Текст книги "Мама. Леля. Грибное лето"

XXX

Когда с солнечной улицы входишь в помещение, где не очень ярко горит электричество, в первые минуты как-то слепнешь и теряешься. Коридор, поворот налево, еще коридор… На двери табличка – сюда, должно быть…

– Вы свидетельница? Вам нельзя, дело уже началось, посидите в коридоре. Вас вызовут.

Ах да! Ведь свидетелей не пускают, пока они не дадут показаний.

Светлана огляделась. Глаза уже стали привыкать к полумраку. В коридоре вдоль стен широкие диванчики. Можно присесть.

Накурено. Душно. Народу что-то очень много – по всему коридору сидят и ходят. Неужели все по одному делу?

Кто газету читает, кто просто так сидит, думает о своем, кто взад и вперед шагает – нервничает.

Рядом девушка в красном берете, кокетливо сдвинутом на одно ушко, оживленным шепотом рассказывает соседке:

– Говорят, у него восемь дамских часов нашли. Только мои бедные часики как в воду канули!

Ее собеседница, скромная и незаметная, как мышка, спрашивает с любопытством:

– А как же это было, с вашими часами?

– Да очень просто! Спешила на работу – я за городом живу, – утром, знаете, как всегда, автобусы переполнены, на подножку-то я взобралась, а дальше – не двинуться. Автобус тронулся, я держусь как можно крепче, кондукторша кричит: «Войдите, гражданка, дайте закрыть дверь!» А куда там войти, лишь бы не сорваться, даже страшновато мне уже становится. И вдруг чувствую твердую такую надежную поддержку сзади. Прицепился парень, на ходу. Высокий такой, интересный… руки сильные, плечо крепкое… Висим и улыбаемся оба. И вдруг, представляете себе, на повороте одной рукой продолжает меня обнимать, а другой к моим часам тянется. И не то чтобы срезать или сорвать – спокойно расстегнул ремешок… Я только и успела крикнуть: «Жулик, жулик, что ты делаешь!» – он спрыгнул и был таков!

Другая сказала:

– Главный, кажется, у них был этот Жигулев, рецидивист, его амнистировали в пятьдесят третьем году…

Девушка в красном берете жестко и энергично мотнула головой:

– Не нужно было амнистировать! Я бы ни воров, ни спекулянтов миловать не стала!

– Нет, вы несправедливы. Вы, конечно, этого помнить не можете, но время было военное, тяжелое, и многих, конечно, слишком сурово…

Они отошли.

– Деточка, а вы почему здесь?

Светлана обернулась. Пожилая… нет, старая, совсем старая женщина стояла перед ней. В заплаканных глазах – ужас, растерянность, боль. Когда-то была красивой… Где-то мы встречались… Если вот так, совсем в другом месте встречаешь человека малознакомого, не сразу сообразишь. Ни имени ее не помню, ни фамилии.

– Деточка, что же это? Какое ужасное недоразумение! Мальчика моего, такого чистого, такого талантливого, так оклеветали!

Вспомнила. Поняла, кто перед ней. Мимолетное знакомство… Как ее зовут, ни разу не спросила. И все-таки непонятно, почему она здесь.

На руке у нее маленькие изящные часики. Ну да, она рассказывала – сын подарил. Она увидела у него в столе… он рассердился… хотел сделать сюрприз… Да ведь он даже похож чем-то на мать!

– Ваша фамилия Новикова?

– Да. Вы подумайте, ведь он ребенок еще! Ведь ему только девятнадцать лет! Конечно, это все выяснится. Отец дал денег, мы взяли хорошего адвоката…

Светлана отошла от нее, не могла больше слушать. «Умный, талантливый, добрый, товарищи всегда его так уважали…» Что еще? О нет, такой слепой любовью сына я любить не буду!

Только сейчас увидела: Шибаевы, мать и отец, сидят в темном углу, – хотела подойти к ним.

– Светлана! Светлана!

Кто-то тянет за рукав, обнимает.

Маша! Вот с кем давно не виделись.

– Маша! А ты почему здесь?

У Маши слезы текут по щекам.

