Текст книги "Приговор, который нельзя обжаловать"

Глава 3
Убийство Романа Кирилловича Королева

Киллер

Он все-таки не удержался и явился на похороны, хоть и прекрасно знал, что стало с его жертвой, во что она превратилась. Понимал: хоронить ее будут в закрытом гробу, но не удержался и явился. Ради нее явился, а совсем не для того, чтобы познакомиться со вторым кандидатом. Он попрощаться хотел с этой женщиной, принести ей цветы. Второе задание его совсем не волновало. Мало того что оно было проще первого, мало того что схема его почти в точности повторялась (доставить рукопись – вторую главу, – проследить, чтобы жертва ее прочитала, убить, забрать рукопись), так еще и материал, с которым на этот раз ему предстояло работать, был неинтересен. Этот дантист – ну абсолютно серый, заурядный тип. Его существование оправдывало только то, что он являлся мужем этой необыкновенной женщины, а теперь, когда ее не стало, он как личность совсем исчерпал себя, смерть для него – самый естественный конец. Это и заказчик, видимо, понимает: следующее убийство должно выглядеть как самоубийство – почти профессиональное самоубийство: отравление мышьяком.

Произойти все должно поздно вечером, когда уйдет последний из тех, кто был приглашен на поминки. Он проникнет в квартиру под видом запоздалого гостя, школьного друга Екатерины, первой ее любви, по понятной причине скрывавшейся от мужа. Подлить в рюмку водки пьяному, убитому горем человеку приготовленный заранее раствор яда совсем не сложно.

Похороны подходят к концу – к гробу потянулась вереница людей: прощаются. Недолго осталось ждать. Вот сейчас гроб опустят в могилу, закопают – и все разойдутся. Тогда настанет его очередь прощаться.

Видишь, все получилось в точности как было написано в рукописи. А ты, наверное, не верила, не надеялась на такой конец. Спи спокойно, все теперь хорошо, твоя боль ушла навсегда, Катенька. Теперь он может, имеет право так ее называть.

Разошлись. Убитого горем дантиста увели под руки. Тебе тоже не долго мучиться, твоя боль очень скоро уйдет.

Катенька… Напрасно он сюда пришел. Безумной глупостью было сюда прийти. Возложить поскорее цветы – и отвернуться, забыть, перестать травить себя мыслью, что все могло получиться иначе, вся его жизнь могла сложиться иначе. Да разве он несчастлив, разве он жалел когда-нибудь?…

Прощай, прощай!

Ну вот, все прошло. Минутная слабость, сентиментальная слабость прошла. Теперь пора включаться в новое задание. Новоиспеченный вдовец поможет ему окончательно забыться. Поможет забыть.

… Ждать пришлось долго. Мерзнуть и ждать, когда последний скорбящий гость покинет квартиру. Он не рассчитывал на такое долгое ожидание, а то бы потеплее оделся. Он так в конце концов замерз, что начал завидовать своей жертве, которая сидит себе в тепле, наливается водкой.

Ну вот, наконец-то! Все разошлись. В состоянии ли его жертва читать? Да и вспомнит ли о рукописи? Он прислал ее сегодня утром с курьером перед самыми похоронами. До этого прочитать у него не было времени, значит, остается только одна возможность – читать сейчас.

Придется еще подождать.

Так и воспаление легких ничего не стоит заработать. Сколько нужно времени пьяному человеку, чтобы вспомнить, найти, прочитать?

Все. Хватит. Жертва по всем расчетам готова к закланию. Ну а если с рукописью что-то не так, он не виноват, он сделал все, как заказчик хотел, остальное не его проблемы. Пора.

В подъезде ему никто не встретился, дверь оказалась незапертой, и вопрос: позвонить или открыть ключом, переданным заказчиком, отпал сам собой. Он вошел в квартиру.

Дантист сидел за столом, положив голову на рукопись. Ну, значит, и с этим пунктом все прошло гладко, ему не в чем будет себя упрекнуть. Он молча подсел рядом, налил себе водки в пустую, нечистую, использованную уже кем-то рюмку. Жертва его встрепенулась, подняла на него осоловевший взгляд и тоже налила себе водки. Выпили, в молчании, не пожелав покойной царствия небесного. Молчание затянулось. Равнодушная, нелюбопытная жертва приняла его как данность, ни о чем не расспрашивала и не выказывала удивления. Но надо было завести разговор, чтобы отвлечь внимание. О чем он хотел говорить?…

– Роман Кириллович…

– Подождите! – Дантист замахал на него рукой. – Помолчите! Вы слишком рано пришли. И вы мне ужасно мешаете. – Он сморщился, словно от боли. – Выйдите в другую комнату. Ну хоть на минутку! А потом уж ладно. Потом, может, с вами и лучше. Если недолго… Если не до конца… Выйдите!

