Текст книги "Две повести о любви и отчаянии"

Конечно же, эффект алого знамени на черно-белом экране был потрясным даже для меня, картины не видевшего, но, умудренный знаниями, полученными от Темура насчет революций подавленных, я думал скорее о том, что стало с матросами, поднявшими флаг на восставшем военном корабле в реальной жизни. Тут, наверное, и думать не следовало: финал задолго до события был описан поэтом Рембо:

 
На черных виселичных балках
Висят лихие плясуны.
Кривляясь в судорогах жалких,
Танцуют слуги сатаны.
 

Сократ объяснял мне, что режиссура в основном занимается поиском стилистики картин, то есть их специфического языка. Монтаж – это подбор нужных «кинослов», необходимых для создания выбранного стиля. Одни создают образность на экране, другие предпочитают реальность. Реальность картины обусловлена географией, единством места и действия, поступками героев в соответствии с логикой сюжета. Параллельный монтаж – это чередование планов, создающее одновременность двух действий, разделенных в пространстве. Ускоренное действие – иллюзия укороченности времени с помощью все более и более коротких планов, замедленное же – полученное посредством длинных, непрерывных, повторяющихся кадров, как бы растягивающих реальное течение времени. И, наконец, ассоциативный, образный монтаж – самый сложный и алогичный с точки зрения здравого смысла. В нем главное – усиленное значение одного кадра путем его сопоставления с другим кадром. Смысл возникает в сознании зрителя как результат монтажной ассоциации. К примеру, сняв крупный план девушки, узнавшей об измене любимого человека, можно склеить его с кадрами бушующей природы, таким образом донеся до зрителей, какие страсти кипят сейчас в ее душе. Или поставить сцену, где мужчина, клятвенно заверяющий в своих чувствах женщину, тем не менее оставляет ее более чем равнодушной – каменно непреклонной. Но в следующем кадре мы видим ее утром в кровати, задумчиво рассматривающую в зеркале оставшийся на шее след от страстного поцелуя.

– А ваш фильм, он образный? – спросил я.

– Он – никакой!

– ???

– Между нами, – улыбнулся мне Сократ, сопя своей трубкой. – Фильм мой – полная херня!

– Зачем же вы его снимаете? – удивился я.

– Ну, хотя бы затем, чтобы вместо партийных собраний и сбора урожая зрители увидели на экране девушку с идеальной фигурой и красиво сложенного парня. Если выкинуть из сценария бред эрудита, вышло бы даже очень ничего.

– Так вам сценарий тоже не нравится?

– Естественно, – захохотал он. – Кому он может нравиться. Лишь начальству, да и то потому, что идеологически стерилен.

– Но почему вы взялись за него?

– Потому что в кино есть принцип: дают – бери. Иначе уже вообще ничего не предложат.

Глава 4

Метр восемьдесят пять роста, стриженные коротким ежиком русые волосы, голубые глаза и великолепный торс атлета, натренированный гирями и гантелями так, что на нем читался каждый мускул – это являл собой Мераб. По ментальности – человек, уверенный, что рожден именно для того, чтобы во всем первенствовать. Почти так оно и было. Наш супермен и страстный объект желания всей женской половины побережья был студентом политехнического института, будущим строителем автомобильных дорог. Не знаю, какие отношения складывались у него с дорогами, но женщин и море он любил. В перерывах после утренних съемок, проведя в обществе очаровательных дам пару часов, этот Джонни Вайсмюллер22
  Американский пловец, пятикратный олимпийский чемпион, исполнитель главной роли в серии фильмов о Тарзане.


[Закрыть] предлагал мне устроить небольшой заплывчик.

– Небольшой насколько? – спросил я в первый раз.

– Да какая разница, – сказал он. – Пока не устанем.

Мы поплыли. Он – прекрасным кролем, я – ужасным брассом. Плыли недолго, хотя и за это время Мераб успел заметить, что я малость нервничаю, оттого дергаюсь, судорожно дышу и озираюсь по сторонам. Казалось, что воздуха мне не хватает и я сейчас задохнусь.

– У тебя что, аквафобия? – спросил.

– Не понял, – ответил я.

– Боишься воды?

– Да, но только вдали от берега.

– Хочешь, вернемся?

– Нет.

– Ну тогда, моряк, держись, адмиралом будешь!

