Текст книги "Все, кого мы убили. Книга 2"

– Знаю. Карно. Знаток древних языков. Но только ищет он не его. А скрижаль с письменами, что и я. Все одна шайка.

– Вы для меня ничем не лучше, хоть и предали всех их.

– Не предал – я никогда не собирался им служить, – вставил он, но я продолжал, хотя слова давались с трудом:

– …а шайка ваша дурнее и глупее. Но скрижали у меня давно нет. Я отдал её. Вашему приятелю Голуа. Вы, если вас вызволят ваши сообщники, отправитесь его искать и в драке за камень один убьёт другого. А нет, так вы оба, наконец, отстанете от меня навеки.

– Нет, меня вы не проведёте. А его провели, и преловко, – он казался вполне искренне восхищённым. – Я о Россетти. Сперва он получил копию на бумаге, потом через Голуа и фальшивый камень. Они до сих пор в замешательстве. Перед тем, как отправить меня сюда, они показали мне то и другое. Я сразу оценил ваш ход. Оба не видели подлинника, но я-то держал его в руках! Я чуть не расхохотался, но ничего им не открыл. Видите, я не спрашиваю, где мой камешек. А они клюнули. Увидев бумагу, Россетти подумал, что вы ошиблись в копировании. Или же сделал вывод, что без скрижали надпись не действует. Но фальшивый ваш камень взволновал его не на шутку. Хотя тоже не действовал. Этот ваш… – он пощёлкал пальцами, – Беранже потому и не убил вас ещё, что с вами потеряется важная нить. Не к Карно. Он рано или поздно его отыщет. И тот расскажет, как вы всех провели. Со мной та же история.

– Но он тоже не держал в руках оригинала.

– Не держите вы хоть меня за… оригинала! Карно помог вам исказить знаки. Они конечно, тупицы и дилетанты. Как и вы. Но не все в мире идиоты.

– Вы, например.

– Я тоже болван. Иначе догадался бы о силе знаков раньше и списал бы их. Увы. И ведь что обидно вдвойне – сделал бы точно то же, что и вы. Думаете, я не знаю, почему вы списали знаки? То же ведь не смогли разгадать, что к чему, вот и решили дать другим ознакомиться, но по частям. Вы невежда и вдобавок трус.

– Да, я подменил знаки, – сознался я без злобы. – Сам. Чтобы проверить их важность.

– Вот и проверили. Теперь что с того? Держу пари, вы так ничего и не выяснили.

– Что с того – вам? То, что мы здесь подвергаемся одинаковой опасности заразиться чумой, ещё не делает нас союзниками. Это не тот случай, когда враг моего врага мой друг. Может, вас подсадили ко мне, чтобы выведать сведения? Почему вы – здесь?

– Ясно, чтобы я рассказал вам о тех, против кого вы сели играть с единственным козырем. Но я не исполняю их приказов – мне попросту нечего вам рассказать, чего бы вы сами не знали.

– Где настоящий камень – я не скажу.

– Рано или поздно я найду его. Вы не помеха мне. Если не проболтаетесь – им. Впрочем, через недельку таких побоев вы уже и проболтаться не сможете.

– Его и до вас могут найти, – горько усмехнулся я, ибо это была правда.

– Найду того, кто нашёл. Или пойду окольным путём. Это не так трудно. Рассудим вместе. Вы – учёный, я – испытатель. Вам нужна наука для славы, почёта и титулов. Мне – для дела. Вы, как и Прозоровский, пустые собиратели. Я оставляю только необходимое. Вы – чистые созерцатели, и жаждете быть созерцаемы сами толпами пустоголовых мирян. Я практик, и не чураюсь грязной работы. А потому вы не могли отправить камень таким как я, а отдали кому-то вроде вас самого. Этого олуха я сыщу – и быстро. Я дохожу до всего логикой. Камень в России. Возможно, попал туда с человеком, будучи подложенным без его ведома. Или переданным для кого-то посылкой втёмную. Или просто по незнанию. Тогда проще всего.

– Сначала отсюда нужно сбежать. Или рассчитываете на кого-то?

