Текст книги "Капитан Женька. Нелогичные рассказы"

Рассказ 4-й. «Наследник рода»

Семья, в которой выросла Нина Алексеевна, была завидной, поскольку одиннадцать детей – десять братьев и одна сестра – в Женькиной голове не умещались. Женька часто размышлял на эту тему и всегда приходил к мысли, что не так уж он и одинок на белом свете. Мальчик вообще представлял себя наследником крупного рода.

1

Абсолютным источником для такой истории была его прабабушка. В этой сухонькой, небольшого росточка старушке, носившей длинный платок, пришпиленный булавкой невероятных размеров, правнука впечатляло не количество детей – он реально не понимал, что это прабабушка и родила их всех, – а два других обстоятельства. Ведь будучи довольно разными по смыслу, оба укрепляли Женьку основательно, плодя ему все новые резоны умиляться корням. Во-первых, прабабушку звали не «Марь Петровна», что Женьке доводилось слышать в детсаду, во дворе или на улице. У нее было особенное и красивое имя – Александра Александровна. К тому же мальчик не сводил все к заурядному выводу – дескать, это просто «два раза Саша». В его сознании имя прабабушки ассоциировалось с набором звуков, составленных приятным образом. В нем Женька различал музыку.

Вслед за внуком Нина Алексеевна тоже произносила наречение матери, слышанное с детства. Причем делала это по звучно, навостряя гармонию своего взрослого, и посему более разлаженного, чем у ребенка, слуха.

А потом трепала Женьку по загривку:

– И вправду музыка!

От бабушкиной похвалы Женьке тоже становилось радостно. Снизу вверх глядя на Нину Алексеевну, так без оглядки разделившую смелую гипотезу о мелодичности прабабушкиного имени, Женька шел дальше. Он начинал перечислять всех бабушкиных братьев: «Алексей, Владимир, Георгий, Константин, Михаил, Сергей…» В них ему тоже слышалась музыка. И это тоже доказывало – семья действительно была что надо. Не в каждом крестьянском дворе выбирали такие, совсем не деревенские имена.

Вторым «обстоятельством» был род занятий прабабушки. Александра Александровна служила экономкой у известного в городе профессора математики. На самом деле она числилась домработницей, но «экономка», как и «род», Женьке нравилось больше. Ведь, бывая в гостях, он не раз видел прабабушку в накрахмаленном до синевы переднике. Какая же она домработница?

– Профессору без нее никак! – заявлял Женька приятелям, хотя ни он, ни они даже не представляли, чем этот профессор занимался. Зачем ему экономка?

Впрочем, Женька догадывался «зачем». Из всей компании он один видел профессора, часами сидевшего за большим письменным столом. На столе лежали бумаги, книги с потрепанными корешками и пропасть деревянных карандашей – наполовину целых, наполовину сточенных. Все это высокий старик в шапочке-тюбетейке и круглых очках – профессор был похож на Айболита – беспрестанно перекладывал с места на место. Но самая главная его обязанность заключалась в том, что время от времени он брал бронзовый колокольчик и звонил прабабушке.

Через год профессор умер. Прабабушка переехала к Нине Алексеевне. «Доживать», – извинялась она. «О чем вы, мама?» – отвечала ей Нина Алексеевна. Она хорошо понимала, что скрывалось за извинительной интонацией матери. В манере, с какой Александра Александровна произносила свое «доживать», легко прочитывалась тяга к существованию, независимому ни от кого. Имея детей, которые могли содержать ее, прабабушка и в 80 лет продолжала работать. Даже переехав к дочери, она помогала, как могла. Вела хозяйство, смотрела за Женькой.

2

Повзрослев, Женька стал глубже интересоваться не только прабабушкой, но и профессором. До революции, когда профессор был таким же как Женька, вся квартира принадлежала его семье. Дом стоял на главной площади, и из него была видна городская Дума – белое здание с высокими полуциркульными окнами. Потом профессора уплотнили. На площади водрузили памятник, а Думу переделали в Дом офицеров. Сидя на широком подоконнике, тоже заваленном книгами, Женька подолгу рассматривал и одинокий памятник, указующий вдаль, и военных, которые курили на крыльце под колоннами. Поскольку профессор работал спиной к окну, ни он, ни Женька друг другу не мешали. «Все пишет и пишет», – шептал Женька. Он очень гордился таким знакомством.

