Текст книги "Что такое дзен? Прямые ответы на вопросы начинающего"

13. Дзен и искусство

Почему дзен имеет такую тесную связь с различными видами искусства, например, хайку и икебаной?

Поскольку дзен развивался в Китае, он эволюционировал одновременно с даосизмом и китайскими искусствами, прежде всего – каллиграфией, живописью и поэзией. Дзен-буддийские притчи, вроде притчи о Юнь-яне и Дао-у – это определённая литературная форма, которая возникает из этого взаимодействия. Традиционные комментарии к дзен-буддийским притчам всегда отсылают к китайской поэзии, а известные священники всегда писали стихи и занимались каллиграфией. Многие из них также были художниками.

Некоторые специалисты утверждают, что западное искусство изображает внешнюю реальность, в то время как восточное искусство пробуждает внутреннее переживание вещей, их душу или дух. На Западе искусство веками обслуживало религию. Художники создавали картины, скульптуры и здания для храмов, а поэты сочиняли литургическую поэзию, и темы их творчества диктовали религиозные учения. В Азии искусства всегда были независимым источником для духа, и в такой роли могли во многом способствовать развитию религии. Особенно в Китае, куда буддизм пришёл из чужой культуры, стремление «китаизировать» буддизм естественно подразумевало связь с уже существующими искусствами, которые достигли высокого уровня развития на момент проникновения буддизма в Китай. Поэтому искусство и дзен изначально были близкими родственниками, которые влияли друг на друга.

Не знаю, как в Корее и Вьетнаме, но в Японии, безусловно, отношения между дзен и искусствами отличались ещё большим богатством, чем в Китае. Японская культура в целом по каким-то причинам имеет сильный эстетический уклон. Поэтому дзен-буддийские учения и практика в Японии способствовали развитию различных форм искусства, которые в Китае либо отсутствовали, либо присутствовали в гораздо менее развитых формах. Возьмём, например, чайную церемонию. Она зародилась в Китае как простая церемония подачи монахам чая во время периода затворничества. Однако японцы вывели её на новый уровень, превратив в высокое и очень сложное искусство, в котором задействуются архитектура, ландшафтный дизайн, керамика, живопись, особое эстетическое внимание к движениям, которые в результате становятся формой танца, – и, конечно, чай. То же самое касается и других видов искусств, например, икебаны, театра но, поэзии, живописи, каллиграфии. Невозможно представить эти японские виды искусства в отрыве от дзен. В их основе лежит ряд духовных принципов, которые происходят из дзен. Дзен-буддизм стал абсолютно неотъемлемой частью японской культуры, поэтому человек, который родился в Японии, считает, что быть японцем – значит принимать дзен, при этом неважно, христианин он, буддист или вообще атеист.

Вопрос о связи дзен с искусством на Западе – более сложный. В западном мире искусство несколько столетий назад освободилось из-под власти религии, стало развиваться самостоятельно и наконец тесно срослось с самыми передовыми проявлениями европейской и американской культур. Тем временем религиозные институты стали чувствовать, что изменения, происходящие в материальном мире в период модерна, таят в себе экзистенциальную угрозу, поскольку способствуют секуляризации культуры, и стали бороться за сохранение «традиционных ценностей». Поскольку считается, что западная религия строится в основном на вере и догмах, религии стали бороться за их сохранение – против наплыва радикальных перемен, происходящих в современном мире. Поэтому искусство и религия всё больше и больше отдаляются друг от друга, и почти все мои знакомые-художники испытывают едва ли не отвращение к религии, которую они воспринимают как противоположность радикальной свободе мысли и чувства, которой, на их взгляд, требует искусство.

Но искусство и религия не должны быть противоположностями! Восточная идея кажется мне верной: религия и искусство имеют один источник, в их основе – один и тот же импульс воображения, стремящийся выразить дух, внутреннюю жизнь, чувство жизни, выходящее за пределы ожидаемого, общепринятого, материального, обыденного – возможно, даже за пределы постижимого. При этом западное искусство часто имеет социальную направленность, которая, на мой взгляд, имеет отношение к религии, поскольку выражает потребность в социальной справедливости и универсальном взаимоуважении, противостоящем социальным силам, которые ставят власть выше общего блага. Поэтому мне кажется постыдным, что в процессе нашей культурной истории религия и искусство стали совершенно разными и даже противостоящими друг другу занятиями.

