Текст книги "Спасти пасика"

Глава 8

Не прошло и три полных дня, как Колю Могилевского вызвали из тюремной камеры на этап в районный отдел милиции для ознакомления с делом, которое будет рассматриваться в суде. Николай недоумевал и полагал, что не было никакого смысла везти их с Кашей за семьдесят километров, чтобы через три дня возвращать обратно, но на этот раз на поезде. Вероятно, советская система учета заключенных требовала, чтобы все люди подлежащие суду проходили через областные следственные изоляторы, где их регистрировали по всем параметрам и вносили в общую базу судимых граждан страны. Одновременно с Колей из камеры на этап вызвали блондина Виктора и Троекура. Первого из камеры увели Троекура, затем Виктора. Они оба поехали на суд. Последним позвали Колю. Его повели к выходу из тюремного корпуса. У дверей стояла машина для перевозки заключенных. Как Коля узнал в автозаке из разговоров других арестантов, их должны подвезти к «столыпинскому» вагону, который загонялся маневровым тепловозом на территорию тюрьмы. Проехав около двух минут, автозак действительно остановился вплотную к двери вагона и всех по одному переместили внутрь. В вагоне слева по коридору располагались купе, отгороженные от прохода железными решётками, а справа – окна с матовыми стеклами. Коле открыли одну из дверей, и он вошел, никого не различая в неосвещенном купе.

– Колек! Привет! Садись рядом! – закричал, широко улыбаясь, Каша. Коле казалось невероятным, что с подельником их не посадили раздельно. Каша обнял за плечи присевшего Николая и радостно потряс.

– Удивительно, как они могли нас посадить вместе? – спросил, радуясь другу, Коля, понижая голос почти до шёпота. Коля предположил, что конвой что-то напутал.

– Сейчас нас разделять, наверное, нет смысла, потому что мы едем закрывать дело. Возможно, после ознакомления нас оставят в КПЗ до суда.

– Было бы здорово, если бы в тюрьму больше не пришлось возвращаться… – сказал Коля и после дневного света начал постепенно различать лица заключенных, что находились с Кашей рядом. Справа от Каши сидел крупный парень, за этим парнем Коля разглядел Троекура, а, напротив, в самом углу, сидел с разбитой губой блондин Виктор. До прихода Коли в купе Троекур встретился со своим подельником и рассказал ему, что в камере его под угрозой побоев изнасиловал сокамерник и как раз в этот момент завели в купе блондина Виктора. Троекур, естественно, указал на обидчика. Здоровенный верзила и новый друг Каши по камере, оказался подельником Троекура. Этот здоровяк без промедления начал бить блондина. Блондин Виктор попытался кричать и вызвать охрану, но его пинками затолкали в самый угол купе. При этом пригрозили, что если он будет орать, его забьют до смерти, пока придут на помощь солдаты-охранники. За «опущенного по беспределу» сокамерника ему нигде не скрыться, поэтому приказали помалкивать.

– Колек, если он «ломанётся» к решётке, то мы его должны перехватить, – сказал Каша Николаю с азартом опытного арестанта. Каша за три дня освоился в тюрьме, и Коля почувствовал это по тому, как уверенно и шумно вел себя его друг по несчастью, и как заметно в его речь проникли слова, которые можно услышать только в тюремной камере. Блондин Виктор смотрел испуганно на Колю и ждал, что он тоже расскажет о конфликте с ним в камере и его опять начнут бить. Но по причине какого-то необъяснимого чувства жалости Коле показалось, что добавлять еще побоев несчастному блондину, против которого ополчились все, будет нечестно, и он промолчал. Блондин с благодарностью смотрел на Колю своими заплаканными и испуганными глазами. Пухлые бордовые губы Виктора кровоточили, и он то и дело их облизывал. Через два часа поезд остановился для высадки арестантов на вокзале районного поселка, куда везли Колю с Кашей.

Московских друзей с поезда пересадили вновь на автозак и повезли в районный отдел милиции, откуда этапировали в тюрьму три дня назад.

– Каша, а как твой друг по камере теперь будет общаться со своим «опущенным» подельником? Несмотря на то, что Троекура опустили по беспределу это не изменит его тюремного положения, как опущенного. Подельники теперь не могут пить из одной кружки или есть за одним столом, а так же твой друг не может курить сигареты после Троекура.

