Текст книги "Капитан Женька. Нелогичные рассказы"

Рассказ 6-й. «Отчим Николай»

В Женькины пять лет у мамы появился новый муж – Николай. Мама и Женька переехали к нему. Дом нового маминого мужа стоял по другую сторону школы, можно сказать, по соседству с домом бабушки, где до этого – все вместе – жили дедушка, бабушка, мама и Женька. Это Женьке показалось удобным – можно запросто ходить в гости то в один дом, то в другой. Однако прижиться в новой семье Женьке не заладилось, и бабушка забрала его к себе. К тому же вскорости родился сводный Женькин брат Мишка.

Житейское, в сущности, дело.

1

Чисто внешне братья были мало похожи друг на друга. Женька был бледнолицым, а Мишка – красным как рак. По этому поводу даже сложилась веселая «семейная песенка»:

Ой, Мишенька, Мишенька,

Как в садочке вишенка.

А у Миши Женя брат,

Как зеленый виноград.

– Почему зеленый? – спрашивал Женька всякий раз, когда слышал эту песню.

На что бабушка отвечала, что Женька пошел в Ивана Захаровича, поэтому его кровеносные сосуды пролегли глубоко под кожей.

– Отсюда и цвет, – говорила она.

Объяснение было сложным. Однако Женька, для которого Нина Алексеевна была всеконечным авторитетом, принимал его на веру.

На самом деле, Мишка краснел, потому что орал. После его рождения у мамы неожиданно пропало молоко, и ребенок банально хотел есть. А в Женькино время молока у мамы было предостаточно. Исключительно полезного, потому что жирного.

– Сливки в палец, – уверяла бабушка.

При этом Женька, тщетно пытаясь представить «палец сливок», доставшийся ему, начинал искать причины пропажи маминого молока.

– Это я его объел, что ли? – удивлялся он, пристально вглядываясь в Мишку.

Чувствуя вину, хотя, и не имея возможности объяснить ее внятно, Женька искренне жалел младшего брата. Прилежно качая Мишкину кроватку, он безуспешно пытался угомонить орущий в ней сверток. Потом это вошло в обязанность – Женьку стали оставлять вместо няни. Как раз тогда, когда надо было идти во двор, к ребятам! И Женькин энтузиазм закономерно пропал. Теперь, глядя на свекольное лицо Мишки, Женька проникался к нему такой нелюбовью, – и совсем не братской, – что, казалось, был готов задавить подушкой.

– Почему я?! – с завидной настойчивостью перечил он маме

На что мама-педагог спокойно отвечала:

– Ты же старший.

Женька бежал к Нине Алексеевне. Та была за него всегда, даже наперекор маме. Но и у бабушки-педагога этот диалог воспроизводился с не сбиваемой точностью. Как сговорились!

Возможно поэтому сакраментальная домашняя повторялка «Ты же старший», на полную катушку доставшаяся Женьке, укоренилась в его сознании настолько крепко, что всю последующую жизнь – кем бы ни был сам Женька, и кем бы ни был Мишка – старший брат испытывал непреодолимую потребность заботиться о своем единственном брате младшем.

2

Как и дедушка, новый мамин муж Николай был фронтовиком. В самом начале войны он окончил авиационный техникум и был отправлен в действующую армию. Служил авиатехником в истребительном полку. Это благодаря таким, как он – безусым худым юнцам, – готовилась техника к боевым вылетам. В жару и в стужу, в снег и в дождь. Потом самолеты возвращались – далеко не все, а только те, которые не были сбиты, – и каторжная работа начиналась заново: латание крыльев, ремонт моторов, заправка снарядами, короткая рулежка и опять взлет. При этом – авианалеты немцев, бомбежки и смерть тех, кто секунду назад стоял рядом, а также все остальное, что составляло глубинную суть сакрального слововыражения «Я воевал!» В таких условиях фронтовая молодь, еще вчера пребывавшая в «гражданском» беззаботном состоянии, быстро училась голой правде, становилась жестче в движениях и мыслях.

