Текст книги "Давид Аркин. «Идеолог космополитизма» в архитектуре"

Питер Блейк: «Чистка в советской архитектуре»

Своего рода эпитафией борьбе с космополитизмом стала статья «Чистка в советской архитектуре», опубликованная в сентябре 1949 года в нью-йоркском журнале Architectural Record. Ее автором был Питер Блейк, тогда куратор Отдела архитектуры и промышленного дизайна Музея современного искусства в Нью-Йорке, а впоследствии – влиятельнейший архитектурный критик553553
  Питер Блейк (1920–2006) родился в Берлине, но в 1933‐м его семья переехала в Англию. В 1938 году благодаря протекции Вальтера Гропиуса, с которым дружил его отец, он устроился работать в лондонское бюро Сержа Чермаева, где познакомился со многими деятелями британского модернизма, в частности с Николаусом Певзнером. В 1940‐м Блейк переехал в США, учился в Филадельфии и работал в бюро Оскара Стонорова и Луиса Кана. В начале 1940‐х он начал писать для журнала Architectural Forum – в 1950 году он станет его выпускающим редактором, а в 1965-м – главным редактором. Вроде бы неожиданный интерес Блейка к событиям вокруг советской Академии архитектуры можно объяснить не только его модернизмом и либерализмом, но и резкой антисталинистской позицией, сложившейся у него еще в конце войны, когда в группе военной разведки США он был командирован в Берлин.


[Закрыть].

Начало чистки Блейк связал с публикацией 25 сентября 1948 года в «Правде» упоминавшейся выше статьи А. В. Власова «Назревшие вопросы советского зодчества», которая, по словам автора, «положила конец современной архитектуре в Советском Союзе, раз и навсегда изгнав „пессимистический формализм“ Запада и провозгласив „оптимистический социалистический реализм“»554554
  Blake P. The Soviet Architecture Purge // Architectural Record. 1949. Vol. 106. № 3. September. P. 127.


[Закрыть].

Блейк проницательно, хотя и несколько наивно, но главное – едко объяснял причины начавшихся чисток изменением архитектурного дискурса:

Чтобы понять эту чистку в архитектуре, необходимо вернуться в 1931 год, когда в конкурсе на новый Дворец Советов победил памятник «итальянского Возрождения», при том, что в конкурсе участвовал Ле Корбюзье и другие. Его реакционный эклектизм оказал глубокое влияние на советскую архитектуру вплоть до нацистской интервенции.

Многие русские архитекторы, исключительно многообещающие в конце 1920‐х годов, по приказу Центрального комитета партии были вынуждены обратиться к классическим ордерам и безопасным формулам, опробованным на «буржуазном» Западе. Начинив свои мраморные свадебные торты гигантскими оберегами Иосифа Сталина («мудрый вождь и учитель, величайший ученый нашей эпохи»), советские архитекторы были вполне уверены, что принимают все необходимые меры предосторожности против ГПУ. Однако они не могли осознать, насколько полицейские государства боятся свободы мысли своих собственных интеллектуалов. Партийная линия была изменена и повернута в обратном направлении, чтобы заставить художников отказаться от собственных слов и отречься от своих «грехов», демонстрируя свое полное подчинение.

В конце войны советский режим снова изменился в сторону того, что архитектор Лукомский назвал «советским стилем Победы». Его истоки тройственны: неоклассицизм, регионализм (предпочтительно византийский) и «социалистический реализм» (что, выражаясь простым языком, означает больше 50-футовых сталиных на крыше). Но самой важной чертой этого нового стиля является неприятие всего западного и поддержка всего восточного. Другими словами, дворцы Ялты, а не Флоренции555555
  Ibid.


[Закрыть].

Далее Блейк рассматривает отдельные случаи опальных архитекторов: Шкварикова, Циреса, Габричевского, Жолтовского, Бурова, Алабяна и других. Про Аркина он пишет:

Еще год назад Аркин возмущенно писал редакторам журнала The Architectural Review, что «архитектура в СССР, социалистическая по содержанию, развивается в национальных формах» и что она «свободна от разлагающего влияния капиталистического рынка»556556
  Блейк цитирует письмо Аркина, Бунина и Былинкина в редакцию The Architectural Review. См. Приложение 14.