– Да… Теперь ничего не поделаешь… – согласился Каша. – Когда мы уходили, то Санек, подельник этого Троекура, сказал мне, что за обиженного подельника он тоже оттрахает белобрысого «губошлепа». Санек сказал, что они с Троекуром заткут тому рот, чтобы он не визжал, снимут с него штаны и опустят по полной… Каждый должен ответить за свой непорядочный поступок… Им еще долго ехать до Джанкоя, поэтому времени хватит, – заключил Каша.

– Ты знаешь, когда я пришел в камеру, то блондин как раз трахал Троекура, и Троекур не казался мне насилуемым… Что-то очень легко этот Троекур уступил приставаниям блондина… Мне кажется, что-то есть неприятное и ненормальное в этом Троекуре… Настоящий пацан будет сопротивляться до последнего, если его силой попытаются поиметь… Тогда я не слышал и не видел никаких угроз и насилия со стороны блондина.

– Да… Я бы на месте Троекура, пока был бы жив – не подпустил бы к себе ни одного желающего сделать меня «Машкой»! Любому бы глотку перегрыз, пока были бы силы! – заключил Каша со злостью.

– Мне показалось, что когда блондин трахал Троекура, то Троекур… как бы это сказать… «подмахивал» блондину, как это делают девки… Ну, ты понимаешь… Троекур, как бы помогал блондину получить удовольствие и вел себя не как жертва, которую насилуют, а как сам желающий насытиться «насилием»… Мне так показалось… – тихо сказал Коля другу, наклоняясь к его уху, чтобы другие арестанты в автозаке не услышали его. Каша в ответ кивнул головой, давая понять, что, несмотря на шум разговоров, и урчание двигателя машины, слышит и понимает, что говорит Николай.

– Кто их поймет этих пидоров… – задумчиво, произнес Каша. – Меня сейчас беспокоит другое: приедут ли наши родители на суд. Если опоздают, то придется нам ехать в колонию… Года по два-три дадут, как пить дать… Ты только на суде не говори, кто именно из нас предложил обворовать квартиры… Говори, что оба одновременно решили это сделать. У нас не должно быть «паровоза»…

– Хорошо, Каша… Будь спокоен… – ответил Коля, и «воронок» остановился.

В ставшей родной «предвариловке» друзей, как и после ареста по традиции рассадили по разным камерам. Примерно, месяц подельники провели опять в КПЗ после ознакомления с делом. На суд их повезли только двоих. В автозаке, кроме двух милиционеров, больше никого не было.

– Чувствует мое сердце, что моя матушка не приехала… – как-то грустно произнес Каша.

Как оказалось, на суд не приехала не только мать Каши, но и отец Коли. Судья поинтересовался о надлежащем оповещении родителей подсудимых ребят, и секретарь подтвердила, что все заинтересованные лица были оповещены о дне судебного заседания телеграммами загодя. По очереди Коля и Каша рассказали о том, как именно они обворовали квартиры, и что их заставило пойти на кражу. Судья пытался добиться от ребят, кто из них предложил пойти на кражу, но товарищи, как и договорились, словно завороженные твердили одно и то же, что эта идея им пришла обоим и одновременно. Судья возмущался и говорил, что это невозможно, но поняв, что добиться от подельников имени зачинщика не удастся, ушел с заседателями на совещание и через час приговорил Колю и Кашу к одному году общего режима каждого с отбыванием срока заключения в воспитательно-трудовой колонии. Друзья были рады несказанно маленькому сроку, из которого отбыли до суда уже без малого по три месяца.

Через день вновь в автозаке ребят перевезли в тюрьму и поместили вместе в одну рабочую камеру осужденных несовершеннолетних преступников, где они должны были сколачивать ящики для коньячных бутылок до распределения в колонию и этапа.