– Усыплю бдительность. Я догадываюсь, где мы обретаемся. Я в этих краях бедуинов нанимал, знаю кое-кого. Честные разбойники, я доверяю только им. Я и Мегемет Али. Доверять можно только тем, кого подкупил. Тот платит по сто двадцать пять тысяч кошельков за их службу на караванных путях. Деньги берут сразу вперёд за месяц, но если не отработают всего срока – возвращают остаток. Как только оклемаюсь и подлечу у албанцев ногу – ночью сбегу к ним. С ними я договорюсь, стоит шепнуть несколько имён их шейхов, с которыми имел я дело. Дураки пусть ищут Карно. Но знание языков им не поможет. Что толку, что ты узнаешь смысл букв или слов, прочтёшь надпись? Если ты не узнаешь, как в общем действует любая надпись – к чему слишком подробное знание? До слёз обидный парадокс: дело вовсе не в Карно, но нас убьют, как только найдут его. М-да.

– Вы же говорили, что они ищут не его, а скрижаль?

– Он восстановит первоначальную надпись.

– Старик поднаторел в игре в прятки. Так что у меня есть неделя, чтобы помереть, а у вас скрыться. Вашему сообщнику некогда пришлось долго следить за мной, прежде чем найти его.

– О чём вы?

– О той нелепой стычке в Старом Каире! В доме того самого Карно.

– Ах, вы о том! – не сразу взял он в толк. – Тут история загадочная. Вам следовало бы знать, что никто иной, как я сам анонимным письмом получил точное указание, где в Фустате мне искать… – он помедлил и рассмеялся: – вас!

– Меня? – на миг боль куда-то отступила. – Но они дрались с французом!

– Он, верно, вмешался, думая, что пришли за ним. Однако, как глупо…

– Не глупо, а…

– Глупо не то, что вы подумали. Мои люди тут ни при чём, я мчался что было мочи, но опоздал к рандеву. Некто иной прибыл раньше, но им в тот день также не улыбнулась удача.

Я поведал ему, что узнал по глазам одного из работников Прозоровского, но Игнатий резко отверг свою причастность к ним, воскликнув, что всегда действовал без сомнительных помощников, наводнивших дом неразборчивого князя. Человек Голуа попадался ему в Константинополе, но он думал, что Этьен прислал его следить за ним.

– Но кто мог знать, что я окажусь в доме Карно, если даже я…

– Куда как прозрачно! – воскликнул Карнаухов. – Вы отбыли в Египет, а перед тем махали направо и налево проклятым эпиграфом и болтали в салонах про знатока древнееврейского. Лишь дурак не сумел бы свести все факты воедино.

Не он и не Беранже – кто-то третий преследовал меня. Артамонов, Прозоровский – у обоих находились мотивы ступать за мной по пятам, но у них же отыскивались и оправдания.

– Но откуда вы сами, Карнаухов, узнали о моём пути на Восток?

– Кучера вашего прижал у пирса. Шилом кольнул – он мне всё и выложил: и про Бейрут, и про скрижаль. Потому и отомстил, когда я об этом сказать хотел – там, на дороге. Чтобы и дальше из вас поживу тянуть.

Если бы во мне не истребились силы радоваться, я бы, чего доброго, возликовал от такого откровения, а не осерчал бы на Прохора, как следовало бы, проведав о его мелкой подлости, ибо теперь установилась твёрдая истина его мотивов. И ничтожный интерес его не только не препятствовал моему доброму к нему отношению, но и давал повод надеяться на помощь его – если только она не запоздает.

– Всё, что болтают о камне – ерунда. – Но поскольку он молчал, ожидая продолжения, мне пришлось набраться сил, коих хватило, чтобы проявить мысль без выказывания раздражения: – Как объясните вы то, что остались живы, владея им? И я жив по сей день, хотя не знаю, как долго продлится моё прозябание… но тут он ни при чём. Вернее, вина его косвенная. Может, вы верите в то, что он обладает дальнодействием и заставляет других людей убивать меня вместо себя, оставаясь вне подозрения… – я чуть было не закончил: – «в витрине музея»?

– Действие его не мгновенно, – неожиданно спокойно ответил он. – Он влияет не всегда и не на всех.

– На чём же оно основано? – спросил я.

Карнаухов помолчал, раздумывая, стоит ли поверять мне некую тайну, но потом решился:

– Силы неизмеримо более тонкие, нежели магнетизм или электричество управляют его влиянием.