В сущности, Женькин отчим Николай был неплохим человеком. Во-первых, на дедушкином Заводе он считался квалифицированным инженером-технологом. Во-вторых, был весельчаком и душой любой компании. В-третьих, всерьез увлекался рыбалкой. Женька помнил, как однажды поймал с ним щуку, такую большую, что рук не хватило, чтобы показать бабушке, какую. И еще отчим страстно любил Михаила Юрьевича Лермонтова. Толстый томик его стихов, замусоленный от регулярного чтения, перешел «по наследству» к Женьке.

Однако все достоинства Николая перечеркивал недостаток, который аккуратным обществом тех лет именовался «фронтовая привычка». Отчим пил. Женька много раз слышал, как громко, – «почти как со сцены», говорил Женька бабушке – он выводил свою «пьяную песню».

Лишь на штыке у часового

Горит полночная Луна…

К тому же отчим Николай не просто пил. Находясь под мухой, он дрался со всеми, кто оказывался рядом. Но поскольку рядом всегда оказывалась Женькина мама, ей все и доставалось. Как большинство женщин, она не выносила сор из избы. В Поселке это было не принято. Собираясь по утрам в школу, Римма Ивановна тщательно замазывала вчерашние следы гримом. И молчала. Женька ничего не замечал. Только с возрастом до него стало доходить, что в жизни его мамы не все так ладно, как кажется со стороны.

А когда дошло, пошел разбираться.

Пьяный отчим лежал на диване. Неловко отворачиваясь от Женьки, Римма Ивановна стояла у стола и, отвлекая внимание сына, – она видела, что Женька пришел не просто так – усиленно водила горячим утюгом по стираному белью.

Хотя Женькино сердце – уже подростка, уже 8-классника – колотилось как в шаманский бубен, он заставил себя не смотреть на маму, а прямиком, с порога, направился к отчиму Николаю. Сделал это нарочито, демонстративной, развалистой походкой. «Матросской», – как уверяли его во дворе старшие ребята.

– Пойдем, выйдем! – сказал Женька.

На самом деле он точно не знал, как в таких случаях следует поступать. Он просто слышал во дворе, что взрослые парни, включая Колю Бульона, если хотели что-то выяснить между собой, именно так и разговаривали – грубо и бескомпромиссно.

От Женькиных слов отчим не то, чтобы протрезвел. Для этого у него было слишком мало причин и времени. Но, плохо соображая, что происходит, он все же поднял голову, растрепанную подушкой, и мутными глазами посмотрел на Женьку.

– Пойдем, я сказал! – снова потребовал Женька, переступил с ноги на ногу и бессознательно огляделся по сторонам.

Женька и впрямь волновался. Ведь он впервые в жизни «разруливал ситуацию». По спине побежала длинная струйка, а ладони вдруг тоже стали мокрыми и холодными. Хорошо, что они были глубоко в карманах штанов, и никто не увидел Женькиного конфуза.

Лишь теперь он взглянул на маму.

В Женькиных глазах читалась растерянность – что же теперь ему делать дальше? А в маминых глазах все было совсем наоборот. Они сияли яркими огнями – мой защитник!

Отчим Николай никуда не вышел. Он недовольно гыркнул, сглотнул слюну и, повернувшись лицом к стенке, отключился.

Когда Женька вернулся к бабушке, она, как и мама, так радовалась, что не знала, куда усадить «героя». Потом Нина Алексеевна не раз утверждала с заметной гордостью, соотнося это с Женькой, что «он» – так она с самого начала возникновения новой маминой семьи, принципиально – не по имени – называла маминого нового мужа Николая – стал вести себя гораздо тише.

Возможно, Женькин отчаянный поход «за справедливость» и в правду сыграл какую-то специальную роль. Во всяком случае, самому Женьке очень хотелось в это верить.

3

Мама развелась, когда Мишке исполнилось семнадцать лет. Он поступил в летное училище и уехал учиться военной профессии. Уехал далеко от Поселка, в другой город. Лишь тогда Женька понял, что мама терпела ради Мишки. Видя пример старшего сына, она не хотела повторения для сына младшего.