Однако в дзен-буддизме дело обстоит иначе. Поскольку, как мы говорили, дзен предлагает не доктрины и верования, а практики и учения, цель которых – раскрытие ума и сердца, он полностью совместим с искусствами.

Дзен-буддийское движение на Западе изначально было тесно связано с искусствами. Дзен стал первой формой буддизма, которая обрела у нас широкую популярность. Один из главных распространителей дзен, японский исследователь Д. Т. Судзуки, говорил: «Дзен-буддийские искусства не предназначаются для решения утилитарных задач или только для эстетического наслаждения, их цель – в том, чтобы тренировать ум, да чтобы приводить его в соприкосновение с абсолютной реальностью». (Эти слова цитируются Джоном Дайдо Лури во введении к книге Одри Йошико Сео «Энсо: дзенские круги просветления»[7]7
  Audrey Yoshiko Seo, Enso: Zen Circles of Enlightment.


[Закрыть]).

Судзуки много путешествовал и активно преподавал в Соединённых Штатах и Европе, и потому серьёзно повлиял на многих американских авангардных художников, в том числе на композитора Джона Кейджа, танцора и хореографа Мерса Каннингема и художника Роберта Раушенберга.

Иным путём дзен повлиял на западное искусство через писателей-битников, таких как Гэри Снайдер, Филип Уолен, Джек Керуак и Аллен Гинзберг. Они, их собратья и последователи критиковали американскую культуру 1950-х гг. и серьёзно практиковали буддизм, преимущественно дзен. Едва ли можно переоценить влияние, которое они в 1960-е годы оказали не только на поэзию, но и на культуру в целом.

Лично мне трудно представить, как можно всерьёз заниматься искусством, не опираясь на религиозную практику. Такая опора даёт вдохновение, чувство общности и утешение на этом жизненном пути, который в ином случае, в условиях нашего слишком коммерциализированного мира, будет одиноким и трудным – если, конечно, человек не обретёт известность и коммерческий успех, в чём есть свои подводные камни. В нашей культуре многие художники практикуют дзен и другие формы буддизма – возможно, их больше, чем кажется.

Если я изучила чайную церемонию или икебану, значит ли это, что я практикую дзадзен?

Многие годы в Центре дзен на ферме Грин Галч проводился курс, посвящённый чайной церемонии, – предполагалось, что изучение этой церемонии поможет людям глубже вникнуть в дзен-буддийскую практику. Когда я жил в этом центре, я изучал чай. Его изучение помогло мне почувствовать, что дзен – телесная практика. Мы живём в уме! Даже когда мы решаем сосредоточиться на теле, мы делаем это интеллектуальным образом, изучаем тело, словно машину, пытаемся разобраться, как поддерживать его работоспособность, измеряем входные и выходные данные, чтобы достичь улучшения производительности. Но тело – не машина, управляемая умом. Тело и ум – единое явление, тело-ум. И понимать это на уровне идеи – значит не понимать ничего; это должен понимать тело-ум. Выполнение дзадзен пробуждает в нас это ощущение, но приносят пользу также чайная церемония и другие искусства (например каллиграфия), в которых задействуется всё тело (которое, например, чувствует касание кисти). Не сказал бы, что обязательно заниматься такими вещами, и я сознаю, что это восточные формы, нам чуждые, но такие практики приносят пользу и удовлетворение.

Несколько лет тому назад на ферме Грин Галч мы собирали группу, которая соблюдала японскую традицию под названием dento geijutsu («традиционные искусства»), то есть занималась дзен-буддийскими искусствами в контексте духовного пути. Люди приезжали примерно на неделю, в течение которой они занимались пением но, каллиграфией, чайной церемонией, икебаной и другими искусствами, которые они воспринимали в духе религиозного ретрита, они считали, как ты говоришь, что эти искусства – по сути духовные практики и заниматься ими – значит развивать мудрость и безмятежность.

Не могу сказать, что участие в подобной программе или любой другой программе, посвящённой искусству, – «то же самое», что практика дзен, но если исходить из предположения, что нет двух одинаковых вещей и при этом все вещи сходны, я бы сказал, что эти практики – не одинаковые, но сходные.