Что он имеет в виду? Странный пьяный человек. И совсем он не выглядит убитым горем, не то что на кладбище.

– Ну выйдите, выйдите! Что вам стоит? Пожалуйста.

Роман Кириллович Королев

Как же они мешали, мешали, мешали и ни за что не хотели разойтись, оставить, наконец, его в покое! Ему нужно было дочитать до конца, а они не уходили – и все тут.

На конверт он наткнулся, как только приехали с кладбища. Натолкнулся и вспомнил: вот что! это тот самый конверт! Тот самый конверт, который принес ему курьер. Тот самый конверт, в котором, конечно, содержится разгадка Катенькиной смерти. Но нужно было идти к столу, и читать было некогда.

При первой же возможности он попросту улизнул, закрылся с конвертом в ванной, но едва успел распечатать, едва успел прочитать первый абзац, в дверь застучали. Это Вероника подняла панику, испугалась, что он повесится или вены себе перережет. Пришлось спрятать конверт в корзине под грязным бельем – какое кощунство! – и возвращаться к поминкам.

И вот они все не уходили и не уходили и терзали его душу воспоминаниями, пили за упокой души Катеньки, восклицали: как же так! – и мешали, мешали, мешали! И он пил, пил, чтобы заглушить боль – боль не заглушалась, только голова туманилась, и он все боялся, что, когда они наконец уйдут, не сможет дочитать и понять.

Голова раскалывается, тошнит от водки и табачного дыма. Комната страшно прокурена. Кажется, его сейчас вырвет!

Отпустило. Но вот и повод сбежать. Прикрыть рот ладонью, демонстрируя тошноту, сбежать в ванную, туда, к корзине с бельем, на дне которой зарыта разгадка.

И на этот раз сбежать не удалось: завернули с полдороги, усадили в кресло, стали отпаивать зеленым чаем и хлопотать, хлопотать.

– Надо бы уложить его в постель. – Аграфена Тихоновна, единственный разумный здесь человек, покачала озабоченно головой.

Да! Уложить в постель и оставить в покое. Уложить и уйти, дать дочитать…

– Да, вы правы, Аграфена Тихоновна. – Артемий с сочувствием заглянул ему в лицо. – Вы правы, надо дать ему отдых.

Они перевели его на диван – он притворялся страшно пьяным, еле-еле переставлял ноги, – подложили под голову подушку, стали суетливо собираться. Вероника завозилась, как курица, захлопала руками, будто крыльями, по бокам, с тревогой взглянула на него. Замерла – руки повисли, как плети. Всхлипнула.

– Разве можно его оставлять одного?! Сейчас оставлять одного?!

Аграфена Тихоновна обняла ее и подтолкнула к выходу из комнаты.

– Пойдем, пусть отец поспит.

– Нет! – Вывернулась из-под бабушкиной руки. – Я никуда не пойду, я останусь с ним!

А может, и правда пусть бы осталась? Они бы вдвоем читали листки, вдвоем поняли бы, что делать им дальше…

Что делать им дальше! Что ему делать дальше! В этих листках, исписанных рукой его младшей дочери, его мертвой дочери, конечно, содержится не только разгадка Катиной смерти, в них указан выход.

Но почему он так подумал? Почему он сразу об этом подумал, как только получил конверт? Почему продолжает так думать? Ведь в том абзаце, в том первом абзаце, который он только и успел прочитать, говорилось совсем не о том. Неужели же он в самом деле думает… неужели подозревает… неужели и раньше, еще до того, как получил конверт, мог предполагать… мог хоть мысль допустить, что Софья… что Софья повинна… что из-за нее, из-за Софьи?… Ну нет, этого он не предполагал! Этого он не думал и не думает! Да разве, если бы он так думал, стремился бы так прочитать-дочитать? Он и распечатывать конверт побоялся бы… Он уничтожил бы его, как только получил. Он бежал бы от него, как от огня… Он…

А ведь он его и в самом деле боится, этого конверта. Вдруг понял, что боится. То есть вот сейчас испугался, когда понял, чем может на самом деле явиться этот конверт. И – не хочет он вовсе, чтобы они все ушли, не хочет оставаться наедине с конвертом. Господи! Они уже в прихожей! Одеваются и вот-вот уйдут.

