Текст книги "Спасти пасика"

Глава 7

Сокамерники подняли Колю Могилевского в обморочном состоянии с бетонного пола и уложили на низ двухъярусной шконки. Блондин Виктор решительно подошел к железной двери камеры и, повернувшись задом, начал со всей силы бить по ней пяткой в кирзовом ботинке. Несомненно, он где-то видел именно такой решительный вызов охранника, поэтому поведение блондина выглядело уверенным, словно он исходил из того, что на стук рукой в тяжелую дверь контролер подолгу не реагирует. От ударов Виктора грохот оглушал всех в камере и гулко отдавался по коридору тюрьмы. Безусловно, уверенные действия блондина были направлены на то, чтобы все в камере видели его смелость и находчивость. Статус лидера в камере требует подтверждения его, даже если в этом нет надобности. Лидер знает, что в сложных ситуациях все в камере смотрят на него и ждут именно от него поступка. Вскоре подошел охранник и крикнул:

– Че долбишь?! По голове своей постучи!

– У нас один сознание потерял! Зови врача! – крикнул Виктор, невольно краснея от страха за свою дерзость. Открылась кормушка, все арестанты расступились, предоставляя видимость, и коридорный охранник, прищурившись, посмотрел на лежащего с закрытыми глазами Колю.

– Сейчас вызову! Ждите! – Через несколько минут открылась дверь и вошла молодая дежурная медсестра в белом халате, а с нею дежурный офицер внутренней службы. Немедленно все малолетние заключенные встали в шеренгу. Охранник остался у двери, а офицер приказал всем сесть на две шконки у окна. Все ребята уселись, и только Троекуру они не позволили присесть рядом с собой. Он стоял на ногах перед сидящими сокамерниками, как истукан, не смея нарушить негласный порядок. Дежурный офицер посмотрел на Троекура, но, будто понимая, не стал настаивать на том, чтобы тот тоже сел со всеми рядом.

– Фу! Как у вас накурено-то! Ну-ка перестаньте курить! – прикрикнула на малолетних арестантов женщина и присела рядом с лежащим Колей. – Что с ним случилась? – спросила она и посмотрела на мальчишек.

– Не знаем! Он стоял у стола и неожиданно повалился сначала на стол, а потом на пол. Мы ничего не поняли, – за всех ответил блондин Виктор. Медсестра взяла Колю за руку, пытаясь нащупать у него пульс, и в это время Коля очнулся. Он удивленно посмотрел на доктора, не понимая тотчас, что врач пришел именно из-за него.

– Как себя чувствуешь? – спросила медработник.

– Нормально, – ответил Коля, а затем засмущался от пристальных взглядов сокамерников и доктора с дежурным офицером.

– Часто тебе приходилось терять сознание? – спросила молодая женщина, вглядываясь в бледное лицо Коли Могилевского.

– Нет, – робко ответил он и вспомнил, что уже однажды терял сознание, когда ему делали перевязку на руке с гнойным нарывом в пионерском лагере.

– Пойдем со мной. Сможешь идти? – спросила врач.

– Да, – ответил тихо Коля. В коридоре тюрьмы было свежо и прохладно. В кабинете фельдшера, который был сделан из освобожденной камеры, Коле померили давление и дали понюхать ватку с нашатырем. Дежурный офицер поинтересовался, не притесняют ли его в камере, на что Коля отрицательно помотал головой. С ваткой, смоченной нашатырным спиртом, Коля вернулся в сопровождении коридорного охранника в камеру, а дежурный офицер остался с медсестрой в ее кабинете. От внимания Коли не ускользнуло, что офицер комично и нарочито преданно смотрел в глаза женщине в белом халате, словно пытался ее рассмешить, добиваясь от нее улыбки. Эта была жизнь свободных людей, на которых никак не сказывалось их место работы. Жизнь Коли в тюрьме и жизнь медсестры с дежурным офицером соприкасались, но в действительности жизнь вольных людей и жизнь заключенных разделена невидимой стеной, которая прозрачна, но непреодолима. Тюремная медсестра касалась руки Коли и говорила с ним, как медсестра в пионерском лагере, но тогда он без сожаления после перевязки ушел из санчасти, а сейчас его уводил назад в камеру охранник, и Коля в очередной раз с душевной болью осознавал свое непривычное положение. Ему хотелось подольше побыть в компании медсестры. Колю переполняла тоска и зависть, что эта женщина и дежурный офицер свободны и после рабочего дня пройдут беспрепятственно через проходную тюрьмы и вольются в поток горожан, чего он сделать не сможет. В КПЗ Коле не доводилось наблюдать жизнь свободных людей, и тоски по этой жизни у него не возникало. Потеря сознания в тюрьме и приход в кабинет тюремной медсестры, где он оказался свидетелем, возможно, невинной интрижки между медсестрой и молодым дежурным офицером заставило Колю еще раз, как при прибытии в тюрьму, испытать неимоверной силы ущербность своего нового положения – положения заключенного.