– Так ведь это же мой Севка увидел, что твой муж с Володей Шибаевым к реке пошел, и Новикову рассказал! Светлана, ведь у него все соседские ребята на побегушках были! Светлана, как это страшно, когда таких вот несмышленышей…

– Свидетельница Лебедева, что вы можете сказать по делу Новикова?

Светлана не ожидала, что будет так. Она думала, что будут задавать какие-то конкретные вопросы.

– Я преподавала в школе, где учился Новиков. Он был тогда в девятом, а я вела четвертый класс. Володя Шибаев был моим учеником.

– Как они учились, как вели себя в школе?

Очень это трудно – быть свидетелем. Знать, что каждое твое слово может повлиять на судьбу человека.

Новиков сидит очень прямо и с нагловатым любопытством разглядывает публику в зале.

И видно, что это наигрыш, и страшно, что на нем, вчерашнем школьнике, арестантская пижама, и видно, что ему – как это сказала мать? – всего только девятнадцать лет.

Жалко? Да, жалко.

Косте было тоже девятнадцать, когда увидела его в первый раз. В девятнадцать лет – два года фронта, долгий путь от Вязьмы почти до польской границы, два ранения. И вот – третье. Костя сидит тут же, в зале, повязки на руке уже нет.

– Вы не думали, что Новиков может оказать дурное влияние на младших ребят? – Это спросил адвокат Толмачева.

– Да. В особенности на Володю Шибаева, в особенности когда я узнала, что они живут в одном доме или в одном дворе.

– Вы говорили об этом родителям?

– Нет.

– Почему же?

– Я тогда очень скоро перестала преподавать… у меня ребенок маленький… теперь двое. Я не работала эти годы и мало кого видела из своих прежних учеников.

Судья, немолодая женщина с лицом учительницы (ей бы классный журнал в руки!) или врача (если бы халат белый надеть!), понимающе наклоняет голову.

– Расскажите, что с вами случилось…

Рассказала про сумочку.

– Мне ее вернули в тот же день.

– Есть вопросы к свидетельнице?

Опять спросил адвокат Толмачева: как учился в школе его подзащитный.

– Учился, кажется, хорошо, но ведь я его и не знала почти – он был в восьмом.

Адвокат Новикова тоже задал вопрос:

– Вы были знакомы с матерью Новикова? Что вы можете сказать про эту семью?

Откуда он уже успел узнать? Впрочем, на то и адвокат!

– Мы с ней встречались в сквере несколько раз. Мне она была очень симпатична. Кажется, очень хорошая женщина.

– Есть еще вопросы? Нет вопросов.

И, прямо как в школе, приглашение:

– Садитесь.

Костя далеко, около него нет свободного места. Села в передний ряд, забронированный для свидетелей. Здесь и Толмачев, какой-то потускневший, как будто вылинявший. Он приходит и уходит, как все, хотя и судят его.

На скамье подсудимых под стражей только двое: Новиков и Жигулев, рецидивист, дважды судившийся. Вот кто совершенно спокоен и развязен без всякого наигрыша. Человек уже немолодой, видимо, большой физической силы. Жесткий ежик волос, тяжелые плечи, дубоватые, грубые черты лица. И, может быть, неизбежный, даже «профессиональный» контраст: холеные, белые, нерабочие руки.

По странной ассоциации какая-то боковая мысль: «Зачем мальчиков, школьников, стригут под машинку? Это не идет никому».

Мебель и все кругом – странная смесь торжественности и будничности. Сидят три женщины за широким столом, лица у них простые, даже как бы домашние. А стулья парадные, старинного фасона, с высокими резными спинками: у судьи – повыше, у присяжных – пониже.

Что-то не идет следующий свидетель. Молоденькая секретарша проскальзывает в коридор.

– Где Шурыгин?

– А он, должно быть, на лестнице, курить пошел.

Разыскали наконец Шурыгина. Вошел. В пальто с поднятым воротником, в кепке. Их несколько таких же развинченных парней стояло на верхней площадке лестницы. Гоготали. Курили. Значит, это все тоже свидетели.

Судья – будто в школе недисциплинированному ученику:

– Опустите воротник. Снимите кепку.