[Закрыть]. Возникает вопрос: насколько сталинским должен быть архитектор в СССР, чтобы понравиться Сталину? Ответ, вероятно, найти не слишком сложно. Советский режим давно ликвидировал всех тех, кто возражал ему по принципиальным вопросам. А те две дюжины архитекторов, которые с сентября 1948 года подвергаются непрерывным и жестоким нападкам, вероятно, осуждаются как «Тито» архитектуры – с ними нет принципиальной распри, а только распря из‐за лояльности557557
  В 1949 году Сталин разорвал «Договор о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве» между СССР и Югославией.


[Закрыть]. Их преступление в том, что они искали вдохновения на Западе, а не у стен Кремля. Они забыли, что в СССР существуют ограничения не только на передвижение, но и на мысли558558
  Blake P. The Soviet Architecture Purge. Р. 129.


[Закрыть].

Ил. 79. Афиша выставки «Архитектура народов СССР» в США с перечеркнутыми именами опальных архитекторов. Иллюстрация к статье Питера Блейка «Чистка в советской архитектуре» в журнале Architectural Record. 1949. Vol. 106. № 3. September. P. 127

Таким образом, вроде бы поддержав советских архитекторов, Блейк, как и редакция The Architectural Review, разочарованно причислил их к антимодернистам.

В качестве одной из иллюстраций к своей статье, Блейк использовал афишу прошедшей в 1947 году в США выставки «Архитектура народов СССР», перечеркнув имена тех ее организаторов, которые в 1949 году оказались в опале – Алабяна, Аркина, Бурова, Бунина и Иофана. Та выставка была подготовлена ВОКСом, после США она переехала в Лондон, показанные на ней фотографии были опубликованы в The Architectural Review и L’Architecture d’aujourd’hui. Главным консультантом выставки был Аркин.

Заключение

Интерес к Аркину перешел мне по наследству – от моего отца.

Последняя книга Аркина – небольшая брошюра «Суханово» – стала одной из первых редакторских работ отца в издательстве «Искусство». Символично, что обложку делал Соломон Телингатер, в 1932 году оформлявший «Искусство бытовой вещи».

Книга о Суханове вышла в 1958 году, уже после смерти Аркина, однако, учитывая темпы работы тогдашних издательств, вполне вероятно, что в редакцию ее сдавал еще сам Аркин559559
  Текст Аркина был написан в июле 1956 года.


[Закрыть]. Я не знаю, успел ли отец с ним познакомиться, но «Суханово» к изданию он готовил вместе с вдовой Аркина, Дорой Григорьевной, с которой впоследствии дружил. В 1961 году они вместе подготовили новую книгу Аркина – собранный им самим в 1956–1957 годах сборник «Образы скульптуры», названный по аналогии с его «Образами архитектуры» (1941). Предисловие написал М. В. Алпатов, знавший Аркина еще с конца 1920-х. В 1990 году вышла книга «Образы архитектуры и образы скульптуры», в которой были собраны отдельные очерки из изданий 1941 и 1961 годов. Составителями этого сборника вновь были Дора Григорьевна и мой отец, а также Римма Владимировна Савко, когда-то тоже работавшая в издательстве «Искусство», но к тому времени уже давно преподававшая в МГУ, – она очень ценила тексты Аркина и включала их в списки обязательной литературы для своих курсов и семинаров по описанию и анализу памятников.

Ил. 80. Книга Аркина «Суханово». М.: Искусство, 1958. Обложка Соломона Телингатера

В 1991 году в «Новом журнале» отец републиковал одно из первых, 1917 года, эссе Аркина «Град обреченный». А спустя несколько лет для каталога парижской выставки «Марк Шагал. Русские годы, 1907–1922» (Городской музей современного искусства Парижа, 1995) написал статью «На перекрестке между Россией и Западом», в основе которой – письма Шагала к Аркину. Эта статья долгое время существовала только на французском языке, а по-русски была опубликована лишь в 2018 году в пражском альманахе Connaisseur с комментариями Николая Всеволодовича Котрелева.