– Всем драгоценным камням приписывают некие силы. Но вера в амулеты абсурдна как для верующих в Бога, так и для избравших путь постижения через науки.

– Как знать, как знать, – он зачерпнул горстку песка и медленно ссыпал его пирамидкой на ладонь, точно взвешивал свои будущие слова. – Вот песок. Совокупность неупорядоченных кусочков кварца не несёт, конечно, ничего. Но придадим испечённому из него стеклу форму линзы. Опасна ли она?

– Сама по себе нет.

– Верно. Она приобретёт свойства зажигательного стекла лишь при стечении ряда обстоятельств: яркости и угла светила, расстоянию до горючего материала, времени свечения.

– И что же?

– А то, что свойство материала воспламеняться на воздухе и мощь солнца не зависят от нас, а форма линзы суть порождение разума и рук. Сочетание множества причин побуждает скрижаль действовать. Смотрите на него как на линзу, фокусирующую неведомые нам силы или…

– Что?

– Много ли вам скажет одна буква?

– Смотря при каких обстоятельствах.

– Так! – обрадовался он. – Послушайте, я материалист и не верю в проклятия. Или скажу по-другому: я не верю в проклятия, которые существуют сами по себе. Всё имеет источник и сосуд. Реки наполняют низины, превращая их в моря. Можно ли сказать, что болото проклято, или такова природа вещей? Я много размышлял об этом. Вот представьте, Мартин Лютер прибивает свои тезисы к двери храма, и прихожане читают их, после чего на слом идут церкви и горят монастыри, так что ответные тезисы не на что повесить. Можно описать это по-разному, сказать, что храм пал под ударами судьбы, а не заступов, а обители горят в адском пламени, а не в пожаре, порождённом десятком факелов. Если доверить историю мифу, то спустя годы все забудут не только исполнителей, но и настоящую причину.

– Вы пытаетесь восстановить озлобленных горожан за легендой о злом роке, погубившим святыни, а за ними проследить мотив, например, протест против индульгенций.

– Глубже, гораздо глубже, друг мой! – воскликнул он, и я впервые здесь ощутил зуд неудовлетворённого познания. – В моем примере вы только подошли к нашему с вами краеугольному камню. Предположим, никакого степного проклятия нет, а есть только неясное нам физическое воздействие неведомых пока причин. Гром следует за молнией иногда мгновенно, а в другой раз спустя минуту.

Признаюсь, он заинтриговал меня более чем кто бы то ни было, включая самого Беранже, высокопарные затеи которого выглядели детскими играми. Самочувствие моё позволило только сесть, прислонившись к стене, отчего у меня вмиг закружилась голова.

– Продолжайте же, – просил я, еле ворочая языком, но тут он оставил меня, чтобы принести воды. – Только умоляю, не называйте своим другом.

– Хорошо, что напомнили, – он снова лёг, когда я напился, – а то и я едва не попался на крючок вашего шарма. Прошу простить меня, но я не вполне убеждён, что могу доверить вам свои рассуждения, – признался Карнаухов с ухмылкой, не оставлявшей его и здесь. – Как ни прискорбно говорить это, но коли бы я убедился в вашей скорой смерти, Рытин, тогда это вполне безопасно… но вдруг вы пойдёте на поправку… или вас перестанут колотить. Дайте мне ночь подумать. Я хочу увериться, что даже такой исход не повредит моим планам.

Планам! У него ещё оставались планы. Я же знал только одно: Беранже из тех, кто не позволит мне выйти из тюрьмы живым. Выпив ещё воды, я провалился в забытьё.

На другой день, должный стать свободным от экзекуции, он вновь подобрался ко мне.

– Итак, важно иное. Электрические и магнитные корпускулы материальны, глаз тоже, но знание языка, сам процесс осознания – нет. Я задаюсь вопросом, что является связующим звеном между материей и идеей? Где происходит трансформа мысли и действия? Это неизвестно, но тогда я вполне вправе предположить, что камень наш действует таким же образом, с той лишь разницей, что для влияния ему даже не нужно знание языка восприемником. Его письмена, как камертон, настроены таким образом, что влияют на некие тончайшие струны души… Да, души, которая имеет влияние на тело. И это влияние губительно. Священники, кажется, хорошо это чувствуют, хотя и не понимают причин и следствий, говоря о грехе. И хотя я не теолог, а и вовсе скорее атеист, но мне близка мысль о ничтожном первородном грехе, как первопричине, вызвавшей некую гигантскую метаморфозу материального – падение небес!

