Текст книги "Мама. Леля. Грибное лето"

XX

– Мама, а она тебе тетя?

– Да.

– А мне как?

– Тебе двоюродная бабушка.

– А как мне ее называть?

– Хочешь тетей Машей, хочешь бабушкой.

– А как лучше?

Елена засмеялась:

– Мы ее сами спросим, когда приедем.

За окном поезда белые клочки пара проносились над пожелтевшей травой. Пышные, легкие, как мамины волосы.

– Мама, а мой настоящий папа – летчик?

¹ Ее отец… ее отец… ее муж… то есть ваш?..

В вагоне они сидели сначала рядом, но когда стало теснее, Елена взяла девочку на колени. Так было приятнее им обоим. Поближе, поближе друг к другу.

Леля прижалась щекой к маминой щеке.

Это милое лицо, такое далекое еще несколько часов тому назад, такое близкое теперь… Теперь они не могли расстаться друг с другом даже на несколько минут.

Странный это был день, прямо какой-то невероятный. Ведь еще утром все было совсем по-другому.

Леля вспомнила заплаканные лица Муси и Татки… Вспомнила, как рвалась газета, в которую папа… – нет, теперь не папа уже! – заворачивал ее халатик и ночную рубашку. Потом Леля вдруг стала самой известной личностью в школе. Когда она с мамой проходила по коридору в учительскую, как раз кончились уроки у старших девочек.

Они обступили, расспрашивали, волновались, прибегали посмотреть на нее даже из других этажей. Учителя улыбались ей приветливо. Даже строгая директорша Лидия Семеновна зазвала ее к себе в кабинет, крепко поцеловала, сказала, чтобы она старалась быть такой же умной, как мама, и дала пряник.

Лелю обещали перевести в первый «А», в мамин класс.

Когда она думала о том, как мама будет вызывать ее к доске, Лелю охватывало такое чувство покорности и любви, что она сомневалась даже, сумеет ли ответить на пятерку. И вот теперь они едут куда-то совсем в неизвестное, к настоящему, незнакомому папе…

У тети Маши дача была большая, половину она сдавала, но все-таки еще оставалось порядочно. Огромная терраса. А на окнах странные пузатые колючие растения. Леля никогда не видела таких. Оказалось, что это кактусы. На одном из кактусов, прямо на зеленом пузике, распустился розовый цветок. Тетя Маша сказала – потом, конечно, когда немножко успокоилась, – что это большая редкость. Тетя Маша сама была похожа на кактус: маленькая, кругленькая, какая-то бесформенная, с перевязочками на плечах. Коротенькие полные руки казались отростками кактуса. Только это был добрый кактус, без шипов.

Как обрадовалась она, увидев Лелю, – до слез!

Потом всплеснула коротенькими руками:

– А Всеволода нет – к Ильиным пошел, Натуську провожать, вот такой пакет привез для нее!.. Сейчас я сбегаю…

Но она не могла сразу оторваться от Лели и не могла не расспрашивать маму.

В доме еще было очень много котят. Леля не успевала погладить черненького, как подходил рыженький, полосатый, а потом еще серенький. Оказалось, впрочем, что котенка только три. С первого взгляда Леля думала, что гораздо больше. Котят звали странно: Пустобрюшка, Тигрик и Масинька.

– Почему Пустобрюшка? – удивилась Леля. – Он такой толстенький.

– Это теперь у меня отъелся, а когда я его нашла, был худенький. Ну, я побегу.

Кто-то прошел по террасе и заглянул в открытое окно.

Леля увидела загорелое лицо, грустные глаза… чем-то он был расстроен, этот летчик. И вдруг, даже через загар, стало видно, что он бледнеет. Как он узнал? Он даже не успел разглядеть как следует Лелю. Никто ничего еще не успел сказать. Может быть, он догадался по маминому счастливому лицу? Может быть, по тому, как Леля, застеснявшись, прижалась к маме? Или по неистовой радости тети Маши? Ему уже некогда было обходить кругом, искать дверь. Он перепрыгнул прямо через подоконник и схватил Лелю на руки. Огромный кактус качнулся, как бы раздумывая, падать ему или нет. Решил падать и грохнулся на пол вместе со своим тяжелым горшком.

А папа – Леля уже поняла, что это папа, – целовал Лелю так, как будто хотел задушить ее.