– Подождите! Не уходите! Останьтесь! – закричал он им, привстав с дивана. Но никто его не услышал. Хлопнула входная дверь, шорох одежды прекратился, голоса смолкли. Ушли.

Тогда он поднялся, пошатываясь – он ведь и в самом деле был сильно пьян, – поплелся в прихожую. Никого. Даже Вероника ушла.

Теперь ничто не помешает ему дочитать, нет никаких к тому препятствий. Доставай листки и читай, узнай, что дочь твоя, любимая твоя дочь, мертвая любимая твоя дочь – виновница гибели Катеньки, что она попросту убийца. Доставай и читай…

Он вошел в ванную, грузно плюхнулся на пол, долго сидел, не решаясь достать листки. Оставалась надежда – довольно смутная, – что вернется Вероника: посадит бабушку в такси, а сама вернется. Не вернулась. Значит, ждать больше нечего, нужно читать.

Первую половину текста он так и читал, сидя на полу в ванной, но потом вдруг понял, что так не годится, что вот уже пришло возмездие, что он должен в точности следовать сценарию своей смерти. Тогда он переместился за стол – за не убранный после поминок стол с белой скатертью, – налил водки и стал читать дальше.

Мышьяк. Да разве он не предчувствовал этого? Разве уже не думал об этом? Разве не для того он унес… Там, в холодильнике, специальном холодильнике в спальне, разве не для этого хранится… Ну, конечно, мышьяк! Как же иначе? Все правильно.

Какой жестокий приговор!

Не думать об этом. Проглотить ведь нетрудно, все начнется потом, потом, а проглотить совсем нетрудно. Принести, растворить в рюмке водки – и залпом…

Нет, это еще подождет, вся ночь впереди, не так сразу. И записка! Нужна ведь записка! Придумать текст, написать… На чем написать? Да ведь тут все указано: на тетрадном листе – и спрятать под скатерть. Текст придумывать вовсе не нужно: записка составлена. Нужно точно следовать сценарию, только так можно искупить вину, получить прощение. Они с Катенькой действительно перед ней виноваты… Ну да, виноваты. Как бы там ни было, виноваты, этого отрицать невозможно.

Он с большим трудом поднялся, отыскал клетчатую тетрадку в комнате Софьи, вырвал лист, вернулся за свой поминальный стол, старательно переписал записку с рукописи, положил под скатерть.

Ну а теперь…

Нет, еще рано, есть еще время, еще не пора. Сейчас он помянет Катеньку, по-настоящему помянет. Тогда все они так мешали, мешали, воспоминаниями своими глупыми сбивали, только душу травили, а его-то воспоминаниям не давали прорваться.

Водка. Чистая, пока еще без примеси. Потому что рано примеси, время еще не настало… Да и кто же поминает отравленной водкой? За тебя, моя Катенька!

Как это было… Как это было, ты помнишь? Скверик наш помнишь? Мусорный, грязный такой, все наши первые свидания назначались почему-то именно там. Это потом, позже мы переместились на аллею в парке Маяковского, а сначала все в скверике нашем встречались. Мы ведь там и познакомились, так, как никто не знакомится, как знакомиться, может, и не совсем прилично. Я просто подошел к тебе и признался в любви, просто так признался, никакой еще любви не испытывая, соврал, что давно за тобой тайно, издали наблюдаю, а ты поверила или сделала вид, что поверила, – в этом скверике ты тогда оказалась в первый раз…

Но это все не то, не о том. Лучше вот: помнишь, как я забирал тебя из роддома, когда родилась Вероника?

Бедная Вероника. Бедная, бледная Вероника. Никогда-то никто ее не любил, родные родители и те не любили. Не повезло ей с родителями, как им не повезло с ребенком.