– Че тебе медичка сказала? – спросил блондин Виктор, как только за Колей Могилевским охранник закрыл дверь камеры.

– Ничего не сказала. Померила давление, да вот эту ватку с нашатырным спиртом велела нюхать.

– Лучше бы питьевого спирта дала глотнуть, чем нашатырный спирт нюхать, – улыбаясь, пошутил блондин. – Тебе не хватает воздуха здесь, потому ты и потерял сознание, – предположил снисходительно Виктор. У Коли в голове крутилась только одна мысль, что, возможно, теперь его в камере будут считать слабым и нежным, и это плохо скажется на отношении к нему.

Внезапно о железную ручку двери постучал ключом коридорный охранник и крикнул:

– Отбой! Всем ложиться спать! – Еще, примерно, минуту слышались его удаляющиеся по звуку удары по дверям других камер и постепенно ослабевающие крики: «Отбой!!! Отбой!! Отбой! Отбой…».

Коля не мог уснуть. Сокамерники продолжали разговаривать, лежа на кроватях под одеялом. Они обсуждали амнистию, что была в прошлом году к столетию Ленина, по которой освободили очень много следственных и осужденных несовершеннолетних заключенных. Потом все говорили о том, что слышали от старых арестантов в КПЗ, которые рассказывали, что самой большой была амнистия после смерти Сталина, и что некоторые тюрьмы и лагеря даже несколько дней пустовали. Через полчаса извечно любимая тема среди малолетних преступников иссякла, и обитатели камеры затихли, легко и беззаботно уснув с приятной надеждой на возможное освобождение по амнистии. Только Коля Могилевский не мог еще долго сомкнуть глаз. Ему опять вспомнился отец, которого он очень любил не только за мягкость и внимание, но и как единственного родного человека на свете. Коля вспомнил, как отец впервые привел в дом мачеху через два месяца после похорон матери и то, как сильно ненавидел эту чужую для него женщину и, как оказалось, не напрасно. Через неделю мачеха тайком изрезала все свои старые и дешевые платья в шифоньере и всю вину за это возложила на Колю. Мачеха убедила отца в том, что это месть Коли за свою мать. Коля, пораженный невероятными обвинениями, говорил отцу, что он этого не делал, но отец промолчал, а на следующий день передал своей новой жене все дорогие и красивые вещи, оставшиеся от умершей матери. Коля понимал, что отец привел домой женщину редкой наглости и бесчеловечности, но убедить отца в этом никак не мог. Чем чаще и рьянее Коля говорил отцу о коварстве мачехи, тем все меньше и меньше отец доверял его рассказам. Наконец, Коля оставил затею разоблачения мачехи и все забылось. Только иногда, замечая на мачехе платья умершей матери, Коля, белея от ненависти, убегал из дома, чтобы успокоиться в тишине рядом расположенного парка.