Я и держался, хотя никакого желания становиться адмиралом у меня не возникало.

Мераб уже не оставлял меня в одиночестве, стремительно вырвавшись вперед метров на двадцать, всякий раз останавливался и, перевернувшись на спину, поджидал, наблюдая за моими жалкими потугами. Как только я нагонял его, он снова уплывал вперед. Так мы и покрыли примерно полкилометра, пока не оказались у округлого, вроде небольшой платформы, плавучего буя на якоре, используемого рыбаками для закрепления расставленных сетей. Мераб без особых усилий вскинул меня на верх этого буя и вмиг взобрался на него сам вслед за мною. Берег маячил где-то вдали, сосны на нем отсюда казались игрушечными, а людей совсем даже не было видно.

– Ну, – сказал он, – расскажи мне про свою жизнь молодую.

– Да рассказывать, собственно, не о чем.

– Девушка у тебя есть?

– Нет, – ответил я.

– Почему?

– Не знаю. Время, наверное, не пришло.

– А женщина была?

– И женщины не было, – не соврал я.

– Да… Завидная биография. Но ты хотя бы целовался?

– Один раз.

– Ну и как? Понравилось?

– Очень, – сказал я.

– Значит, у тебя все еще впереди.

Мы легли на спины, предоставив себя легкому бризу и лучам палящего солнца. Мераб вроде решил меня больше не допрашивать. Буй наш покачивало мелкими волнами, я закрыл глаза и восстановил в памяти поцелуй, тот первый и единственный, о котором только что поведал Мерабу. Учились мы в девятом, пить нам пока не разрешали, но если кто-нибудь справлял день рождения или именины, уже оставляли одних, без надзора взрослых. В тот раз отмечали шестнадцатилетие Виолы, худенькой девочки с острым носом, черными бровями и всегда удивленными глазами. Вряд ли большинство из нас считало свое присутствие на данном событии обязательным, если бы не одно обстоятельство. Виола, азербайджанка по национальности, была дочкой какого-то деляги, ее семья жила в двухэтажном собственном доме, в громадном подвале которого располагалась мастерская, где подручные ее папаши ткали персидские ковры. Видимо, дело это было весьма доходным, ибо на семью приходилось еще два частных автомобиля – черный ЗИМ, уму непостижимая роскошь, и стального цвета «Победа».

Так вот, сидели мы всем классом на втором этаже, напившись чая с разнообразными восточными сладостями, скучая, предоставленные сами себе. От нечего делать решили «крутануть». Игра была бесхитростной: все садились в круг, кто-то опускал на пол порожнюю бутылку и закручивал. Когда вращенье прекращалось, закрутивший должен был получить поцелуй той, на которую указывало горлышко. Случались, конечно, и казусы: мальчикам выходило чмокать мальчиков, а девочкам – девочек. Эти действия под взрывы смеха вызывали азарт, интригу и дальнейший интерес к игре.

Мы погасили свет, зажгли свечи, все опустились на натертый до блеска паркет, образовав замкнутый овал. Виола на правах юбиляра и хозяйки дома крутанула бутыль. Когда обороты ее после долгого вращения спали, бутылка застыла на месте. Не знаю, с какой уж стати, но горлышко было направлено прямо на меня. Видимо, я жутко покраснел, ибо все вокруг рассмеялись. Очень уж неловко пытаясь скрыть смущение, я все же встал, подошел к Виоле и опустился на колени. Тогда она меня и поцеловала.

Как это описать? Две дольки мягкого, будто бы ожившего сочного и ароматного фрукта коснулись моих губ, чуть вобрав их в себя. Меня точно током ударило и передернуло внутри. Длилось это секунду, полчаса или вечность, я не знаю. Не знал тогда, не знаю и сейчас, но вряд ли когда-нибудь забуду. Для нее, возможно, это был просто поцелуй, для меня же – лучшее, что случилось в моей жизни. Еще целый год каждый божий день мы встречались, учась в одном классе, но никакого интереса к моей персоне Виола не проявляла, лишь взирала иногда по обыкновению удивленными глазами. Как только окончили школу, родители забрали ее в Баку, где сразу же выдали замуж. Мы даже не попрощались.

– Ну, ты готов? – голос Мераба вернул меня в реальность. – Не то здесь заживо сгорим.