Снял кепку. Опустил воротник. Расписку дал, что будет правду говорить.

– Свидетель Шурыгин, расскажите, что вы делали в тот вечер…

– А мы все у Леньки сидели: я, Колька, Сашка…

Опять властный и сдержанный голос судьи:

– Подождите. Какой Ленька? Называйте фамилии.

– Ленька? – Несколько мгновений раздумья. – Ну, Ригалета (Светлану так и передернуло), Новиков.

– Вот так и говорите.

– Ну, сидел я у Леньки, а потом пришли Колька, Юрка…

– Шурыгин, я вам еще раз повторяю: называйте всех по фамилиям, вы не у себя дома. Вы что же, к Новикову в гости пришли? Матери его не было?

– Не было. Да мы не в гости. Мы хотели на танцы идти. Ну, захватили с собой пол-литра. Сашка говорит: «Давайте за бабами зайдем, а потом…»

Судья опять перебивает:

– «За бабами»? Как вы говорите!

– А как же?

– Вы говорите про женщин, девушек?

– Да какие же они женщины? Бабы и есть.

Ропот негодования пробежал по залу.

– Тише, граждане!

Свидетель откашлялся.

– Ну так вот. Собрались уже идти. А тут Севка прибежал и Леньке что-то стал говорить…

– Какой Севка?

– Да не знаю я его фамилии. Севка, пацан этот маленький, который сказал, что Володьку застукали.

Маша вдруг заплакала где-то в заднем ряду.

И опять:

– Тише, граждане!

Замолчала Маша.

Много есть в русском языке ласковых уменьшительных имен. И даже так называемые «уничижительные» – «Севка», «Сашка» – ласково звучат в устах матери или отца: «тон делает музыку». В устах этого косноязычного парня те же имена звучали как блатной жаргон, как ругательства.

– Ленька с Севкой на лестницу вышли, а там Жиган…

– Кто?

– Ну, Жиган, дядя Вася.

Он не ломается, не форсит, просто он не умеет говорить иначе.

– Фамилию говорите.

– Да вот, – жест в сторону подсудимых. – Ну, Жигулев. А мы пошли на танцы.

Сел наконец свидетель Шурыгин, тоже в первом ряду. Ничего в нем нет особенного. Лицо миловидное, даже смазливенькое. Сколько ему?.. Лет восемнадцать – чуть постарше десятиклассника. Свежая, хорошо отглаженная рубашка. Пальто не новое, не дорогое, но чистое. Чуть обтрепался правый рукав – подштопано. И около кармана тоже. Аккуратно так, почти незаметно. Женской рукой. Кто эта женщина? Мать? Старшая сестра? Их-то он женщинами называет или как?

Светлана оглянулась. Костя делает какие-то знаки. Ага! Место около него освободилось. Пересела. Отсюда виден весь зал. Костя шепчет:

– Слушай, здесь Ирина Петровна твоя и директор!

– Какой директор?

– Ну, из той, прежней твоей школы.

Да, вон они сидят в третьем ряду. Евгений Федорович как раз повернул голову, встретился глазами, поклонился чуть заметно. Лицо расстроенное. Вздохнул. Бровью повел – тяжелое, мол, зрелище!

Он-то понятно почему тут – учился в его школе Новиков. А Ирина Петровна? Ведь она завуч в младших классах.

Директор сидит справа от нее, а слева – незнакомый брюнет с проседью в волосах. Добротное пальто нараспашку, лицо сухое, тонкое, очень сдержанное, очень бледное. Трагическая складка около губ.

На похоронах всегда можно узнать, кто пришел просто из добрых чувств к покойному или его близким и для кого эта смерть – незаживающая рана. На суде – тоже.

Раньше еще, чем Светлана могла уловить мимолетные взгляды или промелькнувшее вдруг сходство, она поняла: отец Леонида.

Но почему Ирина Петровна так ласково и участливо кладет руку на его плечо? Они разглядывают какие-то бумаги. Потом Ирина Петровна встает и подходит к адвокату с бумагами в руках. Возвращается на свое место.

Адвокат просит слова. Просит суд рассмотреть характеристику из школы.