А отчим Николай погиб, возвращаясь пьяным с Завода. Теперь он пил прямо на рабочем месте. Его сбил поезд на том самом переезде, за которым среди деревьев прятались дедушкины цеха.

Рассказ 7-й. «Квартирный вопрос»

«Квартирный вопрос», который, если верить писателю Булгакову, испортил людей, завелся в Женькиных краях только с первыми нормальными домами. До этого обитатели Поселка жили в старых военных бараках. Словно длинные просмоленные шпалы, они теснились у железнодорожного полустанка: поближе к Заводу. Достаточно рельсы перейти.

1

Дом, в котором родился Женька, ничем не отличался от остальных. Он тоже состоял из восьми квартир, но только коммунальных, да люди в нем жили попроще: рабочие и колхозники, превратившиеся в рабочих за годы войны. Ордер на комнату в 13 квадратных метров был выписан Заводом на Ивана Захаровича.

Самой выделяющейся соседкой была Антонина. Вместо одной комнаты, как у всех, она имела две. Мама и бабушка тоже «выделялись» – учителей уважали хоть где, – но без дедушкиного статуса, и даже отучив сотни заводских ребятишек – мама проработала 30 лет вообще в одной школе, – получить жилье от Завода они не могли никак. За них отвечало роно.

Пока был мал, Женька жил и жил. А повзрослев, стал позволять себе фрондировать на эту тему (тайком от бабушки):

– Квартир нет, но уважения, сколько хочешь!

Он уже прочел «Мастера и Маргариту», а также расшифровал «роно» как районный отдел народного образования. Став студентом и конспектируя классиков, Женька ловил себя и вовсе на крамольной мысли. Может, не надо было так прямолинейно: сначала рабочим – детям победившего пролетариата, – а уж потом всем остальным? В 91-м году, в три оголтелых августовских дня, перечеркнувших конспекты, Женька засомневался еще больше. Может, поэтому общество и развалилось так быстро, что было перекошено изначально?

Ответы Женька искал с юношеским максимализмом – по-другому у него не получалось. Ему вообще нравились серьезные книги. Причем, необязательно по программе. Например, первого эмпирика и основоположника английского материализма Френсиса Бэкона он начал читать еще на первом курсе. И увлекся так, что испещрил пометками все страницы его сочинений. Бэкона он купил на маленькой улочке в старой части города, в неприметном букинистическом магазине. Женька ходил туда часто. Спустившись по каменным ступенькам, он открывал почерневшую от времени дверь и, тренькнув колокольчиком, попадал в абсолютно иной мир. С запахом старых книг и ожиданием очередного чуда.

Пока Женька копался в теории, те, кто руководил от имени классиков – конкретно, Женькин знакомец Пал Саныч, – в небесах не витали. Они вдохновенно вкалывали и строили новую жизнь.

Гораздо быстрее, чем ленинградские 2-этажки, в Поселке выросли кирпичные здания в четыре этажа, а к ним цепочками не устающих никогда муравьев потянулись грузовики. Люди, что сидели в кузовах, не выглядели «испорченными». Вместе с мебелью, тюками и фикусами они ехали весело. Ну и что, что новые квартиры получились маленькими? Старое жилье проигрывало новому по любому.

Потом Поселок накрыла странная мода. Она родилась не здесь, а пришла со стороны, откуда-то из центра страны, из больших городов. Приползла, как песок Каракумов, засыпающий редкий клочок зелени. Возможно, из-за этого «песка», повредившего людям зрение, или по какой другой причине, но те, кто вчера лучились от простого человеческого счастья, вдруг стали обзывать свое отдельное жилье нехорошим словом – «хрущоба».

2

Не стало дедушки, Женькина мама переехала к новому мужу Николаю, поэтому комната, в которой они жили, теперь стала на двоих. На Женьку и на бабушку.

Комната была квадратной, светлой и теплой, с высоким потолком. Светлость комнате обеспечивало солнце. По утрам оно наведывалось на подушку к Женьке, потом перебиралось к бабушке, потом целый день гуляло по стенам. А тепло давала чугунная батарея – бабушка густо красила ее белой масляной краской. Другой краской – желто-коричневой – она красила пол, сбитый из толстых досок. Он тоже был теплым.