Не то поразило меня в его рассуждениях, что ставит он вопрос необычайно остро, а то, что находился на грани осознания того, что уже наверное знал я: главное – не в камне, и даже не в надписи на нём. Главное в разгадке, как действует Слово – причина всего Бытия!

Впрочем, возможно, он и сам теперь это знал, да только высказал иначе.

– Каковы же задачи вашего тайного ордена?

Я не мог не спросить его, зная, что он солжёт, и у меня не будет средства проверить его, но он ответил необычайно искренне:

– Не знаю. Для каждой ступени посвящения их придумано множество. Но я не преуспел в этой их науке, да и не стремился их узнать, ибо не желал служить орудием исполнения их целей. Ведь, как я говорил, они нужны были мне для исполнения целей моих!

– Из всех ваших слов неясно только одно: для какой цели вам камень? Вам – это всем: Россетти, Беранже, и вам, Игнат.

– Я же сказал уже: хочу выяснить, как это действует. Но если тайное общество ищет магических формул, то я хочу понять материальную механику.

– Это я понял. Но вы говорите о средствах, а я вопрошаю о цели.

– Их цели спросите у них самих, а мою я вам открою. Представьте, что вам нужно накормить людей, сделав плодородной сухую равнину. Вы можете натаскать туда воды, и после делать это постоянно, а можете куда меньшими усилиями прорыть канал и навсегда оросить долину. Малые усилия приведут к большому благу.

– Но при чём тут формула камня, которая, как утверждают, может убивать?

– Выслушайте ещё один пример. Порох придуман для войны, но им можно взорвать гору, которая мешает воде напоить дальние поля. Всего-то усилий сварить и смешать нужные вещества в точной пропорции, а сколько блага это принесёт. Теперь предположите, что возможно будет некоторым незначительным воздействием сгущать облака и направлять их на засушливые области, или излечивать целые народы от чумы, ведь то, что является в большом количестве ядом, в малом – лекарство.

– Ах, да, вы же заботитесь о всеобщем благе. Меня всегда занимал вопрос, а откуда у вас ваше личное благо, деньги на путешествие? Бедуинов нанимали! Сколько здесь издержали за три-то года.

Он сразу вдруг сник и потерял интерес к разговору.

– Князь жалованье платил, до Константинополя доехать хватило, – бросил он, словно подачку. – А в Царьграде зашёл к человечку Россетти, что раньше у Прозоровского работал. Секретность тайных обществ со строгой иерархией играет иной раз с ними злую шутку – так трудно выявить отступника. Этим я и воспользовался. Тот-то человек в Константинополе ведь не получил ещё известий, что я с ними порвал. Да и не мог получить – нескоро они поняли, что к чему. Даже лгать не пришлось: честно сказал, что за тобой еду. Да я их долго ещё за нос водил, даже когда вы в Леджу сбежали. Голуа тогда спас меня на горе, хотел было убить, да я ему сплёл, что получил тайное поручение действовать против тебя, да и за ним самим присматривать. Ведь мы в одном градусе – поостерегся тогда он меня трогать. Недавно лишь они догадались, очень это их разобрало, вот я и здесь.

– Что ж не прибили?

– Видать, на мой счёт мыслишки у них имеются. К тебе подсадили. Да я – не ты. Кузнец у них хилый, железо снять – пустяк. У меня уже и распорочка припасена. Хрясь – и я на воле. За ночь далеко можно по звёздам уйти.

Мне представлялись видения. Князь Голицын, возглавлявший тайное общество. Но и его я не мог ненавидеть, ибо движим он был какими-то высшими благими целями, в кои свято верил. А разве можно осудить того, кто идёт путём добра, невзирая на бесчисленные жертвы? Тем паче, что жертв почти нет. Разве один я. Уж точно мы не заметили бы такой малости, возглавляй мы воинство сил света. Подумаешь, растоптали всадники Апокалипсиса кучку случайных прохожих в преддверии-то царства благодати – всех их воскресят к будущей жизни. Жаль только, что Анна не дождётся меня. Желал я ей счастья. Но никого более.

