Текст книги "Меланхолия гения. Ларс фон Триер. Жизнь, фильмы, фобии"

Свержение оленя

Сегодня первый весенний день. Светит солнце, земля под ногами мягкая и коричневая, и весна застыла наготове в деревьях, кустах и траве. Небо над домом режиссера полно птичьего щебетанья. Я выхожу из машины на парковке и сразу замечаю Триера, который разговаривает по телефону у теплицы.

– Сейчас детей заберем, – говорит он, положив трубку и махая рукой в сторону машины.

Через пятнадцать минут он останавливает машину на большой щебневой площадке, ставит ее на ручной тормоз и выходит из нее.

– Где мы?

– На Багсвердском озере.

Мы подходим к озеру, в окрестностях которого зима потихоньку начинает ослаблять хватку. Поверхность по-прежнему укрыта огромным сине-серым пластом льда, но оттепель уже проела в нем отверстия, и озеро со всех сторон окружено венком по-зимнему лысых деревьев, стволы которых золотисто тлеют на солнце. Готовясь к съемкам «Антихриста», Триер делал то, что обычно ему не свойственно: смотрел фильмы. Он рассказывает об этом, когда мы ступаем на широкий мост и усаживаемся на скамейке, с которой открывается вид на все озеро. Японские фильмы ужасов, «Ведьму из Блэр» и старый черно-белый «Вампир» Карла Дрейера.

– Когда я писал сценарий, я часто сюда приходил после того, как отвез мальчишек в школу. Слушал в айподе музыку из фильмов ужасов. Как это круто придумано вообще – айпод, да? Именно о таком ты мечтал ребенком: а вот бы можно было взять с собой в лес музыку! И вдруг ты действительно можешь взять с собой музыку. Я, кстати, именно на этой скамейке обычно сидел, – говорит он, хлопая ладонью по сиденью между нами.

Это место кажется мне почему-то хорошо знакомым. Этот свет, высота и окрас деревьев, уходящая вдаль широта – где-то я это уже видел, однако сейчас у меня не сразу получается сориентироваться в сторонах света.

– Ну ты же знаешь водный стадион, он вон там. А здесь снимали «Матадор», ресторан у озера, помнишь? – говорит режиссер. – Кажется, он называется «Нессеслоттет». А вон там Софиенхольм.

– Ого, сколько в этом озере буйков, – замечаю я.

– Да, – соглашается он. – Можешь пойти их выловить. Проставим на них очки, которые ты набрал.

* * *

В мае 2007 года настроение его было совсем другим, и в одном из интервью режиссер заявил тогда, что не знает, будет ли он еще когда-нибудь в состоянии снять фильм.

– Это очень странно, потому что раньше у меня в голове всегда было минимум три проекта одновременно, – сказал он. – Но сейчас там совершенно пусто.

Триер начал было работу над «Антихристом», который изначально задумывался как низкобюджетный фильм с Йенсом Альбинусом и Милле Хоффмайер Лехфельдт, снятый на даче в Одсхерреде, но быстро понял, что не в состоянии сейчас справиться с задачей. На тот момент он не выходил из депрессии уже несколько лет, раньше такого никогда не бывало. Так что, несмотря на то что никого в Дании не удивило бы, что истерзанная душа режиссера может провалиться так глубоко в черную дыру, для него самого это стало неприятным сюрпризом.

– Когда ты чего-то боишься, ты как будто никак не можешь найти выход, адреналин зашкаливает – и ты не можешь дышать. В депрессии же все телесные функции обнуляются. Ты лежишь, ноешь и смотришь в стену. Месяцами. А я и не ныл даже, я просто сдался, – говорит он.

Сам Триер считает, что его страхи стало настолько тяжело переносить, что все системы просто отключились – по аналогии с тем, как человек теряет сознание, испытывая сильную боль.

– Знаешь, как мышь, которая замертво падает на пол, после того как кот часами ее гонял. «Все, не могу, пошло оно все к черту. Хочешь меня сожрать – жри!»