Ты говоришь конкретно о японских дзен-буддийских искусствах. Но мне кажется, что на Западе мы создали свою версию таких искусств – а именно искусства, которыми занимаются не ради создания произведений и достижения профессионального мастерства, но ради самовыражения и развития самопонимания. Вариантов таких искусств – множество, и сегодня многие, если не все художники зарабатывают на жизнь, проводя «семинары», предназначенные не для специалистов, но для просвещения широкой публики. Данное явление – настолько распространённое, что трудно сказать, в какой мере на него повлиял непосредственно буддизм, но, конечно, во многом оно связано именно с этой традицией.

В нашей культуре становится всё более и более обычным делом воспринимать занятие искусствами не как тайное, требовательное и трагическое призвание, но как дело, которым могут заниматься все ради собственного развития и удовольствия. На мой взгляд, это весьма интересный поворот, поскольку он создаёт гармонию между западными искусствами и традиционным азиатским взглядом на искусство как на проявление духа. И в таком качестве искусство может становиться элементом – и да, возможно, даже заменой – духовного пути.

Ты одновременно поэт и учитель дзен. Видишь ли ты связь между поэтическим творчеством и практикой дзен?

Конечно, вижу, но я оценил этот момент далеко не сразу. Мне потребовалось несколько десятилетий, чтобы осознать – невзирая на то, что в своей поэзии я редко прямо упоминаю дзен, так или иначе эта тема проявляется. И поскольку практика дзен составляет большую часть моей жизни, мои стихи – это, конечно, дзен-буддийская поэзия.

Наверное, я пишу и всегда писал стихи о самых невыразимых аспектах духовной жизни – невыразимых в буквальном смысле, – недоступных для языка или речи. Так что моя поэзия – это попытка исследовать то, что не способен выразить язык. Естественно, здесь я терплю фиаско.

В своей поэтической практике я всегда стараюсь понять природу стихотворения, которое пытаюсь написать: я не контролирую его; я прислушиваюсь к нему. Я пытаюсь отыскать, что оно говорит мне, и следую за ним. Поэтому для меня каждое стихотворение – это новая попытка выяснить, что такое письмо. Джон Кейдж решал проблему эго при помощи случайных операций. Его цель состояла в том, чтобы избавить своё творчество от самого себя. Но мне кажется, что за долгие годы дзен-буддийской практики моё ощущение Я настолько разладилось, что мне не нужно поступать, как Кейдж, – не нужно постоянно защищать свою работу от самого себя, соблюдая структуру и дисциплину, диктуемую случайными операциями. Кроме того, возможно, для этого я слишком ленив. Поэтому я позволяю своему Я проникать в стихи, как и всем прочим вещам, которые оказываются рядом или происходят в процессе творчества. Для меня важен также и тот несомненный факт, что я дзен-буддийский священник, он во многом меняет ощущение жизни и искусства, так что это – неотъемлемая часть моего творчества, как бы я ни пытался открещиваться. Теперь я понимаю, что, наверное, хорошо, что это так, именно это и придаёт моей поэзии ценность.

14. Спасти всех чувствующих существ

Огромные страдания, которые имеют место в мире, требуют колоссальной работы – бедность, социальная несправедливость, война, разрушение окружающей среды. Разве не эгоистично проводить столько времени, медитируя и созерцая стену, не помогая другим?

Я задаюсь этим вопросом ежедневно. Чаще всего я прихожу к выводу, что слишком мало помогаю другим. Возможно, я никогда не буду делать достаточно. Не знаю, может ли человек – неважно, занимается ли он медитацией или другими вещами – справиться с неприятным чувством, что мы живём в мире, полном боли, и отчасти в ответе за этот мир, но делаем слишком мало, чтобы прекратить эту боль. Даже человек, который, на первый взгляд, посвящает всю жизнь облегчению чужих страданий, не может, мне кажется, с удовлетворением сказать, что делает достаточно. Если мы заботимся о мире, мы все вынуждены мириться с таким дискомфортом (и испытывать благодарность за него!).

