Текст книги "Поджигатели (Книга 1)"

Джонни расхохотался:

– Первый раз вижу вас таким непоследовательным, патрон! Вы же только что топтали сообщение об убийстве Барту. Значит, оно вас трогает?

– В той мере, в какой развязывает руки Герингу. Когда он построит свою воздушную армаду, островное положение нашего королевства станет фикцией.

– О-о! К тому времени мы окончательно договоримся с Гитлером!

– Вот тут-то вы и ошибаетесь, сынок. Ни с тем, ни с другим нельзя договориться. Ни одному из них так же нельзя верить ни в полуслове, как нам самим, – заявил Роу. – Мы не должны зависеть ни от Гитлера, ни от Муссолини. Только тогда мы сможем не дать втянуть себя в кавардак, к которому идёт Европа.

– Если мы с ними не объединимся, то никогда не сможем переломить хребет коммунизму.

Роу отбросил корку лимона, которую с гримасой обсасывал.

– Вы не слишком сообразительны, дитя моё. – Он обмакнул в сахар новый ломтик лимона. – Один умный англичанин сказал: «Мы являемся первым народом на земле. Чем большая часть мира принадлежит нам, тем лучше для человечества». Правда, это чертовски смахивает на болтовню «фюрера», но тем не менее верно, потому что касается именно нас. И именно потому, что это верно, нужно вспомнить то, что сказал другой англичанин, тоже не дурак: «Большую часть тех сражений, которыми мы завоевали Индию, вели наши войска, составленные из индусов; почти все войны за покорение для нас Африки вели для нас чёрные».

– Все это не так уж ново, – зевнув, заметил Джонни.

– Не перебивайте старших! Горе в том, что мы теряем старые преимущества. Мы слишком далеко пошли навстречу Гитлеру. Это может плохо кончиться.

– Мы должны были протянуть ему руку, если нам по пути.

– В том-то и заключается парадокс: нам слишком по пути, чтобы итти вместе. Дорожка слишком узка. Один непременно должен с неё сойти. А рядом с дорожкой – болото или даже пропасть. Вопрос – кто кого туда столкнёт. Вопрос простой, но, увы, неясный!..

А в вилле Берхтесгаден, заканчивая этот же вечер в тесном кругу, Гитлер поднял бокал, наполненный лимонадом, и провозгласил короткий тост:

– За конец наших неприятностей с Францией!

Геринг и Гесс тоже подняли бокалы.

– И за нашего друга Лаваля! – сказал Гитлер.

– Эта скотина стоит нам слишком дорого, чтобы ещё пить за него, – возразил Геринг.

Гитлер посмотрел на часы и сказал:

– Да, теперь он уже принял портфель министра иностранных дел Французской республики. За Лаваля, за Лаваля! – Гитлер отстукал ногами под столом чечётку.

Гесс подёргал себя за мохнатую бровь.

– Я думаю, – сказал он, – что благодаря последним событиям вопрос о Франции можно считать решённым.

– Да, можете считать его решённым, – проговорил Гитлер. И все поняли, что ему хотелось добавить: «благодаря мне», но вместо того он крикнул Геббельсу: – Ты с ума сошёл, Юпп! – Геббельс с недоумением оглянулся на Гитлера. – Не торчи у клетки, ты разбудил Сисси. – Гитлер подошёл к клетке с канарейкой и, сложив губы трубочкой, почмокал: – Тю, тю, тю… Сисси, нужно спать. – И совершенно тем же тоном, словно продолжая беседу с канарейкой: – Рудольф, передай Риббентропу, что я должен сделать заявление о нашей дружбе в отношении Польши… В Варшаве мечтают о свободе от французских объятий. Теперь самое подходящее время заменить эти объятия нашими. А вам, Геринг, хорошо бы поскорее воспользоваться приглашением польского президента и поохотиться в Беловежской пуще… Говорят, там прекрасная охота. – Он снова сделал губы трубочкой: – Ну, ну, Сисси, не волнуйся, спи. Эти противные люди мешают Сисси спать!.. Так мы их сейчас прогоним…

На другом конце Германии, в расположенном над Рейном дворце, носившем скромное название «Вилла Хюгель» и принадлежавшем семейству Крупп фон Болен унд Гальбах, этот день не был отмечен никакими торжествами, хотя к семейству Крупп события последних дней имели самое прямое отношение.