В других комнатах жили другие люди. Бабушка с Женькой вежливо здоровались с теми, кто выглядывал в коридор, провожая пришедших взглядами. А Женька замедлял шаг возле главной притягательности этой квартиры. На стене, между тазами и санками, висел мотоцикл. Он сверкал никелированными дугами.

3

Женька уже перерос пору, когда на него нагоняли дрему колыбельные, поэтому бабушка придумала рассказывать внуку семейные истории. Они тоже помогали – Женька засыпал. Хотя времени на это уходило больше. Присев на краешек постели и подоткнув одеяло, бабушка вела речь неторопливую и обстоятельную.

– В деревне мы жили хорошо, в пятистенке.

Женька высовывал голову из-под одеяла, и задавал вопрос:

– А что это – пятистенок?

– Изба такая, – отвечала бабушка. – Четыре стенки снаружи и одна внутри.

– Поня-я-ятно, – говорил Женька, хотя ребенку 50-х годов не дано было понять, что «пятистенок» 20-х – это признак зажиточности. Он даже название деревни не запомнил, схватил лишь, что на много дворов.

– Богатой?

– Ты о чем?

– Семьей?

– Что ты?! Богатые совсем другие. Мы были обыкновенной семьей. Крепкой. Работали, не ленились. Потом разбежались.

– Зачем?

Сколько бы бабушка не упоминала пятистенок и семью, в которой выросла, именно этот вопрос оставался без ответа. Лишь когда подрос, Женька своими силами «разложил» все по полочкам.

– Чтобы не уплотнили, – заявил он.

На самом деле ни бабушкиных родителей, ни ее братьев уплотнять нужды не было, они не числились кулаками, – иначе Алексею никогда бы не стать красным командиром. Просто в 30-х годах из деревни «побежали» многие – в городе началась сталинская индустриализация.

Но Женьке хотелось интриги. «Наверное от греха подальше», – упрямо гнул он свое. Бабушка не спорила, а наоборот, поощряла внука: «Старайся во всем разбираться сам». И чисто по-учительски добавляла странную, как тогда казалось Женьке, фразу: «Общество состоит из отдельных нас. Какими будем мы, таким будет и оно».

Со временем этим словам нашлось объяснение. Женька увлекся философскими книжками.

Теперь он утверждал:

– При очевидной замечательности французских идей, они не могли прижиться на российской почве.

И даже подводил под этот тезис собственную «историческую базу»:

– Потому что их Liberte, Egalite и Fraternite в нашу жизнь воплощали «Шариковы».

Отныне Женька был убежден, что семья Нины Алексеевны с пятистенком, лошадьми, коровой и прочей живностью – так же, как семья профессора с 7-комнатной квартирой в центре города – стояла в том ряду ячеек общества, которые были способны самостоятельно позаботиться о себе, без помощи всесущего коллектива. «Кому такое понравится?» – сам себя подытоживал Женька.

Вопрос не был ему чужим. В Женьке с детства присутствовала нелюбовь ко всему коллективному. И бабушка относилась к этому терпимо.

– А чем плоха индивидуальность? – спорила она с мамой, которая впитала идеи Макаренко, в пединститутах готовили крепко. Мама знала, что именно коллектив является воспитателем личности.

– Тоже мне, Базаров! – сердилась она. – Твой Лермонтов разве об этом писал?

В пылу спора мама путала, что Базаров – это из Тургенева. А Лермонтов – это Печорин. «Герой нашего времени» был Женькиным любимым чтивом. Поэтому время от времени он заявлял:

– Да. Я не люблю коллектив!

Хотя сам от него никогда не увиливал.