Естественно, что об Аркине я знал с детства. У нас дома были его книги, журналы с его статьями, а также различные архивные документы – фотографии, письма, рукописи. Работая с архивом Аркина, отец брал у Доры Григорьевны некоторые материалы домой, естественно, составляя всевозможные перечни того, что взял и что вернул. В одном из таких перечней есть запись об «ответах на обвинения в космополитизме». Возможно, имелось в виду письмо Аркина Суслову – если отец читал это письмо, значит, он знал о том, что именно Аркин был автором статьи «Какофония в архитектуре»! Но он никогда об этом не упоминал. Вероятно, это была примерно та же фигура умолчания, свойственная советским искусствоведам и удивлявшая Владимира Паперного, цитату из которого я привел в предисловии.

Ил. 81. Книга Аркина «Образы скульптуры». М.: Искусство, 1961. Суперобложка Игоря Куклеса

Ил. 82. Книга Аркина «Образы архитектуры и образы скульптуры». М.: Искусство, 1990. Обложка Александра Коноплева

Ил. 83. Могила Аркиных на Введенском кладбище в Москве. 2022. Фото Н. Молока

Несколько раз, отправляясь в дом Аркина, отец брал меня с собой. В один из таких визитов Дора Григорьевна пустила меня в кабинет Аркина и подарила мне несколько английских книг из его библиотеки. Одной из них была книга 1940 года «Академии художеств. Прошлое и настоящее» Николауса Певзнера, того самого, за редакционное предисловие которого в журнале The Architectural Review Аркина в 1947‐м будут судить Судом чести. Но об этом я тогда, конечно, не знал. Книги Кауфмана «От Леду до Ле Корбюзье» в библиотеке Аркина не было – или же я ее просто не заметил…

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение 1. Д. Е. Аркин. Биографическая справка

1899, 3 февраля – родился в Москве в семье врача Ефима (Хаима) Ароновича Аркина и Раисы Давидовны, урожденной Ратнер560560
  Тетрадь о родившихся евреях по городу Москве и уездным городам Московской губернии. ЦГА Москвы. Ф. 2372. Оп. 1. Д. 33. Л. 101.


[Закрыть]; учился в гимназии П. Н. Страхова, которую окончил с золотой медалью.

1916 – поступил в МГУ на юридический факультет, позже перевелся на филологический.

1919–1922 – член коллегии Культурного отдела ВЦСПС.

1920–1922 – член Художественно-производственного совета при Наркомпросе РСФСР.

1922 – окончил МГУ, факультет общественных наук561561
  Факультет создан в 1919 году, сюда была переведена кафедра теории и истории искусства, прежде входившая в состав Филологического факультета.


[Закрыть].

1923–1931 – литературный сотрудник и редактор газеты «Экономическая жизнь».

1923 – принимает участие в организации 1‐й Всероссийской выставки художественной промышленности в Москве.

1923–1924 – командирован в Германию (Лейпциг, Веймар) и Австрию (Вена) для изучения художественной промышленности.

1925 – член Комитета и отборочной комиссии Отдела СССР на Международной выставке в Париже, командирован в Париж, где работал по организации советского павильона.

С 1926 – член Постоянного выставочного комитета ВОКСа.

1926 – заведующий культотделом Всесоюзного профессионального союза строительных рабочих.

1926–1927 – член выставочного комитета Международной выставки искусства книги в Лейпциге (1927).

1926–1932 – внештатный научный сотрудник ГАХН, с 1929 – штатный, с 1931 – действительный член Государственной Академии искусствознания (ГАИС) по Сектору пространственных искусств562562
  В 1932 году Аркин был отчислен из ГАИС в связи с переводом академии в Ленинград.


[Закрыть].

1927 – заместитель комиссара (Н. Н. Пунина) выставки «Искусство новой России» в Японии (Токио, Осака, Нагойя).

1929–1932 – доцент, затем профессор факультета литературы и искусства МГУ; в 1930–1931 возглавлял кафедру художественной промышленности.

1931–1933 – профессор Института истории и философии (МИФИ).

1931–1938 – доцент, с 1934 – профессор МАрхИ.

1932 – член оргкомитета павильона СССР на 18‐й Венецианской биеннале.

1932–1933 – член Комиссии содействия IV конгрессу CIAM.

1932–1955 – член Оргкомитета и ученый секретарь Союза советских архитекторов, с 1937 – член Правления.

1933–1955 – корреспондент в СССР журнала L’Architecture d’aujourd’hui.