Причиной спокойствия, царившего в «Вилле Хюгель», было то, что именно там, больше чем где-либо в другом месте, знали обо всём, что должно было произойти, и о том, что ещё не произошло, но случится в ближайшие дни. Хотя старый Густав Крупп был не потомственным промышленником и коммерсантом, а всего лишь дипломатом средней руки и даже вовсе не был Круппом, а стал им лишь в силу специального «высочайшего» акта Вильгельма II, когда женился на Берте Крупп, но за тридцать лет хозяйничанья в величайшем европейском предприятии средств уничтожения он не только впитал опыт своих предшественников, но и приобрёл все качества скупца. Он не привык бросать деньги на ветер.

В своё время фельдмаршалы, кронпринцы и даже кайзеры гогенцоллерновской Германии, турецкие паши и султаны, болгарские и румынские монархи состояли на откупе фирмы Круппа, чтобы раздувать военные бюджеты вооружения и увеличивать армии. За сходные проценты они готовы были перекачивать народные деньги в кассу Круппа в обмен на пушки, на броню, на военные материалы и металл, предназначенные к уничтожению в беспощадном горниле войны.

У старого Густава не было никаких оснований считать, что паршивый ефрейторишка, которого они, магнаты Рура, сделали главою германского государства, и авиационный капитан Геринг, которого Крупп одел, обул и вылечил от безумия на свои деньги, имеют право быть менее старательными, чем кайзеры и султаны. Круппу было необходимо воссоздание немецкой армии, ему было нужно вооружение Германии. Тайное или явное – безразлично. Он больше не боялся огласки своей деятельности после того, как американцы влили свои миллиарды в тяжёлую промышленность Германии. Доллары Моргана смешались с марками Круппа в единый поток, оплодотворяющий ниву германской индустрии вооружений. Как в Рейне не отделишь воду Мозеля от воды Неккара, так не отделишь теперь марки от долларов, прибыли Моргана от прибылей Круппа. Теперь у Круппа достаточно надёжные соучастники в деле вооружения Европы. Эти сумеют заткнуть рот всякому, кто покусится на их прибыли. Значит, дело пойдёт. Вооружение Германии неизбежно вызовет вооружение Франции и Англии. Шнейдер и Виккерс были связаны тайными отношениями с Круппом. Через них французские налогоплательщики пошлют в Эссен свои франки, предназначенные на пушки для уничтожения немецких солдат; англичане дадут свои фунты, не подозревая о том, что и они в конце концов притекут в карман Круппа и послужат для изготовления пушек, которые будут стрелять в английских солдат.

В свою очередь, вооружение Германии, с одной стороны, и Англии и Франции – с другой, вызовет вооружение их сателлитов. Анкара, София, Белград, Бухарест, Прага – все начнут скрести в карманах, чтобы что-нибудь послать Круппу, Виккерсу, Шнейдеру. А Крупп, Шнейдер и Виккерс отдадут делю Моргану. Морган же пошлёт деньги в Германию. Кровообращение бога войны возобновится…

В тот вечер в курительной комнате «Виллы Хюгель» сидели трое: сам старый Густав Крупп, его второй сын, Альфред, и шурин Тило фон Вильмовский. Старик зябко ёжился в глубоком кресле напротив камина и щурился на огонь. Кокс горел так ярко, что даже сквозь экран тепло приятно обвевало больные колени старика.

Альфред и Тило сидели по сторонам курительного столика. Все трое молчали, переваривая недавний обед.

Тишину нарушил Густав. Негромко, так, словно ему было лень говорить, пробормотал:

– Кажется, Гитлер оправдает наши надежды, а?

– Такого расторопного малого у нас давно не было, – ответил Альфред.

– Толковый парень, – согласился Тило.

– Можно сказать, что мы довольны… я доволен, – проскрипел Густав. И после некоторого колебания прибавил: – Надо сделать ему подарок.