Первым, по словам Триера, исчезло даже не хорошее настроение, а энергия и целеустремленность. Он мог, как он поэтично формулирует, «по три-четыре часа раздумывать, что надо бы встать и сходить отлить, не находя в себе сил это сделать. И как ты понимаешь, семья обычно не мечтает о том, чтобы папа днями напролет лежал и рыдал у себя в комнате. Так что я чувствовал ответственность и знал, что рано или поздно мне придется встать».

Не исключено, что частично его тогдашнее состояние объяснялось профессиональным и личностным кризисом.

– Я в общем и целом чувствовал тогда, что жизнь закончена, – говорит он, обводя взглядом озеро, пока мир вокруг нас тает. – Что теперь все будет только потихоньку приходить в упадок, понимаешь? Включая сексуальность и все такое. Из твоего тела медленно уходят все желания и силы, и ничто не приходит взамен.

– Потому что, когда тебе пятьдесят, все вершины уже позади?

– Да. Ну бывает еще, что тут-то людям и приходит в голову идея съездить в Байройт послушать Вагнера, но меня ровным счетом ничего не интересовало. В депрессии ты и так теряешь всякий позитивный взгляд на жизнь, а у меня были еще страхи, которые все больше и больше изолировали меня от любых действий. Плюс я никуда не летаю и вообще ничего не делаю, так что под конец я просто лежал в постели и смотрел на ветки в мансардное окно.

– Похоже на поведение альфа-самца в оленьем стаде, который…

– Ну да, другие, молодые олени становятся все сильнее и сильнее и начинают ставить под сомнение верховенство вожака. По крайней мере, так рассказывали в передаче, которую я смотрел по телевизору, – говорит он и добавляет с улыбкой: – Телевизор вообще ценный источник знаний о природе. В конце концов альфа-самец оказывается повержен, потому что молодые олени бодаются лучше. Депрессия начинается именно там, где ты повержен и должен слезть с трона. Олень умирает за три часа – не от физических повреждений, а просто от осознания того, что вот много лет он был директором всего, а теперь все закончилось. Он идет в кусты, совершенно обессиленный и измученный потерей престижа. Кроме того, он знает, что не может вернуться, в то время как остальные олени резвятся на краю стада и верят в то, что рано или поздно их час настанет, – улыбается он.

Какое-то время мы сидим молча, греясь на солнце.

– Ты чувствовал, что как режиссер ты сказал все, что мог?

– Нет. У меня просто не было амбиций, чтобы снимать фильмы, и достаточной сосредоточенности. Все надежды, как ни странно, были исчерпаны. У меня ведь прекрасная семья, с которой мне обычно в радость делать самые разные вещи, но когда ты теряешь уважение к себе – ты теряешь и желание делиться чем-то с кем бы то ни было.

– Почему ты утратил уважение к себе?

– Это странно вообще… – тихо начинает он. – Я воспринимал себя как… не-человека. Мне не… – он начинает смеяться. – Мне не нравилось то, что я видел в зеркале.

– Что именно?

– Не сказать, чтобы я вообще когда-нибудь очень себе нравился, но здесь вдруг это стало совсем очевидно, не в последнюю очередь потому, что я был обузой для семьи и всех остальных.

– У ненависти к себе есть довольно много разновидностей – некоторые считают, что они уродливые идиоты…

– Ну да, что-то вроде того, – смеется он. – Уродливый, – кивает он, – идиот.

* * *

За свою жизнь человек достигает настоящего мастерства в очень немногих областях. Это одна из тех тем, которые постоянно занимают Ларса фон Триера. Он постоянно недоволен недостатком своей компетенции – в теннисе ли, в охоте ли, в рыболовстве или компьютерных играх. И эта проблема не из тех, которые со временем могут решиться сами собой. С возрастом человек начинает понимать, сколь многому он так никогда и не научится. За прошедшие месяцы Триер неоднократно касался этой темы, как будто она всегда лежит с его сознании наготове, и каждый раз, когда его мысли ничем не заняты, спешит высунуть голову из воды.

– Меня так это раздражает! – восклицает он. – Был бы я всю жизнь рыбаком, ловил бы на муху и выезжал рыбачить в места, которые знал бы наизусть. Но нет, я отдаюсь всему только наполовину.

В теннис он начал играть довольно поздно, что помешало ему достичь успехов. Рыбачил он всегда, но недостаточно усердно.