Разбежавшись кто куда, деды и прадеды обиды не затаили. Больше того, пришла Беда – одна на всех, – и они не отсиделись по липовым справкам. Заплатили двумя жизнями! Правда, самодержавному режиму они отдали в два раза больше. Условия существования крестьянской массы были таковы, что до совершеннолетия не дожили четверо детей – потенциальных дедов и бабушек Женьки.

Александра Александровна об этом не вспоминала. Лишь изредка, подслеповато всматриваясь в Женьку, играющего на коврике, вздыхала:

– Бог не дал…

Кто такой Бог, и чего он не дал, Женька тоже не понимал. Но сопереживал очень. Его маленькое сердечко угадывало, что прабабушка печалилась о чем-то важном. И еще он замечал, что никто не называл ее Шурой, Сашей и уж, тем более, – Саней. К ней обращались исключительно по имени-отчеству. Прабабушка была стержневым человеком. О прадедушке Женьке практически не рассказывали. А сам он, по детской несмышлености, активности не проявлял.

4

В отличие от маминой родни, родственниками по линии отца Женька не интересовался по известным причинам. Однако пролетели десятки лет, настало время Всемирной паутины, и Женьке привалил «нежданный подарок». Оказалось, что генеалогический исток отцовской фамилии восходит к одиннадцатому колену от Рюрика. К Галицкому князю Константину Ярославичу, младшему брату Александра Невского. Об этом Женька вычитал в «Бархатной книге» – родословной росписи боярских и дворянских фамилий России, составленной в 1687 году. Благодаря интернету, такое стали выставлять на всеобщее обозрение.

Женьке было интересно узнать, что в период ранних Романовых их представители прилагали немалые усилия, чтобы укрепить свою легитимность. Ведь потомков Рюриковичей, династия которых пресеклась после смерти Ивана IV Грозного, оставалось еще много. В этих целях при Разрядном приказе была организована специальная комиссия (впоследствии ее переименовали в Палату родословных дел). Работу возглавили двое выдающихся деятелей той эпохи: князь Владимир Дмитриевич Долгоруков (близкий родственник царя, стольник, окольничий и боярин) и думный дьяк Разрядного приказа Василий Григорьевич Семенов (государственный секретарь, если по Ключевскому). К рассмотрению комиссии было подано около 630 родословных росписей, чьи предки сидели в Думе, достигли чинов и должностей, занимали высшие посты или представляли известные фамилии. В итоге в книгу были записаны 320 родов. В 1787 году «Бархатная книга» под названием «Родословная книга Князей и Дворян российских и выезжих» была издана в университетской типографии Санкт-Петербурга Николаем Ивановичем Новиковым – одним из подвижников русского Просвещения XVIII века. С тех пор этот источник стал считаться наиболее объективным документом для генеалогических исследований любой надобности.

Такое обоснование впечатляло. Однако сам Женька был достаточно рационален, чтобы уверовать в существование какой-либо цепочки предков, которая сохранилась неразорванной – прямо от него и к Александру Невскому! К этой новости Женька вообще отнесся как к приколу. После хорошего застолья он мог баском Юрия Яковлева из фильма «Иван Васильевич меняет профессию» произнести:

– Рюриковичи мы!

И каждый раз все смолкали. А у Женьки возникала шальная мысль – а вдруг?

Это «вдруг» Женька почувствовал однажды в Петербурге. Он стоял возле раки с мощами Александра Невского и пребывал в размышлениях. Спустя какое-то время он ощутил, что стоит не один. Рядом, совсем близко от него, «стоит» его великий «предок». Женьку накрыла волна тепла, и он мысленно начал рассказывать о себе, своей семье и жизни. Как когда-то делился с бабушкой тем, что лежало на душе.

«Предок» не перебивал. Потом спросил:

– Чем тебе помочь?

Женька ответил.

Вечером он проанализировал случай, и пришел к тому, что это мистика. Но вот что удивительно. То, о чем он просил, сбылось.

5

Была еще история, которая тоже повлияла на Женькино представление о мире. От чего запускается процесс, именуемый судьбой?