– Я дам приказ открыть ему счёт под каким-нибудь условным именем, – предложил Тило.

– Только, пожалуйста, не в Берлине, – встрепенулся Альфред. – Там кишит всякая дрянь, сующая нос в наши дела.

– Гитлер отучит их от любопытства, – злорадно проговорил Тило.

Но Густав перебил:

– Альфред прав: ты, Тило, можешь сделать подарок через твой Лендербанк.

– Да, венцам до этого нет дела, – подтвердил Тило. – Но было бы ошибкой ограничиться подарком фюреру. Наци заслужили своё, вся компания.

– Разумеется, – не с очень большим воодушевлением ответил Густав. – Но я вовсе не намерен отдуваться один. Пусть Пеноген и Пфердменгес примут участие. Эти в первую очередь. А вот химиков хорошо бы выбросить из игры. Пусть Гитлер останется без подарка от «ИГФИ», а?

– Постараюсь, папа, – неуверенно ответил Альфред. – Боюсь, однако, что Бош уже сунул ему что-нибудь.

– Так сунь вдвое! Машина должна вертеться на нашей смазке, – сонно вымолвил старик.

Он концом ботинка отодвинул каминный экран так, что яркий отблеск пылающего кокса упал ему на лицо. Старик блаженно зажмурился и откинул голову на спинку кресла. Альфред и Тило ещё несколько времени молча сидели на своих местах. Потом тихонько поднялись и, ступая на цыпочках, покинули курительную. Густав не шевельнулся. Он спал. В шестьдесят лет пищеварение требовало покоя.

17

Если не считать вступления СССР в Лигу наций, все остальные политические события зимы 1934-1935 годов не имели первостепенной важности и потому обращали на себя сравнительно мало внимания европейского общества.

В самом деле, какому французу могло тогда прийти в голову, что поездка Лаваля в Рим, по частному приглашению Муссолини, будет иметь неизмеримо большее значение, чем то, что Стависский подделал на тринадцать миллионов франков облигаций Байонского ломбарда?! Тринадцать миллионов франков – сумма, способная привлечь к себе внимание не одних только мелких буржуа. Особенно, когда пошли скандальные слухи о том, что в дележе добычи принимали участие довольно высокопоставленные лица и почти открыто называлось имя все того же префекта парижской полиции Кьяппа. Одно это легко могло затмить римскую встречу Лаваля с Муссолини, тем более, что ни тот, ни другой не старались рекламировать истинную суть своих переговоров. Поэтому мало кто обратил должное внимание на то, что в январе 1935 года в обмен на мелкие и весьма условные уступки Муссолини получил от Лаваля не только гарантию невмешательства Франции в африканские планы Италии, но даже кусочек африканского побережья, необходимый «дуче» для подготовки вторжения в Абиссинию.

Мало кто знал, как беспокоило Муссолини отношение к этому вопросу «африканской державы» Англии и как «дуче» приплясывал от радости, когда разведка доставила ему копию секретного доклада так называемой комиссии Мэрфи, решительно заявившей своему правительству, что Англия не заинтересована в Эфиопии и что для неё было бы даже выгодно появление там итальянцев.

Никто, кроме самого «дуче» и его посла в Лондоне, не мог бы сказать, во что обошлось итальянской казне такое странное заявление англичан, противоречащее здравому смыслу и очевидным интересам Англии.

Впрочем, покладистостью Лондона и Парижа мог похвастаться не один Муссолини. Гитлеру тоже удалось заручиться заверениями англичан, что вопрос о Саарской области признается «чисто немецким». Поэтому ему ничего и не стоило, присоединив к своим пропагандистским плакатам дубинки штурмовиков, выколотить из саарцев нужный гитлеровцам результат плебисцита 13 января. Саар был включён в рейх.

Этой же зимой приступил к своей деятельности скромный молодой человек по фамилии Отто Абец, приехавший во Францию в качестве частного эмиссара Риббентропа. Лишь очень немногие знали, что он появился в Париже вовсе не для того, чтобы организовать сближение между интеллигентной молодёжью Франции и Германии, а для того, чтобы растлить французов разных возрастов и положений и помочь фашистскому отребью Франции и её политиканам-предателям бросить их отечество в пасть нацизма.