– Готов как никогда! – вяло отозвался я.

Мы спрыгнули с буйка – Мераб грациозным подскоком Тарзана, я бултыхнувшись ногами вниз – и поплыли. На этот раз Мераб меня не особенно обгонял, был рядом. Достигнув наконец-то берега, мы повалились на песок. Тогда он и хлопнул меня по плечу.

– А ты молодец, – сказал. – Не так-то просто побороть водобоязнь. Девушки таких уважают. Особенно – строптивые. Ты уж мне поверь.

Я усмехнулся, не придавая значения его словам. Он хотел лишь меня взбодрить, ничего больше. Впоследствии мы с ним часто повторяли заплывы, и делал я это с удовольствием, осознавая, что страх во мне улетучивается.

Глава 5

Было в нашей команде немало людей по-своему необычных. Директора фильма, главную фигуру на «фабрике», я видел всего пару раз, да и то издалека, он на всеобщее обозрение выставлять себя не любил. Зато заместителя его, Джемала, мог лицезреть чаще, чем хотелось бы, но исключительно в состоянии дремы. Дремал он стоя, сидя, лежа, независимо от того, где находился: на съемках, в машине, в столовой во время обеда или же на «балу танцев», организуемом по вечерам неугомонным Симоном вокруг тонвагена, изрыгающего из своих динамиков самые популярные шлягеры и тем влекущего к себе всю окрестную молодежь. Импровизированная танцплощадка походила на муравейник и явно не скучала до одиннадцати часов вечера, когда наступал комендантский час и пограничники включали свои прожекторы, сканирующие мощными лучами весь периметр прибрежной зоны, дабы в случае любой попытки нарушения гражданами государственной границы незамедлительно ее пресечь. Хотя ни один старожил, даже будучи в сильном подпитии, не мог вспомнить имевший когда-нибудь место подобный прецедент. Под лучами прожекторов вышагивал по пляжу патруль военных, неизменно дававший команду «Расходись!..», и все молодые люди в мгновенье ока попарно рассыпались во всевозможные укромные места и закоулки. Джемал, как правило, не дожидаясь прихода пограничников, уводивший очередную пассию в рощу, в это время давно там дрыхнул, без разницы, находился ли в женских объятиях или же оставался один.

Администратор Нодар, которому, кроме собственных дел, приходилось заниматься и делами Джемала, был непоседой лет двадцати пяти, удержать которого на одном месте было так же непросто, как, скажем, выловить рыбу руками. Особенностью его был нос с горбинкой, краснеющий в соответствии с количеством принятых в течение дня доз спиртного. Несмотря на удвоенную загруженность, со всеми поручениями Нодар справлялся на удивление легко, успевая при этом не упустить случая пару раз за день заглянуть во все три торговые точки, имевшиеся в селе Алахадзе. Вопрос к продавцам у него был один: «Спички есть?» Даже малым детям было известно, что в летний сезон на море они являлись самым большим дефицитом. Естественно, ответом звучало: «Нет». – «Тогда налей сто!» – говорил Нодар и, залпом проглотив порцию огненной воды, мчался доставать мазут для лихтвагена или договариваться с рыбаками, чьи лодки Сократ непременно хотел видеть в кадре. У Нодара нашего часто возникали проблемы с наличностью, но он никогда не просил денег взаймы, а выпивку буфетчики выдавали ему в кредит, зная, что, получив суточные или зарплату, он в первую очередь рассчитается с ними. Квартировал Нодар в доме тракториста Чичико, такого же непоколебимого борца с трезвостью, поэтому после каждого трудового дня этот крепко поддавший и распевающий дуэт можно было узреть на веранде дома механизатора, а иногда, в момент наивысшего душевного вдохновения, то есть ближе к ночи они занимались вокалом уже в кабине трактора, совершающего замысловатые пируэты вокруг местного стадиона. Эскорт состоял из сборища местных собак, в отличие от людей, обеспокоенных судьбой флагмана дружины совхозных «железных коней», поэтому и надрывавшихся ему вслед нескончаемым лаем изо всех собачьих сил.