И когда это стало совершенно очевидно, свершилось чудо – Бог исправил ошибку, послал нам новую девочку, прекрасную девочку-поэта, нашу гордость и славу, наше счастье…

Ты ведь придешь навестить меня сегодня, Катенька? Она обещала, что придешь. Она написала, что точно придешь. Если бы ты только знала, как мне без тебя… Да ведь ты знаешь. Мне кажется, что вы это написали вместе. Или так: она написала, а ты прочитала и все это одобрила. Ты придешь ко мне, когда начнется, ты придешь поддержать? Я сам, добровольно, но ты ведь придешь меня поддержать? Я так любил тебя, так любил, я и жил только для тебя, всю жизнь для тебя. Я знаю, что ты-то меня не очень любила. Знаю… Но все же приди поддержать, посиди со мной, Катенька.

Хлопнула дверь, шаги в коридоре. Все как там, в этих листках. Обещанное исполняется. Она идет, уже идет… С каким лицом он ее встретит? Губы расплываются в гримасу плача, и ничего с этим поделать невозможно. Надо быть мужественным, твердым и мужественным. Нельзя показать…

Он опустил голову на стол, на рукопись, прикрыл лицо. Шаги приблизились, кто-то вошел в комнату. Нет, это не ее шаги! Это чужие шаги! Притвориться пьяным, невменяемо пьяным. Да, он очень пьян, и потому уснул прямо за столом. У него горе, у него погибла жена, сегодня похоронили… Погибла жена, а до этого дочь…

Вошедший приблизился, сел с ним рядом, забулькало что-то – водки себе наливает? И молчит, почему он молчит? Вероятно, Артемий. Зачем он вернулся? Но пора посмотреть. Не забыть притвориться пьяным…

Он поднял голову – совершенно незнакомый человек. Что ему здесь нужно? Он тоже налил себе водки. Выпили. Молча. Что ему нужно?

Ах, вот оно что! Да ведь это же… Ну, конечно, не Катя, он сошел с ума! Как мог он в самом деле думать, что Катя, его покойная жена Катя… Он всегда был разумным человеком, никогда, никогда не верил всем этим мистическим бредням, а сегодня сам вдруг попался. Как мог он подумать, что придет Катя? Как мог он надеяться, что из ее рук он примет свою смерть? Как смел он рассчитывать, что сама подаст… отравленный кубок?

– Роман Кириллович…

Контролер, вот он кто! Они испугались, что сам он может не справиться, и послали контролера.

– Подождите! – Он возмущенно замахал рукой. – Помолчите! Вы слишком рано пришли. И вы мне мешаете.

Киллер

Он так и не понял, зачем дантист его выслал из комнаты, следил в дверную щель за каждым его движением, но так и не понял. Или все же что-то скрылось от его внимания, что-то он упустил? Наверное, упустил. Потому как все, что тот сделал, – это налил и выпил рюмку водки. С тем же успехом он вполне мог выпить и при свидетеле, при нем то есть. И странно, что его появлению дантист совсем не удивился, принял как должное. Он, конечно, совсем пьян и расстроен, но все равно это странно. Или уж до того пьян и расстроен? До того в чадном бреду его сознание, что вдруг появившийся в его квартире чужой человек – что-то вроде привычной, домашней галлюцинации для сумасшедшего? Может, и так, но все-таки неплохо было бы прояснить до конца это дело. Ну, что он там, можно уже входить или нет?

– Роман Кириллович! – Он постучал в косяк костяшками пальцев. – Я могу войти? – Засмеялся нарочито развязно – ему это напомнило, как в детстве он заходил иногда к отцу в ванную занести полотенце. – Уже можно?

– Что ж, заходите! – патетически воскликнул дантист – к чему тут церемонии? Чем дальше, тем все меньше нравился ему этот зуботехник, как бы с ним хлопот каких не возникло.

Он вошел в комнату, сел за стол напротив своей жертвы. Пора завести разговор. О чем он хотел говорить? О первой любви Катеньки, в которой играл главную роль? Ведь так вполне могло быть. А если представить, что так оно и было? Да оно так и было, он все прекрасно помнит!

– Простите, что я явился к вам незваным, да еще в такой день.

– Оставьте! – Дантист болезненно поморщился.

– Не мог не прийти, понимаете?

– Понимаю, еще бы!

– Дверь оказалась незапертой…

– Можно подумать, запертая дверь вас остановила бы.

– Вы правы! – Он рассмеялся развязно. – Но все равно, простите. Познакомимся? – Он встал, перегнулся через стол и совсем панибратски хлопнул по плечу свою жертву.

– Хотите назвать свое имя? – Дантист удивленно на него посмотрел. – Зачем?