Судьи рассматривают бумаги.

Что ж, видимо, очень хорошая характеристика и, видимо, директор школы испытывает некоторую неловкость, когда ее читают.

Где-то в извилинах памяти вдруг всплывает что-то похожее.

Весенний солнечный день. Экзамены в школе. Директор – в дверях своего кабинета. Ирина Петровна, поймав его на ходу (звонок уже заливается, нужно в класс!), с неожиданной горячностью просит о чем-то… На лице у Евгения Федоровича такое же вот выражение – будто и жалко ему и противно.

Убедила она его: «Хорошо, хорошо, я поговорю с Петром Ильичом» (это физик был очень строгий в старших классах).

Еще вспомнился залитый солнцем школьный двор и белозубый девятиклассник, кричавший: «Ригалете-то что! Ему всюду зеленая улица! За хвостик тетенькин держался!»

– Позовите свидетельницу Новикову-мать.

Что-то почти беззвучное пробежало по комнате. Будто вздох.

Ирина Петровна опять с родственным участием дотронулась до плеча своего соседа.

Кто она ему? Сестра?.. Да, есть какое-то сходство, пожалуй. И даже большое сходство – в линии лба, подбородка… Так, значит, Леониду именно она – тетенька?

Вошла Новикова-мать. В зале стало так тихо, будто совсем пустой зал. Войдя, она смотрела только на сына и, кажется, хотела броситься к нему. Стоявший рядом милиционер сделал предостерегающее движение. Тогда встал отец Леонида, твердо и бережно взял ее под локоть и показал, куда нужно идти.

По сравнению с мужем, бывшим мужем своим, она старая-старая.

У сына дрогнуло что-то в лице, он отвел глаза и больше уже не смотрел на мать.

Она даже плохо понимала, о чем ее спрашивают.

– Уверяю вас, это ошибка! Это какое-то ужасное недоразумение!

– Скажите, ваш сын был откровенен с вами?

– Ну конечно же! Я всегда знала, что волнует его, что тревожит!

– А… его друзья или его знакомые, они часто собирались у вас?

– Собирались иногда. Ведь молодежь, нельзя не повеселиться!

– Вы присутствовали на этих вечеринках?

– Нет, я обычно уходила ночевать к моей приятельнице. Ленечка говорил, что мне так спокойнее будет. Он был всегда таким хорошим сыном!

Губы Леонида скривились в усмешке – не то жалости, не то презрения.

– А вам никогда не приходило в голову спросить, откуда сын берет деньги, чтобы покупать дорогие вещи? И вино?

– Вино? Я им покупала иногда к Новому году бутылку легкого вина. И ведь сын работал… никогда не могу запомнить, как называется это учреждение. Торг… мет…

Шурыгин вдруг громко засмеялся.

Строгий взгляд судьи:

– Шурыгин!

Он встал.

– Выйдите из зала!

Он вышел.

Если бы учительницей была – ох, как бы ее слушались ребята!

– Вы плохо знали вашего сына!

Безжалостными кажутся слова судьи… а как же еще говорить? Если бы врачом – она бы хорошим хирургом была.

В Англии судьи и теперь еще надевают мантии; кажется, даже парики.

Мантии вспомнились, когда заговорил адвокат Новикова.

Что-то было в его речи от этих мантий.

У него было лицо старого актера, горбоносое, с тяжелыми складками около рта.

Должно быть, адвокат все-таки при разборе таких серьезных дел необходим. Он знает все статьи закона. К тому же люди в большинстве своем говорить не умеют, тем более защищать себя.

Но если адвокат обращается к судьям, которые сидят без мантий, он должен говорить проще. Все эти жесты театральные, вся эта риторика…

– Граждане судьи! Как вам уже известно…

Да, им уже известно.

– Граждане судьи! Я не буду говорить о том…

И говорит, говорит именно о том…

Сидят три женщины за широким столом, слушают терпеливо и вежливо. И чувствуется, что каждая из них уже составила свое мнение и считает себя более беспристрастной, чем адвокат, поэтому ее не переубедишь.

Неловко даже как-то перед судьями за ненужные цветы адвокатского красноречия.