Отчасти я затрагивал этот вопрос (на с. 198–199), когда писал о социальном значении монастырей как мест безмолвия. Когда мы предлагаем миру своё молчание, мы приносим ему пользу, хотя молчание как таковое – бесполезно. Вот очередное дзен-буддийское противоречие: рано или поздно все важные и полезные вещи, которыми человек вынужден заниматься, истощают его. Продолжительные усилия требуют возможности отдыхать – проводить время без всякой пользы. Бесполезность – основная характеристика духовной практики. Духовная практика должна быть бесполезной; а именно не улучшать твои внешность, здоровье, благосостояние, интеллект. Она не принесёт пользы миру. Ты просто выполняешь её ради неё самой – буквально без всякой пользы. Но в её бесполезности и состоит польза! Как раз потому, что ты не пытаешься ничего достичь посредством практики, выполняешь её ради неё самой, она обновляет; она меняет твою жизнь. На мой взгляд, позволить себе посвятить жизнь плодотворной помощи можно, только когда занимаешься бесполезной духовной практикой, которая тебя поддерживает и напоминает, что, вообще говоря, даже полезные вещи – бесполезны.

Католическая традиция хорошо понимает значение духовной практики как деятельности, которая даёт силы для работы в мире. Некоторые самые образцовые общественные активисты, которых я знаю, – я включаю в эту группу опекунов, преподавателей и т. д. – верующие католики, которые посвящают себя деятельности, которую считают духовной практикой, проявлением своей веры, и такая вера и духовная практика поддерживают их в работе. Конечно, я не хочу сказать, что все общественные активисты или люди помогающих профессий нуждаются в духовной практике. Я лишь хочу сказать, что духовная практика принесёт им пользу. (Я понимаю, что для многих людей служение другим – это и есть духовный путь.)

Я хочу сказать, что служение другим и практика безмолвной медитации – не взаимоисключающие вещи, как предполагает твой вопрос. Возможно, кажется логичным, что если человек тратит время на медитацию, он не помогает другим, но на самом деле во время медитации он развивает и поддерживает свою способность помогать людям. В любом случае никто не может помогать другим двадцать четыре часа в сутки. Нужно хотя бы спать и есть. Так что, возможно, посвятить немного времени медитации – вполне нормально.

Важно и другое: медитация помогает сохранять эмоциональную связь с людьми, и поэтому она делает помощь более искренней и осмысленной, а возможно, и более эффективной. В работе становишься более счастливым, удовлетворённым, меньше разочаровываешься. Обретаешь более широкий и щедрый взгляд на мир, который даёт силы действовать, ведь отчаиваться из-за мировых страданий – бессмысленное дело. Люди должны заботиться о глобальных мировых проблемах, но в то же время быть счастливыми, способными радоваться; в ином случае разве можно помочь кому-то?

В наше время правительство – рациональный и материалистический институт. Оно решает социальные проблемы при помощи денег – чтобы изменить положение дел в материальном мире. В прошлые времена правительства помогали людям не только тем, что поддерживали военную мощь якобы с целью защиты народа. В прошлом они также поддерживали религиозную элиту – её представители молились за короля или императора. Считалось, что это разумные затраты на социальные нужды! Молитвы гарантировали, что Бог или Будда защитит монарха, и это считалось благом для всех.

Сегодня ни одно правительство не станет так поступать. Но, возможно, такие действия не бессмысленны. Возможно, наши молитвы и духовные практики имеют социальный смысл, который не способна объяснить наша материалистическая философия. Возможно, едва ли не абсолютное господство материализма не приносит большой пользы. Возможно, бесцельное сидение и созерцание стен, бесцельные занятия искусством, за которые никто не заплатит, или бесцельное переживание жизни или размышление о ней – тоже форма помощи.

Многие века в патриархальной традиции дзен к женщинам относились несправедливо. С тех пор мы прошли долгий путь. На Западе учителей-женщин, наверное, не меньше, чем учителей-мужчин. Над чем, на твой взгляд, ещё нужно работать, чтобы достичь гендерного равенства в американском дзен-буддизме?

Да, мы прошли долгий путь. Я горжусь тем, что западная дзен-буддийская традиция с таким беспристрастием и открытостью относится к женщинами и представителям ЛГБТ-сообщества. В этом плане атмосфера в нашем обществе в целом улучшилась, но, мне кажется, движение дзен находится в авангарде этих перемен к лучшему.

Так было не всегда. Мне всегда казалось, что я открытый и справедливый человек, но, по правде говоря, мне потребовалось немало времени, чтобы выявить свои предрассудки, по возможности честно принять их и расширить своё мировоззрение. Это длительный процесс, и, наверное, он ещё продолжается. Наверное, есть вещи, которым мне предстоит научиться, чтобы стать более открытым. И, наверное, это касается всех людей – как внутри, так и вне дзен-буддийского движения.