1934 – постановлением ВАКа утвержден в звании профессора.

1934–1947 – заместитель главного редактора журнала «Архитектура СССР».

1934–1949 – старший научный сотрудник Академии архитектуры; в 1940–1943 – руководитель Научно-исследовательского кабинета истории и теории архитектуры; в 1944–1949 – руководитель Сектора всеобщей истории архитектуры Института теории и истории архитектуры.

1935 – член советской делегации на XIII Международном конгрессе архитекторов в Риме и на конференции «Урбанизм и архитектура в СССР» в Париже.

1936 – почетный член-корреспондент Королевского института британских архитекторов (RIBA).

1937 – делегат Первого Всесоюзного съезда советских архитекторов с решающим голосом.

С 1941 – член-корреспондент Академии архитектуры.

С 1942 – ответственный секретарь Комиссии по учету и охране памятников искусства563563
  Комиссия образована в 1942 году при Комитете по делам искусств; ее возглавлял И. Э. Грабарь.


[Закрыть].

С 1943 – ответственный секретарь архитектурной секции ВОКСа.

1945 – командирован в Болгарию и Румынию в составе советской делегации на архитектурные конгрессы.

1947 – председатель Комиссии по теории советской архитектуры и архитектурной критике при Правлении Союза советских архитекторов.

1947 – главный обвиняемый на Суде чести, приговорен к «общественному выговору».

1949 – объявлен «„идеологом“ космополитизма в архитектуре», уволен из Академии архитектуры.

1949–1951 – учился в Вечернем университете марксизма-ленинизма при Московском горкоме КПСС (филиал при Правлении Московского отделения Союза советских архитекторов).

1953–1957 – профессор Московского Высшего художественно-промышленного училища (б. Строгановского).

1956–1957 – старший научный сотрудник (по совместительству) Института истории искусств АН СССР564564
  Аркин должен был начать работу в Институте много раньше. В фонде Аркина в РГАЛИ хранится письмо Грабаря, написанное на бланке Института, от 17 марта 1947 года:
  «Глубокоуважаемый Давид Ефимович,
  Постановлением Ученого совета Института истории искусств от 25 февраля с. г. Вы избраны, как выдающийся специалист, нештатным Старшим научным сотрудником Института по Сектору истории архитектуры.
  В связи с этим прошу Вас принимать участие в работах Сектора, повестки заседаний которого Вам будут присылаться.
  Сектор заседает по вторникам, в 11 ч. утра.
  Директор Института истории искусств АН СССР (академик И. Э. Грабарь)» (РГАЛИ. Ф. 2606. Оп. 2. Ед. хр. 182. Л. 5).
  Однако никаких следов пребывания Аркина в Институте в то время обнаружить не удалось. Вполне вероятно, что из‐за начавшегося вскоре скандала в связи с публикациями в журнале Architectural Review он так и не приступил к работе.


[Закрыть].

1957, 23 мая – умер в Москве; похоронен на Введенском кладбище.

Приложение 2. Д. Аркин. Судьба языка 565565
  Народоправство. 1917. № 8. 1 сентября. С. 7–9


[Закрыть]

 
Молчат гробницы, мумии и кости, —
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте,
Звучат лишь Письмена.
И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
Наш дар бессмертный – речь.
 

Иван Бунин, «Слово» (1915)

1

В эпоху, которой суждено стать решающей для судьбы народной культуры, – язык, слово, речь должны быть особенно свято оберегаемы. Поистине, – «нет у нас иного достоянья», – достояния столь же священного, столь же древнего и столь же абсолютно-реального, как божественно-дарованная святыня языка. Язык – единственная родовая драгоценность народа, единственное, что среди всеобщего тления нетленно и вечно живо. Из слова, из языка произрастает культура; в слове заложены корни ее зеленого дерева. Поэтому призыв поэта – «умейте же беречь, хоть в меру сил, в дни злобы и страданья, наш дар бессмертный – речь» – именно теперь, в самый трагический момент жизни русской культуры, должен быть особенно чутко услышан и воспринят.