Женька начал работать, когда учился на 5-м курсе. Сдавал госэкзамены и преподавал в школе английский язык. Причиной тому был Лев Яковлевич. «Надо начинать, – сказал он. – Ты же не боишься?» Директор школы хорошо знал своего ученика. «Кто боится?» – только и ответил Женька.

Летом старшеклассников послали в Трудовой лагерь. В одну из июльских ночей взрослые собрались на краю леса, разожгли костер и, тесно усевшись вокруг, негромко пели. Коллектив был женский. И песни были про любовь.

– Сегодня Ивана Купала, – сказала молодая учительница истории и задумчиво посмотрела на Женьку. – Все, что нагадается, – сбудется.

Рассказывала она долго. И про необычную биографию. И про «дальнюю дорогу» – Женька уедет за океан. И даже про врага – им была «назначена» некая старуха, которая может все напортить.

Все слушали, затаив дыхание, а Женька подкалывал самого себя – бред какой-то! Но все сказанное сохранил в памяти. При этом всякий раз, когда, то, о чем нагадали, случалось, он не просто переставал посмеиваться, а начинал уважать «предначертанное». Из того предсказания тоже не выпало ничего. Даже старуха и океан.

Рассказ 5-й. «Субчик-голубчик и другие»

Видимо, Женькина бабушка пошла в мать, в Александру Александровну. Она тоже была стержень, с прямой спиной, и тоже «по имени-отчеству». Когда погиб старший брат Алексей, Нина Алексеевна, по возрасту следовавшая за ним, осталась за главного. Поэтому все остальные братья слетелись в то место, где обосновалась именно она – в Женькин Поселок.

1

Правда, слетаться было некому. Только две семьи и переехали: дяди Горы с Нинкой и Танькой, да дяди Миши с Вовкой. Они тоже были дедами, но Женька каждого из них называл «дядя» – была такая в семье причуда. Взрослые работали на дедушкином Заводе, а дети, чередуясь визитами, играли с Женькой.

Самый младший бабушкин брат, дядя Сережа, в Поселок не поехал. Он жил с женой и сыном в городе Калинине, и не мог бросить работу – служил капитаном парохода «Михаил Калинин». Очень модного по тем годам. Женьке нравилась фотография, где дядя Сережа, заложив руку за борт белого кителя, стоял на мостике. Всю навигацию он возил публику до Астрахани и обратно. Дело это было недешевое, поэтому и публика ехала дорогая. Дамы путешествовали в воздушных платьях и с зонтиками, а кавалеры – в шляпах и широких брюках. Женька видел это сам, когда ходил с бабушкой встречать дядю Сережу. В их городе пароход делал остановку. Другой не переехавший дед, дядя Костя, тоже был занят важным делом. Он руководил районной Заготконторой где-то на реке Каме, сдавал государству пушнину. У него было трое мальчиков и одна девочка.

Была еще одна семья, «слетевшаяся» в Поселок. Старшая сестра дедушки Анна Захаровна, седовласая дама с бриллиантами в ушах. Ее муж Тихон Мироныч, с вылепленной головой, бритой наголо. И их сын Володя, умного вида парень лет 17-ти. Они приехали из далекой Клайпеды, совсем Женьке неизвестной. Дядя Тиша, так Тихона Мироныча под семейный лад переименовал Женька, прибыл первым. Как дедушка Алексей, он был кадровым военным, и, как дед Володя, – танкистом. К концу войны дослужился до подполковника. Его полк был расквартирован в Литве. Дядя Тиша разместился у Женьки с бабушкой, но через месяц ему дали квартиру. «Положено», – коротко объяснила Нина Алексеевна. В те времена любой офицер, уволенный в запас, имел право выбрать город, в котором ему хотелось бы поселиться с семьей после службы, и быстро получить там отдельное жилье.

Раньше Женька не видел дядю Тишу, поэтому, когда в проеме двери остановился незнакомый мужчина в военной форме, он вежливо, как учила бабушка, поинтересовался:

– Вам кого?

– Тебя! – весело сказал мужчина. – Тихон Мироныч я. Слыхал про такого?