Примерно в то же время в обратном направлении переехал германскую границу посланец «доброй воли» британских профашистов лорд Аллен Гартвуд. Все, что сказал ему Гитлер об отсутствии у Германии агрессивных планов, этот лорд цитировал потом в Англии как страницы евангелия.

Предостережения Советского правительства об опасности отказа от принципов коллективной безопасности преступно игнорировались правителями Европы. Словно в ответ на советскую ноту от 20 февраля, английское правительство 21-го официально уведомило немцев о готовности начать двусторонние переговоры о вооружении.

Далеко не все в Европе оценивали истинное значение этого события, но в Берлине знали ему цену и 1 марта 1935 года отпраздновали его торжественным парадом бомбардировочной эскадрильи – первого официального детища Геринга.

Расследование дела об убийстве Барту правительством дряхлого Думерга поручено сенатору Андре Лемери. Вильгельм фон Кроне мог спать спокойно: Лемери был активным членом «Боевых крестов». Убийцы французского министра и югославского короля продолжали оставаться под защитою господина Кьяппа и де ла Рокка.

– Вы видите, – сказал Кроне Отто Швереру, – все устраивается как нельзя лучше в этом лучшем из миров!

На этот раз их свидание не носило делового характера. Они встретились в кондитерской за чашкою кофе. Это было их первое свидание вне служебной обстановки. Кроне держался, как хороший знакомый. Он отбросил газеты, в просмотр которых был углублён.

– День, который вам стоит отметить в памяти, – сказал он и постучал пальцем по столбцу газетного листа. – Лаваль – талантливый негодяй.

– Не имею чести знать.

– Вы с вашей трусостью и пристрастием к бабам никогда не подниметесь настолько, чтобы войти в круг деятелей такого полёта!

– Чем он привёл вас в такой восторг?

Кроне снова словно для убедительности постучал по газете:

– Выступление господина министра иностранных дел в Совете Лиги наций! Лаваль доложил Совету Лиги, что убийц Барту следует искать. – Кроне засмеялся. – Ну же, догадайтесь, где?..

– Он, наверно, решил свалить все на итальянцев.

– В Будапеште, мой друг, он увёл следы в Будапешт! У Лаваля есть хватка. Он переносит практику своей профессии трактирщика в политику. Недаром говорят, что белый галстук – единственное светлое место в его личности.

– И ваш Лаваль ничего не смог бы сделать, если бы хоть один из усташей попал в руки французской полиции.

– Как бы не так! Во-первых, Кьяпп поклялся, что ни одного из убийц не возьмёт живьём. А трупы, как известно, молчат.

Отто свистнул:

– Клятва Кьяппа!

– За неё было достаточно хорошо заплачено, чтобы она заслуживала доверия даже в устах господина парижского префекта. А кроме того, на всякий случай в кармане каждого усташа лежал билет коммуниста. Билет был, конечно, поддельный, но, честное слово, удайся Кьяппу предъявить прессе хотя бы один труп коммуниста, история получила бы не худший резонанс, чем фокус с рейхстагом! С тою разницей, что тут невозможны были бы никакие разоблачения Димитрова… Повидимому, мы совершили и тут ошибку. – Он грустно покачал головою: – Вот если бы вам хоть немножко ума, Шверер.

– Ну, вы уж очень… – обиделся Отто.

Кроне поднял рюмку и чокнулся с Отто.

– Вы трус. Из-за этого вы недавно лишились интересной работы.

Отто насторожённо поднял голову.

– Нам нужен был свой человек около вашего отца, генерала Шверера, – пояснил Кроне. – Кто знает, что может прийти в голову этому старому сумасброду.

– Кроне!

– Ну, ну! Не делайте вида, будто понимаете, что такое сыновнее чувство.

Кроне отхлебнул коньяк, запил его глотком кофе и пересчитал блюдечки из-под рюмок, стоявшие у его прибора.

