Текст книги "Капитан Женька. Нелогичные рассказы"

Рассказ 3-й. «Телеграмма Хрущева»

Всех их – маму, бабушку и дедушку – Женька помнил хорошо. А вот своего отца он не помнил вовсе. Родители разошлись рано.

Отец служил срочную службу артиллеристом на Камчатке. Не школьной, на которой обитал Женька, а настоящей: с гейзерами, медведями, большим и холодным в тех местах Тихим океаном. Демобилизовавшись, он приехал в Поселок в шинели с погонами младшего сержанта и в сапогах с подковками. А в руках – фанерный чемодан, в котором вместо вещей лежали сотни маминых писем.

Потом родился Женька.

Потом пожили вместе.

Потом – что-то сломалось.

1

В семье присутствовала одна вялая версия. Якобы – это Женькин отец, простой заводской фрезеровщик, потребовал, чтобы Женькина мама – без пяти минут с высшим образованием – бросила учебу в педагогическом институте. Потому-де и возник разлад: кто кому ровня?

В раннем детстве никто этот казус объяснить Женьке не мог. «А почему?» – спрашивал он маму. «А потому что не судьба», – дурашливо отговаривалась она. При этом Нина Алексеевна добавляла: «Я давно это знала». Лишь подростком Женька попытался разобраться самостоятельно. Вернее, не разобраться – воспитанный в несимпатии к отцу, он не сильно к тому стремился. Просто хотел сопоставить факты, которые мозолили ему глаза.

Женькин отец и вся его родня вышли с Кубани – отец родился в Новороссийске. По этой причине его мать – и, стало быть, «вторая» Женькина бабушка – была натурой властной. Это было как черным по белому. Ведь в Женькином воображении образ станичников – уверенных в себе, крепких и жестких людей – зиждился на кинофильме «Тихий Дон» режиссера Герасимова. Читать книгу писателя Шолохова он начал, но пока не осилил. Нина Алексеевна – его «первая» бабушка – тоже не отличалась уступчивостью. С этим тоже было все ясно. Поэтому картина конфликта между отцом и мамой рисовалась вполне. После первой же спички все это, сбившись в кучу словесного хвороста, запросто могло привести к пожару, спалившему молодую семью.

В любом случае Женькина память сохранила не отца, а смутный образ незнакомого человека, кто покупал ему на развес шоколадные конфеты. Струясь из-под плотной бумаги, свернутой в кулек продавщицей, соседкой по дому Антониной, бархатный запах какао запомнился Женьке даже больше, чем сам «образ». При этом из закутка памяти всплывал странный диалог.

– Попроси, чтобы и мне купили конфету, – говорил кто-то сверху. – Я тоже хочу.

– Какую?

– Вон ту. С пробкой!

Сколько ни пытался, Женька не мог ответить, кто это говорил? Возможно, это был отец. Не мог он утверждать и то, был ли разговор вообще? Но диалог всплывал, и это заставляло думать. Лишь сорт конфеты, о которой просили, с годами становился яснее.

2

Может быть, потому что конфеты, которые покупал неизвестный, назывались не «Мишка на Севере», как привык Женька – с пенсии их ему покупала бабушка, – а каким-то закомуристым именем «Кавказские». Может быть, оттого что не мог вспомнить отца – мучился, силился и не мог. Но с тех пор шоколад Женьке не нравился. Даже пенка в стакане какао – дежурном меню детского сада – могла испортить ему настроение. В отместку Женька опускал в горячий напиток плавленый сырок «Дружба» – этот продукт включали в рацион, чтобы повысить «выход», – и медленно, морщась от боли в обжигаемых пальцах, тянул его обратно. При этом «Дружба» превращалась в толстую липучку, похожую на ливерную колбасу. «Сорок шесть копеек за кило!» – радостно сообщал всем Женька.