Коля смотрел в стену камеры и у него текли слезы из-за того, что он оказался далеко от дома и никому не нужным, от того что рано умерла мать, от того, что его любимый отец брал под сомнение его слова о коварстве мачехи. Обида душила его, но он делал все, чтобы его всхлипывания от плача не были слышны. Больше всего Колю тревожили предположения о длительности возможного срока заключения, что им с Кашей могут дать на суде. «Если дадут два года, то это очень много, а если три – то я не выдержу… Может быть, Кашу признают зачинщиком краж и дадут реальный срок, а меня отпустят с условным сроком?.. Но тогда я должен буду на суде заявить об этом, что значит поступить подло по отношению к Каше, а это равнозначно поступку моей мачехи когда-то в отношении меня…» – рассуждал Коля, и вновь у него текли слезы. Проплакавшись, Коля перевернулся на левый бок и посмотрел на противоположную двухъярусную кровать, отделенную от туалета полутораметровой по высоте каменной стенкой. Троекур тоже не спал. Он смотрел в потолок и ковырял указательным пальцем в носу. Невольно Коля подумал, что у Троекура положение более незавидное, чем у него, и это утешало. Коля не решался что-либо спросить у Троекура, так как их могли подслушать и потом обвинить Колю в желании дружить с «петухом». Что-то было неприятное в прыщавом и угрястом лице Троекура, но что именно – Коля не мог определить. Никакого переживания во внешнем облике Троекура не наблюдалось. Парень лежал и смотрел в потолок, словно его не беспокоило то унижающее отношением к нему сокамерников. Коле казалось, что Троекур нисколько не страдал от того, что ему приходилось испытывать брезгливое пренебрежение к нему сокамерников, как к прокаженному. Коле почему-то очень хотелось спросить Троекура о том, как он мог допустить, чтобы в его задницу вводили член. Коле хотелось знать, больно ли это по ощущению, но заикнуться об этом в тюремном окружении было немыслимо. Коля полагал, что Троекуру это не причиняет не только какой-либо физической боли, но и неприятного ощущения. Глядя на Троекура, Коля предположил, что именно такие тихие и неуверенные в себе парни могут уступить в тюрьме насилию наглеца (кем, несомненно, являлся белобрысый Виктор) и согласиться на унизительную роль «тюремной женщины». Однако Коля никак не мог определить, необходима ли для этого склонность самой жертвы к пассивной роли, как ему показалось, когда он стоял на «волчке» и закрывал видимость охраннику, а сам неотрывно смотрел на акт мужеложства между губастым блондином и Троекуром. Тогда Коле показалось, что Троекур сам поднимал свою задницу навстречу проникающему фаллосу Виктора. Опять отвернувшись к стене, Коля все же заснул.

В половине шестого утра коридорный охранник вновь, как вечером ударил ключом по ручке двери и прокричал:

– Подъем!!! – В камере малолетние арестанты зашевелились на своих кроватях, но продолжали оставаться под одеялами в состоянии дрема, и только дежурный по графику вынужден был подняться со шконки для получения хлеба, масла, сахара, чайника с кипятком, миски с хамсой и мисок с кашей.

Одно преимущество перед всеми сидельцами в камере имел Троекур – он не мог быть дежурным и получать на всех продукты. Прикосновение Троекура не к своим продуктам автоматически делало эту пищу непригодной для нормальных арестантов в камере. Троекур мог спокойно спать до самой раздачи каши. Дежурный по камере откладывал продукты Троекуру отдельно от общего обеденного стола – тому в ноги на кровать.

Коля слез со шконки и пошел умыться, пока раковина в туалете оставалась не занятой. Почистив зубы порошком «Особый», Коля пополоскал рот и умыл лицо. Через полчаса все продукты принесли, но оставалась не принесённой только каша. Не дожидаясь каши, все вслед за губастым блондином сели за общий стол завтракать хамсой из общей алюминиевой миски. Коля, глядя на всех, начал робко поедать маленькие жирные рыбешки. Он съедал спинку у рыбки, а остальное откладывал в сторону на общий клочок газеты. Никогда прежде Коля не ел хамсу, которая была по размеру, как килька в рыбных отделах московских гастрономов по тридцать копеек за килограмм, но намного жирнее и вкуснее, поэтому блондин Виктор показал ему, как нужно есть хамсу. Он брал рыбку, сгибал ее ловко пополам, откусывал тело, а голову и хвост откладывал на газету, затем откусывал хлеб и брал следующую рыбу. Все за столом брали только мелкие рыбки, а крупные негласно оставляли белобрысому Виктору. Коля быстро усвоил урок грамотного поедания хамсы и проворно начал брать из миски самые крупные рыбешки. Все были голодны и старались есть как можно быстрее. Не успел Коля почувствовать по взгляду блондина, что тот не очень доволен тем, что Коля берет только большие рыбки и делает это чаще его, как услышал в свой адрес:

– Че ты не берешь маленькую хамсу, а только большую?

– Я вижу, что ты тоже не берешь мелочь, а только самые крупные рыбины выбираешь, – ответил Коля и почувствовал страх от своих слов. Глаза у блондина расширились, а полные бордовые губы, которые блестели от жирной хамсы, дрогнули.