– Вы, Шверер, даже не способны пить, как мужчина. А ведь сегодня стоило бы выпить! Право, Саарский плебисцит – детская игра по сравнению с тем, что мы переживаем сегодня. Кстати, как поживает ваш Гаусс? Все ещё ворчит?

– Ну, что вы!

– Нужно изучать своих начальников, мой милый, – наставительно произнёс Кроне. – Начинается большая игра. Мы должны знать каждый шаг этого старого фазана. Ясно? Завтра мы должны с вами повидаться. Речь пойдёт о вашем старике.

– Об отце?

– Не валяйте дурака. Ведь пьян я, а не вы. Я говорю о Гауссе. Я назову вам лиц из его окружения, которые нас интересуют. Тут каждое слово будет играть роли, понимаете?

– Понимаю, – ответил Отто. Он снова почувствовал себя мельчайшим винтиком в сыскной машине – и только. Никаких перспектив, о господи!..

Отто поднялся:

– Мне пора.

– Идите, мой маленький трусишка, – пьяно-ласково проговорил Кроне. – И по случаю праздника поцелуйте Гаусса в его синий зад от меня, от Вильгельма фон Кроне. Ясно? Эй, обер, почему у вас нет музыки? Нет, к чорту патефон! Вы разве не понимаете, что в такой день во всяком приличном доме должно быть включено радио? Я хочу слышать голоса моих вождей, хочу слышать марши, топот ног солдат!.. Пст! Живо!

Испуганный кельнер бросился к приёмнику и повернул выключатель. Лакированный ящик угрожающе загудел…

18

Приёмник в гостиной Винеров перестал гудеть. Послышался марш. Оркестр гремел медью труб и литавр. Пронзительно заливались флейты.

– Что ни говори, а мы, немцы, мастера на марши! – проговорил Винер. – Трум-ту-тум, трум-ту-тум! Под этакую музыку замаршируют и покойники. Послушай-ка, Труда!

Фрау Гертруда вместо ответа подошла к приёмнику и с раздражением повернула рычаг. Из ящика хлынула барабанная дробь и свист военных дудок. Ещё поворот – хриплые выкрики, похожие на лай простуженного дога. И снова барабаны, оркестр, истерический лай ораторов.

Национал-социалистская Германия праздновала «исторический» день. Это происходило 16 марта 1935 года, когда был назначен первый призыв новобранцев.

– Прекрати же этот шум, Вольф! – рассердилась фрау Гертруда.

А Винер пристукивал носком ноги:

– Трум-ту-ру-тум!.. Вот и господин Фельдман скажет, что это не так уж плохо. Ведь вы старый вояка, господин Фельдман?

Портной сидел на корточках у ног Винера и отмечал мелком неверный шов на штанине.

– При этих звуках, господин доктор, я испытываю то же, что должен чувствовать бывший каторжник, когда слышит звон наручников.

– Весьма патриотические образы.

– Я бывший старший ефрейтор… Как пиджачок?

– Вам не кажется, что проймы немного тянут? Видите, какая складка идёт от них по спине.

– Ничего не стоит сделать так, чтобы они не тянули, – услужливо сказал Фельдман, снова вооружаясь мелом. – Но я вам скажу: теперь, когда я встречаю на улице офицера, то сразу начинаю хромать на обе ноги. Точно мне на старые мозоли надели новые ботинки… Вам нравится такой лацкан? Фрау доктор, взгляните только, какой замечательный лацкан!

– Я вам говорю о проймах, господин Фельдман, а не о лацкане, – раздражённо сказал Винер. – Теперь вы, пожалуй, напрасно стали бы беспокоить рейхсвер, даже если бы загорелись желанием сделать военную карьеру!

– Скажите мне на милость, чем такой немец, как я, отличается от всякого другого? Мой дед и дед моего деда выросли здесь. Дедушка получил свою военную медаль под Седаном за то же, за что я свой «Железный крест» у Дуомона: за несколько стаканов своей крови. При всякой переписи мы писали в рубрике национальности «немец». Так почему же теперь я должен писать «иудей»?

– А вам это не нравится?