Выхаживали меня албанцы. Что-то толкуя по-своему, они все дни приглядывали за мной, не давая моим ранам гнить. Исполнив свою работу, ленивые палачи не мешали им, равнодушно взирая на то, как я скончаюсь или оправлюсь от экзекуции. У них не находилось для меня ни сочувствия ни ненависти, казалось, потому лишь, что им ни того ни другого не оплатили.

Не в силах двигаться более от отчаяния, овладевшего моим духом, чем от истощения тела, все долгие часы томительных дней лежал я в полутьме душного здания, иногда подолгу забываясь в изнурительной тонкой дрёме, не прибавлявшей ни свежести ни сил. Какой участи мог ожидать я и на какое спасение рассчитывать? В сущности, такое призрачное, прийти оно могло откуда угодно. В грёзах являлась мне Анна, Прохор врывался в ворота на бричке во главе отряда казаков, отец мой, наделивший своей запальчивостью, искупал просчёты снисходительного воспитания. Не мог представить я только того, что произошло на рассвете другого дня.

7. Базили

– Господин Рытин? – ко мне склонилось лицо какого-то молодого человека, прикрывающего рот ароматным платком, как сделал бы и сам я, окажись хотя бы ненадолго в таком заведении.

Я лишь чуть оторвал голову от жидкого соломенного тюфяка, продавленного моим телом до самого пола, и безуспешно попробовал приподнялся на локте.

– Что вам нужно? – совершенно ничего не сознавая, недружелюбно откликнулся я в ответ этому сытому щёголю в чистом мундире. Со стороны мы являли собой лубочную картинку «Наполеон посещает чумной барак в Яффе». И тут же рванулся так, что ударился затылком о стену. Русский голос назвал моё имя! И этот господин не походил на нового заключённого.

– Позвольте представиться: Константин Базили, служу в эскадре контр-адмирала Рикорда, послан к вам с поручением скорейше доставить в Царьград.

Впервые в жизни я слышал первое имя, но слишком хорошо знакомо мне было имя второе.

Я ещё ничему не верил вполне, полагая во всем вероломство Беранже, и как сомнамбула, опираясь о стену и поддерживаемый под другой локоть неожиданным этим вестником, плёлся во двор, где лишь форма двух бравых моряков Балтийского флота развеяла все сомнения. Видя мою немощь, молодой человек что-то сказал одному из них, и вскоре в ворота, нещадно и без толку стегаемый какой-то хворостиной, с величием поруганного португальского короля размеренно вошёл верблюд.

Взгляды всех заключённых оборотились ко мне: некоторые завистливые и жадные, иные любопытные или равнодушные. Вдруг из толпы мелкими шажками, насколько позволяли цепи, выбежал Игнатий и с размаху бросился обниматься с Базили и матросами. Называя всех братцами, он просил забрать и его отсюда. Лишь это неподдельное рвение убедило меня в том, что он не состоит в союзе с моими недоброжелателями, и рассказ его мог оказаться правдой, исключая лишь ту его часть, где он хвалился перемахнуть через ограду и скрыться в ночи. Турецкие солдаты, не имея касательно его персоны распоряжений, грубо поволокли Игнатия обратно.

Константин вопросительно смотрел на меня. Я спросил Базили, как можно вызволить соотечественника, хоть и дурного натурой, но всё же не заслуживавшего ужасной участи в тюрьме на окраине света. Тот, явно обременённый таким неожиданным поворотом, некоторое время размышлял. Просьба моя заведомо превышала пределы отмеренных этому юноше полномочий. Условились как можно скорее дать знать о его судьбе в посольство, а пока пожертвовать на его особенное содержание пятьдесят рублей. Кошелёк мелких монет перепал и самому Игнату. В полчаса, пока Базили, как истинный грек, привычно улаживал дела с турками, матросы скормили мне два морских сухаря.

