И все же, соорудив несколько платформ, двумя ходками туда и обратно все сумели перебраться на левый берег Адыла, сохранив и лошадей, и оружие. Оказавшись в относительной безопасности, монголы отъехали от берега на некоторое расстояние и наконец-то остановились на отдых. Прежде всего, сосчитали, сколько же человек сумели вырваться. Оказалось, даже меньше мингана. При этом чуть ли не каждый десятый ранен. Плохо было с питанием. В личных бурдюках у многих воинов еще сохранились кумыс или напитки покрепче. А вот еды ни крошки – все осталось в обозе, как и табун, как и отара, в которой, как знал Субэдэй, имелось более четырех тысяч овец.

Хотя здесь им вроде бы никто не могли угрожать, Субэдэй приказал выставить посты охраны, а всем остальным – в пределах имеющихся возможностей устроить нечто похожее на лагерь. Людям требовалось отдохнуть. Воины любой армии мира не способны выдержать тяжелых нагрузок больше десяти–двенадцати дней, и с этим приходилось считаться. Сам Субэдэй, расстелив халат, прилег в тени густой кроны старого клена. Ему хотелось, чтобы сейчас его никто не видел. Да и сам он никого не желал видеть.

Да, он, Субэдэй, обласканный самим великим Чингисханом бахадур, полководец, знавший до сих пор только безусловные победы, вчера потерпел сокрушительное поражение. Да что там сокрушительное – позорнейшее поражение! При этом, судя по всему, противник имел силы не больше, чем у него, скорее даже меньше. Но он маневрировал, отвлекал, заманивал в ловушки, устраивал засады, применял резервы, то есть использовал все те тактические приемы, чем славится монгольская армия. А Субэдэй, словно зеленый новичок в военном деле, вначале даже не понял этого и дал втянуть себя в навязанную ему игру. Когда же спохватился – было уже поздно, мышеловка захлопнулась. Боже, какой несмываемый позор! Как жалко он будет выглядеть перед великим предводителем Чингисханом! Как он теперь вообще предстанет перед ним? Как объяснит, что из тридцати тысяч человек у него осталось меньше тысячи? Что он бежал с поля боя, оставив свою армию без управления? Нет, возвращаться домой вот так просто Субэдэй не может. Лучше уж умереть, как положено в таких случаях монгольскому воину… Так, все-все-все, хватит терзаться! Надо отдохнуть! Может, на свежую голову придет свежая мысль.

Отдав себе такой приказ, Субэдэй вскоре задремал. И – что же это такое?! – опять увидел тот же сон с девушкой в красном. Он снова мчался за нею, словно ошалевший. Снова готов был вот-вот схватить ее. Но тут воздушная девушка вдруг резко взмыла вверх, к небу, и…кругом стало темно, как в безлунную ночь. Казалось, еще шаг вперед – и упрешься в стену. Или нырнешь в бездну. И куда податься? А из темноты послышался голос. Жалобный. Просящий. Голос сына Кукуджу. Он же воин! Боевой командир мингана! Почему у него такой жалостливый голос? И, похоже, он все-таки жив еще? Или это был его предсмертный крик о помощи?.. Субэдэя охватила такая жуть, что он вскрикнул и тут же проснулся.

Пока он спал, солнце заметно продвинулось вправо и вверх, и теперь свет бил Субэдэю прямо в глаза. Кругом по-прежнему ярко-светло, нет намека не то что на темень, даже на тень. Тогда почему красная девица вдруг перекрыла Субэдэю путь черным занавесом? И тут в его голову пришла мысль, вроде бы не связанная со странным сном, но очень важная, возможно, спасающая его самого от позора, каких-то больших неприятностей или крушений: надо выручить тех, кто, осаждая болгарскую крепость, сам попал в окружение. Вполне возможно, болгары их не стали убивать. Или пока не убили. Ведь их превосходство над осаждающими крепость монголами было настолько очевидным, что полтумена нукеров они могли просто взять в плен. Если, конечно, те согласились сдаться. Скорее и согласились. Тоже ведь понимали, что сопротивляться после уничтожения почти всей армии бессмысленно. Да, если их выручить, то Субэдэй вернется домой не с жалкой тысячей, а с полтуменом. Уже кое-что. А еще в голове подсознательно сверлила мысль о том, что среди пленных, если не погиб в бою, может оказаться его сын минхгам Кукуджу. Он взывал о помощи! Он просил ее не у бахадура, а у отца! И отец, пусть во сне, да услышал его.