– Это уже стоило жизни моему мальчику… – Портной отвернулся. – Когда я вспоминаю, что с ним сделали на пароходе его же товарищи, такие же немецкие мальчики, как и он…

– Не совсем… не совсем такие же, господин Фельдман.

– Не бойтесь говорить со мною откровенно, господин доктор, как-никак мы с вами бывшие партийные коллеги.

Несколько мгновений Винер смотрел на портного, удивлённо моргая, потом спросил с некоторым испугом:

– Что вы имеете в виду?

– Разве мы оба не старые социал-демократы?

Винер рассмеялся – громко и заливисто, схватившись руками за трясущийся живот.

– Ну и чудак же вы, Фельдман! – задыхаясь от смеха, проговорил он. – Можно подумать, что вы проспали несколько лет. «Мы с вами старые социал-демократы!» – и Винер снова рассмеялся.

– Разве я сказал что-то несуразное? – спросил портной.

– Продолжив свою мысль, вы, чего доброго, ещё назовёте себя ближайшим родственником фюрера, поскольку «вы оба» происходите от Адама.

– Нет, господин доктор, этого родства я не ищу.

– Ага, вот тут-то и зарыта собака! Вы не ищете, а я был бы непрочь его найти.

– Я боюсь верить своим ушам! – воскликнул Фельдман.

– Так прочистите их хорошенько, и я вам повторю: с тех пор как социал-демократическая партия Германии самораспустилась…

– Мы не самораспускались, доктор, мы рядовые члены. Это вы объявили нас распущенными, вы, руководство.

– К счастью, руководство действительно принадлежало нам, разумным людям, а не таким, как вы, милейший, – людям без прошлого и будущего, с одним сегодняшним днём.

– Я вас с трудом понимаю.

– А между тем это так просто: к власти пришли социалисты…

– Национал-социалисты!.. У вас поворачивается язык называть так этих разбойников?

– На вашем месте я не болтал бы лишнего. В случае чего вас не спасёт ваш старый железный крестик.

– Я знаю, они с удовольствием водрузили бы надо мною большой деревянный.

– Потому что вы ничего не понимаете в истории.

– Такую «историю» я отказываюсь понимать. Это плохая история, доктор.

– А мы считали тогда и считаем сейчас, что, уступив своё место национал-социалистам, поступили именно так, как требовали интересы немцев.

– Разумеется, – иронически произнёс портной, – тех немцев, которые сидят в собственных виллах, немцев, которые, как вы, владеют заводами или универсальными магазинами, копями или пароходствами, – таких немцев!

– В вас говорит нехорошая зависть, Фельдман, зависть к вашим более удачливым и счастливым соотечественникам. – Винер подумал и напыщенно добавил: – Германский народ одобрил наши действия.

– Народ? – при этом вопросе Фельдман смешно сморщил лицо и покачал головой. – Наши социал-демократические бонзы всегда смешивали эти два понятия – народ и обыватель.

– Не будем заниматься столь глубоким анализом, дражайший, – проворчал Винер, – сейчас не время!..

– Анализ? Какой уж тут нужен анализ!.. Разве это не ясно само собой: не будь я евреем и не откройся у меня глаза на правду только из-за того, что с меня хотят содрать шкуру, наши социал-демократические вожди, болячка их задави, и меня самого тоже передали бы нацистам по списку вместе с живым и мёртвым инвентарём своей, извините за выражение, «партии».

– И это было бы куда полезнее для вас, чем противостоять теперь народу!

– Германский народ! Соотечественники! А два миллиона немцев, что сидят в концентрационных лагерях, – это не соотечественники? Четыре миллиона безработных, которые слоняются по очереди за плошкой супа, – это не такие же труженики, как мы все? Нет, господин доктор, наци – это совсем особая порода! Их нельзя мерить вот этим простым немецким метром…

– Вам следовало стать столь же необходимым государству, как, скажем, мой коллега доктор Хейнкель. Он уже почётный ариец!