Самым важным предметом была батарея, зимой между ее радиаторов сушились Женькины валенки, носки и штаны с начесом, промокшие от прыжков с забора в сугроб, а также варежки, покрытые льдинками. «Как кольчуга!» – восхищался Женька. Прыжки назывались «сальто-мортале», словечком, которое, как повелось, нравилось Женьке и запоминалось надолго.

Вторым по важности предметом было окно. Поскольку комната располагалась на первом этаже, то, с точки зрения ребят, живших на втором, она имела большое преимущество. Женька автоматически становился тем, кто мог, минуя квартирную дверь, выйти на улицу напрямую.

Пока был совсем ребенком, Женька спал на сундуке. Он был не столько важным, сколько таинственным предметом. Обитый железом, почерневшим от долгой жизни, сундук запирался на хитрый металлический прут, на конце которого имелся флажок с дыркой для замка. Бабушка редко открывала сундук. Но если делала, Женька старался заглянуть внутрь.

– Это что у тебя там? – спрашивал он. – Наследство, что ли?

– Не беспокойся, тебе не достанется, – смеялась бабушка.

Много позже, когда сам стал папой, Женька догадался, что Нина Алексеевна имела в виду. Как всякая нормальная бабушка, она втайне мечтала о внучке.

Из глубины сундука, источавшего запах полевых трав – мешочки с ними специально держались внутри, – бабушка вынимала простыни, полотенца, наволочки, другие красивые вещи. Наконец, появлялись скатерти-сетки. Подсмотрев у той, что дедушка привез с войны – у немецкой скатерти, у «трофейной», – бабушка вязала их сама. Причем придумывала такие узоры, что Женька всегда находил в них что-то новое, мало похожее на то, что виделось в них прежде: цветок, гроздь винограда или самую настоящую Жар-птицу.

На самом деле, вещей в доме было немного. Все они помещались в единственную секцию фанерного шкафа. Но выглядел он солидно. Большой кистью его выкрасил сам Иван Захарович. «Под красное дерево», – говорила бабушка.

3

Напротив, в крохотном «пенале», проживала бывший хранитель фондов Заводской технической библиотеки Римма Газизовна. Слова, что обозначали ее должность, давались Женьке с трудом. Как объясняла бабушка, они были «техническими терминами», а Женька – «чистый гуманитарий». То, что он гуманитарий, Женьке в голову еще не приходило, но придя, – осталось там надолго. И он бы совсем согласился с Ниной Алексеевной, если бы не одна странность.

Комната Риммы Газизовны располагалась рядом с туалетом, в котором время от времени появлялись записки. Стоя над унитазом, Женька с удивлением читал: «Смывайте!» и его накрывало чувство неловкости, мешая делать то, ради чего пришел. Записки писала Римма Газизовна. Не персонально для Женьки, а для всех. «Мы должны добиться звания «Квартира коммунистического быта!» – заявляла она безапелляционно, борясь таким способом за этот самый быт. Кроме того, Римма Газизовна постоянно выглядела недовольной, готовой каждому указать его место. «Поэтому и слова не запоминаются», – сообразил Женька.

Самая большая комната принадлежала Майе Михайловне, ветеринару с рынка. По дому ходили слухи, что она носила «левое мясо», во что Женька не верил. Майя Михайловна жила за стенкой, и если бы она действительно носила, то уж Женька непременно бы засек.

У Майи Михайловны был муж – дядя Леша. Как Иван Захарович, он тоже был «и-тэ-эр», и тоже любитель выпить. Подвыпив, дядя Леша громко пел, а также заявлял, что служил у Буденного. Вот в это Женька поверил сразу – у кого еще в доме был сосед, который служил у самого Семена Михайловича Буденного? Тем более, дядя Леша был готов доказывать свою правду в любой форме, подвернувшейся под руку. Соседи знали, если за стенкой доносилась песня: «Мы – красные кавалеристы…», в коридоре лучше не показываться. У Майи Михайловны и дяди Леши росла дочка, капризная девочка Лида. Она заходила к Женьке запросто в любое время.