– Я вечно путаюсь в удочках, и где-то в душе я и сам не верю, что у меня есть к этому какие-то особенные способности. Как и ко всем физическим занятиям. Я начал фотографировать еще в юности, и это было ужасно интересно, но экспертом я никогда не стал.

– Ты еще разбираешься в растениях и птицах.

– Ну опять же я не знаю названий всех деревьев в лесу. Всех растений. Некоторых, да, но не всех. Правда, я ужасно расстраиваюсь, когда не знаю чего-то от и до! Поэтому-то человек так раздражается, когда понимает вдруг, что теперь все будет становиться только хуже и хуже. Потому что мое тело ослабевает быстрее, чем я могу осваивать новые умения. Пока ты молод, ты считаешь, что стоит тебе только потренироваться, и ты будешь уметь что-то лучше, лучше и под конец станешь совсем экспертом. Но все это всегда было как-то половинчато, как будто я слишком скользкий, чтобы удерживать амбиции в какой бы то ни было области, – смеется он. – Я никогда не побываю в Америке. Еще двадцать лет назад я бы такой возможности не исключал. Я не стану играть в теннис лучше, чем сейчас. И на самом деле это понимание находится довольно далеко от представления о том, что перед тобой открыты все возможности. Есть какая-то поворотная дата, когда ты признаешься самому себе, что то-то и то-то никогда не произойдет.

– Похоже на мысли человека в кризисе среднего возраста.

– Ну да, просто кризис настиг этого человека не посреди жизни, а когда он уже одной ногой в могиле, – смеется он.

Он не исключает, что депрессия его была вызвана именно этим переходом: от жизни, полной надежд и амбиций, к гораздо более туманному существованию человека среднего возраста, когда самое большее, на что ты можешь надеяться, – это удовлетворенность сложившимся положением вещей.

– Наверное, вся эта кризисная ситуация имела еще какое-то отношение к моему возрасту. Я ведь всегда считал, что умру в каком-то обозримом будущем. Но вот старение, когда ты совершенно… – говорит он и спотыкается, как будто в предложении закончились слова. – Ну и… перспектива закончить свои дни в инвалидном кресле, глядя на искусственные фиалки и проходящих мимо молодых девушек, и вспоминать, как все было когда-то… Мы заканчиваем точно так же, как те олени, бегущие позади стада, и это ведь не потому, что мы хотим снова стать молодыми. Просто вся жизнь настолько зафиксирована вокруг каких-то эротических переживаний… и те фильмы, которые я снимал, они тоже заряжены сексуальностью. И раньше казалось, что стоит только поднажать и правильно выбрать направление – и ты сможешь продвинуться вверх по иерархии…

Какое-то время он сидит молча.

– Единственное, в чем я по-настоящему стал специалистом, – это в кино, – говорит он наконец. – И в этом есть преимущество, потому что продолжать снимать кино можно довольно долго.

– Можешь ли ты еще чему-то научиться в этой области?

– По крайней мере, я по-прежнему способен, находясь как будто в каком-то пузыре, делать фильмы, которые меня самого удивляют. Я бы удивился, если бы двадцать лет назад посмотрел «Антихриста». И «Меланхолия» обещает пока стать для меня неожиданным фильмом. В общем, наверное, у меня есть собственное охотничье поле, на котором я ловлю разные фильмы, – говорит он и начинает смеяться. – Это моя охотничья территория. Но вот что странно, по-моему, – это что там до сих пор можно подстрелить все новые и новые виды животных.

* * *

В какой-то момент депрессия стала настолько невыносимой, что Ларс фон Триер лег в психиатрическое отделение Королевской больницы. У него не осталось никакого терпения, так что он решил, что теперь другие могут попробовать как-то исправить ситуацию.

– Но я и им не давал этого сделать, – признается он.

Он отдал медсестрам все свои таблетки и рассказал, сколько и когда ему нужно выдавать, чтобы пути назад не оставалось. К счастью, говорит он, ему удалось пронести в сумке бутылку водки, иначе он ни за что не пережил бы ту ночь. На следующий день его осмотрел психиатр, который в конце осмотра сообщил, что в следующий раз режиссер увидится с ним через неделю. До тех пор ему предлагалось развлекать себя разговорами в группах взаимопомощи и физическими упражнениями. После этого Триер ушел из больницы, начал ходить к психологу и составил распорядок дня: запланированные мероприятия, расписанные по времени.