После речи адвоката объявили перерыв до понедельника.

Когда спускались с лестницы, Костя спросил:

– Ты ведь не пойдешь в понедельник?

– Нет, не пойду.

Дом старый, лестница крутая, высокая, с каменными стертыми ступенями. Сколько человек должны были пройти вверх и вниз, вверх и вниз, чтобы оставить на камне такие глубокие впадины? И с какими мыслями они проходили?

В переулке стоит черный с красной полоской милицейский автомобиль. И несколько человек на тротуаре – ждут.

Новикова там, еще кто-то…

Светлана потянула Константина за рукав:

– Пойдем, пойдем скорее!

Мимо прошел Толмачев, покосился на милицейскую машину, ускорил шаг. Весь он какой-то сутулый, будто ростом меньше стал. Оправдают, конечно, его. Жалкий мальчишка. Бывают люди, у которых собственного света нет – только отраженный. Вещи какие-то Новиков ему поручал продавать… Самому плохому его еще не научили. Жалко его, да? Новикова тоже готова была пожалеть! А что, если бы Новиков не один тогда пошел за Володей и Костей? Прихватил бы Толмачева или того страшного парня, ну, свидетеля, который говорил «бабы»? Или даже самого Жигана, дядю Васю?

– Светлана, да ты что?

Светлана вдруг заплакала, уткнувшись лицом Косте в плечо.

– Ничего, ничего, пойдем скорее домой! Пойдем, Костя!

…Дома ребята еще спали после обеда. Тихая комната. Две белые кроватки. Осеннее солнце косо заглядывает в окно. Проснулся Димок, сладко зевнул, сел на кроватке, тепленький, черноглазый… И Маринка зашевелилась, перевернулась на животик, голову подняла.

XXXI

Один ребенок – это очень много хлопот. Два ребенка – вдвое больше хлопот. Может быть, даже – хлопоты в квадрате?

Нет, это только кажется так. Иначе, что стало бы с многодетными матерями, с воспитательницами яслей и детских садов? Согласно такой примитивной математике, женщины этих профессий все поголовно были бы кандидатами в психиатрическую лечебницу. А ведь в большинстве своем именно они очень спокойные, уравновешенные и жизнерадостные люди.

И вот получается парадокс: хлопот с двумя детьми порою бывает даже меньше, чем с одним.

Ребенок единственный во многих, даже очень хороших семьях – царь и бог. А ведь от царей и от богов во все времена, у всех народов было очень много беспокойства. С появлением второго ребенка первенец снимает корону и перестает верить в свое божественное происхождение.

Двое ребят – это уже коллектив пускай совсем крошечных, но уже влияющих друг на друга людей и друг от друга зависимых.

И приданого-то дочке почти не покупали, не шили, и пеленают ее (в Димкины пеленки!) умелые, решительные руки. Маринка даже плачет меньше, чем плакал брат, лучше ест, лучше прибавляет в весе.

Кажется, что она уверенно идет по лыжне, проложенной братом, и что ей легче идти.

Димку, говоря объективно, все-таки разумно воспитывали, он не эгоист и тем более не эгоцентрик. Но «ego» свое, если бы он умел писать, пожалуй, даже хороший мальчик Димка писал бы, как англичане пишут свое «I», – с большой буквы.

Теперь Димка чаще говорит «мы», а не «я». «Мы с Маринкой».

Если на улице кто-нибудь непедагогично начинает им любоваться: «Какой хорошенький мальчик!» – Димка отвечает простодушно: «Я-то что! Вот Маринка у нас!»

Маринка – предмет восхищения и нежной заботливости брата.

– Мама, сестренка похожа на руль – она такая круглая!

Казалось бы, ребята еще не соизмеримы по возрасту, но нет, они уже умеют играть вместе.

Завидев брата, Маринка вежливо и призывно взвизгивает скрипучим голосом молодого петушка. Она поднимается, цепляясь за сетку, широко расставив белые крепкие ножки, и начинает танцевать, то есть подпрыгивать, держась за перекладину кровати.

А Димок прыгает снаружи, стоя на полу, но тоже ухватившись за перекладину – их лица почти на одном уровне.