Стараясь не мешать отдыхающим, Субэдэй прошелся вдоль рядов спящих людей к Джэбэ, присев рядом на корточки, коротко посовещался с ним относительно задумки попытаться освободить оставшихся у болгар нукеров. Нойон согласился с ним безо всяких возражений. Без этого ему тоже по возвращении на родину не светило ничего хорошего. Они вдвоем тут же назначили группу переговорщиков из пятерых офицеров во главе с командующим кэшиком, которую на следующий день решили переправить на другой берег Адыла. По всем расчетам, болгары еще должны были находиться на месте сражения. Не чужая для них здесь земля, чтобы оставлять ее неубранной.

* * *

Болгары еще целых два дня собирали тела монголов и отвозили их в болота, что на северной стороне Самарской луки. Поместить всех мертвых в общую могилу оказалось просто невозможно. Туда попали лишь те, кто участвовал в решающей стадии сражения, и потому остался лежать на земле близко от вырытой ямы. А ведь в разных местах поля битвы убиты более двадцати тысяч нукеров. Если хоронить их всех, пришлось бы рыть такие могилы, что трудно даже представить их размеры. А болота – они бездонные, примут столько, сколько вывалишь…

Худо-бедно, к вечеру третьего дня поле недавних боев, простирающееся на несколько верст, очистилось. Эмир решил после короткого отдыха вернуться в Биляр по Адылу же, а эльтеберу хану Ильхаму приказал побывать во всех почти сорока крепостях засечной линии и определить меры по их укреплению, возможно, даже пополнить гарнизоны за счет наемных эрзян, мокшан, кыпчаков, буртасов, местных венгров. Они и раньше с охотой шли на службу к болгарам и слыли неплохими воинами. А вот что делать с пленными монголами – все еще было неясно. Их вместе с ранеными, которых подобрали на поле боя, набралось уже больше четырех тысяч. По этому поводу тучи – высшие офицеры курсыбая – и йори – командиры хашамов – на подведении итогов сражения высказали самые разные предложения. Одни считали, что всех пленных надо «немедленно казнить», и делу конец. Другие были за то, чтобы отдать их в рабство тем ханам и бекам, кто захочет их взять. Спор уже начал разгораться не на шутку, как на подходе к ставке показался отряд разведчиков Сидимера. В их окружении ехали пятеро монголов, один из которых держал поднятым белый флаг.

– Кажется, к нам прибыли переговорщики, – высказался кто-то из офицеров. – Как их станем встречать? Может, по-русски?

– Как это – по-русски? – не понял его Ильхам.

– А так, как, по рассказу княжича Изяслава, поступили с монгольскими послами русские князья, – уточнил офицер.

– Там это случилось до битвы. А мы монголов уже поразили, – напомнил Ильхам.

– И что? – настаивал на своем офицер. – Надо отбить у этих узкоглазых всякое желание еще раз появиться в наших краях. Предлагаю четверых переговорщиков казнить, одного отпустить, чтобы рассказал своим хозяевам, как болгары поступят с ними, коли они посмеют появиться в наших краях вновь.

Тут переговорщики подъехали совсем близко, спешились и, определив главного по одеянию, сквозь расступившихся воинов конвоя подошли к эмиру Челбиру, сняв малгаи, разом поклонились ему до пояса.

– Уважаемый эмир Челбир, я – посланник прославленного монгольского бахадура Субэдэя, – представился старший из них, назвав и свое имя.

Грянул дружный хохот десятков здоровых мужчин. Длился он долго, некоторые даже захлебывались от смеха.

– Да уж, прославился он теперь…

– Бахадур – это по-нашему «великий батыр», кажется? – послышались сквозь дружный смех голоса.

Многие болгары, постоянно бывая среди татарской ветви кыпчаков, вполне сносно понимали схожий с их языком монгольский.

Но вот Челбир поднял руку, требуя тишины:

– Тихо! Не забывайтесь! – мощным голосом приказал он. И обратился к посланнику Субэдэя: – Не скажу, что рад видеть тебя. Но выслушать обязан. Так говори, с чем пришел?

– Уважаемый эмир Серебряной Болгарии Челбир, наш командующий бахадур Субэдэй просит отпустить всех плененных вами монгольских нукеров. Он готов отдать за них все, что имеет, – сказал посланник, стараясь держать себя так, словно не слышал насмешек.

Тут опять повторился дружный хохот десятков здоровых мужчин. Челбир еще раз поднял руку, требуя остановиться, и громко обратился к посланнику:

– А что у него есть? Мы, кажется, захватили весь ваш обоз. Или он самое драгоценное таскает на поясе или за своим седлом?