– Самолётный фабрикант и портной – это же разница, – вздохнул Фельдман. – Я тоже по-своему хотел стать необходимым. Для портных господа военные никогда не были выгодными заказчиками, – им всегда нужен кредит. Вы знаете старый стишок:

 
Ofizier, Herr Ofizier!
Goldcne Tressen. —
Nichts zum fressen![14]14
  Офицер, господин офицер! Галуны золотые, а жрать нечего!


[Закрыть]
 

И всё-таки я взял двух военных клиентов. Один из них, генерал Гаусс, получил повышение и перешёл к Бенедикту. Только потому, что тот берет двести марок за то, что у меня стоит двадцать. А второй, фон Шверер, довольствовался чаще переделками, а теперь взял да и уехал. И, говорят, надолго. Чуть ли не в Китай.

– Вот как! – заинтересовался Винер и протянул Фельдману сигару. – Кто вам говорил про Китай?

– Кто говорит с портным в генеральском доме, господин доктор? Конечно, прислуга.

Винер покровительственно похлопал портного по спине:

– Когда вам будет нужно что-нибудь от генерала Шверера, приходите ко мне.

Попыхивая сигарой, он снисходительно смотрел, как Фельдман завёртывает костюм в кусок чёрного коленкора. Может быть, сто и двести лет тому назад такие же маленькие сгорбленные предки Фельдмана так же бережно завёртывали в потрёпанный чёрный платок камзолы предков Вольфганга Винера. В общем все казалось ему довольно устойчивым на этом свете. В каждую историческую эпоху существовали люди, норовившие надеть на евреев жёлтый колпак. Большой беды, по мнению Винера, в этом не было.

Винер стоял перед портным – большой, крепкий, на толстых ногах, обтянутых голубым шёлком кальсон. Тщательно подвитые волны холёной бороды закрывали галстук. Увидев себя в зеркале, Винер подумал, что в одной этой бороде отражено больше благополучия, чем во всей фигуре Фельдмана. Он с наслаждением приподнял тыльной стороной ладони шелковистый клин бороды и подержал его, точно взвешивая.

– С такою бородой можно чувствовать себя человеком, а? – с усмешкой бросил он с высоты и, величественно подняв голубую ногу, сунул её в штанину, поддерживаемую портным. Застёгивая помочи, он поворачивался перед зеркалом. – Небо и земля эти старые брюки и те, что вы принесли сегодня! А ведь и те другие – ваша работа. – Он дрыгнул толстою ляжкой. – Это же штанина!

– Кто однажды сделал хорошо, может сделать хорошо ещё раз, – заискивающе проговорил Фельдман.

Потерять клиента? Этого ещё нехватало! Проклятые наци так издёргали нервы, что иголка валится из рук!

– Еврею становится трудно работать, господин доктор.

Сказать до конца то, что он думает о наци, Фельдман больше не посмел. За последнее время доктор Винер изменился. Вероятно, это происходило из-за того, что его военные заводы получали все новые и новые заказы от наци. Этого не знали только те, кто не хотел знать.

Портной так и ушёл, ничего больше не сказав.

– Трудхен! – крикнул Винер в соседнюю комнату. – Ты не находишь, что пора прекратить пользоваться услугами этого еврея?

– Только потому, что он еврей?

– Мм… Он утратил чувство линии!

– А ты всегда хочешь покупать марку за пфенниг?

– Трудхен, ты имела достаточно времени, чтобы понять: твой муж может купить марку и за грош, но только не в том случае, если она фальшивая. А портной из евреев в наши дни выглядит именно так!

Она решила переменить разговор.

– Ты не забыл, что мы завтра у Швереров?

– Если правда, что он уехал в Китай, с визитом можно и подождать… Пошли Эмме её любимые хризантемы.

– Должна тебе сказать, что с некоторых пор Эмма принимает меня довольно холодно.

– Пустяки, Трудхен, – ласково сказал Винер жене, – всё должно выясниться в ближайшие дни. Если дела пойдут так, как логически должны итти после сегодняшнего шага фюрера, мы снова встанем на ноги и Эмма станет любезнее, чем прежде.

– Мне нужно поговорить с тобою очень серьёзно, – начала было фрау Гертруда, но в это время вошла Аста, а именно о ней-то мать и собиралась говорить: между Астой и младшим Шверером, Эрнстом, началось что-то вроде флирта.