Но это было не страшно. Леля чувствовала себя безвольной, мягкой и счастливой, как щенок, которого перевернули на спинку, ласкают и треплют по животику, – и ему хорошо.

И вдруг папа перестал душить Лелю – засмеялся, потом заплакал и попросил:

– Лелька, скажи: лампа!

XXI

– Папа, а почему ты летчик, а был в партизанском отряде? И мама про тебя так долго ничего не знала?

– Мой самолет сбило, меня ранило еще в сорок втором году… В плен попал.

– И бежал из плена к партизанам? – радостно догадалась Леля.

– Вот-вот!

– А ты в Военной академии на генерала учишься?

– Нет, я прямо на маршала авиации.

Мама сидела на кровати, рядом с Лелей, положив голову на подушку, и держала Лелю за руку.

Папа немного задержался – должно быть, заходил еще раз к тете Маше извиняться за кактус.

Рядом с Лелей места уже не было, он сел прямо на пушистый ковер около кровати.

Леля разглядывала его лицо, оно казалось ей уже таким знакомым…

На окне вместо одного большого горшка стояло много маленьких – и в каждом по колючему зеленому куску. Это было все, что осталось от кактуса.

Леля понимала, конечно, как папе неловко было тогда перед тетей Машей, и помогала ему ползать по полу и собирать колючих зеленых ежей. Это как-то очень их сблизило. Впрочем, тетя Маша смеялась добродушно и говорила, что ради такого праздника ей кактуса не жалко, к тому же каждый кусок может расти самостоятельно. Засыпая, Леля думала, что кактусы – это какие-то сказочные тети-Машины дети, поэтому похожи на нее. Ну, а как же котята? Они ведь тоже тети-Машины дети, настоящих-то детей у нее нет. Они тоже, пожалуй, немного похожи на нее: мягкие, кругленькие, бесшумные. Ведь бывает иногда, что ребенок похож и на маму, и на папу, а те между собой не похожи. Ну, а здесь наоборот: дети между собой не похожи, а мать и на того и на другого.

– Мама, – сказала Леля, – тетя Маша мне дала два яблока. Можно, я одно завтра Татке отвезу? Она любит.

– Конечно, можно. Очень хорошо. Спи, моя маленькая.

Все как-то раздваивалось… Казалось странным, что Таткина кровать не стоит рядом, а далеко, в московской квартире.

Вспомнилось что-то далекое, полузабытое… Или это было во сне?

– Папа, – спросила Леля, – ты можешь ходить на руках?

– Сколько угодно!

Папа сейчас же вскочил с коврика и хотел уже перекувырнуться, но мама сказала строго:

– Ты бы ушел, Всеволод, второй час, завтра вставать рано, ведь она никогда не заснет.

Папа сейчас же лег обратно на ковер.

– Леночка, я не буду. Леля, я тебе завтра покажу.

Леле было приятно, что папа так сразу маму слушается. Если бы мама сказала Леле чуть-чуть построже, что надо спать, Леля тоже послушалась бы сразу. Но даже чуть-чуть строгим голосом мама с Лелей сегодня говорить не могла. Поэтому разговор продолжался.

– Мама, а как мне теперь говорить: папа или Евгений Александрович?

– Как хочешь, детка. Спи, милая.

Леля посмотрела на отца.

Он сел поближе к кровати.

– Тебе его папой называть хочется? Зови, зови папой, я не ревнивый. Будет у тебя два папы. А за то, что тебе его папой называть хочется, я его, как только увижу, сейчас же расцелую – так!.. и еще раз так!.. и еще раз так!..

Елена засмеялась:

– Тетю бы Машу сюда. Она сомневалась, умеешь ли ты разговаривать!

– Молчу, Леночка, я молчу. Спи, Лелька!

Леля закрыла глаза.

Но через минуту опять сказала:

– Папа, тут есть какая-то Натуська, так ты ее люби, а я Татку любить буду.

И уже совсем сонным голосом:

– А Муся – все-таки Муся!..

Папа сейчас же откликнулся.

– Ну уж мамой называть никого, кроме настоящей мамы, я не позволю!

Елена поняла, что это никогда не кончится. Она опять взяла Лелю за руку, а другую руку положила на голову мужа. И запела тихим, ласковым голосом:

Спи, моя радость, усни…

Разговаривать теперь было уже нельзя, можно было только думать…

Сон или по-настоящему?

Если это по-настоящему – Леле не хотелось засыпать.