Посланник сообразил, что ведет переговоры неверно. Действительно, такое предложение в сложившейся ситуации выглядело нелепо. Посланник несколько растерялся и замешкался с ответом. Видя это, в разговор вступил стоявший за ним монгол:

– Уважаемый эмир Абдулла Челбир, предводитель всех болгар. Зачем вам наши пленные нукеры? Мы знаем, многие из них ранены. Для вас это – лишняя забота и обуза. Вы нас победили, разгромили. Так чего теперь-то? Отпустите наших людей. У них у всех семьи. Дома их ждут жены, дети, родители, сестры, братья. Зачем вам создавать для них лишнее горе?

– Когда шли на нас войной, вы об этом, что, вовсе не думали? – не вытерпел опять уже высказывавший свое мнение офицер курсыбая, но под колючим взглядом хана Ильхама замолк. Не пристало простому человеку, даже высокому офицеру, встревать в переговоры эмира без его высочайшего разрешения.

– Что ж, я вас услышал, – встал со своего места Челбир. – Ответ вы получите утром, – и приказал конвою: – Отведите их на ночь в крайнюю палатку. Накормите. Но чтобы ни в палатку, ни из нее мышь не проскочила!

Когда переговорщиков увели, Челбир тут же высказал приближенным свое решение:

– Надо их отпустить. Кто-то же должен там, на родине, рассказать о том, что с их армией тут произошло. Чтобы об этом знал не только Чингисхан из уст своих подчиненных, но и простые люди от своих друзей – рядовых воинов. И чтобы подумали, что их ждет, если они еще раз попытаются пойти походом на нас.

– А как быть с выкупом? – напомнил неугомонный офицер. – Негоже отпускать пленных просто так. Не нами заведено. Да и, чтобы их захватить, многие наши братья сложили голову…

– Есть у меня по этому поводу мнение, – хитро улыбнулся эмир. – И тут же всем объяснил, в чем оно заключается.

…Утром после завтрака Ильхам с отрядом Сидимера сопроводил монгольских переговорщиков в город Муран. Здесь, в поле за стенами крепости, уже были выстроены все пленные – более четырех тысяч человек. Сейчас они представляли жалкое зрелище. Без оружия и доспехов, в одних халатах и шароварах да в нелепых, на первый взгляд, сапогах с загнутыми вверх носками, не по сезону теплых войлочных шапках – они, если бы не жиденькие бороды, на мужчин-то были мало похожи. Даже не верилось, что эти люди еще недавно представляли собой грозную силу, сумели разгромить огромную армию руссов.

Перед пленными и переговорщиками всего несколько слов сказал эльтебер Ильхам. Вернее, пересказал приказ эмира.

– Монголы! Из жалости к вашим семьям: женам и детям, братьям и сестрам, родителям и родным, мы готовы милостиво отпустить вас. Все захваченное у вас – обоз тыла, награбленное вами у разных народов имущество, табун военных лошадей – мы считаем своими. А вот отара ваша. Так вот, уважаемые посланники Субэдэя, если вы отдадите за каждого воина баш на баш по одному барану, можете забрать своих нукеров.

Переговорщики переглянулись, старший открыл было рот, но остановился и так стоял долго, словно ему не хватало воздуха. Молчали и сопровождающие его люди, оглядывая пленных с широко раскрытыми узкими глазами. А что вообще можно говорить по поводу такого предложения? Болгары требовали – о, ужас! – одну овцу или одного барана за воина славной монгольской армии! Это как понимать?

– Так что, принимаете наше условие? – вывел их из оцепенения Ильхам. – По-моему, для вас это весьма выгодное предложение. Или вам жалко баранов?

Переговорщики опять переглянулись, опустили головы.

– Да, – тихо выдохнул старший из них, едва приподняв голову и никому не глядя в глаза.

– Что? Не слышу? – громко спросил Ильхам.

– Да! – громче сказал старший посол.

– Что – да? Повторите, как поняли наше условие?

– Ваше условие… Вы отпускаете пленных, если мы заплатим за каждого человека по барану, – теперь уже четко произнес посланец Субэдэя, чтобы больше не терзать ни себя, ни всех монголов.

– Ну, тогда с богом! – указал жестом в сторону Адыла Ильхам. – Можете все идти. Только соблюдайте маршрут. Шаг влево, шаг вправо – стрела в спину!

Многотысячная колонна монголов тронулась с места. Шла она медленно, поскольку приходилось поддерживать или нести раненых. Потому еще долго слышали нукеры, как за их спиной изгаляются болгары:

– Во, бараны идут!

– Даже колонной не умеют ходить.

– Бабы жидкобородатые…

Не думали в этот момент болгары, что когда-то им придется встретиться с монголами на поле брани еще, и не раз. Не думали монгольские нукеры, что их вожди когда-нибудь опять пошлют их сюда.