Однажды Лида стала причиной очередного Женькиного опыта, который, по словам Нины Алексеевны, «даром ему не сдался». В тот день Женька болел. На табуретке возле кровати бабушка выставила мед, желтой лужицей плавающий в вазочке, поэтому Женька заявил, что сегодня играть не хочет. Лида настаивала, потом громко разревелась и убежала.

На этом инцидент исчерпался. Так думала бабушка. Но не так думал дядя Леша. Он только что закончил песню, и на этой волне влетел в комнату к Женьке. Размахивая рукой, дядя Леша начал лупить Женьку по голове, как по спелому арбузу, который красные конники рубали в кино про Гражданскую войну. Услышав шум, бабушка прибежала из кухни. Она побаивалась дядю Лешу. Кто его знает, может и служил у Буденного? Но тут в опасности оказался 5-летний внук, и весь ее страх, а также интеллигентность испарились. Случись рядом лемех от плуга, бывший агроном снесла бы голову дяди Леши, не задумываясь. Еще задолго до своего учительства, она работала в сельском хозяйстве, в деревне.

Наутро было продолжение. При поддержке двора бабушка подала заявление в товарищеский суд. Была такая организация – посадить не посадят, но прочистят, будь здоров. Велели прийти бабушке с мамой и дяде Леше. Позвали и Женьку – как пострадавшего! Женька сидел на отдельном стуле, не переставая оборачиваться, и видел, что комната забита людьми, включая приятелей. Это нравилось, и Женька гордился собой. «Такое, брат, дело», – размышлял он. Но поскольку, никакого брата, даже Мишки, рядом не было, он просто поглядывал на бабушку, ища у нее одобрения.

Пик самооценки наступил у Женьки, когда судья – некрасивая худая женщина в пиджаке «с поплавком» и круглых очках – строгим голосом велела дяде Леше извиниться перед Женькой.

Тот поднялся со своего места и тихо произнес:

– Я прошу у Жени прощения.

– Не слышно! – раздалось сзади.

Дядя Леша вздохнул, и повторил громче:

– Прощения прошу.

В этот момент в Женькиной голове что-то щелкнуло. Он вдруг вспомнил, как дядя Леша рассказывал о лошадях, которые вместе с ним служили у Буденного. Глаза у бабушки тоже стали влажными. Она взяла Женьку на руки и быстро пошла домой.

5

Мама шла рядом и выговаривала бабушке:

– За ребенком надо присматривать.

Она хотела сказать, что присматривать надо за дядей Лешей, поэтому бабушка не обиделась, а только крепче прижала Женьку к себе, словно в этом и заключался ее главный «присмотр», и проворчала: «У самих то…» Нина Алексеевна намекала на новую мамину квартиру, в которой Женьке «прижиться не заладилось». Она тоже была коммунальной, и тоже на три семьи.

Тетя Шура, крупная и смешливая женщина, запомнилась Женьке по коротким (по щиколотку), блестящим резиновым ботам на каблуках. По утрам он с интересом наблюдал, как она затягивала на толстых ногах молнию. «Бегунок тугой», – морщилась тетя Шура. А отчим Николай, собиравшийся на работу тут же, говорил, что она просто «делает форс», потому и мучается.

Сын тети Шуры – по имени тоже Мишка – работал токарем. И он был большой проблемой. Придя как-то в слезах, тетя Шура закричала на всю квартиру, что это из-за «плохих друзей» ее Мишка сядет на четыре года. Потом пришли милиционеры и, скрутив Мишке руки, запихнули его в синий фургон с красной полосой поперек дверцы, затянутой решеткой. Знающие люди сказали, что эта машина давно всем известна и называется она «черный воронок».

– Почему черный, если он синий? – спрашивал у соседей Женька, но соседи молчали.

А главное, никто не говорил, за что посадили Мишку. Если Женька обращался еще и с таким вопросом, все просто отворачивались. Только подростком Женька услышал, что Мишка сел за изнасилование. Тогда же он узнал, что тетя Шура – молоденькая совсем девочка – всю войну выносила на себе раненых.