– Послушайте, Карнаухов, – сказал я, когда его отпустили для недолгой беседы, и он, бренча оковами, снова приблизился ко мне, – сейчас вас раскуют, и я постараюсь уладить ваше дело в Константинополе, но под обещание вернуться тотчас же в Россию. Забудьте о камне, я позабочусь, чтобы вы не нашли его. А коли решитесь нарушить обещание и остаться здесь, то вы сделаете мне большое одолжение, если найдёте полковника Беранже раньше меня. Он, кажется, всё ждёт некоего моего решения… Передадите ему от меня то, которое он заслуживает.

Собрав силы и крепко размахнувшись, я ударил его кулаком в лицо так, что он сел наземь, впрочем, более от неожиданности, чем от боли. Несколько мгновений он ошарашено глазел на меня, на ничего не понимающего Базили, осклабившихся моряков, и на кузнеца, равнодушно плетущегося к нему со своим нехитрым инструментом, а потом сказал:

– Я всегда удивлялся вам, Рытин. Тем, кто видит зло в таких, как я, и не сомневается в том, что сам он на стороне добра. Всё, что не совпадает с привычной стороной ваших воззрений, вы объявляете злом. Вы даже не задумываетесь, что у всякого предмета имеется изнанка, и она не обязательно прекрасна. Понимаете ли вы, что красивый и умный человек состоит из скрытых от взгляда отвратительных внутренностей, напоминающих требуху? Так вот знайте, напыщенный герой, что в моём прекрасном деле изнанка – как раз вы! Почему вы отказываете мне в желании скрасить жизнь людей? Потому лишь, что методы мои кажутся вам угрожающими? А паровые машины Уатта, уже принёсшие на алтарь многие жизни, вам, часом, не кажутся монстрами из преисподней? Не трудитесь, я сам отвечу. Они понятны вам, и потому кажутся безопаснее призраков. Но уже строятся паровые фрегаты, и когда-нибудь паровые пушки станут посылать снаряды через океан. Пирамида добра.

Я хотел спросить его, а не на вершине ли этой пирамиды он приготовляет себе трон, но спор в присутствии посторонних показался мне унизительным.

– Будете должны, – сказал я, когда Базили передавал один толстый кошелёк мусселиму, а худой ему самому.

– Уж я в долгу не останусь. Предупреждаю, Рытин, – он высокомерно смотрел на меня, – у тебя я ничего не прошу. Тебя отсюда вытаскивают большие силы, что подтверждает мои подозрения. А я ведь мог убить тебя тогда, в Мегиддо, – молвил он с упрёком. – И ещё не раз.

– Ты боялся выстрелом обратить на себя гнев бедуинов за кровавую луну, только и всего, – ответил я. – А заодно – потерять нить к камню. Или наоборот. Выбирай, что главнее. Но я жду обещания. Вот, я оставляю вам.

Я вложил в его ладонь икону, полученную когда-то от Анны.

– Я вернусь в Одессу – и раскопаю болота. Для меня в этой тюрьме одна польза есть. Я знаю теперь, что скрижали у тебя нет, поэтому придётся идти путём окольным и трудным, хотя и гоняться за тобой оказалось нелегко. Наивно предполагать, что Прозоровский случайно набрёл на единственную в своём роде таблицу. – Его уже взяли под руки, чтобы отвести от нас, но это только придало ему сил, захлёбываясь словами, шептать сквозь зубы, так, что длинные усы его чертили над ними немыслимые пируэты: – Слушай, Рытин, думаешь, я не знаю о находках на болоте? Вот что я скажу тебе: ангелы, бесы – всё одно. Те и другие с крыльями. Те и другие лезут в наш мир. Их война – это только их дело. Может, это сражение за пастбища? Мы – коровы, наши дурные страсти они используют как удобрения, а благие как молоко. Есть молочные и мясные. Одних доят всю жизнь, а потом кидают использованные души псам-церберам, иных пожирают в расцвете сил. Они питаются душами, а? Отчего страдают и умирают дети? Просто кому-то захотелось сожрать молочного поросёночка. А мы пытаемся разобраться в их последней битве – да это просто смешно. Если светлое воинство побило силы падших, тогда почему они до сих пор искушают нас здесь? Мы что – на дне миров, в сточной канаве, где без разбора топят всех тех, кому не повезло? Хорошее дело. Вас это не злит? А меня страсть как! Мои ровесники, которых щелкопёры вроде вас нарекли нигилистами…

Мусселим что-то настойчиво шептал Базили.