– Ну… Разве вам не интересно… Вы, кажется, совсем не удивились моему приходу, словно ждали.

– Я ждал. – Дантист задумчиво покачал головой. – Но не вас. А может, и сейчас до конца не потерял надежду, – как бы про себя произнес он. – Мне бы хотелось, чтобы вы потом ушли. Сейчас ладно, но потом… Как знать, может быть… И вообще… вы помешаете!

– Что вы такое бормочете? – Он улыбнулся, добродушно, но чуть-чуть снисходительно, как улыбаются чужим детям, боясь показать их родителям, как раздражают своей глупостью и капризами отпрыски.

– Вы напрасно пришли. Совершенно напрасно! Я же сам, добровольно. И не надо меня контролировать!

– Добровольно? Что добровольно? Я не очень понимаю.

– Прекрасно вы все понимаете! – Дантист в досаде махнул рукой, отвернулся, оперся ладонями о спинку стула, будто собирался вскочить. Но не вскочил, вздохнул, положил голову на руки.

Самый подходящий момент! Отвернулся, сидит в задумчивой горести. Сейчас он ничего не заметит. Никаких манипуляций. Вот его рюмка… И себе налить водки, чтобы подозрительно не показалось. Дался заказчику этот мышьяк – вон как помутнела жидкость, может обратить внимание, хоть и пьян, хоть и рассеян.

– Давайте помянем Катеньку. Вместе помянем.

Не поворачивается, будто не слышит. Сидит, горюет и не поворачивается.

– Я пришел только затем… Видите ли, Катенька… В восьмом классе… Я очень тогда был влюблен.

– Вот как! А она? – спросил, словно вскрикнул от боли, но так и не повернулся.

– Она?

Она и тогда уже была самой прекрасной на свете женщиной. В этом школьном форменном платье она была настоящей красавицей. С этой смешной детской стрижкой была прекраснейшей из женщин. Прекраснейшие из женщин никого не любят.

– Вы причиняете мне боль.

– Простите. Вы тоже причинили мне боль тем, что пришли. Я вас не ждал, я… не вас ждал.

– Давайте выпьем.

– Выпьем.

Не поворачивается, черт бы его побрал! Сидит и сидит, даже не шевельнется.

– Так она вас любила?

Ну какая ему теперь разница, любила его Катенька или нет? Ее уже нет, да и его вот-вот не будет.

– Она вас любила?

– Не… знаю. Я написал ей записку – и не отправил. Потом еще написал письмо, получилась целая поэма…

– И что?

– Ничего! Давайте выпьем. Я хочу помянуть с вами – вы прожили с ней всю жизнь, а я…

– Она потому вас ко мне и послала? Именно вас?

– Перестаньте! Давайте выпьем. Я вас обманул. Я вашу жену не знал в восьмом классе, я вообще ее не знал. Я… Да повернитесь вы, в конце концов! Так невозможно разговаривать!

Отлепился от спинки стула, медленно, словно раздумывая, повернулся. Да что с ним такое? Что у него с лицом?

– Вам плохо?

– Не знаю… Кажется, еще нет.

Жалкий, отвратительный тип! Ну, что еще за фокусы?!

Рука потянулась к рюмке, но на полдороге остановилась. Прищурился, наклонился к рюмке вплотную, понюхал. Неужели?… Неужели все провалится? Идиот этот заказчик, ну зачем было травить его мышьяком? Конечно, все понял! Не станет пить и… И черт его вообще знает, чем все кончится.

Поднял рюмку, чуть-чуть отпил…

– Да что вы ее смакуете? Это же водка, не нектар какой-нибудь! Давайте чокнемся и за упокой… Хоть за упокой и не чокаются. Ну!

– Напрасно вы это.

Улыбнулся с оскорбительной надменностью. Догадался! Догадался, но зачем оскорблять? Застрелить и бежать, и плевать на заказчика.

– Совершенно напрасно. Я же сказал, что сам, добровольно. Напрасно. И я уже выпил. Для того и вас просил выйти. Не верите? Что ж, если хотите, если вам так спокойней… – Дантист поднес ко рту рюмку и залпом выпил. – Быстрее подействует. – И опять улыбнулся, оскорбляя. Но выпил, выпил и, кажется, сопротивляться не собирается – уже хорошо. Только неужели он обо всем догадался? – Записка вот здесь. – Он постучал ладонью по скатерти. – Я все сделал как полагается, не беспокойтесь.