В какой-то мере открытость означает: «Ага, вот как поступают мальчики. Так давайте позволим девочкам поступать так же». И, возможно, в первое время девочки радуются такой возможности. Но затем возникает понимание, что девочки не обязательно стремятся поступать так же, как поступают мальчики. Тогда мы начинаем действовать по-разному, хотя и вместе.

Предполагаю, мы ещё не знаем, каким станет мир, когда человечество раскроет природу женского начала, когда это начало сможет полноправно существовать в мире. Мне кажется, нам ещё предстоит пройти долгий путь открытий, и по мере его прохождения изменится всё – в том числе и дзен. Наверное, тогда жить станет лучше. Думается, что здесь будут и свои отрицательные стороны, и свои потери.

Члены дзен-буддийских сангх, где я практикую и бываю, – преимущественно американцы европейского происхождения. Что могут сделать люди, практикующие дзен, чтобы сангхи стали более открытыми и интересными для других этносов? И прежде чем ты ответишь, Норман, хочу отметить, что спрашиваю о так называемых сангхах «обращённых» – только такие я знаю. Существует множество других сангх, куда входят американцы, которые изначально были буддистами, иммигранты из Азии или потомки азиатских иммигрантов, и они практикуют в храмах, где соблюдаются разные свойственные им культурные традиции. Мы, европейцы, принявшие буддизм, поскольку мы новички, обязаны уважать этих «этнических» буддистов.

Да, большинство дзен-буддийских и других «обращённых» буддийских сангх (за исключением Сока Гаккай, достаточно разнородной школы, на которую повлияла школа нитирэн-сю) посещают в основном американцы европейского происхождения. В них редко встретишь американцев африканского, латиноамериканского или азиатского происхождения. Постепенно ситуация меняется, но многое ещё предстоит сделать. Нужно время. И нельзя просто ждать – это не произойдёт само собой. Нужно прилагать усилия.

Общины, которые, как мне известно, больше всего преуспели в этом отношении, – это общины, которые ставят во главу угла этническое и культурное разнообразие. Центр медитации Ист-Бэй в Окленде располагается в историческом центре, и до него легко добраться на общественном транспорте. Почти все главные учителя в общине – «цветные», и этот центр «основан, чтобы обеспечить благоприятную среду для людей неевропейского происхождения, членов ЛГБТ-сообщества, людей с ограниченными возможностями и для других недостаточно представленных сообществ». Общество медитации прозрения в Барре (Массачусетс) и другие центры проводят специализированные ретриты для неевропейцев. Они обеспечивают финансовую поддержку таких ретритов, делая их дешёвыми или даже бесплатными, и предоставляют бесплатные автобусы, которые ходят из больших городов в Барре, для людей, которые не могут добраться туда иным способом. Думаю, чтобы справиться с этой проблемой, нужно предпринимать подобные шаги. Стоит также вопрос и о классовом разнообразии – буддийские центры в основном посещают представители среднего класса.

Тем не менее этот процесс займёт много времени. Когда появится достаточное число «цветных» дзен-буддийских и других буддийских учителей, которые будут понимать, каким образом давать учения и практиковать на благо своим сообществам, большее число неевропейцев начнут проявлять интерес к учениям. Когда учитель – неевропеец, подобным людям гораздо легче почувствовать себя своими в группе – и стоит в ней появиться нескольким «цветным» людям, начнут приходить и другие. На данный момент проявлять активность и приглашать неевропейцев в буддийские группы, состоящие в основном из белых («белый» – не цвет, а культура), – возможно, единственное, что мы можем. И всё же нужно это делать.

Этот вопрос касается не только буддизма. Он обращён ко всей нашей культуре. Что такое настоящее личностное многообразие, где различия уважаются и ценятся? Я убеждён, что разнообразие взращивает мудрость, справедливость и доброту в человеке. Поколение за поколением мы пытаемся это усвоить.

Первый из четырёх обетов, который дают дзен-буддисты, звучит так: «Чувствующие существа бесчисленны; я клянусь спасти их». Очевидно, что это невозможно сделать, сколько бы мы ни пытались. Не лицемерно ли давать такой обет?