Винер воспользовался первым попавшимся предлогом, чтобы улизнуть из дому. В такие весенние дни его всегда неудержимо тянуло на улицу. Он даже не вызвал Лемке, а, смешавшись с толпою, пошёл пешком.

Он шёл, делая в уме кое-какие расчёты и нет-нет поглядывая на встречных женщин.

Да, лёд уже тронулся: первые военные заказы поступили ещё раньше, чем стало известно, что правительство решило не считаться больше ни с какими ограничениями вооружений. Но это далеко не все, на что рассчитывал Винер, в особенности после сегодняшнего события: всеобщую воинскую повинность восстанавливают не для того, чтобы делать парады и выводить на них юношей с лопатами!..

При приближении к Виттенбергплатц Винера отвлекли от размышления звуки военной музыки. Молодые люди с повязками, на которых чернела свастика, чётко отбивали шаг. Они были в штатском. От этого их шагающие по-гусиному ноги и руки, напряжённо выгнутые в локтях с будто прилипшими к бёдрам ладонями, вздёрнутые подбородки и истуканоподобная неподвижность лиц – все казалось неестественным, неправдоподобным, как видение похороненной кайзеровской Германии. Но это были живые новобранцы первого гитлеровского призыва. Ведь сегодня был первый день существования новой, массовой германской армии, пришедшей на смену профессиональному рейхсверу.

И вдруг все замерло. Застыла колонна новобранцев. Умолк оркестр. Повернулись лицом к площади прохожие: шуцман поднял жезл!

Навстречу колонне из улицы Клейста выехало несколько военных автомобилей. Флажок трепетал на сером крыле передней машины. В ней, откинувшись на спинку, сидел генерал Гаусс. Рядом с шофёром, вытянувшись и не глядя по сторонам, словно у него болела шея, восседал Отто.

Пруст сидел в следующем автомобиле вместе с ещё каким-то генералом. И в остальных автомобилях сидели офицеры.

При виде колонны новобранцев шофёр Гаусса замедлил ход, давая им время перестроиться, чтобы пропустить генеральский поезд.

Отрывистая команда, быстрое построение. Новобранцы подняли руки. Гаусс нехотя притронулся двумя пальцами к козырьку. Чорт бы их драл с их дурацким воспитанием! Они будут поднимать свои лапы на праздниках и в пивных, где им угодно, но не в строю!..

Когда автомобиль Гаусса поравнялся с головою колонны, грянул оркестр. Морщины на лбу Гаусса разгладились. В конце концов эти молодые дураки всё-таки немцы. Из них сделают настоящих солдат. Он выпрямил длинную спину и снова приложил пальцы к фуражке, на этот раз с выражением удовольствия.

Вырвавшись из скопления людей, автомобили понеслись дальше. В заднем лежал венок из живых роз. Этот венок Гаусс возложит на могилу Шарнгорста от имени армии и своего собственного. Кто он сам, генерал-полковник Гаусс, как не новый Шарнгорст новой Германии!

Венок был возложен на могилу. Были сказаны речи. Гаусс брезгливо отмахнулся от фотографов и, предоставив другим генералам позировать для вечерних газет, уехал.

Итак, шестнадцать корпусов и тысяча самолётов первой очереди – только начало. Гитлер лично приказал держаться в официальных выступлениях самого миролюбивого тона. А ведь Гитлер теперь «верховный главнокомандующий» вооружёнными силами! Вислозадый ефрейтор добился-таки этого звания назло всем генералам! Конечно, это простая формальность. Кто же поверит тому, что генералы дадут ему долго распоряжаться! Ещё несколько актов, подобных сегодняшнему, – ремилитаризация Рейнской зоны, ликвидация Польского коридора, возвращение Мемеля, аншлюсс Австрии, присоединение Судет, возвращение кое-каких колоний, – и господина «национального барабанщика» можно будет сдать в архив.

«Одним словом, – подумал Гаусс, – как только мавр сделает своё дело… Но пока ещё хайль мавр!»