– Чтобы я не мог лежать днями напролет и выть в стену, – объясняет он.

– Это не был вопрос того, что ему хочется делать, – рассказывает жена режиссера, Бенте, – потому что он не хотел абсолютно ничего. Так что он просто сверялся со схемой. И на следующий день точно так же. И через день. И вдруг во всем этом начали появляться просветы: «Знаешь, мне вон те хлебцы нравятся больше этих, съем-ка я к завтраку лучше их». Или «Слушай, было бы здорово, если бы те-то и те-то зашли в субботу». Или «Я бы хотел съездить с мальчиками на теннис». И так вот постепенно все комнаты снова освещаются, – говорит она. – Просто очень медленно.

Когда Триер возобновил работу над сценарием «Антихриста», он уже не был прикован к постели и раздумывал даже, не вернуться ли ему на работу в Киногородке. «У меня же нет там никаких дел», – говорил он Бенте. «Нет, – соглашалась та, – но подумай, ты пойдешь на работу, поговоришь там с людьми, пообедаешь с кем-то, посмотришь, что другие делают». Дома он начал возиться с растениями в теплице. Чистить картошку. И вот, как вспоминает Бенте, «вдруг у него появилась идея „Антихриста“, и он начал смотреть фильмы ужасов».

Триер рассказывает, что использовал в сценарии какие-то части своей когнитивной терапии.

– Нужно понять, что именно тебе чуть менее отвратительно, чем все остальное – ну там, например, кроссворды решать или играть на компьютере – и запланировать обязательно делать это в строго определенное время, чтобы день получил какое-то содержание. И в итоге это правда помогает.

Одной из таких вещей для Триера был «Антихрист».

– Это было очень важно. Для моего терапевта, – смеется он. – Хорошо или плохо получалось – это было дело десятое.

Хаос правит всем

Идея, легшая в основу «Антихриста» была вообще-то не новой, рассказывает Ларс фон Триер после того, как мы привезли домой его сыновей и уселись за стол на террасе перед домом.

– Или, по крайней мере, она отражает какие-то вещи, над которыми я раздумывал в юности. Что природа – это церковь Сатаны, а сексуальность – одна из тех вещей, которая делает нас менее цивилизованными, и поэтому наиболее приближена к природе.

– Что ты хотел этим сказать?

– Это просто были эффектные слова, – смеется он. – Ну и название отличное. «Антихрист».

Ребенок выпадает из окна и умирает, пока его родители занимаются сексом за стеной. В попытке смириться с утратой родители уезжают в домик в лесной чаще, под названием Эдем, где муж-психиатр пытается вывести жену из отчаяния. Но у природы на них другие планы. Во время предыдущего своего пребывания в этом доме жена написала исследование об охоте на ведьм в Средние века, и по мере того, как время идет, она становится все более агрессивной и эротически возбужденной. В одной из сцен она отрезает себе клитор. В конце концов терапевтический выезд на природу оборачивается борьбой не на жизнь, а на смерть между двумя супругами.

– Как звучит основная идея, на которой ты выстроил «Антихриста»?

– Я не знаю, была ли это идея или чувство, и мне в целом тяжело говорить об этом фильме, потому что он сделан очень интуитивно, во многих случаях я просто надеялся на то, что нужные кадры мне приснятся. В основном я черпал их из тех шаманских путешествий, которые раньше предпринимал… – Я замечаю, как его лицо вдруг просияло.

– Они начали пользоваться изоляционной капсулой! – восклицает он. – И говорят, что это ужасно круто, лежат там часами. И видели что-то!

Но конечно, было бы странно, если бы «Антихрист» не начался с телепередачи. На этот раз передача была о европейских лесах, и в ней говорили, что чем более романтичным нам кажется тот или иной участок леса, тем больше там живет животных и растет растений – а следовательно, тем больше там мучений.

– Я подумал, что это так гротескно. Что та наша идиллическая картинка с оленем, который трубит у лесного озера, – она про место, где в любой момент происходит множество убийств. Если бы мне надо было назвать место, в котором я чувствовал себя максимально защищенно и хорошо, я назвал бы окрестности лесного озера. Которые, судя по всему, ад в чистом виде.