Четыре великие обета, которые поют после лекций о Дхарме во всех дзен-буддийских общинах, в любом переводе звучат примерно так:

 
Существа бесчисленны; я клянусь спасти их.
Заблуждения неистощимы; я клянусь пресечь их.
Врата Дхармы безграничны; я клянусь войти в них.
Путь Будды непревзойдён; я клянусь стать им.
 

Ты говоришь, что выполнить эти обеты в буквальном смысле невозможно, и это ещё одно дзенское противоречие – вроде тех, которые мы обсуждали. Спасти бесконечное число существ – невозможно по определению. То же самое касается и других трёх обетов. При этом люди не устают распевать эти невозможные обеты в дзен-буддийских центрах. Почему же?

Такой вопрос может задать человек довольно смелый, который обращает внимание на очевидные вещи. Ты часто задаёшь подобные вопросы! Ты напоминаешь мне мастера дзен Дуншаня, которого, когда он ещё мальчиком слушал, как поют «Сутру сердца», озадачили слова «нет глаз, нет ушей» и т. д. Он показал на свои глаза и уши и сказал: «Тогда что это? Каков смысл сутры?». Ещё ты напоминаешь мне того ребёнка, который невинно заметил, что король-то голый! Большинство людей либо слишком боязливые, либо слишком утончённые, чтобы замечать очевидные вещи. Тем не менее в этом случае король не голый. Или, если выражаться точнее, нагота короля – это и есть его лучшее одеяние. В общем, давай объясню.

Ты задаёшь вопрос именно о первом обете: «Существа бесчисленны; я клянусь спасти их». Это обет сострадания. Он показывает, что основное в нашей практике – развитие желания практиковать, проявляя радикальную самоотверженность, – ради других существ и вместе с ними, и не ради отдельных существ, а ради всех. Поэтому мы даём обет, что не будем отдыхать, не будем считать свою практику завершённой, пока все чувствующие существа, которых существует бесчисленное множество, не спасутся – в этом случае говорится о спасении не только от угнетения и внешних ограничений, но также о внутреннем спасении от ограничений Я. Этот обет выражает понимание того, что освобождение – не дело, которое человек совершает один: только когда спасутся все, спасётся и каждый в отдельности. Таким образом, этот невозможный обет – проявление бесконечной любви, которую мы хотим сделать центром любых своих духовных начинаний.

Этот обет, как и другие, также связан с учениями о пустоте – основополагающими для дзен-буддизма и других школ буддизма махаяны. Как мы говорили, в этих учениях подчёркивается, что не существует отдельных, устойчивых сущностей; вещи лишены какого-либо реального разделения; вещи текучи и свободны в своём единстве и радикальной связи. Поэтому когда мы говорим «все существа», мы имеем в виду не просто других, внешних существ, отличных от нас; мы также говорим о самих себе как об этих существах, и об этих существах – как о самих себе. Когда же мы говорим о «существах» и «себе», речь идёт о вещах, которые отсутствуют в том смысле, в котором обычно понимается существование, – в качестве отдельных сущностей. В таком случае можно сказать, что, когда мы даём обет спасти всех чувствующих существ, мы даём обет осознать, что они уже спасены, поскольку их природа и состоит в свободе от себя, и мы сами – тоже спасены и свободны от себя. Так что, возможно, спасти их – не такая уж трудная задача, как может показаться на первый взгляд.

Надеюсь, мне удалось объяснить, что наши обеты – не бессмысленные и не лицемерные. Противоречия в обетах – как и все прочие противоречия в дзен-буддизме, которые мы обсуждали, – являются противоречиями только на словах, в жизни они неизбежно возникают, и на самом деле не являются противоречиями. Если человек хочет быть заботливым и любящим и неустанно стремится развивать эти качества, он должен понимать, что не существует того, о чём заботятся, самой заботы и того, кто проявляет заботу; вещи всегда уже окружены любовью и заботой, пребывают в объятиях абсолютного сострадания. Рождение и смерть – это сострадание. Возникновение всякой вещи – уже сострадание: любая травинка, облачко в небе – сострадание. Могло бы не быть ничего, и всё же мир есть – множество вещей, таких невероятных и прекрасных! В конечном итоге необходимо понимать сострадание в таком широком смысле, настолько широко, чтобы довести его до логического противоречия – если всё есть только сострадание, сострадание перестаёт существовать! В ином случае наша забота будет оставаться ограниченной и скупой, она будет определяться нашими идеологиями и предпочтениями. И она не сможет быть бесконечной.