Другая семья была бездетной – тетя Валя, женщина лет сорока, и дядя Коля, жилистый маленький мужичок, трудившийся в горячем цеху кузнецом.

Женькина бабушка говорила:

– И слава Богу!

Она имела в виду не то, что тете Вале и дяде Коле «Бог не дал детей», а то, что не дай, Бог, такого как Мишка. Все, кроме тети Шуры, с ней соглашались.

Как новый мамин муж, Женькин отчим Николай, дядя Коля тоже пил. Но он никогда и ни с кем не дрался. Вместо этого он залезал на самое высокое дерево, что росло во дворе, и кричал оттуда, что убьет всех.

– А чего он там забыл? – спрашивал Женька Нину Алексеевну.

– Белочку, – отвечала она.

Слово «белочка» Женьке было знакомо – конфетами с таким названием торговала Антонина. Но он чувствовал, что с белочкой дяди Коли что-то не так.

За дядей Колей тоже приезжали. Только не милиционеры, как за Мишкой тети Шуры, а санитары и пожарные.

– Чтобы снять, – объясняла бабушка.

Словом, в новой маминой квартире только тетя Валя – кроме, естественно, мамы, брата Мишки и тети Шуры – ассоциировалась у Женьки с положительными эмоциями. К тому же тетя Валя часто ездила в Москву. Ее дальние родственники работали в каком-то ГУМе, и место это было непростое, потому что к каждому отъезду мама копила деньги. А если об этом ГУМе или родственниках заходил вдруг разговор при посторонних, мама и тетя Валя переглядывались. После поездок тети Вали для Женьки наступали праздники. Он примерял обновки – финские дутые куртки, меховые ботинки, толстые (с оленями) свитеры. В Поселке такие не продавались.

Еще из Москвы привозились апельсины. Они тоже были диковиной. Но когда Женька выходил с апельсином во двор, пацаны небрежно говорили:

– Такой же мандарин, только большой.

Пацаны знали, о чем речь. И Женька, и они пробовали мандарины «тыщу раз». В новогодних елочных подарках всегда лежало по одному оранжевому мячику из далекой и неизвестной никому Абхазии.

Так продолжалось все Женькино детство. И даже позже. Однажды тетя Валя, видимо, решив подчеркнуть факт «причастности» к иностранной жизни (поскольку Женька поступил на иняз), привезла ему портфель с этикеткой «Made in England». К портфелю прилагался плащ-болонья – «Made in Italy». «Рыжий, как англичанин», – говорила про портфель бабушка. Из свиной кожи, он приятно пах и быстро стал предметом уважения Женькиных сокурсников. А итальянский плащ? О нем и говорить не стоило. Такого не было у целого города!

После того как сын тети Шуры отправился в тюрьму, она съехала. В ее комнату из деревни переселилась молодая татарская семья с двумя детьми 4-х и пяти лет. Муж с женой работали на Заводе, а мальчишки наводили в квартире порядок. Как-то раз младший заявился на кухню, обнаружил там Женькиного кота, обрадовался, схватил его за хвост и хрястнул о шкаф. Тетя Валя и мама онемели. Потом мама сказала учительским голосом:

– Так поступать нельзя.

На что младший посмотрел на нее снизу вверх своими черными, с сиреневым отливом глазами и ответил:

– Рэжу голову!

6

За стенкой проживали еще двое: двадцатилетний Боря – сын дяди Леши от первого брака, и старенькая дяди Лешина мама. Они воображались Женьке такими же как он и его бабушка, – вроде бы тоже члены семьи, но существуют от нее врозь. Борину бабушку Женька без церемоний называл «бабуля Борина». А Боря вообще был отдельной фигурой. Он родился с дефектом и слыл поселковым дурачком. Но Женька считал, что лучше друга, чем Боря – кроме, конечно, Долговязого – у него никогда не было.