– Мы наложили на беспощадную природную борьбу за выживание свое романтическое представление о красоте?

– Может быть, это и есть красота – борьба, я имею в виду. Именно это меня и интересовало: если это и есть красота и если Бог это создал, получается, что то, что Бог создал, есть зло. Это и была моя мысль.

– Это прямая противоположность представлению Свидетелей Иеговы о рае, где можно трепать львов по холке и никто никого не ест.

– Ну да, но я боюсь, что даже на их небе должны быть компостные черви. Им тоже нужно чем-то питаться. Или они там ничего не едят в Эдеме? Кстати, Эдем ведь предполагает какое-то ограждение. Так что природа должна оставаться за его пределами. По крайней мере, я думаю, что природа – четкое доказательство того, что это, на самом деле, очень злой созидательный проект.

Идея «Антихриста» появилась у Триера после просмотра телепередачи, из которой следовало, что те уголки природы, которые мы обычно воспринимаем наиболее красивыми и идиллическими, являются ареной самых кровавых битв и самых ужасных страданий. Шарлотта Генсбур в окружении жестокости природы.

– Но красивый?

– Ну да, красивый. Странно просто, что что-то настолько красивое для Бога состоит из всевозможных убийств. Это все равно, что вьетнамская война была бы красивой, нет? Просто если ты веришь в Бога и любишь его, то ты любишь и каждого созданного им червячка, так что тебе не может нравиться, когда его съедают. Хотя, возможно, это просто странная форма буддизма.

– Но можно ведь сказать, что убийства – это цена, которую неизбежно приходится платить, и что в природе, где есть боль, есть и счастье, и красота?

– Да, но я воспринимаю мир как место, где царит зло. И в том, как люди устроены, и в том, как они друг к другу относятся. Говорят, что ты не должен желать жены соседа твоего, и не должен убивать, и должен подставить вторую щеку, но это плохо сочетается с тем, что, как рассказывает нам психология, в нас содержится. И мы оба прекрасно знаем, что лучше всего в жизни устраиваются такие полусырые, что ли, типы.

* * *

Вокруг режиссерского дома природа настроена гораздо мягче, чем в лесу, хотя и здесь множество желудей срывается с дуба в саду и падает на землю, где, как утверждает режиссер, «страдает». Хотя и здесь вьюнок карабкается по стволу дерева по своим собственным наверняка эгоистичным делам. Склон у воды порос плющом – «монокультурой» (хотя вездесущая сныть явно недопоняла значение этого выражения). Чуть поодаль из воды выглядывает маленький мост с двумя каяками под ним. И через весь этот пейзаж вьется наискосок молчаливая защитного цвета река. Над треугольной террасой высится камышовый лес, заштриховывая золотом темные древесные кроны.

Рядом с окруженной стеклянными панелями террасой на высокой ножке прибит скворечник. Метла прислонена к забору рядом с пластиковым ведром, полным прелых листьев. Во всех уголках сада и открытом для природной авиации воздушном пространстве распеваются птицы.

– Смешно вообще – холода стояли так долго, что кажется, будто сегодня все разом пробудилось ото сна. И вдруг вокруг одни птицы и строительство гнезд, – говорит Триер, который с интересом рассматривает все вокруг, причем со стороны абсолютно незаметно, чтобы его как-то существенно тяготило присущее как природе, так и цивилизации зло. – Смотри, там вон маленькая «Сессна» кружит, – мурлычет он, запрокинув голову в небо. – А там вон синички! А крапивников сколько!

Прежде чем приступить к сценарию «Антихриста», Триер разговаривал с профессором теологии.

– И он рассказал довольно странную вещь: что все жестокое и несправедливое происходит в мире потому, что без боли никак не обойтись, если у людей должна быть возможность выбора. Ну, то есть, Бог не должен быть для нас чем-то само собой разумеющимся. Хотя это не очень-то сочетается с нашим восприятием его величия. Как-то это мелко, по мне.