– Он просит вас написать записку, – передал мне Константин.

– Я вижу его впервые, – удивился я, размышляя над вопросом, при каких обстоятельствах мог я видеть самого Базили, ибо черты его казались мне знакомыми.

– Так принято. Он покажет вашу похвалу своему эмиру. О том, что с вами обращались прекрасно.

– Он шутит? Впрочем, могу написать, что вместо двухсот шомполов мне влепили всего половину.

Базили совершенно серьёзно перевёл и протянул руки к бумаге и перу, но тут же с поклоном мусселим со свитой слуг удалился за спины равнодушных охранников.

Наступив верблюду на колено, Константин ждал, пока я прочно сяду и приготовлюсь править.

– Сколько уплачено за моё освобождение? – спросил я его, когда мы проехали ворота.

– Его превосходительство господин Муравьёв просил передать два слова: «Пришлю корпус». Мусселима этим, конечно, не проймёшь, я испросил два кошелька бакшиша.

– Муравьёв? – воскликнул я, поражённый. – Андрей уже – генерал? Он здесь?

– Генерал Николай Николаевич Муравьёв, главнокомандующий сухопутными силами на Босфоре.

Я почувствовал, как глаза мои снова выпучились наружу.

– Мы что же – заняли Константинополь?!

Лишь после того сердце моё немного успокоилось, как узнал я некоторую часть истории. А она развивалась с такой стремительностью, что, казалось мне, не три только месяца провёл я в заточении, а целые три года.

Армия египетского паши под командованием его приёмного сына Ибрагима разгромила под Коньей последние резервы султана. Это произошло отчасти случайно: командующий Махмуда, уже одерживая победу, набрёл во внезапно спустившемся тумане на отряд противника. На войне все случайности идут на пользу сильнейшего, в сознании же турка, много внимания уделяющему проискам фатума, который часто путается с Провидением, такие события расцениваются исключительно как знамения рока. В итоге разрозненные отряды султана, по пути превращаясь в шайки и грабя население Малой Азии, устремились в Константинополь. Никого из них не удавалось вернуть в войска даже за деньги, и чтобы не наводнять столицу до зубов вооружённым трусливым и озлобленным сбродом, султан приказал выплачивать всем жалование и отправлять по домам. Всё, что с трудом мог ещё собрать Махмуд – только тысяч до пятнадцати отчасти лишь боеспособного войска, паша же противопоставлял шестьдесят тысяч арабов и негров, мёрзнущих в крепкие на редкость морозы, но твёрдых духом и поддерживаемых местными племенами.

– Но я даже не знаком с генералом Муравьёвым, – удивился я. – Как и с адмиралом Рикордом… Впрочем, Пётр Иванович, член-корреспондент Петербургской Академии Наук? Я читал его записки о трёх плаваниях к японским берегам. Он основательно описал географию и климат.

– Так и есть, – охотно подтвердил Базили, довольный моим представлением, ибо, кажется, начальника своего он искренно любил. – Пётр Иванович отличился на Кунашире, когда японцы захватили в плен Головина, и прекрасно зарекомендовал себя как дипломат и губернатор на Дальнем Востоке, а ныне вот исполняет подобную роль на Востоке Ближнем. Вам бы не без пользы с ним встретиться: он, хоть и военный моряк, а всё же учёный. Его мечта – основать Русское Географическое Общество.

Я вспомнил вдобавок, как в Константинополе оказался представлен супруге адмирала, которая проездом к нему в Грецию недолго осматривала город. Андрей впрочем, знал её по Вольному Обществу Любителей Русской Словесности, в котором оба они состояли как литераторы. Я спросил тогда, не опасается ли она путешествовать так далеко, и оказался буквально заворожён её рассказом о Камчатке и Охотске, где провела она с мужем пять лет.

Базили на это лишь пожал плечами, я спросил его, не могу ли привести себя в порядок, но он объявил, что дело не терпит отлагательства; фляга тенедосского вина должна подкрепить и утешить меня на десятимильном переходе к берегу моря, где на якоре ждал нас фрегат «Княгиня Лович». Но я и сам уже не ощущал усталости. С обретением свободы физические силы, казавшиеся ещё вчера вконец исчерпанными, вернулись ко мне утроенным желанием жить и действовать, я уже не обращал внимания на свои язвы и боли, изматывавшие меня до состояния отчаяния.