Между тем, хамское и звериное, вдруг выползшее из всех дальних и темных углов нашего жилья, начинает уже накладывать грязную и грубую свою лапу и на язык наш, намереваясь и им воспользоваться, приспособив к своим нуждам, извлечь все полезное для своего обихода, отбросив все, не служащее удовлетворению ежедневных потребностей. Прислушайтесь к говору улиц и площадей, к речам сходок, к каждодневным, обыденным разговорам: какая страшная бедность словаря, какое убожество словесных образов, какая грубая невнимательность к правильности и чистоте языка, какое нерадение о слове!

Глагол, жгущий сердце, – где он? Вместо него – жалкое бормотанье, беззвучное, безобразное. Говорят теперь много, но никогда еще так мало не думали о слове, никогда еще слово не было в таком упадке, забросе. Вынесенное на улицу, оно не приобрело новой действенной силы, не обогатилось всенародностью; оно стало ходким товаром, которым торгует всякий повсюду; и производство слова, как всякого ходкого товара, сделалось фабричным; потому-то так потеряло слово всякие индивидуальные отличия, потому-то так обеднело в своем однообразии.

Говорят, слово – зерно культуры народа, прорастающее в вечнозеленый куст народного творчества. Да, это так; но прорасти зерно может лишь когда оно цельно; истолченное же в бесцветную пыль, оно – не зерно уже. Пыль, даже и происшедшая от зерна, ничего произвести не может; она может только развеяться по ветру в разные стороны, попадая в глаза всем встречным и засоряя их: такова судьба слова в наши дни.

2

Для нас, – тех, которые зовутся «интеллигенцией», – проблема языка имеет особенную остроту и значительность. Наш, интеллигентский язык, язык разговорный и язык литературный (под последним разумеем литературу в тесном смысле, т. е. только «практическую» письменность, исключая из понятия литературы поэзию и, вообще, словесное искусство) переживает тяжелую болезнь, обусловленную ходом всего развития нашей интеллигентской, городской культуры. Наш язык оторван от своих жизненных истоков, от той среды, в которой единственно возможен его естественный и свободный рост, – от народа: вот основная причина его болезни, которая есть худосочие, засыхание, почти полное прекращение роста, с трудом поддерживаемого искусственными удобрениями в виде заимствований из чужих языков. Зарождение этой болезни относится к давнему прошлому русской культуры, к началу так называемого «петербургского периода» русской истории. Единый ранее народ раскололся тогда надвое: на «народ» собственно и на ту его часть, которая одна только приобщилась к западной культуре и, отдалившись от всей массы народа, составила то культурное ядро, которое впоследствии стало именоваться «интеллигенцией». Отрыв «интеллигенции» от «народа» шел параллельно отрыву городов от деревни и привел к тому разобщению культур, которое глухою стеной отделило одну от другой эти две части русского народа. Настолько глуха была стена, разделявшая их, что жившие по одну сторону ничего почти не знали о живших по другую: так, загадочным существом и поныне представляется нам та молчащая масса, что зовется нами народом; так, не знают и они о нас, интеллигенции… Этот раскол сделался трагедией русской культуры; он вошел в самую глубину русского сознания терзанием и мукою. Мукою этой запечатлены все общественные настроения XІX века; прорываясь наружу, становясь особенно невыносимой, она порождала такие течения в русской интеллигенции, как «хождение в народ», «опрощение», – являвшиеся попытками пробить стену, уничтожить разобщенность.

Этот раскол, это отпадение, которое именно у нас, не в пример странам Запада, было исключительно важной, главенствующей чертой в истории общества, обусловившей собою все почти как практические, так и теоретические направления общественной мысли в прошлом веке, – не могло не повлечь за собою соответствующего надлома в организме нашего языка. Дифференцированные, отделившиеся друг от друга «народ» и «интеллигенция» заговорили на разных языках, – не переносно только, но и буквально.

Мы слишком плохо еще сознаем, что наш городской и так называемый литературный язык – всего лишь жалкий, загрязненный всякими отбросами суррогат того иного языка, который, не умирая, в вечном цветении, живет в нам неведомой и все еще недоступной стихии, именуемой нами народной душой.

Живое чувство слова утрачено нами; нам все равно как говорить, лишь бы было складно и понятно. Наш словарь до крайности ограничен, метафора – убого бедна, и все «неровности», которые именно и делают речь выразительной и сильной, старательно подстрижены; а если кто вдруг и попробует ввести в свою речь непривычные для нашего слуха, но подлинно-живые, русские слова и обороты, – это покажется нам странным чудачеством, а то и невежеством.