Если это сон – она боялась проснуться.

XXII

– Мне скучно без Лели, – сказала Тата и осторожно отодвинула от себя пустое блюдечко из-под молока. – Уф! Даже глазки вспотели!

– Мне тоже скучно без Лели, – сказал Евгений Александрович. – Мусенька, вытри ей мордочку.

Муся вытерла платком губы, щеки и вспотевшие глазки и сказала:

– И мне скучно без Лели.

– Что же нам делать? Мусенька? Татка? Завтра воскресенье. Где у нас записан адрес?

Четыре отрывистых, нетерпеливых звонка. Шум в передней. И тоненький голос:

– Вы дома?

Тата захлопала в ладоши.

Леля вбежала и перецеловала всех. Но она была не одна. За ней вошли ее мама и незнакомый молодой человек. Он поклонился и остался стоять около двери.

Леля торжественно представляла всех:

– Это моя мама, настоящая. А это моя мама Мусенька. А это мой папа Евгений Александрович. А это… ну, иди же сюда, не стесняйся, пускай они все с тобой познакомятся! А это мой папа в молодости!

1945

Грибное лето

 
Я помню осень, сорок первый год, —
А лето выдалось грибное!
Грибы – к войне. Война уже идет,
Мы от войны бежим, мой сын еще со мною.
Прогрохотав на стрелках тяжело,
Наш поезд отошел от полустанка.
Ему навстречу длинный эшелон
В Москву провез орудия и танки.
У широко распахнутых дверей
Мальчишки белозубые стояли.
Они прощались с тишиной полей,
Прощались с ними золотые дали.
Вагон последний… поезд всех увез,
Стал маленьким – игрушка небольшая,
На тот вагон, ослепшие от слез,
Глядели матери, мальчишек провожая.
Вдали – березок тонкие стволы,
Сухой полыни в поле запах горький…
Легли в телегу невысокой горкой
Все наши чемоданы и узлы.
И старенькая лошадь Белоглазка
Их повезла на старенький завод…
Здесь нет войны, здесь тишина, как сказка,
Сюда война не смеет, не придет!
Цветут цветы, на ветку села птица,
Как веер хвостик с белою каймой…
Ребятам ночью спать, а днем – учиться.
В четвертый – дочка, сын пойдет в седьмой.
Усталые и серые от пыли,
Они идут за Белоглазкой вслед.
Совсем недавно щель у дома рыли
И ждали там, пока придет рассвет.
О, если б я могла своей рукою
Такую вырыть щель, убежище такое,
Где б дети все, со всех концов земли,
Пока не прозвучит сигнал отбоя,
Пересидеть и переждать могли!
 
 
Я увезла своих. Прощай, столица!
Быть может, увезла от злой судьбы…
Цветут цветы, на ветку села птица,
А дочка вдруг воскликнула: – Грибы!
Они пестрели шапками своими,
– Смотрите! Ой! Смотрите, сколько их!
Грибы! Казалось, был пронизан ими
Ковер осенний листьев золотых.
Не нужно было раздвигать руками
Траву и ветки в поисках грибка.
Себя так щедро предлагали сами,
И каждый виден был издалека.
Забыто все, усталость и волненье…
– Какой огромный! Вот еще один!
Бежать и прыгать, падать на колени
И собирать в охапку – нет корзин!
…Обед без хлеба, странный чай, без чая,
И – спать без ужина… – так много разных «без».
Вот что нас ждет. Но в первый день, встречая,
– Добро пожаловать! – сказал нам лес.
 
 
Грибы – это чудо лесное,
Грибы – это сказка лесная.
Бездонно небо ночное,
Безмолвна земля ночная.
Таинственная грибница
Рождает грибы до рассвета,
Где ночью гриб народится,
Никому не известно это.
Стоят, ни на что не похожие,
Ни на зверя, ни на растение,
С гордой осанкой вельможи
Осматривают владения,
Большие – как мамы и папы,
А малые детки – рядом.
И кажется, из-под шляпы
Нас провожают взглядом.
Грибы – это сказка лесная.
Но есть законы лесные.
И даже ребенок знает,
Что бывают места грибные.
Подосиновик – под осиной,
Подберезовик – под березой…
А под елкой зелено-синей
Белый гриб вырастает серьезный.
На порубке, на ножках тонких,
Расцветают букетом опенки,
А к молоденьким соснам поближе
Веселые рыжики рыжие.
Мы давно не верим в приметы,
Говорим об этом спокойно,
И, к счастью, грибное лето
Бывает чаще, чем войны.
Иногда совпадает это,
Чтоб надолго запомнить могли мы
Грибное, щедрое лето,
Военную, трудную зиму.
В русской печке грибов насушим,
Как сушили их наши деды.
Нет газет, мы радио слушаем.
Далеко еще до победы…
 