Дети смеялись. А воспитательница Анна Арсентьевна, довольно полная женщина, кричала на него разными словами. Правда, кричала больше для острастки. На самом деле она благоволила Женьке. «Не то, что другие», – докладывала она, когда Женьку забирали домой. И еще благоволила за самостоятельность. Если группа собиралась гулять, Анна Арсентьевна пыталась помочь Женьке. Но Женька наотрез отказывался. «Я сам!» – объявлял он громко. И продолжал застегивать пуговицы на цигейковой шубе, натягивать шерстяные носки и вставлять ноги в чесанки, купленные на вырост. А когда выходил с санками на крыльцо, дети уже тянулись с площадки обратно.

На самом деле и мама, и бабушка прекрасно знали, откуда взялось это – «Я сам». Они хорошо помнили, как Женька с младенчества мог настоять на своем. По ночам он орал. Бабушка порывалась подойти – в отношении Женьки ее опыт работал с перебоями. Но мама, воспитатель новой формации, заявляла: «Прокричится и успокоится». На этой почве они даже ссорились. Крик прекращался лишь в одном случае. Если оба наставника – именно оба, это «условие» было железным – появлялись над Женькиной кроваткой. В поле его зрения. Мама и бабушка склонялись к Женьке и каждый раз видели одно и то же. Ребенок был абсолютно спокойным. Закрыв глаза, он держал голову на теплой подушке и монотонно орал. Таким способом он требовал к себе внимания. А где в кроватке возьмешь другой?

Мама считала, что характер у сына от бабушек.

– Да ты сама такая же, – подшучивал Женька над нею, когда немного подрос. – Все мы одинаковые.

3

Самым неприятным воспоминанием было то, что Женьку могли обозвать безотцовщиной. Наверное, поэтому он выглядел неулыбой с внимательными глазами, которые как бы уже заранее, не дожидаясь, что кто-то попытается обидеть, ставили по периметру его существования заслон. Этим Женька ни с кем не делился. Даже с бабушкой. Но обиды воспринимал как большую несправедливость. Он же не виноват, что у него нет отца? Это вообще было первое настоящее чувство, которое он начал ощущать в себе. Бабушка объясняла, что чувства положены каждому, но появляются они «по возрасту». Теперь вот появились у него. Пусть неприятные, но свои.

Если бы безотцовщиной его назвал кто-то из сверстников, Женька полез бы в драку. Однако так поступали взрослые, так что приходилось терпеть. От невозможности выхода переживания выливались в слезы. Ночами Женька плакал в подушку. Утром ему было стыдно. «Мужчины не плачут, – повторял он слова бабушки, – они огорчаются». Но уже следующей ночью все повторялось. Огорчаться, как мужчина, Женька пока не умел, поэтому оставалось одно – реветь. Или бороться!

Когда эта мысль приходила в голову, Женька хватался за нее с радостью. Конечно, бороться! Как герои любимых книжек: Капитан Блад, Овод, граф де Ла Фер. Однако тут же скисал. Ведь Женькино толкование слова «бороться» дальше борьбы самбо не простиралось. Вот Коля Бульон со второго этажа такой борьбой занимался. И Женька смотрел на него вежливо. Каждое утро Коля Бульон подтягивался на турнике и прыгал через скакалку. «Скакалка – занятие для девочек», – рассуждал Женька. Однако соседу, когда бугры на его спине принимались блестеть, такое извинял.

4

Как это бывает, Женьке помогла случайность. Перелистывая бабушкин календарь, пухлым томиком висевший над кроватью, он обнаружил диковину. Сегодня день его рождения и сегодня же родился самый главный человек в стране – Никита Сергеевич Хрущев!

Никиту – так Хрущева называли взрослые – знал в Поселке каждый. Он работал первым секретарем ЦК КПСС и одновременно председателем Совета Министров СССР. Взрослым было все равно. Они привыкли, что наверху знают, как надо. А вот пацанам было не все равно. Их родители мозолили руки на Заводе, единственном – считай, пожизненном – рабочем месте, и две должности у одного человека казались им делом чудны́м. Поэтому пацаны спорили: положены Никите две получки или нет? Женька тоже спорил. Он считал, что положены. И в пример приводил Римму Ивановну.