Начались будни рабочей тюремной камеры, где осужденным ребятам жилось намного комфортнее, чем в следственной камере. Камера с деревянным полом оказалась большой и просторной, а кровати в ней располагались в один ярус. Кормили обедом ребят прямо в цехе, куда им приносили горячую еду в зеленых военных термосах из тюремной столовой. Коля с Кашей заметили, что в цехе еда намного вкуснее, чем в следственной камере. Каждый день к ребятам в цех наведывался воспитатель в звании лейтенанта с лицом человека неравнодушного к спиртному, но доброго по характеру. Лейтенантское звание не соответствовало сорокалетнему возрасту воспитателя, но это мало его беспокоило. Он интересовался только планом выполненных работ и часто сам пересчитывал сколоченные винные ящики. Тем мальчишкам, которые не делали запланированное количество ящиков, воспитатель говорил, что если кто не хочет работать, то пусть скажет об этом, и я переведу его в нерабочую «осужденку». Однако добровольно никто из пятнадцати ребят не хотел уходить в нерабочую камеру, где возможно только сидеть и ждать отправки в колонию. Рабочая камера своей особенно вкусной едой на свежем воздухе и возможностью ходить по территории тюрьмы из камеры в цех строем все-таки была более предпочтительна, чем обыкновенная камера осужденных, где на два часа в сутки выводили на прогулку, и еда казалась отвратительной. Коля с Кашей первые три дня с непривычки поотбивали себе молотками все ногти на пальцах, но потом приловчились и стали легко и быстро вгонять гвозди в дощечки. К концу рабочей недели они сколачивали за смену уже больше всех ящиков. Воспитатель их хвалил и ставил в пример тем, кто не справлялся с нормой выработки. Менее способные ребята косились на московских подельников и не по-доброму перешептывались, поглядывая в их сторону. Каша уже начал сомневаться в том, что нужно ли так показательно хорошо работать. Тюремная порядочность и солидарность уже начала овладевать сознанием Каши, словно он чувствовал, что этот срок в его жизни не последний.

В один из дней после работы в камеру зашел воспитатель и забрал всех на лекцию в офицерский актовый зал тюрьмы. Лекция «Об опасных последствиях мужеложства» казалась Коле надуманной. Коля полагал, что не попади он в тюрьму, то и не знал бы такого явления, как секс между мужчинами. Однако перед сном очень часто Николаю вспоминалась незабываемая картина, как блондин Виктор вынимает свой длинный и набухший половой член из заднего прохода Троекура после сношения и приглашает его, Колю, тоже «попробовать» Троекура. Во время этих воспоминаний Коля непроизвольно возбуждался и ощущал невольно эрекцию.

На лекции парни хихикали и смеялись над утверждениями лектора о том, что партнер, который выступает в роли активного участника полового акта между мужчинами, рискует не только угодить под уголовную статью, но когда-нибудь по собственной воле непременно захочет сыграть унизительную роль, по тюремным понятиям, – роль пассивного гомосексуалиста. «Такова практика жизни!» – вещал лектор, и всем казалось, что у лектора главная задача – запугать и тем самым уменьшить количество случаев мужеложства у обитателей тюрьмы, начиная с несовершеннолетних арестантов. Именно для этого, по мнению ребят, лектор придумывает небылицы о неминуемом когда-нибудь переходе активных гомосексуалистов – да к тому же по своей воле – в пассивные.

На следующий день после лекции всех вывели на работу. Ближе к обеду в тарный цех зашел с обходом начальник тюрьмы в сопровождении воспитателя и еще нескольких офицеров внутренней службы. Чрезмерно полный и румяный полковник спросил у воспитателя, кто из ребят работает лучше всех, и лейтенант вдруг указал на Колю с Кашей.

– За что они сидят? – спросил, тяжело дыша, начальник в каракулевой папахе.

– За квартирные кражи. Они из Москвы и подельники, – улыбнувшись, сказал заискивающе воспитатель.

– Какие у них срока?

– У обоих по году.

– А сколько уже отбыли? – продолжал снисходительно сыпать вопросами начальник тюрьмы, явно от хорошего настроения с утра, желая публично сделать что-то приятное.

– Скоро исполнится по четыре месяца отбытого срока, – доложил воспитатель.

– Телеграфируй их родителям – пусть выезжают за своими сыновьями. А ты на этой неделе приготовь их дела на суд для условно-досрочного освобождения по одной третьей. Занесешь ко мне ходатайство – я подпишу, – дал окончательное распоряжение полковник воспитателю, и вся компания в шинелях покатилась дальше по производственной зоне следственного изолятора.

– Слушаюсь, товарищ полковник, – ответил негромко воспитатель и, ссутулившись, засеменил в хвосте сопровождающей свиты. Скрытое пристрастие к спиртному доброго человека всегда делает его виноватым и неуверенным перед начальством, которое безошибочно угадывает ущербность такого подчиненного.

Коля и Каша после услышанного разговора между начальником тюрьмы и воспитателем обнимали друг друга и прыгали от радости.