Бухгалтер Инесса, матрона лет сорока, с пышными телесами килограммов на восемьдесят пять, носящая траур по мужу, пару лет назад скончавшемуся от разрыва сердца, обычно была занята тем, что составляла какие-то ведомости, сводила балансы на арифмометре «Феликс», выдавала шоферам талоны на бензин и выписывала наши зарплаты, но привлекала всеобщее внимание не только своей профессиональной деятельностью. Расположение духа ее, прекрасно-возвышенное утром, как правило, становилось ближе к вечеру скверно-отвратительным. Тогда к ней лучше было не соваться. Причину такой устойчиво постоянной метаморфозы братья Пижамовы объясняли просто, одним-единственным словом: Каца. Каца, по ночам честно отрабатывающей с Инессой свою вторую смену, был способен умиротворить ее плоть до середины последующего дня, после же ее вдовствующая и, следовательно, скорбящая натура требовала повторного сеанса утешения, получить который до окончания вечерних съемок технически никак не представлялось возможным. Оттого она и пребывала на грани нервного срыва.

Среди экземпляров нашего паноптикума были два водителя специальных транспортных средств. Шофера тонвагена, Автандила, нареченного так в честь одного из героев «Витязя»33
  «Витязь в тигровой шкуре», эпическая поэма Шота Руставели, написанная в XII веке.


[Закрыть], парня, на вид очень даже приличного, члены группы сторонились и звали не иначе как govнюком. Именины его прошли еще до моего приезда благодаря случаю, подробности которого он сам же и поведал впоследствии Симону. Были у Автандила родственники неподалеку, в селе Леселидзе, в один воскресный день он отправился их навестить. Повидался, потом с двоюродным братом сходил на пляж, где познакомился с девушкой в джинсах. Джинсы, но только настоящие, американские, а не какой-нибудь их суррогат из Польши или ГДР, были для всех нас вещью уникальной, чем-то наподобие кометы Галлея или фильма «Колдунья» с обнаженной Мариной Влади.

В какой ипостаси девушка Автандилу приглянулась – просто как девушка или как девушка в американских джинсах, – он не говорил никому. Даже тому брату, который оставил их наедине. Когда стемнело, Автандил предложил ей нечто романтичное – искупаться в море при луне, в чем мать родила. Идея девушке настолько понравилась, что разделась она быстрее, чем он, и нырнула в море. Наш герой же, вспомнив о девизе «Лови момент!», схватил оставленный ею трофей в виде брюк техасских ковбоев и был таков. Вернулся в Алахадзе уже в джинсах. Правда, они ему были чуть велики на мягком месте пониже спины, но эта деталь общей картины не портила. Красовался Автандил в них до тех пор, пока, будучи навеселе, не поделился с Симоном анналами их происхождения. Временно потерявший дар речи, тот, придя в себя, пересказал услышанное Пижамовым. Братья, поборники справедливости, сделали данную историю достоянием гласности.

Вечером того же дня Автандил был вызван на ковер Мерабом, не поощрявшим воровства и очень любящим женщин. «А ну, снимай штаны!» – приказал. Не врубившись, с чем именно ему предстоит иметь дело: с фактом грабежа или мужеложства, – Автандил тем не менее тотчас подчинился грубой силе, ибо перечить Мерабу никто не смел, слишком рискованное было дело. Тот же, вынув из кармана ножницы костюмерши Софьи, изрезал ворованные джинсы на куски, а после легким свингом правой руки отправил Автандила в глубокий нокаут, окрестив при этом govнюком. С тех пор Автандила иначе как этим словом никто не называл. Govнюк же, как ни странно, ненавидел больше Симона, нежели Мераба, который его еще и предупредил, что будет повторять процедуру экзекуции всякий раз, как только заметит в радиусе десяти метров от себя.

Вторым был шофер лихтвагена Василий, здоровенный амбал, которому при рождении следовало дать имя Василиск, в честь мифического чудища, способного убивать и взглядом, и дыханием, от которого сохла трава и растрескивались скалы. Тем не менее это был тихий, спокойный парень, сибиряк, отслуживший армейский срок в Грузии и решивший навсегда осесть в теплых краях. Он не пил, не курил, не ссорился, не буянил, почти не говорил и ни разу в жизни не нарушил правил дорожного движения. В его водительском талоне предупреждений не было ни единой штрафной пометки.