– Записка?

– Ну да. – Он отогнул край скатерти и показал сложенный лист. – Предсмертная записка, как и было задумано. Вот, смотрите, если интересно. – Дантист развернул лист, зачитал вслух: – «Я принял мышьяк добровольно. Прошу никого не винить».

Вот так фокус! Кто бы мог подумать? Кто мог ожидать от этого серейшего, зауряднейшего человечка…

– Я не знал о записке. Ну что ж, если так… Если так, то… Не представляю, что мы с вами станем делать?

– Дожидаться моей смерти, что же еще? Вы ведь за этим пришли? Только еще раз прошу, когда начнется, уйдите. Если вы мне не доверяете, если боитесь, что позову на помощь, можете посидеть в той, соседней комнате. Понимаете, все-таки смерть – дело очень интимное. Подсматривать даже и неприлично. И умирать при свидетеле неприлично. Вы ведь уйдете, ладно?

– Посмотрим.

– Нет, не посмотрим. Обещайте.

– Ну, хорошо.

Обрадовался, поверил. Наивный человек, разве можно верить слову киллера?

– Выпьем еще водки. На брудершафт. И будем друг другу рассказывать.

Они действительно выпили на брудершафт – никогда еще ему не приходилось пить на брудершафт с жертвой.

– Тебе начинать, – почти весело обратился к нему дантист сразу после того, как они поцеловались (отравленный поцелуй!), – твоя любовь первая. Ну, рассказывай, как вы с ней познакомились.

– Да я же тебе сказал, что никогда твою жену не любил и не знал.

– Перестань! Неужели ты думаешь, что я стану тебя ревновать? Рассказывай!

Что ж, отчего бы и не рассказать? Ему и самому хочется рассказать. То, чего никогда не было, рассказать так, словно было.

– Мы ехали с ней в троллейбусе, она читала какую-то книжку.

– Книжку?

– Нет, я сейчас вспомнил, это был какой-то конспект. Нет, не конспект, листы, вырванные из тетради. Мне было четырнадцать лет, и ей около того. Она так увлеченно читала, а я исподтишка следил за ней, за ее реакцией, и мне показалось, что читает она увлекательнейшую повесть. Вот почему я сейчас сказал про книжку – мне так запомнилось. Повесть эта производила на нее очень сильное впечатление, временами она даже плакала. Нет, ей хотелось плакать, но она сдерживала слезы.

– Да, она часто сдерживала слезы, когда хотелось плакать, – с растроганной улыбкой тихо проговорил дантист. – Катенька! Ты ведь придешь поддержать, придешь ко мне сегодня? – совсем уж тихо и невнятно прибавил он.

– А потом еще долго сидела, переживая прочитанное. Возвращалась к началу, задумывалась, возвращалась к концу… Повесть, видно, действительно ее поразила. Троллейбус был темный, холодный, насквозь промерзший. Мы ехали долго, почти через весь город. Когда настало время выходить, она свернула свои исписанные листы в трубку.

– Холодный троллейбус? А я представил, что вы познакомились летом. Как жаль, что зимой!

– Почему?

– Не знаю. Мы познакомились летом.

– Ну и что? – Он недовольно посмотрел на дантиста. – Мы двинулись к выходу: я – впереди, она – следом за мной…

– Было ужасно жарко, горячий ветер гнал пыль и мусор. Если бы ты знал, сколько в этом скверике было мусора!

– Я чувствовал ее спиной, и было такое ощущение… – повысил он голос, чтобы не дать дантисту рассказывать, – совершенно непередаваемое ощущение!..

– Я сидел на скамейке напротив и все не решался к ней подойти…

– А у выхода вдруг затормозил, даже не знаю почему. Не могу объяснить.

– А потом придумал, – перебил его дантист, тоже повышая голос, – это глупое объяснение в любви. Но она не сочла его глупым! – громко выкрикнул он. – Она поверила! И…

– Вы даже не понимаете, о чем я вам рассказываю! – Он так возмутился хамству своей жертвы, что даже забыл о том, что они перешли на «ты». – Не даете мне слова сказать, ну и не надо. Вы ведь сам просили. И между тем…

– Простите. – Дантист стушевался. – Простите меня, я увлекся немного. Рассказывайте дальше.

– Вы меня совершенно не слушали.