Димка поет лихую песенку собственного сочинения:

 
Мы-ы скакали с Бонкой, с Бонкой,
С у-у-величенной сестренкой!
 

Почему «с Бонкой», когда сестренку зовут Мариной? Почему «увеличенной» – сестренка так еще мала. Впрочем, здесь есть какая-то логика: сестренка растет очень быстро – гораздо быстрее, чем рос брат.

Пляшут долго – можно спокойно проверять тетради или готовить ужин.

Димка устает первый, останавливается – передохнуть. Маринка неутомима. Вот Димок отдышался немного – можно скакать дальше. Ребята очень хорошо занимают друг друга.

Иногда, разумеется, происходят аварии. Прибегает на кухню Димка – обиженный, слезы на глазах. Волосы почему-то мокрые, рубашка тоже и (странным образом!) – на спине и плечах.

– Я ей хотел ножку поцеловать, наклонился, а она…

Костя смеется:

– Димка скромный был у нас, застенчивый, а эта – какая-то рыжая разбойница!

И вовсе она не рыжая – волосы белокурые, немножко только золотистые, как у самого Кости. А глаза – как два светло-карих золотых фонарика, вот она, вся тут!

Димок, переодетый, умытый, простивший сестренке неожиданное предательство, уже ползает по полу: собирает выброшенные Маринкой игрушки.

Хлопот, конечно, все-таки хватает, даже когда их двое, а не один.

Маринка дома сидит, с Варварой Андреевной. Димка ходит в детский сад.

Когда говорят «у нее ребенок ходит в детский сад», представляется эдакий небольшой человек, почти с портфелем в руках, самостоятельно идущий в садик и обратно, а родители, мол, могут делать что хотят.

Просто не совсем точное выражение. Ребенок, разумеется, не ходит в детский сад, его туда водят – мама или отец. Некоторые мамы даже не водят, а возят ребят – в автобусе, – потому что садиков детских все-таки меньше, чем матерей, желающих работать. Садиков детских, вообще-то говоря, еще недостаточно. В некоторых районах ребята-груднички, толком еще стоять не умеющие, уже становятся в очередь – на бумаге, конечно, – чтобы к трем годам попасть в заветный сад.

Хлопот маме хватает… Утром, если посмотреть на маму со стороны, кажется, что у нее не две руки, а гораздо больше.

Одной рукой мама поправляет одеяло на кровати, другой берется за щетку. Третья рука, схватив нож, переворачивает омлет на сковородке… четвертой рукой мама чистит зубы, пятая рука протягивает зубную щетку сыну. Шестая и седьмая режут хлеб и намазывают его маслом. Восьмая повелительно заставляет Димку доглотнуть последнюю дольку мандарина (от омлета Димка избавлен – завтракать будет в детском саду). Девятая рука тем временем снимает с вешалки пальто.

Когда выходят на улицу, у мамы остается обыкновенных две руки: одной она крепко держит ручонку сына, в другой – портфель.

До детского сада – четырнадцать минут, и нужно переходить улицу в самом широком месте. Есть садик ближе, за углом в переулке, к тому же он по дороге в школу, но это сад строго ведомственный, для детей железнодорожников. Димку записали в районный.

Почти каждое утро, переходя улицу в самом широком месте, видишь, как другая мама ведет своего малыша в строго ведомственный сад и тоже торопится и так же волнуется немного, оглядываясь на проезжающие машины.

Видимо, она живет ближе к Димкиному садику, ей было бы удобнее… Уж не предложить ли поменяться, если это возможно?

Нет, нельзя: кроме всего прочего, тот сад считается лучше районного. Даже и предлагать неудобно.

Смешно и трогательно, что у трехлетнего Димки в садике есть уже друзья и даже враги.

– Где же твоя лопатка, Димок?

– Батурин сломал.

– Ну, ничего. Нечаянно ведь сломал?

– Нет, нарочно.

– Обо что, Димок, руку так поцарапал?

И опять Димка отвечает по простоте:

– Это Батурин.

Так было в первые недели. К мальчишеской этике приобщился позднее.

…Вечер. На небе – тревожными мазками розовые облака. На улицах первый ледок.