Некоторые образы, использованные в «Антихристе», Триер почерпнул из своих шаманских путешествий, осуществленных годами ранее. Например, лесного лиса, который вдруг, чуть ли не глядя при этом в камеру, говорит: «Хаос правит всем». На самом же деле тот лис, которого встретил в шаманском путешествии Триер, сказал что-то другое. У одной из теток Триера нашли рак, так что она сама не могла отправиться в путешествие, и Триер предложил сделать это за нее.

– Шаманы это и делают, – объясняет он. – Отправляются в путешествие за кого-то и возвращаются потом с ответом.

У каждого человека есть животное силы, которое обычно вызывают танцем, рассказывает Триер, но его тетка была в таком состоянии, что танцевать уже не могла, так что она просто рассказала ему, что ее любимое животное – это лиса. Она даже подкармливала как-то двоих у своей кухонной двери. После этого Триер завел барабанный ритм, улегся и отправился в путешествие по пейзажу из камышей, где он встретил лису, которая вдруг начала разрывать себя на части.

– На это было очень неприятно смотреть, воистину жуткое зрелище. Я еще долго был под сильным впечатлением, – говорит он.

Первая встретившаяся ему лиса была красной, но когда режиссер продолжил путешествие, он встретил еще двух лис, на этот раз серебристых.

– Немного диснеевских таких, с детенышами. Я обратился к самцу, главе семейства, и он сказал: «Никогда не верь первой встреченной лисе».

Мы смотрим друг на друга, и я не пытаюсь при этом скрыть своего удивления.

– Да, – смеется режиссер. – Довольно странное изречение, я согласен.

– Как будто это из области общих знаний – что первая лиса всегда врет.

– И дело-то не просто в том, что не нужно верить первой встреченной лисе… нет, никогда не нужно верить первой встреченной лисе.

Триер пересказал виденное им в путешествии своей тете, и та, со своей стороны, рассказала, что, когда уезжала в больницу получить диагноз, видела, как одну из ее лис переехала машина, а потом, вернувшись домой, поняла, что это была все-таки какая-то чужая лиса.

– Она считала, что ее муж всего этого не поймет, так что шаманство осталось между нами, в письмах, которыми мы обменивались. В последнем отправленном письме я описал то, что видел в одном из шаманских путешествий: что в изголовье ее кровати в больнице Херлев сидели восточная лиса, западная лиса, северная лиса и южная лиса, и все они охраняли ее покой. И каждый раз, выглядывая в окно, она видела созвездие Лисички, хотя вообще-то в наших широтах его не видно, – рассказывает он. – Ее ответ до сих пор у меня где-то лежит, – он кивает в сторону дома. – Я получил его на следующий день после того, как она умерла. Она писала, что видит всех этих лис, сидящих вокруг нее, и теперь ей больше не нужна помощь, потому что у нее ничего не болит и она ничего не боится, просто лежит и думает о лисах.

* * *

У режиссера звонит телефон, он извиняется, встает и отвечает на звонок.

– А, да? Ну даже здорово, что она маленькая, – говорит он. – Да, давай попробуем. Нет, не нужно, пусть приходит без подготовки, – слышу я, прежде чем он заходит в дом.

Вернувшись спустя некоторое время обратно за стол на террасе, Триер объясняет, что речь о русской девушке Бонда, Ольге Куриленко, с которой он должен встретиться, чтобы посмотреть, не подходит ли она на главную роль в «Меланхолии».

– Она обращалась множество раз, но из-за акцента играла только в вампирских фильмах и вот в бондиане. А что, мне кажется, было бы интересно снять девушку Бонда и переписать сценарий так, чтобы он был с русскими мотивами вместо испанских. Тарковщина даже такая. Ну и потом, в том, что ты родился на Украине, уже есть что-то меланхолическое, нет? – смеется он.

В Интернете то тут, то там уже можно видеть фотографии планеты Меланхолия в ее роковых объятьях с Землей, сопровождаемые убедительным триеровским слоганом «No more happy endings»[49]49
  Больше никаких хеппи-эндов (англ.)


[Закрыть]. Однако с кинематографической точки зрения до окончательного столкновения планет должно пройти еще какое-то время.