– Мама приносит деньги два раза в месяц.

– Это почему это? – удивлялись приятели.

Ни Женька, ни его приятели понятия не имели, что зарплата – или получка, как говорили во дворе – бывает «авансом» и «под расчет». Но Женька добавлял: «Биологию и химию преподает». И все замолкали. Выходило, что Женька прав. Две работы, значит, и две получки.

А вот напористые речи Хрущева забирали поголовно всех – и детей и взрослых. Особенно про американскую невидаль – кукурузу, которую стали высаживать по стране. «Да вон же она, царица полей!» – кивая в сторону стадиона, подмигивали соседи. Стадион был рядом с домом. И прямо за ним на самом деле росла кукуруза. Шуршала невысоким зеленым заборчиком. Женька с ребятами ходили туда рвать початки, варили их в ведре, подвешенном над костром, терли солью и ели. По осени, когда кукурузные початки начинали дыбиться в небо маленькими желтыми ракетами, во дворе – уже с каким-то потаенным для Женьки смыслом – заявляли:

– Чтоб Америка знала!

Про ракеты, которые Америке было положено знать, в Поселке стало известно тоже через Никиту Сергеевича. Ведь в тот год случился Карибский кризис. Он случился далеко, там, где росли пальмы и море было синим как небо. Но Женька, слышавший пересуды, которые выплескивались из соседских кухонь во двор, тоже начинал приходить к мысли: Америка – не подарок!

Набравшись новых слов, он прибегал к бабушке и спрашивал:

– А что такое «воинственно настроенные реакционные силы»?

На что бабушка отвечала:

– Да как тебе сказать…

Она хотела уберечь внука от реальности, не дать ему соприкоснуться с ней раньше срока. Но в одиночку это было не под силу даже ей.

Когда через 13 месяцев был застрелен 35-й президент США Джон Фицджеральд Кеннеди, и об этом сообщило Всесоюзное радио, Женька с одноклассником Сашкой так радовались, что начали баламутить один другого петушиными задиристыми возгласами.

– Так им и надо! – кричал Сашка.

– В Америке президентов, сколько хочешь! – кричал Женька.

5

Обнаружив совпадение с днями рождений, Женька не знал, как поступить в такой ситуации. Оторвав страничку календаря, он задумчиво вертел ее в руках.

Наконец спросил бабушку:

– У тебя есть открытка?

– Тебе зачем?

Бабушка лучше других знала, что внук мог придумать каверзу. К тому же в его глазах замелькали огоньки.

– Зачем-зачем?

Этот своеобычный повтор был Женькиной манерой разговаривать. Кого-то она раздражала, кому-то наоборот – нравилась. По мнению Нины Алексеевны, она была просто некультурной и никак не соответствовала привычкам семьи.

– Вон их сколько, – сказала бабушка.

И показала на верхний ящик комода, где хранились открытки и письма от родственников.

– А новая?

Нина Алексеевна немного помедлила. «Ну, точно! Придумал!» – решила она. Но открытку внуку все же дала. Внук уселся за стол и принялся писать. Высунув кончик языка – это была еще одна «манера», – Женька свалил голову вбок, скрипел железным пером, а ладонью старательно прикрывал свой текст.

– И что мы там прячем?

– Что-что? – снова «некультурно» отреагировал Женька, потом тщательно промокнул открытку и вручил ее бабушке.

«Дорогой Женька! Поздравляю тебя с днем рождения», – читала Нина Алексеевна. А когда добралась до конца, – обомлела. Внизу красовалась подпись: «ХрущОв».

Пинком распахнув дверь, Женька выскочил из подъезда во двор, налетел на приятелей и сунул им открытку прямо в нос.

– Нате!

Самые «догадливые» тут же встали вплотную к Женьке:

– Мы, это самое… мы тоже.