Лишенный отцовского внимания, при всяком удобном случае Женька старался быть ближе именно к мужчинам. В этом крылась не любознательность, Женьке была важна атмосфера. Ведь именно она давала возможность ощущать себя частью большой мужской общности, никак не пересекавшейся с женской. Сцепив руки за спиной, Женька стоял в любимой матроске, в шортах на широкой лямке, сандалиях на босу ногу и в огромной пилотке из «Учительской газеты». В доме был, конечно, еще и бабушкин журнал «Семья и школа». Но какая же из него пилотка?

– А где это – Клайпеда?

Дядя Тиша поставил на пол маленький чемоданчик с блестящими набойками на углах и заученно смахнул несуществующую пыль с погон. Женька впервые видел погоны так близко.

– Это в Прибалтике, – сказал дядя Тиша.

Золото на его плечах заблестело настолько нестерпимо, что Женька, вмиг позабыв, о чем спрашивал, оказался в волшебной пещере Алладина. Накануне Нина Алексеевна читала ему эту сказку, и, зажмурившись, Женька опять ощутил то, в чем сладостно пребывал вчера. Однако это продолжалось недолго. Новый интерес взял верх, и Женька приоткрыл глаз.

– Прибалтика – это где?

– Э-э, брат, – сказал дядя Тиша, а потом добавил (по-военному, догадался Женька). – Ты, я вижу, совсем не владеешь обстановкой.

Он по-хозяйски прошел в комнату и уселся на стул. Потом притянул Женьку к себе и поставил его между ног. Мама с бабушкой так никогда не делали. Женьку они сажали на колени и гладили по голове. «Вот, оказывается, как надо», – удивился Женька. Дядины колени, туго обтянутые синими штанами, по кромке которых бежала красная веревочка, крепко держали его справа и слева. «Тут не сбежишь!» – радостно решил Женька.

Позже Женька узнал, что веревочка называлась «кант», а штаны и того красивше – «галифе». Если во дворе пробовали спорить: «Это бриджи!», он сразу же начинал злиться: «Не знаете, так и нечего!»

– Прибалтика, брат, – это на море, – сказал дядя Тиша. – Море, оно – Балтийское, а Прибалтика, значит, при нем.

Чтобы дядя Тиша не выставил его из колен, Женька помалкивал. От дядиного мундира, блестящих сапог и погон шел запах ранее Женьке незнакомый. Ему казалось, что так, наверное, пахнет Балтийское море. А может быть вовсе и не море, а самые настоящие танки.

Анна Захаровна впечаталась в Женькину память невероятно энергичной женщиной. «Настоящая жена командира», – легко определил он.

Володя из Клайпеды не был Женьке приятелем. По его понятиям, он был уже совсем взрослым, и Женька мог лишь присматриваться к нему. К тому же Володя сразу же поступил в университет учиться на океанолога. Вообще непонятно, о чем речь.

Вот с Вовкой дяди Миши – другое дело. Он приходился Женьке действительно дядей – был двоюродным братом его мамы, но считался ровней. Два года разницы – это и не разница вовсе.

Женька часто ходил к Вовке. Ведь у того имелось два сокровища: фильмоскоп и большая коробка, где лежала куча диафильмов, скрученных в футляры. Когда Вовка проецировал их на кухонную стену, противостоять Илье Муромцу, сестрице Аленушке с братцем Иванушкой, а тем более Незнайке и его друзьям из Солнечного города, Женьке не удавалось никак. Затаив дыхание, он во все глаза пялился на побелку и очень нервничал, если Вовка, не давая ему насмотреться на цветные картинки и, главное, прочитать текст, вредничал и специально крутил пленку быстро.

– Ну, Вовка, – каждый раз просил Женька. – Ну, погоди хоть чуть-чуть.

2

Родня собиралась часто. В том числе на ноябрьские праздники, когда, отмитинговав на демонстрации, все заходили к Нине Алексеевне. Они вваливались шумной гурьбой, принося в дом холодок, почти уже зимний. На щеках играл румянец, а в петлицах серых драповых полупальто багрели банты.