Дзен – недвойственное учение. В области абсолютного нет различия между добром и злом. Вещи – такие, какие есть, главное, полноценно присутствовать в настоящем. Но не значит ли это, что нет никакой разницы – убить мечом вражеского солдата или вынести ребёнка из горящего дома?

Мы уже обсуждали этику и обеты в шестой главе. Очевидно, практику дзен характеризует сильное этическое чувство, и мы, конечно, осознаём различие между убийством и спасением жизни. Мы говорили о трёх уровнях практики обетов – буквальном, сострадательном и абсолютном. Может показаться, что абсолютный уровень, на который ты ссылаешься в своём вопросе, предполагает, что различие между добром и злом исчезает, но в реальности абсолютный уровень не существует в отрыве от буквального и сострадательного. Буквальный, сострадательный и абсолютный уровни на самом деле не существуют отдельно; это просто способы описания единого уровня, нашей реальной жизни в собственном теле и уме в этом мире.

Понятно, что различие между добром и злом реально. Но мы замечаем, что люди спорят относительного того, что такое добро, а что – зло (хотя я убеждён, что человечество, как единая семья, постепенно обретает единодушие). Нельзя не заметить также, что зло часто совершается под эгидой борьбы со злом. Человеческое сердце – хрупкая вещь, иными словами, мы знаем, что такое чувствовать боль. Следует поступать нравственно, поскольку нравственность отвечает природе таких созданий, как мы, – на буквальном, сострадательном, абсолютном и каком угодно уровне.

В дзен-буддийской практике обетов фундаментальной, абсолютной почвой этики является само бытие. Вещи просто есть. Жизнь просто есть. И в это «есть» входит также и небытие. Возникающий момент времени – это момент исчезающий. Родиться – значит начать умирать. Это печально, трагично и в конечном итоге, наверное, мы не в состоянии полностью понять этого. И всё же мы можем чувствовать – и чувствуем – необъятность бытия – и ужас небытия. Плодом нашей практики становится то, что наша жизнь начинает опираться на эту фундаментальную истину, которую сложно оценить и признать. Именно из неё вытекает учение об «отсутствии различий между добром и злом». Оно является важным, но его нельзя вырывать из контекста.

Когда люди совершают зло, оно становится фактом существования. Пока я пишу эти строки, солдаты ИГИЛа обезглавливают людей в Сирии и Ираке. Безусловно, если зло в принципе существует, эти действия можно назвать его проявлением. Однако это факт; нечто, что действительно случилось. Это есть. Мы должны принять, что событие действительно случилось, как-то впустить его в себя, пусть это и трудно: теперь оно элемент нашего мира, нашей человеческой жизни. Речь идёт не о том, что нужно закрывать глаза или не предпринимать разумных действий, чтобы предотвратить подобные события в будущем. Речь идёт о том, что мы должны принять – это произошло. На мой взгляд, абсолютный уровень – это именно подобное принятие: мы принимаем реальное существование зла, как должны принять, что произошедшая утрата – реальная утрата, пусть мы и оплакиваем её. Если мы отрицаем или отказываемся принимать реальность, мы не сможем изменить её. Мы снова и снова будем повторять те же ошибки. Утраты, если не принимать их, могут разрушить жизнь человека.

Ты говоришь, что дзен – «недвойственное» учение. Не уверен, что полностью понимаю, что такое недвойственность. Несколько лет назад мне предложили сделать доклад на конференции, посвящённой недвойственности. Я прослушал многие доклады, которые там прозвучали, и с удивлением обнаружил, что большинство выступающих понимают недвойственность как «единство». Наверное, это разумно – нечто либо двойственно (иначе говоря, состоит из двух или более элементов, как двойные фары) или недвойственно, то есть едино, или является Единством – похоже, именно так трактовали это понятие большинство докладчиков. В своём вопросе ты, кажется, понимаешь недвойственность именно так – добро и зло как отдельные вещи создают двойственность, это две разные вещи. Недвойственность означает, что добро и зло не различаются; что они – одна вещь.