– Теперь вам требуется до суда работать еще лучше, чтобы начальство не передумало, – посоветовал взрослый заключенный, закрепленный за рабочей камерой, как старший.

Через неделю Колю вызвали на свидание с отцом, который приехал за ним в одном поезде с матерью Каши. Колю провели через несколько решетчатых дверей тюремного корпуса и завели в какое-то маленькое помещение. Здесь Николай вдруг увидел отца и то, как у того тотчас задрожал подбородок, а глаза наполнились слезами… Коля не выдержал и заплакал от жалости к отцу, которого он никогда прежде не видел таким растроганным. Увидев похудевшего сына, отец остро почувствовал на себе вину в том, что устраивая свою семейную жизнь с новой женщиной, невольно упустил из вида сына, который, чтобы не встречаться часто с мачехой завел дружбу с одноклассником из неблагополучной семьи. Именно поэтому его единственный сын угодил в тюрьму, считал взволнованный отец.

На суд Колю и Кашу не вызывали, а на третий день утром после приезда родителей вывели из камеры с вещами и переодели в ту одежду, в которой они были арестованы. Коля достал из тюремного мешка свои измятые бежевые летние брюки – что ему по квитанции выдал тюремный старшина в каптерке – и парню опять вспомнился тот момент, когда они с Кашей веселые и беззаботные появились в солнечный августовский день перед ослепительно белым крымским домиком тетушки своих подружек. Несмотря на освобождение, Коля с грустью мысленно говорил себе, что готов многое отдать, чтобы вернуть то время, когда он не знал суда и тюрьмы.

В кабинете у дежурного по следственному изолятору друзьям выдали новые толстые паспорта в зеленых корочках на русском и украинском языках и, проведя через проходную, передали родителям.

Ожидая поезда, Коля как завороженный смотрел на шпиль Симферопольского вокзала, что он совсем недавно с тоской разглядывал в щель изогнутых жалюзи камеры и полагал, что никогда не сможет видеть это красивое строение, как свободный человек. Из тюрьмы высоченный темно-серый шпиль вокзала почему-то всегда виделся Коле в легком тумане дождливой зимней погоды и недостижимым, как пик высокой гималайской горы на почтовой открытке…

В поезде Симферополь – Москва родители Коли и Каши в складчину в ресторане купили бутылку шампанского, которую под горячий борщ со своими сыновьями распили, празднуя освобождение непутевых отпрысков. Почувствовав легкое опьянение, Коля вдруг показалось, что нет ничего страшного в тюрьме и что больше нет ничего такого в жизни, что могло бы его напугать или огорчить до слез…

Конец первой части

Часть вторая

Глава 1

Виталий Печников проснулся от звонка мобильного телефона, что всегда ночью лежал на тумбочке у кровати. Жены рядом не оказалось, так как на электронных часах с будильником уже высвечивались цифры – десять часов и семнадцать минут. Через дверь Виталий услышал, как жена о чем-то тихо говорила с сыном. По интонации голоса Марии он предположил, что она наставляет сына делать что-то именно так, а не иначе. За десять лет совместной жизни Виталий научился определять о чем, примерно, говорит жена, не различая через дверь ее слов. Вспомнив, что нынче суббота и не нужно идти на службу, Виталий с облегчением взял телефон и ответил:

– Да.

– Здравствуй, дружище! Как ты? – спросил сослуживец Зубов.

– Здравствуй! Положительно, регулярно… – ответил неопределенно Печников на неопределенный вопрос.

– Что положительно и регулярно? – как всегда удивился ответу Зубов.

– А что значит: «как ты»?

– Понял. Виталик, меня однокашник по институту пригласил… в библиотеку. Не хотел бы пойти с нами? Редкие книги почитаем издания двадцатого тире двадцать пятого года, полистаем странички, помнем их, ну и все такое… – спросил иносказательно Зубов на тот случай, если рядом с Виталием вдруг стоит его жена. Иногда слышимость разговора по мобильному телефону настолько хорошая, что близко находящийся человек в состоянии понять не только о чем говорят, но и кто звонит. Печников догадался, что Зубов приглашает его в сауну попариться, попить пиво и купить банных девочек.

– Владимир, ты же знаешь, что суббота и воскресение семейные дни… Вчера еще можно было сходить, но сегодня и завтра – невозможно найти причину отпроситься, – ответил Печников и покосился на закрытую дверь в спальню.