– Зачем взрослым банты? – регулярно спрашивал Женька. – Они же не девочки.

– В честь Великого Октября, – просто объясняла бабушка.

Женька силился, но никак не мог сопоставить: почему в честь октября, если сам праздник ноябрьский? Тем более все в точности повторялось на праздники майские. Хоть и без холодка с румянцем, но с бантами.

– Это как так? – приставал он, переходя от одного родственника к другому (и обратно). – И почему октябрь великий?

Гости смеялись. Им было не до Женьки, они были захвачены тем, что в Поселке гремела музыка, по улицам шагали колонны, а над головами протяжными волнами перекатывались здравицы. К тому же у бабушки всех ждал праздничный стол. Она на демонстрации не ходила, потому что готовила угощение, которое родственники ждали истово. Особенно ее знаменитые беляши.

3

Несуразица с Великим Октябрем снова напомнила о себе, когда наступили 90-е годы. Только теперь вопросы задавала Дина:

– Почему ты называешь Великий Октябрь «революцией», а по телевизору его называют «переворотом»?

– Либо специально врут, – коротко отвечал Женька. – Либо неучи.

– А почему неучи? – тут же спрашивала Дина.

И Женька начинал объяснять подробно. Ведь, следуя бабушкиным наставлениям, свою дочь он тоже учил во всем доходить до сути. Женька понимал, – тогда родственникам было не до него. Они жили в другой жизни, и про Великий Октябрь им было все понятно. А сегодня случилось то, что случилось. Один «коммунист» предал, другой промолчал, третий – «из блока беспартийных» – вообще был неизвестно где. Типичная «наша» история.

– Понимаешь, какая тут штука? Они ведь неучи поневоле. Они не читали книг, которые для нас были обязательными.

Женьке очень хотелось, чтобы Дина поняла.

– А почему врут?

– Чтобы других сделать неучами. Мы уйдем – останетесь вы. Как белый лист. Пиши, что выгодно. «На дурака не нужен нож». Помнишь сказку про Буратино?

Главную сказку Женькиного детства Дина помнила, как свою. Она тоже любила и Мальвину, и Пьеро, и деревянно Буратино. И не любила Карабаса Барабаса.

– Все-таки как правильно? Революция или переворот?

– Переворот не меняет строй, он меняет лишь власть. А революция меняет и то, и другое. Вот так правильно. Так говорили классики. И телевизору до них, как до Луны.

– Почему? – Дине было и этого мало.

– Потому что телевизор – это пропаганда. А классики – это наука. Она существует объективно. И, значит, не зависит от чьих-либо желаний. Хоть от желания украсть, хоть от желания развалить страну.

– Выходит, все вернется?

– Обязательно. Каждый хочет жить по правде. Вопрос, как сделать? Капитализм на это ответить не способен.

– Значит, социализм?

– Уверен. Несмотря на неудачи, люди будут пытаться построить справедливое общество. И с каждым разом все более успешно. Развитие остановить нельзя.

4

На гостей, никак не желавших объяснять несуразицу с бантами и великим октябрем, Женька не обижался. «Видать, сами не знают», – думал он, и преспокойно устраивался под столом. Рядом упирались круглые коленки Нинки. Вовка с Танькой – как уже взрослые – под стол никогда не лазили. Придя в гости, они сразу исчезали неизвестно куда.

Родственники ели бабушкины беляши, которые действительно оказывались знатными, и каждый раз удивленно спрашивали:

– И как они такими получаются?

Женька хорошо слышал, что даже тихие жены бабушкиных братьев – полненькая тетя Таня и худенькая тетя Феня – спрашивали. И даже энергичная Анна Захаровна. Но Нина Алексеевна не обращала на них внимания, она только улыбалась и хранила загадочное молчание. А Женька опять удивлялся: «Чего вы к ней-то пристаете? Вы бы меня бы спросили!» Уж что-что, а этот бабушкин секрет он давно вызнал. В отличие от прочих хозяек, Нина Алексеевна никогда не жарила беляши на сковородке и не шкворчала маслом, переворачивая их длинной деревянной лопаткой. Свои беляши она запекала прямо в духовке. Правда, запихивая противень, что-то шептала, и вот этого факта Женька разгадать не мог. Нина Алексеевна шептала настолько тихо, что он не слышал, о чем она разговаривала с беляшами. Единственным объяснением, приходившим на ум, оказывалось невероятное. Его бабушка – учитель биологии – колдунья!