Спустя три часа тугая плоть кучевых облаков, перепоясанных африканскими ветрами, известила нас о близком уже море, и вскоре двадцатичетырёхфунтовая пушка салютовала нам с рейда. Выстрел словно разорвал в клочья натянутую паутину воздуха, породив острый раскат грома, так, что я невольно втянул голову в плечи, ожидая удара близкого ядра, как тогда в Акке, но то оказалось лишь приветствие с воли. На вёслах, как на крыльях, шлюпка в мгновение ока долетела до шторм-трапа. Я ничего не понимал и, взбираясь наверх, чувствовал себя у порога седьмого неба, где трепетал и бился Андреевский флаг.

– Пошёл шпиль! Кливер-шкот отдай! Марсовые, по вантам! – эта каббала единственная услаждала мой слух, пока корабль распускал свои исполинские крылья и подбирал железные когти, впившиеся в морское дно.

Никто не мог или не хотел объяснить мне цели визита к генералу Муравьёву. Если освобождение своё мог я полагать чудом знакомства с Андреем, невесть как прознавшего о моём бедственном положении и известившего родного брата, то спешное отплытие в Константинополь на корабле эскадры контр-адмирала Рикорда, где являлся я единственным пассажиром, никак не объяснялось простой логикой. Не нашлось и уполномоченных известить меня, что же сам генерал делал в эту пору в Царьграде.

В пятеро суток при переменчивом ветре проделали мы путь до Дарданелл. Кажется, капитан Болговской почитал меня за важного лазутчика, раз уж за мной отправили пятидесятичетырёхпушечный фрегат, и повар старался вовсю, заставляя стол в моей каюте трещать от блюд, словно позаимствованных с пиров Лукулла. Весь путь он многозначительно молчал о главном, и много распространялся о пустяках бытия на берегах Босфора, безуспешно играя роль осведомлённого, но осторожного человека. Прекрасный стол оказался как нельзя уместнее, и я быстро обретал свои прежние телесные очертания. Тому способствовал и корабельный врач, который, кажется, счастлив был заниматься единственным пациентом с утра до вечера, мазями, настоями и примочками утоляя мои боли, да так, что временами я обнаруживал в зеркале перевязанное тело какого-нибудь бравого флотского офицера, словно израненного картечью в морском сражении.

Юный Базили составлял мне компанию в познавательных беседах, не менее моего радуясь обилию блюд, тонко критикуемых им сравнительно с блюдами турецкой кухни, которых слыл он знатоком. Впрочем, он сразу сообщил мне, что во всём предприятии играет роль скромную, но его обширные знания, более соответствовавшие профессору истории, поразили меня глубиной. Часть из них объяснялась его происхождением из богатых Константинопольских греков, вынужденных спешно бежать в Одессу с началом войны, бросив всё имущество на грабёж и разорение. Отец его, обвинённый в сочувствии к восставшим, обречён был смертной казни, но один благоволивший ему турецкий сановник якобы при случайной встрече предупредил его в духе времени: «Друг мой, ты нездоров, и тебе надо переменить воздух сегодня же». Укрывшись немедленно у русского посланника Строганова, он позже через Триест перебрался к родственникам в Одессу, куда с матерью бежал и Константин. Поведал он мне, как запрещало правительство Дивана под страхом немедленной казни иностранным морякам вывозить беглецов, и как всё же иногда и по сто человек удавалось сокрыть в потайных местах кораблей от султанской стражи. Иных прятали, выкапывая норы в песке балласта, большей же частью укрывали в стоячем положении за наспех сколоченными фальшивыми переборками, пользуясь скудными знаниями сухопутных солдат об архитектуре судов. С благодарностью услышал я на сей раз имя Дмитрия Дашкова, обнаружившего при событиях сих недюжинную сноровку и мужество, и спасшему множество невинных семейств от неминуемой гибели. Немало развлекал он меня чудесными баснями о нравах и тайнах Константинополя, не забыв помянуть таверну Пехлевадиса (и тем, как ни странно, окончательно успокоил мою насторожённость).