– Я слушал. Была зима, и очень холодно, и троллейбус. Я слушал. Продолжайте, я больше не буду вас перебивать… тебя перебивать…

– У выхода я вдруг повернулся и посмотрел на нее – мы встретились взглядами. И тут я понял: эту женщину я люблю больше всего на свете…

– Женщину? О чем ты? Ты ведь говорил, ей было четырнадцать лет.

– Ну да, четырнадцать. А впрочем, я ведь предупреждал, что все выдумал. Никакой детской любви у меня не было.

Настроение рассказывать, настроение грезить пропало – настроение вообще у него вдруг испортилось, и дантист стал опять раздражать, он искренне пожелал ему скорейшей смерти.

– Как ты себя чувствуешь? – маскируя нетерпение сочувствием, спросил у своей жертвы.

– Плохо. – Дантист поморщился. – Я тебе поверил. Зачем ты меня обманул?

– Надо же было о чем-то говорить, чтобы скоротать время. И потом, я не то чтобы совсем обманул, только… В общем, об этом тебе знать совершенно не нужно. Если хочешь, рассказывай сам, уступаю место.

– Не хочу. – Дантист вдруг сильно побледнел, вцепился рукой в скатерть, потянул ее на себя, зажмурился, превозмогая то ли сильную тошноту, то ли боль. Ему становилось совсем плохо.

– Может, ляжешь на диван и постараешься уснуть?

Дантист ничего не ответил – сидел, страдал и молчал. Но вот его вырвало, и ему стало легче. Он вытер лицо и руки краем скатерти, улыбнулся какой-то беспомощной, жалкой улыбкой и попросил:

– Ты не мог бы сварить мне кофе?

За кого он его принимает? Что он вообще себе думает? Или надеется таким образом спастись? Ушлет его на кухню, а сам…

– Нет, не могу.

Дантист удивленно и с какой-то наивной детской обидой посмотрел на него.

– Почему? Разве тебе трудно?

– Я не умею варить кофе. Никогда не варил.

– Она тоже никогда не варила, но получилось очень хорошо. В шкафчике над плитой банка…

– Нет уж, уволь! Давай я помогу тебе перебраться на диван.

– Мне уже сегодня помогали. – Он опять улыбнулся, болезненно, жалко. – Не надо, мне лучше. Я должен быть здесь, за столом. Пока, во всяком случае. А потом, может, уйду в спальню.

Долго и основательно затеял умирать. Впрочем, двойная порция яда должна ускорить процесс. Скорей бы уж все кончилось.

– Видишь, воспоминаний не получилось. – Дантист повел головой, стиснул зубы. Кажется, приступ опять подступал. – Что будем делать? Ждать просто так слишком долго. А вообще, шел бы домой, ты мне мешаешь, и тебе, по-моему, скучно. Да! Ты ведь мне обещал, что уйдешь, когда все начнется. Вот уже началось.

– Считай, что я снова тебя обманул. Мне, знаешь ли, верить нельзя.

– Ты мне мешаешь! – вскрикнул дантист. – Боже мой, как ты мне мешаешь!

Его снова вырвало. Прямо под ноги, на пол. Странно, что он даже попытки не сделал уйти в туалет или подставить какой-нибудь сосуд, вон хоть ту вазу. Запах становился просто невыносимым. И зрелище не из приятных: эти лужи, эти ужасные пятна на скатерти…

– Я открою окно?

– Как хочешь. – Дантист равнодушно пожал плечами. Неужели он сам не чувствует запаха?

Встал, пошатываясь, двинулся к секретеру, достал зачем-то ящик с шахматами.

– Играешь?

Да что у него, разложение мозга началось?

– Играю, но… Ты хочешь, чтобы мы сейчас сыграли?

– Надо же как-то скоротать время, – передразнил он его. – Раз уходить ты не собираешься, а разговор наш зашел в тупик, что еще остается?

Он с размаху плюхнулся на стул, попал ногой в лужу, но, кажется, этого не заметил, открыл ящик и стал расставлять шахматы.

– Белыми? Черными?

– Все равно.

– Тогда я белыми.

Не задумываясь над ходом партии, дантист взял первую попавшуюся пешку и двинул ее по доске.

– Госпожа Белая Пешка выходит на середину зала. Кланяется…

Ну точно разложение мозга!

И вдруг вскрикнул, оттолкнул шахматы, согнулся. Рвало его долго и мучительно.

Господи, ну когда же все кончится?