– Воду ставил я, так что тебе взбивать, – заявляет Триер, и спустя какое-то время мы стоим в кухне с ситечком, венчиком, чашками и порошком. Совсем не вмешиваться в ритуал он, конечно, не может: – Мы что, просто понадеемся на то что вода окажется нужной температуры? Потому что она ведь не должна кипеть… – говорит он. – Ну ладно, ты с этим разберешься, – успокаивает он себя и отходит к двери в сад. – Нужно обрезать виноградную лозу, это считай уже последний шанс перед тем, как он начнет вызревать, – доносится оттуда, но, когда я отворачиваюсь к столу, оказывается, что он снова прокрался в кухню, стоит за моей спиной и следит за процессом. – Ну что, взбиваешь вверху? – спрашивает он так, как будто случайно выразил свои мысли вслух. – Эй! Это же круговое движение вот только что было! Лучше вообще никак, чем так!

Когда мы возвращаемся обратно на террасу, я – с чашками, а режиссер без ничего, он на мгновение останавливается в дверях и весело запевает старую датскую песню: «Зелень – одеяние весны». С песней он подходит к столу, садится за него, берет свою чашку и кивает:

– Твое здоровье.

– Как ты сам считаешь, что именно ты сказал о женщинах в «Антихристе»?

– Я, наверное, обратил внимание на то, что между полами идет борьба, что они не только поддерживают и дополняют друг друга. Я абсолютно не сомневаюсь в том, что эта борьба имеет место. Хотя стриндберговская ненависть к женщинам и была истеричной, но все-таки она основана на реальных событиях.

– То есть, как и у лесного озера, где встречаются красота и страдание, в отношениях мужчины и женщины тоже идет борьба рядом с красотой?

– Да, да. Но я не говорю, что женщины вообще – это зло. Просто в этом фильме природа олицетворяет собой зло, а женщины в моем восприятии находятся ближе к природе. Еще там есть эпизод, в котором женщина, по всей видимости страдающая какой-то душевной болезнью, надевает сыну ботинки не на ту ногу. Это мне, пожалуй, сложнее всего представить: отношения мать – ребенок как борьба, в которой присутствует зло. Но вообще в любой материнской роли задействовано масштабное деструктивное мышление.

– А мужчина? Что ты думаешь о мужчине из «Антихриста»?

– Мужчина – дурак, как, собственно, и все мои мужские герои. Дурак, потому что ставит когнитивную терапию выше здравого смысла. Кроме того, он не верит, что в природе таится какое-то особенное зло. В то время как мир, между прочим, адски жесток: все курицы на полках в супермаркете умерщвлены путем опускания головы в жидкий кислород.

– Я предпочел бы этого не знать.

– Но это правда! – настаивает он со смешком. – Их подвешивают за ноги, голову опускают в жидкий кислород, там она замерзает, и они наконец перестают дергаться.

* * *

Бенте возвращается домой и просовывает голову в дверь террасы.

– Вы только подумайте, – весело говорит она, – когда вы приходили в прошлый раз, мела метель, а сегодня почти лето.

Надо признать, что ей хорошо удается скрывать свою злую натуру. С другой стороны, все они, женщины, такие. Она просто сияет, и я понимаю вдруг, что они с Ларсом как будто разделили между собой свет и темноту. Режиссер поеживается и резко смотрит по сторонам.

– Ну что, может, слишком холодно? – спрашивает он. – Идем внутрь, в кабинет?

Первое, что я там замечаю, – большой лист с фотографиями актеров для «Меланхолии», прислоненный к стене в углу. Среди других знаменитостей выглядывает обворожительное лицо Пенелопы Крус, на этот раз украшенное черной мушкетерской бородкой, заштрихованной вокруг надутых губ.

– Это ты забыл побрить Пенелопу?

– Я, – с удовольствием признается он. – Когда я это рисовал, мне казалось, что это ужасно смешно. Это и сейчас смешно! Хочешь, покажу тебе русскую?

Он усаживается за компьютер, открывает окно, и через полминуты на экране появляется грудастая девушка Бонда.

– По-моему, она немного меланхолично выглядит, – говорит он.

После чего он встает, вытаскивает на середину комнаты кресло-мешок, забирается на него и выпадает из разговора.

– Ахххх… – с наслаждением зевает он. – Так, теперь я тут полежу и подремлю немного. А ты заканчивай пока грязную свою работу.