– Осторожнее, Дима, не спеши. Дай руку, скользко. Еще упадем.

Димка – с важностью:

– Мама, если я упаду, я сам встану. Если ты упадешь, я тебе помогу встать.

До чего ж приятно услышать от сына такие слова!

Но Димка продолжает, пройдя еще несколько шагов:

– А вот если какие-нибудь драчуны упадут, мы им не поможем встать!

– Какие же драчуны?

Молчание. Знает уже, что ябедничать нельзя, но ясно, что речь идет о злодее Батурине.

– Если упадут драчуны – пусть лежат!

– Ну, уж если очень больно ушибутся – может, все-таки поднимем их, Димок?

– Нет.

Между прочим, злодея Батурина так и не видела еще: за ним приходят раньше. Он старше других ребят, ему бы в среднюю группу, но там пока места нет.

Сегодня у Димки опять свежая царапина, не на руке, а на лице. Это уже серьезно. Придется поговорить с воспитательницей.

Костя решает все по-военному просто:

– Ударят тебя – сдачи давай!

Светлана покашливает:

– Гм-гм!.. Давай, дорогой, придерживаться единого метода в воспитании.

– Что давать? – переспрашивает Димка в недоумении.

И отец и мать советуют давать что-то Батурину, но, по-видимому, разное советуют.

– Каждый мужчина, Светланка, должен уметь давать отпор неспровоцированной агрессии.

Наморщив лобик, Димка опять переспрашивает:

– Папа, что давать? Что?

Костя ставит сына перед собой.

– Отпор неспровоцированной агрессии!

Димка любит трудные слова, и память у него прекрасная. Отец повторяет всю фразу под аккомпанемент материнского покашливания. Теперь Димка запомнил накрепко.

Вечер. Узенькая передняя в детском саду. Присев на широкую низкую скамеечку, Димка не спеша натягивает рейтузы. В другом углу передней светловолосый мальчуган с такой же мучительной неторопливостью сует в валенок ногу, обутую в серый чулок.

Самообслуживание.

Отец мальчика терпеливо ждет. Очень много терпения нужно, чтобы выдержать эти замедленные темпы, не обидеть, придя на помощь.

Димка громко шепчет, показывая на мальчика с валенками:

– Это Петя Моряхин, очень хороший мальчик. Я с ним дружу. Другие все нехорошие.

– Как так – все нехорошие? Не может этого быть!

Димка подтверждает энергичным кивком:

– Все. Девочка еще хорошая, Лида. И Варя.

– Ну, вот видишь, есть у вас и хорошие люди.

– Плохие тоже есть.

Петин отец улыбается.

– Их тут, малышей, парень один обижает.

В переднюю вошли две незнакомые мамы и очень приятная на вид чья-то бабушка.

Бабушка вежливо кивнула, приоткрыла дверь в комнату для игры, позвала:

– Витюша, я за тобой!

Выбежал мальчик, быстроглазый, постарше Димки, лет пяти, вприскочку направился к вешалкам. Они – рядами, за перегородкой. У каждого свой шкафчик, на каждом шкафчике – картинка.

Как ни быстро пробежал Витя, успела заметить, что он тоже приятный на вид. И еще – какая-то расхлябанность движений… И еще… Димок тоже шел к вешалкам, спрятать тапочки в шкаф, и вдруг приостановился на секунду.

Каким-то шестым материнским чувством Светлана определила:

«Вот он, злодей Батурин!»

Теперь их обоих не видно было за перегородкой. Приятная бабушка безмятежно поджидала своего.

Хороший мальчик Петя Моряхин самооделся наконец, отец повязывал ему шарф. Молчание за вешалкой, потом негромкое сопение, возня.

И вдруг – довольно явственный шлепок по мягкому. И вдруг – негодующий и громкий Димкин голосок:

– А вот я тебе дам!

Петин отец уже шел к двери, приостановился.

Из-за вешалок – насмешливый голос Батурина (теперь-то уж наверное знала – Батурин это, никто другой!):

– Что ты мне дашь?

Незнакомые мамы в передней прислушивались с явным интересом.