– Понимаю, друг мой… Жены рядом нет?

– Нет.

– Я тоже в субботу и в воскресение стараюсь быть со своими, но сегодня супруга с дочерью ушли без меня на какой-то детский праздник, и я остался один… Словом, извини. Наше дело предложить, а ваше – подумать! Не можешь составить нам компанию – не беда. Только потом не говори, что я забыл о тебе. Если все-таки в течение часа вырвешься, то позвони – я объясню, куда подъехать. Счастливо оставаться, дружище! – Зубов отключил телефон, и какое-то щемящее чувство тоски наполнило душу Виталия, словно он намеренно отказался ехать на веселом поезде, идущем в страну таких наслаждений, которые не знают пресыщения. Виталий живо представил, как в сауне Зубов вызовет через банщика проституток, и будет проходить вдоль шеренги девушек, оглядывая придирчиво каждую спереди и сзади, потом остановится перед той, что ему понравится, безотрывно глядя ей в глаза и довольно улыбаясь. Иногда Зубов в сауне подолгу не может выбрать для себя подругу и ему привозят все новых и новых кандидаток для отбора. В конце концов, банщик не выдерживает и говорит, что сейчас позовет элитных девочек, но те будут стоить от пятнадцати до тридцати тысяч рублей за час. На что Зубов, из-за скупости, говорит, что красивое и молодое тело без ума, образования и обаяния не может стоить таких денег, а умная и образованная проститутка в сауне на два часа для него, как дорогой автомобиль с лишними опциями для короткой поездки. После чего Зубов быстро выбирает из девушек по своему необычному вкусу «худощавую каланчу» под метр восемьдесят по приемлемой цене, обязательно торгуясь с «мамкой» за каждую сотню рублей, затем позади сторгованной девицы опускается на колени и прижимается щекой к ее плоскому заду. Закрыв глаза, он обхватывает девушку за талию и тихо по-театральному с придыханием произносит: «Как же так случилось, моя звезда, что я как-то тебя сразу не приминетил?» По своей удивительной влюбленности в каждую незнакомую женщину Зубов действительно не знал себе равных.

Послышался робкий шум у двери. Она медленно отварилась, но в проеме никто не появился. Виталий приподнялся на локти в кровати, глянул на пол у входа и увидел, как большой игрушечный автомобиль, грузовой самосвал, въезжает в спальню. Затем показался сын с радиопультом в руках, сосредоточенно управляя своей машинкой. Ваня отвлекся от пульта и посмотрел на отца:

– Папа, мама говорит, что сегодня мы пойдем в какой-то музей, но я не хочу в музей. Я хочу опять в Луна-парк, где мы были в прошлый раз и катались с тобой на электрических машинах, и где я сам рулил? – При этих словах вошла Мария уже с едва приметным макияжем на лице, и Виталий спросил:

– В какой музей ты собралась?

– Выспался? – спросила жена, не отвечая по-женски тотчас на вопрос, невольно показывая себя ухоженную в каком-то незнакомом Виталию облегающем платье. Иногда жены, словно не понимают, что мужья утром, несмотря на вялую, без особой страсти, ночную близость, намного сильнее желают их утром, если жена при дневном свете одета так, что ее формы подчеркнуты обтягивающей одеждой.

– Выспался, ответил Печников, продолжая смотреть на жену, мысленно поймав себя на том, что вдруг почувствовал к ней редкое влечение. Виталию захотелось сейчас без объяснений изнасиловать ее в одежде.

– Я хотела бы Ванечке показать музей современного искусства на Петровке, и мы бы с тобой вспомнили тамошние картины.

– Что ему там в пять с половиной лет может понравиться? Ты хочешь опять полюбоваться на истуканов ремесленника, который, как основатель и директор этого музея наставил их там повсюду и даже на уличной территории? Или ты хочешь вновь попытаться угадать в его скульптурах никем не узнаваемых известных людей? Мало того, что никем не узнаваемы его скульптуры, но к тому же они никем не востребованы, – сказал Виталий раздраженно, но не из-за того, что его нервировали работы ваятеля приближенного к уволенному мэру в приблатненной кепке, а потому, что пришлось отказаться от заманчивого приглашения Зубова и потому что сейчас немыслимо объяснить жене его не частое, вдруг возникшее острое сексуальное желание к ней.

– Там выставлены и достойные вещи.