Боря мог запомнить столько новых слов, сколько Женьке не снилось. Он работал на дедушкином Заводе и пользовался большим авторитетом. Боря был кладовщиком. В его обязанности входило выдавать рабочим инструмент: резцы, напильники, гаечные ключи и вообще все необходимое, чтобы цех мог выполнить план, а рабочие заработать. Как объяснял дедушка, это называлось «сдельщиной». Однажды Боря заболел, и цех встал. Оказалось, что Боря никогда не записывал в журнал, кому и что он выдал, все помнил и так. А кладовщик, который подменил его, записывал. К нему сразу возникла очередь, все были недовольны: время идет, а работа стоит (и заработок тоже). К Женькиному знакомцу Пал Санычу даже ходила целая делегация. Рабочие просили вылечить Борю.

Ну разве это не друг?

В комнате Майи Михайловны для Бори места не хватило. Поэтому он спал на сундуке, который дядя Леша вынес в общий коридор, в небольшой простенок. Тот факт, что Женька и Боря оба спали на сундуках, тоже сближал их. К тому же Боря не переживал, он приспособил лампочку и по ночам читал книги. Лампочка была без абажура, подслеповатая. Она свисала над сундуком на скрученном проводе и гасилась простым выворачиванием. «Как же Боря не стукается об нее? – задумывался Женька. – Ведь ночью ничего не видно». Когда Бори не было дома, Женька ложился на его сундук, а потом осторожно вставал, примеряясь не задеть лампочку. У Женьки получалось. Но Боря был выше Женьки. И это Женьку, как друга, беспокоило.

Для Женьки было бы лучше, чтобы Боря не выворачивал лампочку вовсе. Потому что ночью Женька выходил в туалет. Это случалось с ним редко. Но если случалось, – становилось большим испытанием. Тихо, чтобы не разбудить бабушку, Женька приоткрывал дверь и шептал в черноту коридора:

– Боря, ты здесь?

Потом стоял, прислонившись ухом к проему, и терпеливо ждал, пока оттуда, откуда потягивало ветерком и где, возможно, водилась нечисть, не доносилось сонное:

– Здесь! Иди, не бойся.

7

В целом соседи по квартире жили дружно. Коммуналка вообще помнилась Женьке всю жизнь – общие радости и общие нерадости делали людей практически родственниками.

Конкретно Женьке больше всего нравилась кухня, ведь именно там проходили самые интересные события. Он в принципе считал, что с кухни можно получить много хорошего. Бабушка не понимала, о чем речь. Но во дворе с Женькой соглашались легко: кто спорит? Например, в кухне был водопроводный кран, он торчал прямо из стены и заворачивался дырчатым колесиком. Чтобы пустить воду – шла только холодная, – надо было крутить влево. «Против часовой», – объяснял дедушка. Женьке с трудом давалось, что такое «влево» и «против часовой». Вот, если крутить не на словах, а руками, то сразу понятно: пошла вода или нет. Вода была нужна всем. На кухне умывались и чистили зубы, наполняли кастрюли и чайники, мыли посуду. Но только Женька знал главную пользу воды – пока никого на кухне нет, он наливал воду в надувные шарики, остававшиеся от демонстраций. Сбросить их кому-то на голову приравнивалось к подвигу. За такое могли наказать!

Основное пространство кухни занимала плита, она топилась дровами. Ее бока, покрытые толстым слоем побелки – девочка Лида ее отколупывала и ела! – притягивали Женькину спину как магнитом. От них шло тепло, особенно в сильные морозы, когда окна покрывались узорами, и в детсад можно было не ходить даже без карантина. Это с того времени Женька полюбил запах дров – они стопкой лежали рядом. А когда бабушка нарезала лучину, запах превращался во что-то почти живое – медленно поднимаясь, он приятно заползал в Женькин нос.

Потом старую плиту заменили плитой газовой. Всем такое понравилось, только Женька сожалел, что больше не надо топить дровами. Вместе с ними из кухни навсегда пропало что-то неуловимое. Чиркая спичкой, бабушка зажигала газ. От волнения – при пользовании таким удобством, оно возникало само по себе, – а, возможно, просто от сырости, спички вспыхивали не сразу и даже ломались. Бабушка нервно выбрасывала их в банку и тянулась в коробок за новыми.