Несчастьем для нас с Юрой стало то, что как-то раз на Василия, наблюдавшего за танцующими парами вечернего «бала», положила глаз где-то с кем-то выпившая костюмерша, гречанка Софья. Подошла, попросила быть кавалером, он ответил, что в деле этом не силен. Доставая верзиле всего до плеча, она хватанула его так, что даже смогла сдвинуть с места, ввела в круг, положила его руку величиной с кухонную сковороду себе на талию и стала двигаться в такт музыке, будто ненароком бедрами касаясь его бедер. Потом прижалась всем распаленным телом, как бы предлагая тем самым пройти своеобразный тест на степень возможностей мужского воздержания. Василиск наш, монашеского обета не дававший, вытерпеть такой искус долго не смог, остолбенел. Будто в припадке эпилепсии, задрожал всем своим нутром, разом поднял захохотавшую Софью на руки и точно косолапый медведь, уносящий бочку с медом, поволок ее от народа подальше, туда, где было темно и пустынно. Там и зачался их роман. Продолжение было менее романтичным. Софья жила в смежной с нашей комнате, и вот уже следующим вечером на ночь глядя мы попали в эпицентр самого настоящего стихийного бедствия. Василий, пыхтя как паровоз на подъеме, во всю богатырскую мощь ублажал свою гречанку, которая в момент наивысшего наслаждения визжала так, будто у нее отнимали все недвижимое имущество древних предков, включая Акрополь. При этом кровать под ними издавала стон, напоминающий конец света, а пружины скрипели, как рыбацкий баркас, ненароком попавший в девятибалльный шторм с картины мариниста Айвазовского. Мой будильник в одночасье стал вещью, в этом доме совершенно ненужной. Мы с Юрой, прободрствовав две нескончаемые ночи, решили поменять жилье.

Мать Медеи тоже была особой неординарной. Рано утром ее можно было застать на рынке, где она закупала продукты, потом – во дворе дома, готовящей обед для дочери, после же – подальше от места съемок, которыми она не интересовалась, в тени сосен, на надувном матрасе за чтением книги. Загорать, нежиться на солнце не любила, сплетничать – тоже. Вначале я думал, что она глухонемая, но один раз Ева со мной заговорила. Если бы она приходилась отцом, а не матерью старлетки, следовало бы засомневаться, ее ли эта дочь на самом деле, но в данном раскладе сомнения были неуместны – ведь именно она ее рожала, не кто-нибудь другой. Женщиной Ева была довольно приятной, но какой-то слишком спокойной, даже апатичной, точно все, что происходило вокруг, вроде бы совершенно ее не касалось. Хотя человек более наблюдательный, чем я, ее подобную отрешенность мог бы понять и принять как умиротворенность схимника, какого-то святого старца, лет сорок молившегося, не вылезая из своего скита.

Меня лично удивляло то, что она ни разу, насколько помнится, не сделала замечания дочери. Орала же, бранилась и выпендривалась эта маленькая стерва десятки раз в день по любому поводу. Задумавшись, почему, я вспомнил свою маму и решил, что, возможно, Еве осточертело воспитывать дочку, ибо толку от этого не было никакого. Это раз. А два – дочь просто сломила ее волю, всецело подчинила степенью своего упрямства, превратив в какую-то блаженную. Но правильным ответом был третий, которого я не знал. Следуя своей материнской интуиции, Ева понимала, что у дочки сложный переходной возраст и любое неуместное, да и уместное тоже, вмешательство в этот естественный природный процесс может лишь растянуть его во времени, ничего больше. Поэтому она и не вмешивалась, предоставив всему идти своим чередом. Так или иначе, но подобных мамаш я в жизни точно не встречал.

Глава 6

Романы, тем более пляжные – неотъемлемая часть кино экспедиций, именно они, а не экранный продукт творчества, остаются самыми яркими в памяти людей, служащих музе по имени Фабрика грез. И у наших мужчин, естественно, были на море девушки. Мераб имел доступ к ним в неограниченном количестве. Сократ, как это ни странно, пользовался не меньшей популярностью. Гуляли Тедо, Нэмо, Леван, сонный Джемал. Гулял наш реквизитор, турок по имени Челик, тучный человек, вечно улыбающийся, при этом будто выставляя напоказ верхний ряд белых до белизны зубов, потому и прозванный братьями Пижамовыми – Кафель Метлах. Даже Кока Захарыч вечерами часто бывал замечаем в компании веснушчатой Нуну, уединившись, они допоздна бродили босиком по пустынному пляжу, откуда зачастую доносились обрывки огнеметного смеха рыжеволоски. О тех, кто помоложе, и говорить было излишне.