Оторванный от живого тела русской речи, наш интеллигентский язык, в своем развитии, повиновался не общим законам, исходящим из недр души нации, но своим, исключительно своим, двигателям, из коих главные суть: стремление к удобному и упрощенному, – в ущерб выразительному, красочному, сильному, наконец – просто правильному, – стремление к наибольшей практичности в словоупотреблении. Но принцип практичности, в смысле наибольшей экономии и наибольшего удобства для каждодневного обихода, бесспорен в применении к орудиям этого обихода: причислять же к таковым и речь, – не значит ли добровольно низводить себя в низший ранг, лишать себя звания человека-творца и делаться человеком-машиной?..

3

Никогда еще обеднение языка не выступало так ярко и определенно, как в настоящее время. «Брошюрный стиль», – вот что господствует теперь, равно в устной и письменной нашей речи. Упадок языка стоит в тесной связи с упадком национального сознания. Народ-язык – эти два слова были по-славянски синонимами. Язык – первый и единственно-бесспорный критерий национальности.

Судьбы национального сознания нераздельны с судьбами языка; утрата национального сознания (сказавшаяся, в настоящее время, так ярко и выразившаяся, между прочим, в подмене реальности, – национальной идеи – фикцией, идеей «интернационала»), есть утрата (пусть позволено будет употребить неологизм) языкосознания. Напротив, чаемое возрождение национального сознания будет неизбежно сопряжено с возрождением слова, языка.

Помимо общей постановки проблемы языка, – неотделимой от проблемы национальной культуры, – настоящий момент с особенной остротой выдвигает частную проблему взаимоотношения языка народного и языка интеллигентского, и, быть может, именно в этой плоскости лежат наиболее важные задачи и властные веления настоящего дня. Условия переживаемого времени, когда разделенные существа «народа» и «интеллигенции» должны будут прийти в соприкосновение, когда отделяющая их друг от друга межа должна будет стереться (и нам приходится лишь гадать, будет ли это слияние органическим или только механическим, сотрется ли межа лишь внешне, чтобы затем снова наметиться, или окончательно уничтожится), – с неумолимой категоричностью ставят перед нами вопрос о самом бытии нашего языка. С чем пойдем мы к народу? Какое слово ему скажем? Неужели принесем ему все то, чего он так долго от нас ждет, в формах скудной и искаженной «литературной» речи?

Должны же мы, наконец, осознать страшную ответственность, которую несем, должны же подумать о том, что, по слову поэта, «народ придет и потребует от нас одного – верности богатой и свободной стихии своего, нами наполовину забытого и растерянного языка»566566
  Вяч. Иванов, «По звездам», стр. 356 – примеч. Аркина (Аркин ссылается на спораду «О лирике», см.: Иванов Вяч. По звездам. Статьи и афоризмы. СПб.: Оры, 1909. С. 356).


[Закрыть]… Еще Даль, более полвека тому назад, говорил: «Наши местные говоры образованы правильнее, вернее и проще, чем наш письменный жаргон»567567
  В оригинале: «Наши местные говоры законные дети русского языка, и образованы правильнее, вернее и краше, чем наш письменный жаргон». См.: Даль В. И. Напутное слово // Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Часть первая. М.: В типографии А. Семена, 1863. С. V. Скорее всего, Аркин цитирует Даля по Потебне (см. ниже примеч. 1 на с. 277), у которого также слова «дети русского языка» опущены, а вместо «краше» написано «проще».


[Закрыть]; а в наши дни это различие приобрело еще большую значительность. Настоящий же момент требует от нас в деле культуры, прежде всего, напряженной творческой работы в области нашего языка; очищение интеллигентской, литературной речи, – вот, что стоит перед нами как первая задача нашего культурного дела. Но это очищение может совершиться лишь через обретение в себе творческих энергий, лишь через очищение нашей собственной души.