Конечно, любопытному Женьке было безумно интересно узнать – неужто, правда? Но допытываться он никак не решался. Мало ли что?

5

Дядя Гора с дядей Мишей тоже служили в армии. Только не офицерами, а солдатами. «Согласно обязанности», – говорили они гордо. Что это такое, Женьке опять разъяснил Тихон Мироныч.

– Мужики должны служить! – сказал он таким командирским голосом, что у Женьки случились видения: будто он тоже мужик, тоже в армии и тоже служит.

Дядя Миша был призван в конце войны. Но попал не на передовую, а в запасной полк.

– Никогда не угадаешь, что лучше: передовая или тыл, – говорила бабушка, потому что даже в запасном полку дядя Миша стал инвалидом, он стоял на часах у склада с боеприпасами, когда произошел случайный взрыв.

Дядя Миша оглох поэтому, когда все собирались, вел себя незаметно. Его семья жила в низенькой насыпушке на дальней окраине Поселка. Вокруг, словно мухоморы после дождя, из земли пробивались точно такие же «жилища».

Женька допытывался:

– А что такое насыпушка?

Выучившись читать по губам, дядя Миша понимал чужую речь, но сам толком говорить не мог.

– До-о-ом из гра-а-авия, – мычал он.

Женька никогда не перебивал дядю Мишу и даже не переспрашивал – бабушка строго наказала не замечать, как тому тяжело. Лишь иногда, когда озорство брало верх – и когда был один, – Женька гримасничал. Выпучив глаза и выгибая горло, он пытался копировать дядю Мишу, произнося загробным, как ему казалось, голосом:

– До-о-ом из гра-а-авия…

В этом озорстве не было зла. Еще не обремененное сопереживанием, оно тоже было сродни любопытству, которое, как все, сопровождавшее Женьку из детства, играло в его жизни роль.

Дядя Гора был полной противоположностью дяди Миши. Он слыл озорником. Под шлею, которая, как утверждала бабушка, «попала ему под хвост», он мог свободно исполнить какую-нибудь неприличную частушку. Размаслив лунообразное лицо, лежавшее на покатых, почти женских плечах, он картинно распахивал свои короткие ручки и шел вдоль комнаты ухабистым кабацким переплясом.

– Субчик-голубчик, стой не балуй! Девкам моим не показывай…

Здесь дядя Гора делал паузу и, как актер, которому выпало, наконец, сыграть бенефис, ждал реакции. Однако гости сидели тихо. Они вдруг начинали рассматривать тарелки и подкладывать себе новую еду. Лишь стремительные зыркѝ друг на друга свидетельствовали: концовка куплета всем давно и хорошо известна.

Только бабушка цыкала на младшего брата:

– Совсем?! – говорила она.

Потом быстро нагибалась под стол, нашаривала там Женьку, и уже по-настоящему громко, с непритворным недовольством восклицала:

– Опять ты тут?! Марш во двор!

Поспешно выбираясь из укрытия, Женька бурчал:

– Будто не знала.

И провожаемый неодобрительными взглядами родственников, отправлялся, куда было велено. Особенно выразительно смотрела на него энергичная Анна Захаровна.

Когда Женька подрос, его осенила догадка, такая же яркая как рассуждения про «род». Он вдруг понял, что дядя Гора, хоть и слыл в семье шутейным, на самом деле был глубоким и нежным человеком. Ведь дочерей он назвал в честь двух своих самых любимых женщин. Старшую дочь Татьяну – в честь жены, тети Тани, а младшую Нину – в честь старшей сестры и Женькиной бабушки. Ну, то есть, Нины Алексеевны.