 
……………………………………………
……………………………………………
 
 
А весною вскопаем гряды,
Посадим морковь и капусту,
Щавелю и крапиве рады,
Лопухи – они тоже вкусные.
Никогда огурцов не ели,
Что сажали своими руками…
Вот опять поля пожелтели…
Скоро снова пойдем за грибами…
 

____________________

 
К соседке в отпуск после лазарета
Сынок приехал, Вася, лейтенант.
Он отдохнул, поправился за лето,
И быстро, по-военному, женат…
Но вот приходит время расставаться,
И Васю провожаем до ворот…
Но Васе – двадцать, моему – пятнадцать,
Он слишком молод, он не дорастет!..
Он дорастет. В девятом будет классе,
Когда мешок солдатский соберем.
И он уедет, как уехал Вася,
Сначала – в лагерь, а на фронт – потом.
Сначала – в лагерь. Буду каждый месяц
Печь хлеб ржаной и сухари сушить.
А в тесте том – мука с картошкой вместе,
И серого крахмала подложить…
Возьму с собою огурцов немножко.
Мука на рынке очень дорога —
С капустой в тесте запеку картошку,
И будет что-то вроде пирога.
 

____________________

 
Над снежным полем тишина рассвета
И низко-низко яркая звезда
Сияет, не мерцая. Как всегда,
Привычно думаю: Венера это?
А может быть, Меркурий? Все светлей,
Желтее небо. Я стою, гадая,
Все тяжелее мне на плечи давит
Мешок военных, черных сухарей.
Вторые сутки еду в лагерь к сыну.
Сначала – поездом, потом – пешком,
Потом – ловить попутную машину.
А в лагере, пока дойду с мешком,
Взгляд детских глаз, голодных, синих, карих…
И я услышу детские слова!
Солдат мне скажет: – Тетя, дай, сухарик!
И я сниму мешок… и раз, и два.
В шестнадцать лет мечтала я о звездах
И вот о звездах думаю опять.
Когда был с вечера прозрачен воздух,
Как астроном, я знала: мне не спать!
На крышу телескоп несла скорее
И напевала что-то про себя,
Далекие туманности любя,
Ни голоса, ни слуха не имея.
Меркурий был моей мечтою первой.
В широтах наших он неуловим.
Читала я, что даже сам Коперник
Ни разу в жизни не встречался с ним.
В библиотеке выписала даты,
За годом год, на много лет вперед,
Когда Меркурий виден в час заката,
Когда перед восходом он взойдет…
Тридцатый год еще казался близким,
Сороковой вписала заодно,
И сорок первый… Стало мне смешно.
Год сорок первый был последним в списке.
Мне в сорок первом будет сорок лет,
Пройдет пора ночных на крыше песен,
Жизнь кончится – и будет бег планет,
Меркурий даже, мне неинтересен!
 
 
И вот мне сорок два. Идет война.
Вторые сутки еду в лагерь к сыну.
Я ночью не спала, я голодна,
Бреду безлюдной белою равниной.
В худые валенки натаял снег,
Я ноги промочила до озноба,
В белесой тьме шагала по сугробам,
Пускай без сна – все было как во сне!
Мешок на плечи давит с тяжкой силой,
Забыв о нем, врастая в снег, – стою.
И жалко мне, что я не завершила
Ту запись полудетскую свою.
Да, он лежит, листок тетради школьной
Среди бумаг, мне самых дорогих.
Домой вернувшись, я могла б спокойно
Перечитать и все проверить вмиг.
Зачем оборвала на сорок первом,
На сорок первом памятном году?
Быть может, я счастливей, чем Коперник,
И вижу эту редкую звезду?
Нет, никогда не утолится жажда
Все видеть, все узнать, все испытать…
Должно быть, и на смерть свою я буду так же
Смотреть со стороны – и наблюдать?…
 

____________________

 
А пока сухари довезти.
Много будет встреч на пути.
Самых разных увижу людей…
Никого не забуду, нет!
Даже руки оставят след,
Руки случайных друзей.
 