– Я беру все подряд и не выбираю! – прорычал блондин с запозданием, из-за того, что оказался шокированным встречным обвинением новичка в камере, где никто не осмеливался ему перечить, не говоря уже об обвинениях в непорядочном поведении за столом.

– Я тоже не выбираю, – вынужден был ответить Коля, чтобы не показать страха. Все замерли, но, не показывая вида, продолжали равнодушно жевать. Коля в очередной раз потянулся к миске с хамсой, где оставалось уже мало рыбы. В самом центре миски лежала последняя крупная рыбка, а вокруг оставалась только мелкота. Одно мгновение Коля раздумывал, что ему делать: брать опять крупную рыбу или взять маленькую. Все невольно с замиранием следили за Колиной рукой и, затаив дыхание, ожидали развязки. Коля понимал, что взять сейчас мелкую рыбу означало признаться в слабости, что в тюрьме опасно. Это говорило бы, что он испугался окрика губастого блондина. Превозмогая чувство трусости, Коля спокойно взял последнюю жирную и крупную рыбку из миски.

– Вот видите! – радостно и зло крикнул блондин, обращаясь ко всем за столом. – Из всех рыб он выбрал опять самую здоровую! Проглот!

– Сам ты проглот, – огрызнулся Коля и непроизвольно поднялся из-за стола, чтобы быть готовым к возможной драке. Он помнил со школы, что сидящему за партой ученику на перемене тяжелее сопротивляться в шутейной борьбе со стоящим на ногах одноклассником.

– Сейчас пойдем на прогулку и во дворике поговорим! – угрожающе сказал блондин. Он схватил миску с оставшейся хамсой, подошел к Троекуру, что сидел на кровати, и выложил ему мелкую рыбу на кусок хлеба. Заходив быстро по камере, блондин закурил сигарету с фильтром. Тотчас два человека попросили его оставить покурить.

– Поговорим, – согласился Коля, а сам в охватившей его вдруг панике желал одного, чтобы блондин дрался с ним один на один, без помощников. Коля понимал, что против всех он долго сопротивляться не сможет, но, к счастью, никто из сокамерников не осуждал Колю открыто за поедание наравне с блондином крупной хамсы. Все в камере подчинялись блондину, но в душе явно не любили его лидерство с привилегиями, что часто происходит и в обычной, не тюремной жизни, когда «хлебные» друзья скрыто недолюбливают и тайно желают неудачи более сильному и успешному товарищу.

Принесли овсяную кашу, сваренную на воде, которую ели молча. После каши все из чайника налили себе кипятка в алюминиевые кружки, размешали сахар, затем на белый кусок хлеба с трудом намазали замерзшее сливочное масло и, громко чавкая, стали запивать тюремный деликатес сладким кипятком. Коля с непривычки обжигал губы о край алюминиевой кружки, поэтому начал есть хлеб с маслом всухомятку. Он не замечал вкуса белого хлеба с маслом из-за того, что мысленно был поглощён разрешением важной для него сейчас задачи: как именно ему драться с губастым великаном на прогулке. «Если я с ним буду махаться на кулаках, то он мне своими длинными руками всю морду прежде разобьет, пока я до него доберусь… Нет! Мне нужно броситься к нему в ноги и обхватить их крепко руками, чтобы повалить этого дылду на пол, и тогда я смогу дотянуться до его губастой рожи…» – с закипающей злостью решил Коля. Ближе к прогулке Колю обуял страх из-за того, что он, возможно, не справится. Ему на миг пришла трусливая мысль о том, чтобы попроситься у охранника в другую камеру при выходе на прогулку. Но в другой камере обязательно узнают, почему он сбежал, так как в тюрьме ничего нельзя скрыть. Через отверстие в отхожем месте, через перестукивание в стены, через записки по веревочному сообщению между этажами, через крики в прогулочных двориках, через встречи на этапах – все эти способы обмена тюремной информацией между арестантами делают невозможным скрыть причину перевода любого заключенного из одной камеры в другую. Коля это хорошо запомнил из рассказов в КПЗ, поэтому от добровольного ухода из камеры через обращение к работнику тюрьмы он вынужден был отказаться, как от позорного способа избежать конфликта.