– Мне трудно даже представить, чтобы работы этого… как его? – Печников споткнулся, вспоминая иностранное имя, – ну, этот… швейцарский скульптор с итальянской фамилией, которая звучит, как очередь из немецкого автомата?

– Джакометти? – подсказала Мария.

– Да-да, он самый! Господи, что у меня так рано с памятью? Мне даже трудно представить, чтобы скульптуры этого самого Джакометти могли бы быть никому не нужными и беспризорно стоять на улице… – огрызнулся еще раз Печников намного тише, так как решил, что согласен идти хоть куда, потому что приглашением Зубова все равно невозможно воспользоваться. – Впрочем, если тебе очень хочется, то можно сходить… – примирительно добавил Виталий.

– По-моему, мы там видели зеленую картину Целкова, там есть русский авангард и какие-то работы Уорхола.

– Я плохо понимаю этих художников, но чувствую, что они необычны и их необычность не в гигантских размерах творений, что под силу сделать любому подмастерью, а в новизне стиля, который передает по-новому какие-то помыслы художника.

– Чтобы определять высокое искусство надобно знать все его проявления. Чем чаще мы с Ваней будем ходить по таким местам, тем легче мы вырастим более образованного сына… Если ты не желаешь идти туда, куда предлагаю я, то предложи свой вариант отдыха на сегодня. Лето закончилось и у родителей на даче сейчас прохладно, да и Ване будет скучно там.

– Все те современные российские художники и скульпторы, которым всесильный чиновник с незатейливым художественным вкусом надавал когда-то помещений около Кремля под их галереи, по-моему, достойны только места в лотках на Арбате. Что в тех картинах Глазунова, где за правило взято рисовать всем страдальческие глаза в пол-лица, отвлекая тем самым зрителя от бездарной работы. Господи, как по Гоголю: какая фамилия про то и картины! А что в картинах Шилова, где каждый человек изображен с фотографической точностью? Что это за искусство? Я бы еще молчал, если бы в его портретах отображался какой-то психологизм персонажей, как у Рембрандта, но ведь этого нет! Купи фотоаппарат, да снимай всех подряд, а потом перерисовывай на холст и проси за это с глупого люда тысячи долларов… – продолжал еле слышно ворчать Печников, навязчиво и неосознанно не переставая мысленно представлять веселье Зубова в сауне в данное время. К этому примешивалось раздражение от того, что жене сейчас невозможно объяснить его внезапное мужское желание к ней. «Если я сейчас предложу ей ненадолго закрыться в ванной комнате от сына и послушно отдаться мне, то она вряд ли согласится, потому что для этого, по ее разумению, существует ночь… Господи, как все-таки бестолковы бабы, когда вечером тщательно готовятся к тому, чтобы лечь с мужем в постель – моются, мажутся кремами, орошают себя духами и потом голые в темноте ложатся с тобой под одеяло… Ты наблюдаешь ее приготовления и постепенно теряешь ту сладостную страсть, которая доводит тебя до дрожи по всему телу… Как она не понимает, что для меня намного желаннее сейчас утром ее грубо и похабно взять в ванной комнате, задрав обтягивающий подол, нежели вечером в спальне после того, как она основательно на моих глазах приготовится к ночной любви и ханжески убедится у двери детской комнаты, что сын уснул…» – размышлял Печников.

– Джакометти тоже подглядел вытянутые формы у древних этрусков, а не сам их придумал, хотя, конечно, он талант великий, иначе его работы не стоили бы десятки миллионов долларов. А мне нравится и Церетели, и Глазунов, и Шилов. Художника любой может обидеть, потому что он не может ответить тем же своим критикам. Твоя оценка злая, поэтому не убеждает… Каждый творец уникален и дар божий нам бесталанным. Я когда вижу растерянное лицо Церетели, то мне просто хочется обнять этого старичка и пожалеть. Сколько на него несчастного вылито помоев за памятник Петру, а он даже ни разу не огрызнулся по матушке… Великое терпение! Истинный интеллигент!

– Он правильно делает, что посмеиваясь, не огрызается, потому что мысленно всем хулителям отвечает: «Не нравится – иди и попробуй сковырнуть моего Петра». Я свою критику высказываю только тебе, моей жене, поэтому ты не должна отвечать мне, как на публичном диспуте у Швыдкого на «Культуре», где каждая серость перед камерой хочет больше понравиться сама, чем искренне осветить предмет спора.