____________________

 
Вещи в кузов забросил шофер,
И уже тарахтит мотор…
А сама успею ли сесть?
Но с борта грузовика
Протягивается рука
И помогает влезть.
Человеческая рука!
Сжаты цепкие пальцы твои,
В отдаленнейшие века
Оторвалась ты от земли.
Предку нашему повезло —
Помогла человеком стать.
Можешь сеять добро и зло,
Ты умеешь ласкать и пытать…
Нет, не только руки друзей
Встречу я на дороге моей.
Вечер, станция – город Ковров.
Будет поезд до Вязников.
Поджидая с вещами стою.
В синей форме высокий старик.
Кто он был? Контролер? Проводник?
Посмотрел на поклажу мою…
– К сыну в лагерь? В Гороховец?
И, кивнув, посоветовал он:
– Сядьте лучше в открытый вагон!
Вот и поезд идет наконец.
Не пришлось выбирать, как хочу,
На площадке плечом к плечу…
Ничего, постою, как-нибудь…
Посвободнее стало чуть-чуть,
И в вагон войти удалось,
А потом даже место нашлось.
Чемодан поставлю в ногах,
На него положила мешок.
Закурив, кто-то спичку зажег.
Я увидела – в трех местах
Острой бритвой надрезан мешок.
А напротив два парня сидят,
Мой мешок у них на виду.
Вот таких же безусых ребят
Я у сына в землянке найду.
А в проходе – третий балбес,
На мешок подмигнул – смотри!
А четвертый куда-то исчез
И кому-то шепнул: – Су-ха-ри!
Это слово звучало так,
Будто «золото» он сказал,
Промолчал атаман-вожак,
Что на верхней полке лежал.
Наклонился и вниз глядит,
На мешок, чемодан, на меня…
Театральное слово «бандит»
Воплощенным увидела я.
Был с опухшим от водки лицом,
Был огромен, небрит и жесток.
Тем ребятам он мог быть отцом,
Быть любимым учителем мог.
Если взрослый имеет власть
Над еще неокрепшей душой,
Если учит насильничать, красть
Тех, кто в мир выходит большой,
Надо в клетку его посадить,
Убежит – посадить опять.
Под амнистию не подводить,
Он не должен по свету гулять.
Он опасней, чем бешеный пес,
Он страшней, чем бацилла чумы.
Он заразу в души занес,
Растлевает сердца и умы.
 
 
Ночь безлунная смотрит в окно,
А в вагоне совсем темно.
И я чувствую, чувствую вдруг,
Вырывают мешок из рук.
Двое те, что напротив сидят,
Тянут, рвут, наклонились вперед…
В темноте как бы вижу взгляд
Тот, что сверху команду дает.
Прижимаю мешок к себе.
Не отдам, всем бандитам назло!
Сколько времени так прошло
В молчаливой этой борьбе…
Кто-то сбоку свечку зажег,
И они отпустили мешок.
 

 
Зачем он зажег свечу?
А колеса стучат-стучат…
Обнимаю мешок, молчу,
И все в вагоне молчат.
Нужно свечку беречь – коротка,
И задули ее в тишине.
И – опять потянулась рука,
Все четыре руки ко мне…
Только я этим жадным рукам
Не отдам сухари, не отдам!
Там ребята, не старше вас,
Пирогов, сухарей моих ждут.
А весной им будет приказ,
И они в наступленье пойдут!
Вот опять кто-то свечку зажег.
Передышка минуты три,
И опять погас огонек…
Не отдам, не отдам сухари!
Мне нельзя оставаться тут.
Если встану – за мной пойдут.
Если выйти на полпути?
Переждать до утра где-нибудь?
Но они не дадут сойти,
Могут просто под поезд столкнуть.
Ничего, посижу, осмотрюсь…
Ты, что сверху, и эти – внизу,
Я, бандиты, вас не боюсь —
Довезу сухари, довезу!
 