Глава вторая

Любовь и стрелы

1

В начале одна тысяча двести двадцать седьмого года Чингисхан созвал всю монгольскую знать на курултай.

В столицу империи, город Каракорум, задолго до его открытия начали съезжаться военачальники, эмиры, ханы, беки, предводители племен, торговцы, крупнейшие скотовладельцы, мудрецы, шаманы – разве всех перечислишь. Многие из них оказались в этом единственном в мире чисто монгольском городе впервые и целыми днями ходили по его улицам, изумляясь тому, как он прекрасен. А ведь его основали всего-то восемь лет назад на месте кочующей ставки монголов в верховьях реки Орхон. Да вот до этого у великой империи не было своего столичного града, то есть сама столица была, конечно, но существовала в виде временных ставок, кочевавших по стране с места на место. Золотистый шатер Чингисхана вместимостью более сотни человек и несколько сот войлочных шатров, паланкинов и палаток вокруг него до этого можно было видеть в самых разных местах обширной страны. Но империя должна иметь постоянное место, куда бы стекалась богатая военная добыча и дань, золотые и серебряные изделия со всего мира. Ведь Чингисхан вел войны не просто ради победы. Из завоеванных им стран впоследствии непрерывно шли караваны с богатыми трофеями и собираемой аккуратно, в срок данью. Сейчас в Каракорум ежедневно прибывало до пятисот верблюдов, груженных различным товаром, оружием и продуктами. Доставлялись сюда из завоеванных стран и лучшие мастера и ремесленники. Они и воздвигли, и продолжили расширять этот прекрасный город. Они же в поте лица трудились в различных мастерских и кузнях, поражая монголов изумительными изделиями, созданными человеческими руками. Хотя арата, кочующего в предгорьях Алтая, или охотника из сибирской тайги мало интересовали такие тонкости. Они, от удивления причмокивая языком, разглядывали ханский дворец Тумэн-Амгалан, весь синего цвета – цвета неба, то есть вечности, постоянства, верности. Покрыт он был красной черепицей. Красный – значит счастье, победу, радушие. Еще этот цвет означает огонь и солнце. Без них нет тепла и света, а значит, и самой жизни, потому и почитаются они людьми как божественные явления. Многие приезжие надолго останавливались перед входом во дворец, где стояло – трудно даже вообразить такое, а тут на тебе! – серебряное дерево с чудесным фонтаном. Знающие люди рассказывали, что внутри «дерева» проложены четыре трубы. Выходной патрубок каждой из них обращен вниз. Причем отверстие в них не просто круглое, а сделано в виде пасти позолоченной змеи. Только, оказывается, они, эти змеи, вовсе нестрашны, потому как неядовиты. У одной из пасти вытекает молоко, у другой – вино, у третьей – медовуха, у четвертой – рисовое пиво. Чудеса на этом не заканчивались, они продолжались и внутри дворца. Там зал как бы подпирали двадцать четыре золотые колонны. В центре стояла большая чаша из яшмы высотой в два человеческих роста. Она не простая – оправлена золотом и украшена жемчужной сетью. По всей ее стенке как бы ползали змеи с разинутой красной пастью. Субэдэй и до начала похода на запад, и после возвращения не раз бывал и в городе, и в ханском дворце. Ничего особенного, поражающее воображение, он до сих пор вроде бы не замечал. Теперь же от множества чудес глаза разбегаются! А ведь прошло всего-то три года, как он вернулся домой. Нет, Субэдэй, конечно, видел, как все отстраивалось, совершалось, но в обыденности как-то не задумывался над тем, как это происходит, не до того было. Он готовил план нового похода на Серебряную Болгарию – именно на нее в первую очередь, ибо должен был отомстить ей за свое позорное поражение! – и время от времени на ее рубежах проводил в разведывательных целях боестолкновения. Сейчас вот в честь предстоящего курултая как бы объявлен праздник, и Субэдэй тоже имел возможность праздно пошататься по улицам, глядя на все глазами простого обывателя. И бахадур вдруг понял, насколько сильны люди, созидающие дома и предметы, необходимые для жизни. Он знал, что на окраинах города расположены удивительные мастерские, в которых ремесленники плавили металл, делали из него многие вещи, в том числе оружие и доспехи для воинов его армии. За городом во врытых в землю печах калили кирпичи и ту же черепицу, которой покрыта крыша дворца. Ну да, он, воин-бахадур, тоже силен. Он может разрушить самые крупные города, какие только бывают на свете. А построить? Создавать что-то нужное людям? Хотя бы те самые простые вещи, которыми он и его многочисленная семья пользуются в повседневной жизни… Нет, не стоит ему ходить по улицам прекрасного города, ибо почему-то после этих осмотров в голову лезут всякие несуразные мысли…