– Я, по-твоему, защищая Церетели перед тобой, хочу понравиться тебе?

– Кто тебя поймет? Но бросать дома пафосно: «Истинный интеллигент!» – значит, быть сексуально озабоченной или полной дурой!

– С тобой спорить – только ругаться!

– А я хочу кататься на «Автодроме» в Луна-парке! – громко потребовал Ваня, глядя умоляюще на отца, желая больше, чем кататься прервать ссору родителей.

– Приготовь нам поесть, а мы придем на кухню и скажем тебе о своем решении, куда мы сегодня пойдем, – сказал Печников, глядя с любовью на сына, зная, что Ване это по душе.

– Завтрак давно вам готов – осталось только разложить по тарелкам. Умывайся, и приходите оба на кухню, – сказала Мария и ушла из спальни, оставив отца с сыном наедине.

– Ваня, сходи и принеси мне из куртки портмоне. Попроси маму – она найдет. У меня там визитка с телефонами Луна-парка. Надобно узнать работает ли сегодня «Автодром». – Ваня кивнул отцу и, забыв машину в родительской спальне, резво побежал с пультом к матери. Через несколько минут он вернулся, запыхавшись, и протянул отцу черный из кожи портмоне. Виталий достал с десяток разных по размеру визиток и начал искать ту, ради которой послал сына к матери. Перебирая разноцветные картонки, Виталий вдруг наткнулся на визитку, что когда-то ему дал продавец секс-шопа. Тут же Виталий вспомнил женоподобного молодого человека с выбритыми висками. Подогретое женой утреннее сексуальное желание невольно нарисовало всплывший образ продавца с женским задом, взгляд которого говорил, что он готов безропотно подчиниться властному и полному мужских сил Виталию. На минуту Печников забыл о рядом стоящем сыне. «Мне надобно сегодня ему позвонить и договориться о встрече… Но что я ему скажу?.. Под предлогом еще раз ознакомиться с товаром его магазина я должен зайти в это невероятно интимное место в полуподвале… Мне нужно вновь заглянуть в его глаза и найти ту робость и податливость, что я заметил тогда… Несомненно, я хочу его подчинить и посмотреть на него раздетого сзади».

– Папа, ты не можешь найти визитку? – спросил вдруг Ваня, и Виталий очнулся от захватившей его воображение картины.

– Пока не могу, но, кажется, вот она… – произнес Виталий, вынимая из пачки ту визитку, что искал, а визитку секс-шопа непроизвольно переложил в отдельный кармашек портмоне с кнопкой, для хранения металлических монет. «Почему я раньше не позвонил этому пареньку с девичьей робостью?.. Видимо, всему свое время».

– Возьми, папа, – произнес рядом стоящий сын, протягивая отцу его мобильный телефон. Вновь Печников словно очнулся и взял протянутый телефон.

– Так… Сейчас позвоним, – сказал Виталий и набрал номер с визитки. Ему ответили и сказали, что в настоящее время «Автодром» на профилактике и, возможно, это продлиться до весны. Ваня расстроился и его глаза стали грустными. Виталий не мог переносить огорчение сына и немедленно нашелся, что предложить мальчику взамен «Автодрома».

– Ваня, я придумал, что нам делать. Сейчас мы сходим втроем по любимым для мамы музеям-галереям, а потом мы с тобой без мамы пойдем кататься за город на нашей машине, где я тебя посажу за руль у меня на коленях, и ты самостоятельно будешь рулить! Ты согласен? Ваня улыбнулся и довольно кивнул головой. Еще ни разу отец не усаживал сына за руль семейного автомобиля, и это легко позволило Ване забыть огорчение из-за закрытого до весны «Автодрома». – Я сейчас пойду бриться и умываться, а ты беги на кухню к маме и расскажи ей о наших планах на сегодня. – Опять мальчик удовлетворенно кивнул и, положив пульт от игрушечной машины в кузов этой самой машины, поднял ее с пола и понес в свою комнату.

После завтрака вся семья по предложению Марии пошла в центральный дом художника на выставку Левитана. Затем Виталий с сыном поехали вдвоем за город, где отец, как и обещал, увез сына в лес далеко за Балашиху. Восторгу Вани за рулем автомобиля не было предела. Виталий помогал сыну управлять, если ребенок не успевал достаточно быстро крутить рулевое колесо на поворотах по лесной дороге.