Латерна магика44
  В арсенале иллюзионистов – «волшебный» фонарь.


[Закрыть] под названием «кино» как магнит притягивала к себе поголовно самых разнообразных представительниц слабого пола – блондинок, брюнеток, шатенок всех возрастов и телосложений. А «волшебный фонарь» в виде круга для танцев перед тонвагеном с Симоном внутри на время становился культом новой религии с музыкальной проповедью, обращенной к зову плоти и призывающей к любви. Этим магическим словом, кроме людей, казалось, заряжалась сама стихия – воздух, почва, вода в море. Да, это была лафа, настоящий праздник жизни, что-то дохристианское, языческое.

Странно, но в этой лунной оргии, пожалуй, лишь Темур держался холостяком, при этом как танцами, так и женской половиной вообще не интересовавшимся. Я спросил однажды: почему? Он ответил, что в Тбилиси у него уже есть любимая и что он штучка моногамная. Однолюб, пояснил, чтобы до меня дошло. Выходило, что единственным, кто оставался без девушки, а, следовательно, без любви, был в нашей компании я. Днем-то я общался с некоторыми более или менее приятными мне особами, угощал поджаренными на углях початками кукурузы, мороженым или лимонадом, вел заумные разговоры, шутил, играл в подкидного дурачка, рассказывал анекдоты, но на этом наши отношения и заканчивались. Вечером, когда начинался «бал», я предпочитал оставаться где-то в сторонке от общего круга, вмещавшего десятки пар, ибо танцы, по моему мнению, как ритуал преддверия предполагаемого соития требовали прежде наговорить своей избраннице кучу разных нежностей, уверять в вечной любви, убеждать в том, что она – моя ненаглядная, неповторимая, единственная. Не хотелось никому врать, ведь ни по одной из девушек я не сох и не сходил с ума. Поэтому пребывал бобылем.

Медея, восходящая звезда наша, вне всякого сомнения, танцевала на удивление здорово. Обожала самые быстрые ритмы и вписывалась в них, зажигая других своей неуемностью, не отказывалась, когда ее кто-то приглашал, но бросала тотчас же, если кавалер отставал от взятого ей темпа и не проявлял особой фантазии телодвижениями. Но если партнерами оказывались, скажем, Мераб или Симон, выплясывала с ними такое, что всем остальным, чтобы не выглядеть смешными, приходилось останавливаться, создавая простор для этих двоих, и лишь наблюдать за виртуозами рок-н-ролла, восторгаясь вслух и молча завидуя. Странным было то, что никаких эксцессов здесь она не устраивала.

Как-то раз, распалившись до некуда, вышла из круга, чтобы глотнуть свежего воздуха. Чуть отдышавшись, направилась к фонтанчику попить воды. Неизвестно уж, по какой причине, но судьба распорядилась так, что неподалеку от этого водонапорного агрегата на пригорке, вдали от света, дымя сигаретой, восседал именно я, обращенный в слух. В динамиках звучал блюз, «Пять четвертей» Брубека, самая любимая мною композиция из всего музыкального арсенала Симона. Сделав несколько глотков и взбрызнув водой лицо, волосы, оголенные плечи, грудь, Медея, уже различавшая предметы в темноте, заметила наконец и меня. Следует добавить, что мы с ней до этого ни разу не обмолвились ни словом.

– На кого мастурбируешь? – спросила вдруг.

За десять дней, проведенных в мире кино, я успел привыкнуть к неожиданностям. Поэтому вопрос меня не особенно смутил.

– Не обижайся, – ответил, – но не на тебя.

Она усмехнулась и посмотрела так, будто впервые увидела.

– Чего не танцуешь?

– Ногу подвернул.

– Правую левую или левую правую? – сострила и она.

– Обе, – для убедительности я ткнул в них по очереди пальцем.

– Идиот! – поставила мне диагноз, но вместо того чтобы уйти, подошла и села рядом. От нее исходил смешанный запах духов и пота, но мне почему-то противно от этого не стало.

Взяла из моей руки сигарету и выбросила.

– Ты что – женоненавистник?

– Нет, – ответил я.

– Девственник?

– Да, – сказал я.