А те, кто были попроще, побежали рассказывать. Вскорости из окон повываливались взрослые. Наиболее любопытные спустились вниз.

– Покажи-ка? – спрашивали они, но разглядев подпись, с опаской отодвигались в сторону.

В тот вечер Женька долго не возвращался домой, сколько бы бабушка его не окликала. Даже день рождения не помог.

В конечном итоге Женьке не поверили! Почерк не тот и фамилия через «о». Но мало кто догадывался, что это была не какая-нибудь шутка, не розыгрыш, а бой за безотцовщину. Последний, как у Пролόвича!

Потом Женька придумал вообще железную вещь, которая защищала его от подколок. Он придумал отговорку! Теперь, если кто спрашивал: «Где твой отец?», Женька четко, по-военному, отвечал:

– Погиб на фронте! Он был танкистом!

Потом подоспела песня. Как и отговорка, она тоже попала в яблочко. По радио ее исполнял певец Гуляев. Под проникновенные слова «Должен и сын героем стать, если отец герой…» Женькина душа перелетала на поля сражений, где отец, весь в дыму и огне, мчался на танке, подбитом немцами, и весело махал сыну рукой. «Где-то я видел эту картину», – беспокоился каждый раз Женька. Вот только никак не мог вспомнить, – где?

6

На самом деле, большинство соседей относились к Женьке приветливо. Не то чтобы его любили, своих детей они любили больше, но так или иначе старались выказать ему расположение. А пришла к Женьке эта приятная во всех отношениях мысль посредством обыкновенного томатного сока.

Как и шоколадными конфетами, соками владела Антонина. На самом деле она торговала пивом, но Женьке не были доступны такие подробности. Поэтому он был абсолютно убежден, что Антонина была главной в Поселке именно по томатному соку.

Приходя за продуктами, Женька каждый раз тянул бабушку к прилавку соседки. Он хоть и находился в дальнем углу магазина, там всегда толпились люди, и их было гораздо больше, чем в других местах торгового зала. Это лишний раз доказывало Женькину правоту. Главная тут она!

Тем более что Антонина возвышалась над всеми словно сказочная фея. Только вместо короны на ее голове был кокошник, а с ушей свисали два красных камня. Женька полагал, что камни у Антонины сделаны из стекла – он пока не знал, что камни бывают драгоценными, у мамы с бабушкой их никогда не было, – а кокошник из чистого сахара. Однако бабушка утверждала, что Антонина просто не жалеет крахмала. Глядя на огромный живот продавщицы, туго обтянутый несвежим от редкой стирки фартуком, Женька рассуждал про себя: «Может, бабушка и права. Уж фартук у Антонины точно не сахарный».

Издали завидев Женьку, Антонина громко, чтобы слышал весь большой магазин, восклицала:

– Ну-ка, подвиньсь!

И очередь послушно сдавала назад.

Потом Антонина наклонялась через прилавок и ласково трепала Женьку по стриженому загривку. Она заранее знала, зачем он здесь, но всегда церемонно спрашивала:

– Чего желаете, молодой человек?

– Томатный сок! – радостно отвечал Женька.

Не жалея воды, Антонина полоскала стакан. Он был граненый как дедушкина стопка. Только гораздо больше. А капли на стенках сверкали огнями, как камни Антонины.

Затем Антонина открывала маленький краник, и красная масса, пузырясь воздушными горошинами, тягуче устремлялась вниз. Бабушка поднимала внука на руки и вручала ему алюминиевую ложку, скрученную и выпрямленную по нескольку раз. Ложку требовалось макать в пол-литровую банку с крупной солью и потом сильно бултыхать ею в стакане.

Ворочая по залу глазами, Женька долго и с наслаждением пил томатный сок. А длинная очередь с умилением смотрела.

– Мужик растет…

7

Вторым фактом проявления к Женьке доброго расположения стал телевизор. На весь дом он был единственный. И владела им опять Антонина.