Через два часа после завтрака коридорный охранник ударил ключом о ручку двери камеры и прокричал:

– Всем приготовиться на прогулку! – Сердце у Коли забилось чаще. Он украдкой посмотрел на блондина и заметил, что тот чуточку побледнел и как-то нервно стал надевать на голое тело тюремный застиранный пиджак из хлопчатобумажной ткани. Блондин пытался шутить с сокамерниками, но по лицу его можно было безошибочно определить, что он нервничает. Один мальчик решил не пойти на прогулку, но блондин со знанием дела сказал:

– Одного тебя не оставят в камере. На прогулку могут не пойти минимально двое. Так принято в тюрьме, чтобы кто-то не решился в одиночестве повеситься.

Звякнул ключ в замке камеры и дверь широко распахнулась.

– Все выходим на прогулку! Не забываем головные уборы! – крикнул охранник. Все ребята вышли в коридор. Старшина, сопровождающий арестантов до прогулочного дворика, пересчитал всех, затем прокричал в радиопереговорное устройство, висящее у него на ремне у левого плеча:

– Восемь человек из двадцать восьмой! – В ответ послышалось:

– Восемь человек из двадцать восьмой в одиннадцатый дворик!

Вновь сердце у Коли забилось учащенно. Он шел в середине строя и видел, что возглавлял колонну блондин Виктор, белобрысая голова которого в мятой кепке торчала выше всех. Замыкал вереницу Троекур. Пройдя за тюремным охранником по коридорам шагов сто, все вдруг оказались перед открытой дверью в другую камеру. У распахнутой двери стоял встречающий охранник. Вновь пересчитанные, ребята быстро проследовали внутрь. Толстый сержант за Троекуром захлопнул дверь и закрыл ее на замок и засов. Коля посмотрел вверх и увидел через проволочную сетку небо. Это и было местом прогулки. В прогулочном дворике стены были покрыты цементной «шубой», как в КПЗ. Стены напоминали клочья овечьего полушубка изнутри. Все ребята тотчас бросились искать в неровностях стен спрятанные спички и окурки. В камере спички утром закончились, поэтому поиск спичек первое, чем все занялись немедленно, как только дверь дворика закрылась. Коля ненароком успел подумать, что блондин Виктор, может быть, не захочет драться с ним. Коле этого очень хотелось, но с замиранием он все же ждал опасной развязки. На всякий случай он встал в угол дворика и начал смотреть на синее осеннее небо, от которого отвык за время, проведенное в полуподвальной КПЗ районного отдела милиции. Из соседних прогулочных двориков послышались шлепки ладоней и смех. Через стену, очевидно, играли в распространенную на прогулке игру – «отгадай, кто ударил». Один человек вставал спиной ко всем и прикладывал правую руку к уху, а левую – ладонью выставлял подмышкой наружу для ударов. Все по очереди сильно хлопали по выставленной руке. Если после удара из толпы человек поворачивался и угадывал, кто его стукнул, то он вставал в толпу, а тот, чей удар был определен, вставал на его место.

– Ты че сильно блатной?! – спросил блондин Виктор, подходя близко к Коле.

– Не сильнее твоего! – огрызнулся громко Коля, и широко расставив ноги, чуть выше поднял руки на случай драки. Коля стоял в самом углу дворика, и никто не смог бы оказаться позади его незамеченным. Послышался крик из соседнего дворика.

– Колек! Это ты?! – это был голос подельника Каши.

– Я, Каша! – обрадованно ответил Коля.

– Как ты?

– Нормально, – повеселев, сказал Коля и решил не говорить о том, что у него конфликт с сокамерником.

– В какой ты камере?!

– В двадцать восьмой!

– А я в тридцатой! – В это время наверху над прогулочными двориками появился охранник и крикнул вниз:

– Ну-ка, прекращаем разговоры! Еще раз услышу – верну всех в камеру! – Все затихли, пока охранник стоял наверху около двориков Коли и Каши. Внезапно Виктор блондин переменился и вместо желания подраться с Колей подобрел и заискивающе спросил:

– Это твой подельник?

– Да, – неохотно подтвердил Коля.

– Попроси у него спичек, если у них есть. – Наверху охранник отошел к другим дворикам, и Коля крикнул Каше:

– Каша, если есть спички, то брось нам!

– Сейчас, Колек, подгоним! Смотрите в углу! У нас здесь есть дыра в сетке! – Через минуту из соседнего дворика крикнули:

– Ловите! – В углу сверху упал сверток газеты со спичками.

– Дома! Благодарим! – ответил за Колю блондин Виктор и, судя по лицу, больше не был враждебно настроен к Коле.