Она рассмеялась и шепнула, чуть ко мне наклонившись:

– А я уже – нет!

– Ну и что из этого?

– Ничего, – ответила. – Тебе какая разница?

– Никакой. Но ты же мне эту новость сообщила.

– Хотела тебя позлить.

– Извини, я не твой поклонник.

– А чей же?

– Ничей. Но если подумать, то, скорее всего, Нуну, Галины. Хорошие девушки, с ними дружить стоит.

– Хочешь поиметь обеих сразу? Или каждую по отдельности?

– Мне они нравятся, только и всего.

– Значит, ты хочешь дружить с девушками? Дружить и ничего больше?

– Тебя это удивляет?

– Еще как! Я тебе не верю.

– Можешь не верить, но это правда.

– Помнишь – сказала, – в песне поется: «Люди влюбляются, совокупляются»… Сидишь тут один, еще голову мне морочишь.

– Я?!

– Ты. Скажи, откуда ты такой взялся?

– Из города Тбилиси, – ответил. – Закончил пятьдесят вторую школу, до того несколько лет был помешан на кино. «Летят журавли», «Девять дней одного года», «Четыреста ударов», «Иваново детство»55
  Фильмы М. Калатозова, М. Ромма, Ф. Трюффо, А. Тарковского.


[Закрыть] – самые любимые мною картины. Посмотрел их десятки раз, решил, что кинематограф – это мое. После родители устроили меня на киностудию, и вот я здесь.

– Ну и как тебе здесь?

– Трудно сказать. Начинает казаться, что кино – не мое призвание.

– Люди не нравятся?

– Наоборот, с людьми все в порядке. Дело во мне.

– Ты, наверное, страшный зануда?

– Скорее я полный неуч, выскочка и трус.

– Ну?! Ты, конечно же, трепло и воображала, но не трус. Мераб мне рассказал про ваш заплыв.

Открыв рот от удивления, я тут же его закрыл, плохо соображая, что следует ответить.

– Это он молодец, – сказал. – Дал мне понять, что я на что-то способен.

– Скромничаешь?

– Нет, это правда.

– И я могу сказать тебе правду: я тоже боюсь воды.

– Ты? Ушам своим не верю, – искренне удивился я. – Ты можешь чего-нибудь бояться?!

– Представь себе, да…

– Мужчин, наверное? – вновь попытался сострить.

– Заткнись. Я серьезно…

– Ну и что еще тебя пугает?

– Может быть, когда-нибудь расскажу.

– Ладно, – сказал. И добавил: – Способ борьбы со страхом нам уже известен. Попробуй доплыть со мной до буя. Если по пути мне не удастся тебя утопить.

– Наконец-то… Итак, ты меня ненавидишь. За то, что тогда обозвала?

– Да нет. Уже забыто.

– Забыто?

– Забыто, – снова соврал я.

– Ну, раз ты такой незлопамятный, тогда скажи, со мной тебе хотелось бы дружить?

Немного подумав, нет ли здесь какого-нибудь подвоха, я все же ответил:

– Да.

– А что такое дружба? В твоем понятии.

– Ну, это когда ты доверяешь другому человеку как самому себе, у тебя от него нет секретов, ты радуешься его радостям и сопереживаешь горестям. Ты как бы одно с ним целое.

– И все?

– Может, не все, но мне вполне достаточно.

– Ты рассчитываешь на это, если мы подружимся?

– Естественно.

– С какой стати?

– Что-то подсказывает мне, что ты на самом деле не такая, какой хотела бы быть.

– Переведи, я ни хрена не поняла.

– Это непереводимо. Понимай как хочешь.

Она молчала. И довольно-таки долго. А потом сказала:

– Ладно, философ. Значит, друзья?

– Друзья! – ответил я.

Встала и ушла, унося улетучивающийся запах своих духов с аурой вспотевшего тела туда, где по-прежнему играла музыка, а пары еще ближе прижимались друг к другу. Только теперь их стало меньше. Хотя исчезнувших легко можно было найти неподалеку – под соснами на берегу или же на песке пляжа. Я закурил и смотрел ей вслед, пока она не затерялась среди танцующих. Сидел и думал: неужели это явь? Единственное, что нас как-то связывало: она была самой юной в женской половине группы, я же – младшим в мужской, хотя факт этот ни о чем большем не говорил.