Телевизор назывался «Рекорд». Тогда вообще была мода на рекорды. Но маленький Женька – как и все пацаны во дворе – в этом не разбирался. Для него рекорд – это был большой и тяжелый ящик с толстыми стенками из светлого дерева, покрытого блестящим лаком. Он стоял на высокой тумбочке в углу и занавешивался белой салфеткой, вязанной крючком. Экран у ящика был маленький. Чтобы разглядеть в нем хоть что-то, надо было садиться ближе. Однако именно оттуда показывали кино, что снимало все претензии. Поэтому, если Валька, сын Антонины, звал «смотреть телевизор», никто и не думал отказываться.

В тот день опять собрались у Вальки. Ребята сидели на подоконнике, на стульях, на диване, либо прямо на деревянном полу. Громко перебивая друг друга, они размахивали руками и обсуждали фильм «Дети капитана Гранта» режиссера Вайнштока. «Самое мировое кино в мире!» – говорил Женька бабушке.

Все были настолько увлечены происходящим, что не услышали, как хлопнула входная дверь. Обернулся лишь Женька. Он по природе был любопытным. Но в тот раз повернулся потому, что сидел дальше всех. Не у телевизора, а в углу, самом ближнем к входу в комнату. Повернул голову, и тут же сильно пожалел, что вообще пришел к Вальке. В проеме стоял муж Антонины – то есть Валькин отец.

Валькин отец был крупный, плотного вида мужчина с заграбастыми и сильными руками – тощий Валька вышел не в породу. Если была нужда перетащить тяжелую мебель, соседи обращались к нему. Однако в подпитии, что не было редкостью, Валькин отец становился буяном. Из-за этого он считался во дворе «шухером» и его было положено бояться. Даже те, кто за глаза живо интересовались, в кого вышел Валька, вслух этого делать не решались.

Когда сговаривались смотреть телевизор, ребята тоже опасались нарваться. Пацаны давно приметили, что как только у Вальки появился телевизор, Валька приобрел скверную привычку превращать всех остальных ребят в обязанных себе лично. «В смысле, раз ходишь, так и дружи, как следует», – догадался Женька. Правда, никто не объяснял, как это – «как следует». И он снова догадался самостоятельно: «Конфету, там, или еще чего…»

Чтобы Валька не вильнул, его спросили конкретно: «Где папаша?» И Валька соврал: «На работе».

Теперь «шухер» появился не вовремя. К тому же сильно не в духе.

– Выметайтесь! – сразу заорал он на пацанов, при этом прибавлял такие слова, которые во дворе знал лишь Коля Бульон.

Пока выметали других, Женька зачем-то вспомнил, как Валькин отец играл в футбол. «Футболист он хороший, если даст, так уж улетишь!» – эта мысль родилась в Женькиной голове быстро. Однако, дойдя до Женьки, «шухер» вдруг замолчал. Немного постоял, потом свел глаза, потом узнал Женьку. А потом отчеканил, будто награждал почетной грамотой. У Коли Бульона таких грамот было видимо-невидимо. Пришпиленные кнопками, они корявым рядком висели на стенке.

– Ты останься…

Вскоре у Женьки тоже появился телевизор.

Женька слышал, как после дорогой покупки, доставленной на санках – дело было зимой, – мама с бабушкой шептались, укрывшись за плотной занавеской.

– Разорила сберкнижку! – как всегда, горячилась Римма Ивановна.

– Хватит ему по людям бегать, – спокойно отвечала ей Нина Алексеевна.

Конечно, Женькин телевизор был не «Рекорд», но тоже хороший – «Енисей». К нему прилагалась 3-цветная пленка. Ее клеили на экран. Такого даже у Антонины не было.