6

Женьку не вытаскивали из-под стола лишь в одном случае: когда бабушка, Анна Захаровна, дядя Тиша и дядя Гора принимались играть в карты. Это происходило каждую неделю, и для Женьки становилось временем воли. Сиди себе, разглядывай тапки, и не бойся, что вытащат. Бабушкины тапки менялись местами время от времени, у Анны Захаровны они вдруг зависали в воздухе, дяди Тишины стояли твердо, как танки, а у дяди Горы беспрестанно ходили ходуном.

В это время наверху происходило нечто загадочное. Оно было похоже на сеанс гипноза, какой Женька видел в заезжем цирке-шапито. Его выцветший шатер натягивали каждую весну возле городского стадиона имени Ленина. Игроки пребывали не здесь. Они обменивались короткими репликами, и только это нарушало тишину, да звон монет, которые шлепались в кучку посередине стола. Играли на мелочь, по полкопейки. Других денег ни у кого не было, даже у подполковника Тихона Мироновича. При этом все смотрели в карты – каждый в свои. Хотя Женька видел, что дядя Гора и Анна Захаровна заглядывали еще и в чужие. Такая отрешенность игроков обеспечивала Женьке полную неприкосновенность. Причем так, что Женька мог покуситься на то, чтобы высунуться наружу. Сначала из-за края стола осторожно появлялись вихры, потом лоб, а потом два больших глаза. Дальше он не лез.

Женьке нравилось смотреть, как бабушка сдавала игральные карты. Сначала вертела их в руках – это называлось «тасовать», – а потом выбрасывала их из колоды, по одной в сторону партнеров. С каждым полетом карты Женькина гордость возрастала. «Меткая!» – искренне восхищался он бабушкой.

7

На стене, покрытой толстым ковром с малиновыми узорами, висела гитара. Она была частью семьи, семиструнная и хорошо пожившая на свете. Но звучала неплохо. К тому же ее украшал бант. По значимости он равнял гитару с демонстрациями.

Нина Алексеевна одергивала подол и, пристраивая ногу на ногу, усаживалась удобнее. А потом начинала свою любимую песню:

– Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя. Золотою казной я осыплю тебя…

Может быть, история про Хас-Булата не была такой уж любимой, этого Женька сказать не мог. Но именно ее Нина Алексеевна исполняла чаще всего. Родственники сперва слушали, а потом начинали подпевать. Сидя на стуле – стулья были деревянными и назывались «венскими», – положив ладони на коленки, Женька тоже пытался активно участвовать.

– Золотою казной я осыплю тебя, – повторял он за бабушкой, при этом, перевирая слова, ему непонятные, ничуть не смущался. «Сакля, казна, бешмет, чинара» – все это приятно позванивало внутри и уводило Женьку в лабиринты воображения.

Зато, когда песня достигала знакомого, он открывал рот широко и энергично:

– Дам коня, дам кинжал!

Родственники смеялись, а бабушка неприкрыто умилялась. Она давно разглядела во внуке музыкальные способности.

Возможно, потому что музыка и в самом деле нравилась Женьке, его отдали в среднюю музыкальную школу. Но, скорей всего, это случилось потому, что так решила Нина Алексеевна. Женька сам слышал, как она объявила во всеуслышание:

– Мальчик-интеллигент непременно обязан освоить музыкальную грамоту, а уж интеллигент во втором поколении и подавно.

Женьке было интересно, почему это он «интеллигент», к тому же в обидном «втором поколении»? Но по привычке не спорил. Эту привычку внук давно подглядел у бабушки, и пытался ей следовать. Что ему – Овну по рождению – давалось с трудом.

Многие Женькины сверстники учились играть на каком-либо инструменте. В основном, – баяне. А он чем хуже? Тем более в Поселке – помимо Дворца культуры и прочих «излишеств» – музыкальная школа тоже имелась. Полнокровная, на 7 лет обучения, с государственным аттестатом по окончании. Благодаря Женькиному знакомцу Пал Санычу.