 
Вдруг какой-то неяркий свет,
Шорох, шорох со всех сторон…
Я услышала: – Ваш билет! —
Кто-то в форме вошел в вагон.
А за ним тот высокий старик.
Кто он был – контролер? Проводник?
И фонарь у него в руках.
Я попала в луч фонаря.
Он негромко спросил: – Ну, как?
– Ничего, – ответила я.
И опять сгущается мгла.
Вдаль уносят фонарь-звезду…
Встала, вещи взяла, догнала
И шепнула: – Я с вами пойду.
Мне в ответ понимающий взгляд,
Мне в ответ молчаливый кивок.
На площадке два парня стоят,
Покосились на мой мешок.
Хорошо, что я не одна
Перейду из вагона в вагон.
Здесь просторно совсем, тишина.
Сядьте здесь, – посоветовал он.
Остановка. Выходит народ.
Он прошел с полвагона вперед,
На переднюю сел скамью.
А потом в темноте, в тишине
Входят двое, подсели ко мне,
Я знакомых своих узнаю.
Не дадут сойти! Не дадут!
Встала, снова пошла к нему,
К охранителю своему.
И шепнула: – Они уже тут.
И опять мне в ответ кивок,
Говорим о своих сыновьях.
У него постарше сынок,
С первых дней был уже в боях.
Вот и станция Вязники.
Я надела заплечный мешок,
Чемодан донести помог.
Было крепко пожатье руки.
Много добрых на свете рук.
Спасибо за помощь, друг!
Здесь спокойно дождусь я дня,
О тебе я вспомню не раз.
Помню, как сухари мои спас,
А может быть, спас и меня?
 
 
В часы таких тяжелых испытаний —
Война, разруха, вражеский набег,
Как на экзамене, решать мы станем,
На что способен каждый человек.
Один, своих товарищей спасая,
Закроет грудью смертоносный дот,
Другой предаст и станет полицаем,
А третий – кнопку весело нажмет
И сотням тысяч смерть в огне пошлет.
Не только там, в боях, в тылу мы тоже
Решаем, друг на друга непохожи,
И каждый свой экзамен должен сдать.
У каждого свой нрав, свои заботы,
Один работать будет, голодать,
Другой бандитом стал, чтоб не работать.
Когда опять в Коврове на вокзале
Я поезда ждала, мне рассказали,
Что шайку целую убийц, воров
Поймали здесь. Закон войны суров —
Их расстреляли всех. Я думала: «А вы бы
Могли на фронте головы сложить.
Не каждый человек умеет жизнь прожить,
Не каждый смерть себе умеет выбрать».
 
 
И еще буду помнить вагон.
Это было в Москве весной.
Длинный воинский эшелон
На дороге стоял окружной.
Уезжал на фронт наш солдат,
А солдату – семнадцать лет.
Целый поезд таких же ребят…
Будет много славных побед,
Много подвигов и наград,
Но не все вернутся назад.
Номер почты его полевой,
Треугольники писем – в ответ.
Был сначала привет фронтовой,
А потом – боевой привет,
Было много тяжелых боев.
Да, война – это тяжкий труд.
Будут мальчики брать Могилев,
До Берлина, до Эльбы дойдут.
Дню Победы каждый был рад,
И настал долгожданный час,
В день, когда в письме наш солдат
С Днем Победы поздравил нас,
Значит – жив и вернется назад!
 

____________________

 
С тех пор прошло не год, не два, не пять,
А целых двадцать лет – и вот опять
С ребятами в лесу. Грибов так много.
Иду не торопясь лесной дорогой.
Сынишка сына моего
Бежит с большой корзиной,
– Двенадцать белых, каково!
И подосинник длинный!
И дочка дочери моей
Зовет, смеется звонко:
– Сюда! Идите все скорей!
Какие здесь опенки!
А мальчик вдруг сказал смеясь:
– Вот, все ворчат на дождь и грязь!
Грибам полезно это,
Люблю грибное лето!
Сквозь тучи солнце. День был так хорош.
Цвели цветы. Вдали желтела рожь.
Вспорхнула бабочка, расправив крылья.
Он побежал за ней, и захотелось мне,
Чтоб даже в шутку мы не говорили:
– Грибы к войне!
 

____________________

 
Я осенью купила календарь,
Где в каждом месяце отмечены планеты.
Год семьдесят шестой, и я, как встарь,
В закатном зареве, в час бледного рассвета
Мечтаю все-таки когда-нибудь поймать…
А год был пасмурный, вот снег пошел опять.
Дождливое, грибное было лето.
 
 
Быть может, в семьдесят седьмом году
Весенним вечером, осенним утром ранним
Уйду подальше от высоких зданий
И все-таки когда-нибудь найду
Свою неуловимую звезду?
 

1979–1981