Теперь и к Женьке ходили зрители – Валькина монополия рухнула, – и Нину Алексеевну стали чаще навещать подружки. Бабушкины подружки смотрели фигурное катание – в те годы чемпионатам по фигурному катанию не было конца. Когда его показывали, улицы Поселка пустели точно так же, как они пустели потом, в середине 70-х, во времена «Семнадцати мгновений весны» режиссера Лиозновой. Возгласы болельщиц оставили в Женькиной памяти список странных имен: Ондрей Непела, Пегги Флеминг, Диана Таулер, Бернард Форд, Габриэль Зайферт, Белоусова и Протопопов.

Это были легенды времени.

8

Отголосок безотцовщины нежданно явился к Женьке спустя три десятилетия. Случилось это в небольшом поселке на Севере. Заваленный сугробами, по которым вместо улиц петляли узкие тропки, утыканный белыми дымами, стоявшими на крышах, он был олицетворением зачарованного края, звенящего от холода, и совсем не похожим на Поселок Женькиного детства. Взрослый Женька никогда бы сюда не попал, если бы не служебная потребность. Ему надо было в местный Дом малютки.

Узкая деревянная лестница, рассохшаяся от долгой невеселой жизни, – как и весь этот поселок, она была построена еще пленными немцами, – всякий раз подозрительно покряхтывала, когда по ней взбирались на второй этаж или наоборот – спускались вниз. По этой причине завхоз – мужчина с пустым рукавом, заправленным в карман, – давно приставал с ремонтом. Но ремонт с завидным постоянством откладывался.

Женьке об этом рассказывала заведующая, внешне напоминавшая Надежду Константиновну Крупскую с фотографий в пединститутских учебниках. Они остановились, пропуская детей, возвращавшихся с прогулки.

В воздухе висел кислый запах кухни.

Крепко держась за руки, в одинаковых пальто и шапках, стянутых через голову резинкой, дети парами карабкались вверх.

– Так что, маеты у нас хватает, – монотонно продолжила заведующая. – Вы там подскажите, кому следует.

Женька кивнул, обещая подсказать.

Но взгляд его был прикован к малышам.

Один из них задержался и, задрав голову, громко спросил Женьку:

– Дядя, а вы меня любите?

Шедшие сзади, налетели на малыша и тоже задрали головы. Теперь на Женьку смотрели сразу несколько пар вопрошающих глаз.

Под напором задних, малыш пошел дальше. Но продолжал оглядываться. В этот момент Женьке стало жарко, и он рванул галстук.

– И еще бы раскрасок.

Голос заведующей стал звучать как бы не отсюда. Словно сквозь ватные беруши, он с трудом пробивался к Женьке.

– Дети рисуют.

Уже возле подъезда заведующая произнесла:

– Надо было ответить. Я всех вас люблю. Как-нибудь так…

Женька неловко пожал протянутую ему руку, опустил голову и нырнул в служебную машину, ждавшую возле дома. Машина откинула Женьку на спинку сиденья и нервно завихляла между грязных куч снега, сдвинутых трактором на край дороги. Женька смотрел в боковое стекло, но ничего там не видел. Покрытое белым разлапистым узором, оно отделило его от внешнего мира, оставив наедине с мыслями. «Почему я растерялся? – спрашивал себя Женька. – Ведь знал: брошенных детей нельзя выделять. Сперва это обнадеживает, но потом заставляет страдать». Должно быть, безотцовщина, хоть и не была такой уж болезненной, – в отличие от малыша у Женьки были мама, дедушка, бабушка, благодаря которым ему удалось не остаться в обиде на окружающий мир, – все-таки зудила.

Много позднее жизнь опять привела Женьку в изначальную точку. Дочь Дина окончила медицинский институт и стала работать педиатром. Причем судьба распорядилась так, что лечить ей выпало именно детей-сирот. Лечить сутками и, подчас, без выходных. И все с тем же вопросом: «А вы меня любите?» Забираясь глубоко в Женькину голову, рассказы Дины наполняли его историю новым содержанием. Теперь уже не индивидуальным – каждому по отдельности, но как бы солидарным – всем поровну.