Страшно коверкая слова, но так, что можно было понять эту сложную фразу, Димка выговорил:

– А вот я тебе дам!.. Отпор неспровоцированной агрессии!

Опять шлепок по мягкому… На этот раз Светлана не сомневалась, что не Димку ударили, а ударил Димка.

Обидчик слабых всегда трус. Злодей Батурин взвыл, отступая из-за вешалок под защиту своей приятной бабушки.

Димка – на голову ниже его – со сжатыми кулаками преследовал врага.

Светлана бросилась к нему:

– Стой, стой, Димок! Надевай шубку. Ну, дал отпор неспровоцированной агрессии, и хватит.

Хотелось пояснить тем, кто не понял Димкину сложную фразу, что€, собственно, здесь произошло. Но все поняли и без пояснений прекрасно – все, кроме батуринской бабушки.

Отец Пети Моряхина ушел, одобрительно улыбаясь. Оставшиеся мамы со сдержанным удовольствием посматривали на ревущего злодея. Видимо, он многим уже успел насолить.

А Димка совсем разошелся. Пока Светлана застегивала тугую верхнюю пуговицу под воротником, Димка злорадно скандировал:

 
                                      Рева-корова, дай молока!
                                      Сколько стоит? Три пятака!
 

– Не надо, Димок, дразнить, нехорошо!

Батуринская бабушка смотрела на Димку с ужасом.

– Маленький такой, а задира!

Для нее злодеем был именно маленький Димка.

На улице постояли немного.

– Мама, почему мы не идем?

– Сейчас пойдем.

Димок, Димок! Как тебе объяснить? Увлекло оскорбленное материнское чувство. Некрасивая все-таки получилась картина: четверо взрослых упиваются злорадно слезами пятилетнего малыша!

Ага! Вот они выходят наконец: Батурин с покрасневшим от слез лицом и его расстроенная бабушка. Сворачивают на бульвар. Очень удачно. Попутчики.

Быстрыми шагами Светлана догнала их.

– Простите, ваша фамилия Батурина?

– Да.

У бабушки страх в глазах, как при встрече с разбойником в глухом переулке. Вела своего правой рукой, теперь перехватила в левую, чтобы подальше от страшного Димки.

А Светлана ее под локоть:

– Осторожнее, скользко очень. Мальчики, вы бы шли вперед. Возьмитесь тоже за руки.

Димка вышел вперед – он привык слушаться. Почему-то послушался и Батурин – может быть, потому, что побили его? Но за руки не взялись.

Бульвар недлинный, неизвестно, куда потом они свернут. За какие-нибудь три-четыре минуты нужно объяснить этой бабушке все. Главное – чтоб не обиделась. В конце концов, на карту поставлена Димкина вера в человека, его прирожденный оптимизм. И еще…

– …Вы меня правильно поймите, я не жаловаться вам хочу на вашего внука… Для чего я вам это все рассказываю? Я очень люблю детей – не только своих, всяких. Меня всегда очень волнует, когда что-нибудь не ладится в жизни у них… А начинаются эти нелады, поверьте, иногда очень рано. И право же, я не знаю, кому было бы вреднее и кого тут больше жалеть: того, кто привыкает к шлепкам и царапинам в три года, или того, кто привыкает царапать в пять лет. То есть я хочу сказать: царапать безнаказанно, царапать тех, кто слабее его!

Бульвар кончился. Бабушка не успела сказать ни одного слова. Ребята шли теперь уже не впереди, а по боковой дорожке, любовались автобусами и грузовиками.

Димкин голосок:

– А ты «Волгу» видел?

Батурин – снисходительно:

– Конечно, видел.

– А милиционеры ночью спят?

– Конечно, нет.

Ого! Прогресс! Теперь – закрепить достигнутое, не снижать взятых темпов!

– Вам теперь куда?.. Простите, как ваше имя и отчество?.. Ольга Васильевна, если бы вы знали, как мне хочется, чтобы наши мальчики подружились! Вы в выходной где гуляете? Скажите, а можно, мы с Димкой как-нибудь за вами зайдем?

Бабушка не выдержала наконец – улыбнулась приятно.