4

Бедность языка – бедность эпохи. Рожденные в годину величайших катастроф и всеобщего сдвига, мы – бедняки, нищие; быть может, – моты, пустившие на ветер родовое богатство… Несоответствие исторической обстановки с наличными человеческими силами, – не есть ли тайная причина той страшной трагедии, которую мы переживаем, той безысходной противоречивости, отсутствия единой воли, которые являются основными чертами настоящего момента?.. И бедность языка есть лишь первый и самый яркий признак общего духовного обнищания. Нам нужно творить, – это говорят теперь все, отовсюду: «творчество» – первое, что произносят. Свобода, – прибавляют иные. Да, это так; но надлежит помнить, что как «в начале» Божественного творчества «было Слово», так и подлинное творчество человеческое должно непременно начаться творчеством языка.

Но, говоря о творчестве языка, мы неизбежно должны поставить вопрос о едином языке; что составляет, собственно, ту идеальную стихию, которая обозначается нами именем «русского языка»? Не городская же, интеллигентская, «литературная» речь; следовательно, – речь народная. Но народных говоров много, и уже А. А. Потебня сознавал непримиримое противоречие между наличностью многих наречий, – между дробностью языка, и необходимостью, «в видах объединения умственной деятельности народа», иметь один «письменный» язык, в форме которого отливался бы весь процесс народной культуры568568
  Аркин здесь цитирует статью Потебни «О национализме»: «Отсюда заключаем, что дело идет к окончательному вытеснению письменного языка народным. Народным, но каким? Народных говоров много, а письменный язык предполагается один, по крайней мере, в видах объединения умственной деятельности всего народа, один главный. Следовательно, один язык, образованный из народных говоров, существенный признак коих есть дробность, будет, так сказать, вытяжкой из них, стало быть не им самим, не языком народным в том смысле как народны нынешние русские говоры, а чем-то другим. – Чем же?» См.: Потебня А. А. О национализме // Потебня А. А. Мысль и язык. 3‐е изд. Харьков: Типография «Мирный труд», 1913. С. 225.


[Закрыть]. Где же искать этот идеальный русский язык?

Стремясь разрешить эти вопросы, мы соприкасаемся с фактом словесного искусства – поэзии. Именно в поэзии (употребляя это понятие в широком смысле, т. е. включая в него все явления искусства слова, – как стихотворного, так и прозаического) протекает жизнь языка в его идеальных формах, именно поэзия является хранителем сокровищницы единого языка.

Именно поэзия (а не архитектура, как полагали иные из мыслителей) является конкретным воплощением культуры, – поэзия, как стихия, в которой протекает процесс творчества слова, этого зерна культуры. По выражению одного из современных художников слова, «цель поэзии – творчество языка; язык же есть само творчество жизненных отношений. И потому-то новое слово жизни в эпохи всеобщего упадка вынашивается в поэзии»569569
  Белый А. Магия слов // Белый А. Символизм. Книга статей. М.: Мусагет, 1910. С. 437, 448.


[Закрыть]. Поэтому великая культура непременно предполагает великую поэзию.

Однако важность проблемы поэзии в проблеме культуры обычно плохо сознается. Особенно же мало склонны бывают придавать значение поэзии и ее роли в эпохи, подобные нашей; если еще римляне говорили, что музы молчат, когда шумит война, то мы можем добавить, что еще более заставляет умолкнуть Аполлоновых дев шум брани гражданственной… Мы не знаем, какова будет судьба поэзии в ближайшем будущем; но, быть может, именно она будет беречь «наш дар бессмертный», и не только беречь его в том виде, в каком он достался нам от прошлого, но и приумножать наше родовое богатство творчеством нового.

Какова бы ни была судьба нашей обыденной речи, сумеем ли мы облагородить ее, вернуть ей жизненность и силу, это будет делом более богатых творческими потенциями, более счастливых, какова бы ни была ближайшая участь речи поэтической, – одно знаем мы: не иссякнет наш язык, ибо язык – народ, и гибель языка – гибель народа… И если великой трагедии, переживаемой последним, суждено завершиться не судорожным биением головою об стену в безнадежной тоске, но благодатным очищением души, – это очищение будет, вместе, и обретением в себе слова живого. Среди криков, нечленораздельных звуков и жалкого бормотанья, оглашающих ныне воздух, – сокровенное существо нашей родины, душа ее, молчит: пусть не обманемся мы, веря, что это – не молчание немотствующего, не мука бессловесного и бессильного, но то великое молчание, в недрах которого приуготовляется глубочайшее из таинств – Рождение Слова.