8

Женька запоминал, куда бабушка убирала коробок, и время от времени таскал из него спички. Во дворе они ценились высоко и были нужны, чтобы поджигать тополиный пух, который каждый июнь укрывал Поселок белым одеялом. Тополиный пух горел так быстро, что Женька с приятелями не могли угнаться за извилистой полосой огня, на глазах делавшей «одеяло» куцым.

Шли в дело и этикетки. Их отмачивали, высушивали и клеили в тетрадки – альбомы были не у всех. Почтовые марки тоже не каждый мог достать, поэтому этикетки заменяли все. Это был целый мир. Даже изречение, вычитанное на этикетке: «Бутылка молока нейтрализует яд трех папирос», будило в Женьке игру ума.

– А как это – нейтрализует? – однажды спросил он.

– Ну-ка, поди сюда! – тут же отреагировала Нина Алексеевна. – Почему тебя это интересует?

Женька смотрел совершенно открыто, и бабушка успокоилась.

– Папиросы – это вредно! – заявила она. – А кто курит, должен обязательно пить молоко.

– Зачем?

– Чтобы не умереть!

Женька почти присел. «Ничего себе», – подумал он. Потом вышел во двор и с первым же приятелем поделился новостью.

– Не попьешь молока, тут же: раз – и умер!

– Ага, умер! – это был сын «шухера». – Если мой папка узнает, он тебе таких задаст! Раз – и умер.

Женька счел правильным больше не затрагивать эту тему. Но бабушкино объяснение запомнил – сам не курил никогда.

9

Было в кухне и такое, что доставляло не только радость. Если Нина Алексеевна принималась стирать, Женька заранее начинал нервничать, порывался уйти, но не мог шагу ступить, оставался на месте и смотрел, как, с трудом поднимая тяжесть, бабушка ставила на плиту чан с водой и закладывала в него простыни. Через некоторое время в чане закипало. Бабушка открывала крышку, выбрасывая высокий столб пара, и принималась крутить горячее белье скалкой. Потом скидывала его в корыто. Голыми руками, которые быстро становились багровыми, она жамкала простыни и возила их по ребрам оцинкованной стиральной доски. «Если бы умела, – ругалась!» – считал Женька. По его понятиям стирать белье было хуже каторги.

Зато убирать белье Женьке нравилось. Особенно зимой, когда оно всю ночь напролет сушилось во дворе. Утром Женька стоял возле бабушки и поддерживал большой эмалированный таз. Замерзшие простыни бабушка ловко сгибала пополам.

– Как книжки! – смеялся Женька.

От простыней шел такой аромат, морозный и чистый, что Женьке, утыкавшемуся в них носом, казалось: вот так, наверное, пахнут Дед Мороз и Снегурочка. Не те, которых он видел на школьных елках. А настоящие, из дальнего леса.

10

Вдоль трех стен в кухне стояли три хозяйских стола. Женькин стол был у окна, и когда Женька ел, он одновременно мог смотреть во двор. Бабушка придвинула маленький сундук и поставила на него лавочку, которую смастерил Иван Захарович. Теперь Женька сидел вровень с подоконником и наблюдал за всем, что происходит снаружи.

– Все уже вышли! – бодро докладывал он.

Нина Алексеевна не считала нужным пичкать ребенка едой. Захочет – прибежит, полагала она. Но Женька прибегал редко. Он любил, когда бабушка отрезала хлеб, посыпала сахаром или солью – в зависимости от настроения внука, – смачивала водой прямо из крана, а потом протягивала ему в окно.

Приятели, стоявшие рядом, спрашивали:

– Сорок восемь, малость просим?

Женька отвечал тоже условной фразой:

– Сорок один, ем один!

Так отвечать было положено, и никто не решился бы нарушить эту традицию. Если кто-то другой выносил во двор съестное, все повторялось с точностью алгоритма, заведенного не Женькой, не ребятами, а кем-то задолго до них. У всех, кто жил в Женькином доме, достаток был примерно одинаков, поэтому и выпрашивать еду было не принято.

Так и жили нормальной по тем временам жизнью. Надежной и защищенной. Ведь если оказывались вне своей территории, каждый имел право объявить: