Текст книги "Грань безумия"

В дверь постучали.

– Не заперто! – крикнул Раллих.

Вошёл Стан, по-прежнему в походной одежде и даже при оружии.

– У меня к вам просьба. Не могли бы вы эту ночь не спать, а покараулить, чтобы всё было тихо?

– Ты что, предполагаешь засаду? Думаешь, хозяйка готовит предательство? – в голосе Раллиха звучал неподдельный гнев.

– Нет! – Стан расшнуровал куртку, распустил шнурок на кожаном мешочке, висящем на груди, и вытащил оттуда редкостный амулет: скованные серебряной цепочкой два волчьих зуба, ярко светящихся в надвигающихся сумерках. – Смотрите, эта висюлька немногим слабее вашего жезла, так она говорит, что здесь, в особняке царствует природная магия и нет даже намёка на желание творить зло.

– Тогда в чём дело?

– Прежде всего меня тревожит дом. Он слишком хорош, слишком приветлив. Он похож на сказочный замок, а я не верю сказкам. Волшебные сказки полны сладкого обмана. Я не говорю о нашей хозяйке, она ничего не умышляет против вас; шкурка гнилого карлика предупредила бы меня. Ко мне она относится с недоверием, я был здесь когда-то со своим учителем. Не знаю, что Местор надеялся обрести тут, в свои планы он меня не посвящал, но, по счастью, он не сумел пройти живую изгородь. Зато дыму и грому напустил и, полагаю, напугал прелестную хозяйку до икоты. Она это помнит, и хотя боится меня, но нападать всё равно не собирается. Так что дело не в хозяйке и не в доме, а во мне. Я говорил вам о своей болезни. Вообще, я мог бы продержаться ещё дня три, но потом всё равно придётся проводить ночь взаперти. Возвращаться к моей заимке – далеко, я подумал и решил ночевать здесь. Стены прочные, на двери засов. Помещение великовато, ну да это не важно. Запрусь и переночую. Но вы знайте, что всю ночь я совершенно беспомощен и не выйду из спальни, даже если случится пожар. Поэтому я прошу вас не спать и караулить эту ночь.

– Такие долгие объяснения ради такой простой просьбы. Иди и спи спокойно; я покараулю.

Стан ушёл. Глухо стукнула соседняя дверь, лязгнул хорошо смазанный засов. Раллих остался один. Прошёлся по комнате, выглянул в сердечко ставни.

Лес в близящихся сумерках потерял цвет, но отдельные деревья были покуда различимы. Колючая изгородь выделялась сплошной полосой, просека, прорубленная путниками, казалась неестественно ровным росчерком. Смутное движение почудилось в лесной дали. Раллих прищурил глаза и не разобрал, а скорей угадал: к усадьбе, кряхтя и похрустывая, приближался Ворочун. Чудовище целеустремлённо двигалось к просеке. Оно и понятно: прежде в парк пройти не удавалось, а там привольно росли тысячелетние платаны, ясени, вязы… – всё, что просто так в лесу встречалось редко. Изломать такую рощу – сущее удовольствие.

Громилу надо остановить, но как? Огнём?.. У Раллиха оставалось всего два камушка искряка. Плюс ко всему, очень не вовремя вспомнились слова Стана: «Даже если случится пожар»… Вот ведь напророчил…

В дверь постучали.

– Да не заперто же! – крикнул Раллих.

В дверном проёме стояла юная хозяйка. Судя по всему, она готовилась ко сну: волосы распущены, на плечи накинут розовый пеньюар.

– Сударыня! Чудовище не пройдёт к вашему дому! Сейчас я выйду ему навстречу.

– Чудовище? – удивлённо воскликнула красавица. – Где?

Раллих распахнул ставни и указал на приближающегося Ворочуна.

– О, я первый раз вижу его так близко! Но принц, подождите немного. Может быть, он уйдёт сам, и вы сможете сразиться с ним в лесу. Ведь если битва состоится прямо под окнами, великан перепортит весь сад.

Уходить Ворочун не собирался. Потрескивая и похрустывая, он приблизился к старому ясеню и одним движением переломил узловатый ствол. Хозяйка, наблюдавшая из окна, ахнула, не то восхищённо, не то испуганно. Ворочун шагнул к древнему платану. То был гигант, выделявшийся даже среди деревьев сада. Неохватный ствол в лохмах облезшей коры, могучие ветви, любая из которых была достойна отдельного дерева. Никакой ураган не мог бы поколебать могучее растение, но когда Ворочун протянул лапы, чтобы обхватить ствол, тот легко изогнулся, ударив врага. Треск, гром… что там ломается, было не понять. Ворочун, сбитый с ног, медленно поднялся и вновь приступил к платану.

На этот раз тяжкие ветви опутали его и вздёрнули на воздух. Древолом размахивал лапами, но не мог достать не только ствола, но и малой веточки, когтям не за что было зацепиться, и Ворочун впустую барахтался, словно жук, влипший в паутину.

– Так ему и надо! – вынесла приговор хозяйка. – Не будет сад портить.

Она повернулась к Раллиху и произнесла иным тоном:

– Но принц, я пришла к вам не из-за этого дурня. Я должна предупредить об иной, куда большей опасности. Оставьте меч, он сейчас не понадобится, и идём. Вы должны видеть, а как поступить, решить потом.

Идти пришлось три шага. Девушка остановилась у соседней двери, провела ладошкой по гладкой дубовой поверхности. По ту сторону дверей мягко скользнул, отворяя проход, хорошо смазанный засов. Вздев светящийся жезл, Раллих шагнул в комнату своего напарника.

Стан висел под потолком. Струнно-натянутая верёвка обхватывала балку, спускаясь вниз. Было не понять, как и кто навязал её там. Отброшенное кресло валялось в стороне.

Хватаясь за несуществующий меч, Раллих шагнул вперёд, но тут же понял, что обрубать верёвку не имеет смысла. Стан был мёртв давно и безнадёжно. В столице возле королевского дворца Раллиху приходилось видеть удавленников, провисевших в петле неделю и больше. Они выглядели так же. Чёрное распухшее лицо, залитые гноем глаза, страшно вытянутое тело, которое не поддерживают затронутые разложением мышцы.

– Снять… – выдохнул Раллих.

– Нет, – сдавленно возразила хозяйка. – Тогда он может пойти, и его уже не остановишь.

Она проскользнула мимо замершего Раллиха, сдёрнула с пеньюара шёлковый поясок и стянула за спиной руки удавленника. Вытолкала безвольного Раллиха из спальни, вышла сама и захлопнула дверь. По ту сторону дубовых створок клацнул засов.

– Принц, кого вы привели в мой дом?

– Я же не знал!

Красавица всхлипнула и прижалась к его груди. Пеньюар, потерявший пояс, распахнулся.

– Принц, заберите меня отсюда…

* * *

Самая длинная ночь рано или поздно кончается. В окно, так и оставшееся с вечера распахнутым, проникли солнечные лучи. Первый день осени, обычно он не отличим от лета. Раллих, обещавший бодрствовать всю ночь, открыл глаза и встретил лучистый взгляд девушки.

– Мой принц!

– Моя королева!

Она легко вскочила с постели, подошла к окну.

– Смотри, вчерашний дуболом всё ещё висит на дереве и сучит лапами.

Раллих подошёл, обнял красавицу за плечи, прижал к себе.

– Пусть висит. Если его отпустить, он перепортит половину сада.

– Как странно, случайности любят происходить парами. Вчера ещё ничего не было, а сегодня в парке подвешен лесной урод, а в соседнем покое твой бывший попутчик.

– Его надо снять и похоронить. Нехорошо, когда в доме удавленник.

– Как скажешь. Идём.

– Сперва одеться надо.

– Принц, ты ревнуешь? Здесь никого нет. Но, если хочешь, я оденусь.

Халатик был накинут на обнажённое тело. Подчиняясь хозяйской ладони, засов запертой двери отъехал в сторону. Дверь распахнулась. Раллих шагнул вперёд и замер.

Стан был жив. Он бился в петле, дёргал руки, стянутые за спиной. Лицо, налитое венозной кровью, было тем не менее живым, выкаченные глаза видели. Если бы не шёлковый поясок, не дающий воли рукам, Стан, наверно, сумел бы подтянуться на верёвке и освободиться от удавки, но розовая ленточка пресекала все его попытки.

– Что это?

– Ты сам видишь. Твой спутник не человек, а полудохлик. Может быть, ты не знаешь, но когда-то он был в услужении у самого страшного некроманта, каких знал мир.

– Знаю. Он рассказывал. Но он сказал, что Местору был нужен живой слуга, мертвецов у него хватало.

– Совершенно верно. Но живой слуга старится и умирает, а нового обучать долго и скучно. А некромант властен не только над смертью, но иногда и над жизнью. Он не позволял своему слуге умереть. Полудохлик ходит, думает, говорит, но постепенно жить ему становится невмоготу, ведь срок его жизни давно истёк. И тогда он вешается, а наутро восстаёт к жизни. Поступает так два или три раза в год, точно не знаю. Как видишь, никто твоего приятеля не вешал, он всё сделал сам.

– А ты откуда это знаешь?

– Сторож рассказал. То, что я отказывала ему, вовсе не означает, что с ним нельзя поговорить. Других развлечений у меня не было. Некромант со своим слугой однажды явился к усадьбе и попытался выжечь проход в живой изгороди. А Сторож его не пустил. Некромант что-то колдовал, так что земля тряслась, а Сторож бил палкой. Он всегда ходил с вычурной палкой вроде посоха. Некромант бежал что есть мочи, а Сторож гнался за ним и лупил палкой. Я чуть не умерла со смеху.

– А слуга?

– Слугу он не тронул, ведь тот не лез, куда не просят. Сторож не нападал первым и никогда никого не убивал. Наверное, он был хорошим человеком, но я рада, что его больше здесь нет.

Хозяйка говорила, не торопясь, а Стан бился и хрипел неразборчиво. Чудилось, он силится произнести одно слово: «помоги!»

– Что с ним будем делать? – спросил Раллих, стараясь не вспоминать, как они вдвоём шли через Вымерт, ели из одного котелка, охраняли друг друга ночью, отбивались от всякой нежити. А теперь оказывается, что напарник его такая же нечисть, как и прочие вымертские твари. – Я думаю, надо его добить и похоронить по-человечески.

– Если бы он был человеком, я бы сказала, что так и надо сделать. Но он по самое горло налит магией покойного некроманта. Я не знаю, что случится, когда она выплеснется из мёртвого тела.

– Нельзя же заставлять его мучиться…

– Почему? Сколько он повесил оборотней? И зубы драл у живых, не ради идеи, а на продажу. Есть высшая справедливость, что сейчас повешен он.

Стараясь не глядеть на бывшего товарища, Раллих вышел из комнаты и плотно прикрыл дверь.

– Больше мы не будем говорить о плохом, ведь сегодня день нашей свадьбы. У всех сначала бывает свадьба, а потом первая брачная ночь, а у нас получилось наоборот, но я ничуть не жалею. Сейчас у нас лёгкий завтрак для двоих, а вечером – бал.

– Боюсь, мой наряд не слишком подходит для бала. За время путешествия он малость поистрепался.

– В моём доме всё готово для свадьбы. Не хватало только жениха. Теперь ты пришёл, а за нарядом дело не станет. Идём, я покажу покои, достойные принца.

В пиршественный зал Раллих спустился другим человеком. Одежда, обувь – всё было достойно королевского бала. Вместо погрызенного искряком меча в потёртых ножнах на боку висела шпага с бриллиантами.

В зале, где ещё вчера царила тишина, теперь звучала музыка: лютня, две виолы и тамбурин. Где скрываются музыканты и есть ли они вообще, Раллих понять не мог.

Юная красавица вышла ему навстречу в подвенечном платье. Жемчужная диадема в волосах, фата из тончайшей кисеи спускается до пола. Белоснежное платье: волны виссона и батиста, кружева, при виде которых умрёт от зависти любая модница.

– Ты мой принц!

– Ты моя королева!

Лёгкий завтрак был забыт, и тем более забыты тёмные утренние события.

– Идём, я покажу тебе мир.

Тонкая башенка над особняком не была слишком высокой, поднимаясь едва на четыре этажа, но со смотровой площадки были видны просторы поистине безбрежные. Чащобы Вымерта казались шкурой небывалого князь-вервольфа, за ними виднелись поля, горы и морские глади. Замки вздымали к небу донжоны, города, опоясанные стенами, угрожали врагу твердынями башен.

– Смотри, отсюда видны все царства земные, и все их я дарю тебе! Вон там, вдалеке красуется столица Серебряной Марки, её ещё иногда называют Серебристой Маркой. Сегодня первое сентября, в Серебряной Марке празднуют Новый год. Видишь людей на улицах, слышишь, как они веселятся? – смех красавицы слился с дальним смехом людей. – Там мы устроим бал в честь нашей свадьбы. Никто не останется в стороне! Летим туда, скорей!

Белая невеста уже не говорила, она кричала, захлёбываясь смехом. Могучий порыв поднял её в воздух, кинул в запредельную даль. Волны радостного смеха, жгучего огня и молний пали на столицу Серебряной Марки, обращая город и его жителей в пепел…

– Летим, милый!

Не колеблясь ни секунды, Раллих Гранк последовал за госпожой.

Виктор Точинов
Собака мясника

Дорога вела вверх, но Николаша летел по ней легко, словно под гору, ноги сами несли.

– Постой-ка, малец! – Раздался сзади голос, и Николаша сбился с шага, обернулся, досадуя сам на себя: ну какой же он малец, уж второй год как студент Политехнического, пора бы перестать реагировать на такие оклики.

Посреди улицы стоял полицейский урядник Мазохин, всеми в Парголове называемый по отчеству – Ерофеичем. Откуда урядник вывернул, Николаша, только что миновавший то место, не понял. Возможно, Ерофеич вышел из-за дачи Караваевых, но тогда должен был шагать очень быстро, дабы оказаться там, где сейчас стоял… Увидел издалека и выскочил, торопясь перехватить? Зачем, интересно?

Пасха в том году случилась ранняя (а дело происходило в страстную субботу), но Ерофеич уже успел сменить папаху на фуражку, шинель носил нараспашку, не застегивая, всем установлениям и циркулярам вопреки, – был он мужчиной грузным, дородным, легко потеющим.

Урядник сделал приглашающий жест: подойди, дескать, потолкуем. Николаша двинулся к нему, аккуратно и далеко обходя лужи, тщательно следя, чтобы не забрызгать свои выходные отглаженные брюки. Ерофеич, неодобрительно следя за его эволюциями, шагнул навстречу – напрямик, дороги не выбирая.

– Ты ведь Прасковьи Злотниковой сын? – уточнил урядник, когда траектории его и Николаши достаточно сблизились.

До того близко они не общались, повода не было, но в Парголове Ерофеич знал всех. Николаша молча кивнул, не понимая, в чем причина полицейского к нему интереса.

– Куда поспешаешь такой нарядный? В церковь, что ль? Так негожий час выбрал, утреню отслужили уже, пасхи с куличами освятили, народ почти весь по домам разошелся… А до ночного бдения еще ого сколько.

– Я не в церковь… Я… в общем, по другому делу иду…

– По другому… – раздумчиво повторил урядник.

Единственный глаз его пристально уставился на собеседника, а второй Ерофеич потерял тридцать с гаком лет тому под турецкой Плевной – и опустевшую глазницу прикрывал кожаной нашлепкой на кожаном же шнурке и должен был бы, по разумению Николаши, походить на пирата, да отчего-то не походил. Выглядел как одноглазый полицейский.

– А дай-ка мне букетиком твоим полюбопытствовать… – протянул руку урядник. – Очень я, понимаешь, цветочками интересуюсь… Страсть такую с отрочества имею.

Николаша отдал букет с огромной неохотой и решил, что, если урядник начнет допытываться: откуда, мол, цветы в такое раннее время, сказать, будто купил в Питере. На деле же за букет были плачены баснословные два рубля (а купи-ка в конце марта дешевле!) Фрол Давыдычу, садовнику из шуваловских оранжерей, и тот, разумеется, приторговывать хозяйскими цветами никакого права не имел.

Лелеемая с отрочества страсть к цветам проявилась у Ерофеича странно. Приняв букет, он не сделал попытки развернуть даже наружную обертку из вощеной бумаги, не говоря уж о внутренней, нарядной, сделанной из тончайшего станиоля с вытесненными пасхальными ангелочками. Взвесил букет на руке, тут же протянул обратно и как-то разом потерял интерес к разговору.

– На именины чьи-то собрался? – спросил урядник, и по тону чувствовалось, что задан вопрос для проформы.

Да и не стал Ерофеич ждать ответа, махнул рукой:

– Иди уж, заболтал я тебя, опаздываешь небось…

Николаша довольный, что избавился от интереса полицейской держиморды, ответил чистую правду:

– Свататься иду.

Даже матери он не сказал, куда и зачем собрался, выдумал застолье у приятеля, а тут как само вылетело. Впрочем, мать была женщиной старых правил: да как же можно свататься на страстной неделе? Приличные люди осенью сватаются, на Покров лучше всего. И самому зазорно идти, дело это с понятием обставить надо – нарядные сваты на тройке с бубенцами, подарки родителям невесты, дурацкие старинные шуточки-прибауточки: у вас, мол, товар, у нас купец… Николаша, взиравший на материнские понятия о жизни с легкой снисходительностью, считать Ульяну товаром был не настроен категорически. И Покрова ждать не собирался, особенно после того, что произошло между ними в последний день масленичной недели… А что, если… В общем, откладывать не стоило, и матери сообщать о задуманном тоже.

А урядник… Ну вырвалось и вырвалось, тому и не интересно вовсе.

– Дело доброе… – сказал Ерофеич с полнейшим равнодушием. – Ну, бывай, успешного сватовства тебе…

Николаша с облегчением распрощался, развернулся и шагнул было, когда урядник запоздало спросил в спину:

– К кому присвататься-то решил? – И опять-таки ясно было по тону вопроса, что ответ не интересен ни в малейшей мере.

– К Ульяне Грубиной, это дочь… – начал отвечать Николаша на ходу, поворотя голову вполоборота.

– А ну-ка постой! – Голос урядника вновь стал тем же приказным и жестким, что и поначалу.

Ну что теперь-то? Николаша обернулся.

Глаз урядника уставился со странным выражением, словно владелец его и сам не понимал толком, зачем остановил парня.

Молчание затягивалось. Николаша начал злиться.

– Присядем-ка… – кивнул наконец урядник на невысокий штабель бревен, сложенных у караваевского забора в видах грядущего ремонта. – В ногах правды нет.

– Я вообще-то спешу…

– Успеешь. Кое-что тебе узнать не помешает о семье невесты… Родители твои в те времена здесь не жили, да и никто почти из нынешних… Лес тут стоял самый натуральный, – урядник широко повел рукой окрест, – только вон там, ближе к станции, дома имелись… Так что никто, кроме меня, тебе ту историю не расскажет. Садись и слушай.

Кандидат в женихи мигом раздумал спешить. Грубины жили закрыто, тесной дружбы ни с кем не водили, и будущий зять знал об их семейном укладе в основном то, что рассказывала Ульяна. Совсем не повредит узнать что-то новое о своем потенциальном тесте накануне ответственного разговора.

Урядник плюхнулся на бревно. Николаша подозрительно посмотрел на круглящийся сосновый бок, – вроде бы весеннее солнышко просушило древесину – и решил не рисковать: вынул носовой платок, аккуратно его расстелил и уселся с осторожностью, предварительно поддернув брюки. Ерофеич хмыкнул, глядя на эти манипуляции, но никак комментировать не стал. Он вообще, похоже, не знал толком, с чего начать обещанный разговор. Кивнул на букет, теперь лежавший на бревнах:

– Ты не обижайся, паря, за цветы-то… Третьего дня в участок сводка пришла: в Херсоне один… тоже студент, из приличных… на крестном ходе к губернатору подобраться пытался, и тоже с букетом, понимаешь… Хорошо хоть агенты (это слово Ерофеич произнес с ударением на первом слоге) из внешнего оцепления его… В общем, бомба в букете том оказалась. Самого в клочки, двоих агентов в клочки, еще пятерых, кто рядом был, поранило да контузило… – Он говорил так, слово сам ничуть не интересовался историей незадачливого херсонского бомбиста, да и собеседника увлечь ею не рассчитывал, словно одновременно со словами размышлял совсем о ином.

Затем резко, на полуслове, сменил тему:

– О матери своей Ульяна что тебе говорила?

– Да ничего почти… – удивленно протянул Николаша. – Не помнит мать она. Та умерла, когда Уля совсем крохой была… С отцом росла.

– Может, и умерла… – с непонятным выражением произнес Ерофеич. – Да только никто ее мертвой не видел. И на погосте нашем такой могилки нет.

– Но…

– Помолчи, паря. И меня послушай. А потом сам решать будешь, родниться тебе с этим семейством или нет.

* * *

Так вот… В тот год, понимаешь, только-только лес наверху начали вырубать под дачи… Снизу, от станции, рубили, а вот здесь, где сидим мы сейчас, бабы наши еще ягоды да грибы собирали… Они-то ее и нашли, Матрена Крутикова и с ней… эх, вылетело имя с памяти… Но не суть, главное, – нашли. Кого, кого… да не Ульяну твою, сам понимаешь, той истории уж с четверть века будет, как бы и не поболее… Мать ее нашли… в смысле, будущую. Бруснику собирали, глядь: лежит на кочке. В беспамятстве лежит и голышом, ну даже ни самомалейшей тряпицы на ней нет, чтоб срам прикрыть, и рядом с ней нет… Но живая, дышит.

А на вид лет четырнадцать было, титьки только-только нарастать начали, уже не девчонка, еще не барышня… Да, да, именно что барышня – руки ее посмотрел, сразу видно: крестьянской работы не знала. И вообще тонкая кость, породистая… Меня ведь туда, на полянку, первым делом вызвали, раньше доктора даже поспел… Ну, думаю, беда, какую-то городскую с нижних дач снасильничали да в лесу бросили, а она в беспамятство от таких дел впала… И если из важных птиц ее родители случатся, тут мало никому не станет, а мне первее всех: спорют лычки, да и законопатят рядовым стражником, куда Макар телят не гонял… Но все не так просто обернулось. Доктор в околотке осмотрел – нет, говорит, не насильничал никто, не изгалялся над девчонкой. И с дач господских никто не пропадал, и от поездов не отставал, и из Питера разыскных листов на пропавших подходящего возраста не приходило…

Пока доискивались, кто она есть, девчонка в себя пришла… Да проку мало с того оказалось: не по-нашенски говорила… и не по-чухонски, я ихнюю речь разумею… И не токма я, людей тут много по лету отдыхает, в науках и в прочем сведущих, – так и они не поняли, о чем девчонка толкует, даже не опознали, каких краев-земель речь у нее… А слова и впрямь странно очень произносила… сейчас и не вспомню ни одного, но как-то вот не по-людски все звучало…

Ну и куда ж ее такую? В околотке держать невместно, поправилась… Стали бумаги в сиротский приют оформлять. Да не успели, по-иному все вывернулось.

Баронша Коппель, понимаешь, девчонкой заинтересовалась. Ей, баронше, тогда только-только дом в средних дачах отстроили, тот, что сгорел в позапрошлом годе…

(Николаша хорошо помнил сгоревшую дачу действительного статского советника барона фон Коппеля. Красивый был двухэтажный дом, хоть и не новый, и несколько помпезный: с эркерами, мансардами, пилястрами и прочим декором… Жаль, что сгорел. А баронессу фон Коппель он помнил очень смутно, скончалась та в детские годы Николаши, лет десять назад.)

В общем, в околоток баронша заглянула, по-немецки да по-французски с найденкой нашей попробовала, да без толку, понятно… И чем-то девчонка ей приглянулась – к себе ее, понимаешь, забрала, на полный пансион и уход. В подружки своим дочерям как бы, те погодки были примерно тех же лет…

Окрестили потеряшку Глафирой – ясно ж, что из басурман каких-то происходит, и фамилию придумали: Найденова… Так и росла в семействе баронском. Пообвыклась, по-русски очень быстро заговорила, и учителя, что баронских дочек учили, на нее нахвалиться не могли: все на лету схватывала…

Приходил я как-то к ним, с Глашей потолковать: что из жизни своей допрежней помнит… Очень любопытственно было, с чего такой случай небывалый приключился, откуда взялась-появилась. Да не сложилось: по нашему она уже изрядно болтала, но ничего рассказать не могла, не помнила, – жизнь, понимаешь, для нее с чистого листа началась на той полянке с брусничником. Так я и ушел ни с чем…

Потолковали о том происшествии, потолковали, да и забывать начали. А годы текли помаленьку, дочки баронские в возраст вошли, потом замуж повыходили, упорхнули из родного гнезда, значит. Одна Глафира с бароншей осталась… И, мнится мне, Коппельша все чаще задумываться стала, куда б и ее пристроить. А дело-то не простое, – растили ее как благородную, но по бумагам мещаночкой записана, да и бесприданница, считай, – старый Коппель поместьев вроде как особых не имел, службой кормился, да и двум родным дочкам на приданое потратился только что… Так что получилась барышня ни рыба, ни мясо: среди ихних друзей-знакомцев никто к такой не засватается, а за кого-то из простых отдать – вроде как зазорно получится, не по чину…

В общем, было от чего баронше призадуматься. Но жизнь сама все за нее решила: Глаша невзначай с Трофимом Грубиным познакомилась, ну и закрутилась любовь у них. Трофим из торговых людей происходил, но то ли разорился-проторговался отец его, то ли еще что… В общем, приказчиком он в мясной лавке, что при станции торговала, пристроился. Сам хваткий был и рукастый, и голова варила, но без хоть какого капитала в этом деле дальше приказчика запрыгнуть трудно…

Баронша мешкать не стала: любовь так любовь, ну и выдала Глашу за Трофима, и даже деньжат подкинула, свое дело чтоб завел, семью чтоб кормил… Вот и открыли молодые мясную лавку, здесь, наверху. И домишко при ней небольшой, нынешний-то дом Трофим уж опосля отгрохал, со своих доходов.

Дело у него сразу на лад пошло… Баронша, понятно, за мясом только к нему посылала, и соседки, на нее глядючи, – тоже. Да и прочим шагать к Грубину ближе, чем к станции, под гору да в гору.

И в семье вроде все в порядке поначалу было, в положенный срок затяжелела Глафира. Вот тогда-то нехорошее и началось. Тяжко у нее это дело, понимаешь, проходило… Спервоначалу, на первых сроках, еще изредка на люди показывалась, так прям не узнать ее было, как не своя стала: подурнела, лицом потемнела, ну да случается такое с брюхатыми бабами… А потом и появляться перестала, слухи ползли, что и в дому из спальни своей не выходит, но только слухи, Трофим-то всегда таким был: за прилавком душа-человек, каждого обиходит, и о том, и о сем потолкует, но о своем – молчок, и в дом к себе редко-редко кого зазовет, мало кто похвастать мог, что гостевал у него…

Но кое-как Глафира срок потребный доходила, не скинула. Или в кровати долежала, не знаю уж. Раз такие дела – Трофим повитухам здешним не доверился. Издалека откуда-то привез, как бы не из Питера… Видать, не последнего разбора была, не знаю… мало кто повитуху ту видел, он сам ее встретил на станции, и сразу к себе, и сам после родов обратно отвез к поезду ночному.

Как роды прошли, никто толком не знал. Повитуха уехала, а Трофим еще задолго до того сиделку нанял, за женой приглядывать, но та из чухны была, клещами слова не вытянешь, да и говорила по-нашенски плохо. Но кое-что просочилось, от кумушек ведь ничего не утаишь: ребенок, дескать, здоровый родился, девочка, а вот с Глафирой не очень-то ладно, лежит в родильной горячке да в беспамятстве…

Трофим, значит, лавку запер, мать и младенчика на сиделку оставил, а сам на двуколку свою – за доктором и с кормилицей заодно договориться, Глафира кормить не могла…

Вернулся, часу не прошло, а жены-то и нет. Как, куда подевалась? Сиделка больше с дитем нянькалась, вот и не заметила, как больная встала, оделась да из дому тишком прокралась… Да и кто б подумал за ней следить: лежит пластом, в себя не приходит.

Понятно, меня вызывают: мол, выручай, Сидор Ерофеевич, сыщи супружницу любимую, пока она где-нить в лесочке под кустом Богу душу не отдала или еще чего плохого не случилось…

След быстро сыскался. Видели, как женщина в платье желтом – такое как раз из Глашиной комнаты пропало – и в шляпке с вуалеткой вниз к станции шагала, и надо ж так, что как раз к поезду выборгскому подгадала. И села, и уехала.

Вот незадача… Разослали телеграммы по всем станциям на пути и по нашей полицейской линии, и по жандармской, и по путейской, и по врачебной… И нашли ту женщину не сразу, на третий день, – да не наша оказалась, просто платье схожее.

Тут уж меня за живое разобрало. Всех на ноги поставил. Десятские с сотскими как ошпаренные бегали, мужички деревенские лес прочесывали, под каждый кустик заглядываючи… Ближнее озеро баграми да «кошками» все обшарили и два дальних чуть позжее. И вправду, что ж за дела такие?! То появляется она не пойми откуда, то пропадает невесть куда, – и все на моем участке… Непорядок.

Долго искали, да все без толку… И тут у меня мыслишка нехорошая зашевелилась…

Да Господь с тобой, паря! Какой из Трофима душегубец, уж стока-то я в людях понимаю, видел, какой он сам не свой да от горя почерневший… Заподозрил бы в чем – так по бревнышку бы дом и лавку ему разобрал, и участка его каждый бы аршин перекопал, не поглядел бы, что Коппельша у него в заступницах…

Нет, другое я заподозрил. Поднял старые бумаги, глянул – ну так и есть! В день пропажи ровнехонько семь лет исполнилось, как Глаша в лесу отыскалась. Ну вот буквально день в день.

Я в лес, на ту полянку, помнил ее хорошо… Вернее, от леса уже рощица малая осталась, свели под застройку лес, но полянка та уцелела. Сам не знаю, зачем туда поспешал… Обыскивали уже рощицу ту, как и прочее… Но ноги сами несли.

Пришел, никого там нет, понятно… Стою, на мох зеленый смотрю, на шишки и думаю: нет, не сыщем мы Глафиру никогда, да и не Глафира она вовсе, наверное… Из других мест была, вот что я тебе скажу… Да нет, не из-за границ… Из совсем других, человечьим разумением не постигаемых… Словно отпуск ей оттель дали недолгий, на семь годков всего, а потом обратно вернули… Да не смотри ты на меня так, я ж и сам понимаю, что дурные мысли, а вот пришли тогда в голову…

Искать я Глафиру не бросил. И небрежничать в том деле не стал, служба есть служба, что должен делать был, то и делал. Но не верил, что найдем. Так и вышло: и сама за все года не нашлась, не объявилась, и весточки никакой о ней не пришло… Словно и впрямь оттуда, с небесей, к нам спустилась или, напротив, снизу вынырнула… А то и сбоку откуда-то, – поди знай, какие еще ненаши места где есть…

Вот тебе и вся история.

А теперь иди сватайся, ежели не передумал… Или тут посиди, поразмысли хорошенько, на чьей дочери жениться собрался.

Ну а я пойду, служба… Бывай, паря.

* * *

Размышлять, сидя на бревнах, Николаша не стал. Едва Ерофеич скрылся из вида, он тоже поднялся, забрал свой платок, букет, да и пошагал прежней дорогой.

История его не зацепила за живое… Трагичная, но больно уж давно случилась. Ульяна даже не страдала от потери матери, попросту не была к тому способна по младенческому своему возрасту… К тому же разве можно хоть в чем-то верить полицейским держимордам? Землю они рыли, как же… Водку, небось, пьянствовали да перед начальством отписывались. И тело потенциальной тещи истлело где-нибудь в болотной трясине или куда там еще могла забрести женщина в горячке…

Николаша был юношей весьма прогрессивных взглядов и к полиции относился с априорной неприязнью, хоть и не имел пред ней никаких прегрешений.

История понравилась именно как история – своей таинственностью, загадочностью, без какой-либо связи с желанием породниться с семьей главного ее персонажа. Появилась из ниоткуда… исчезла в никуда… ровно семь лет спустя… Загадка, тайна, р-романтика.

У Николаши была мечта: когда-нибудь написать и издать книгу о легендах и тайнах Парголова. Их тут хватало… Например, печальная легенда о графине Варваре Шуваловой, чей призрак до сих пор посещает могилу своего любимого мужа. Или другая легенда, веселая, о изобретении «шуваловского» граненого стакана – изобрели его якобы на пару академик Ломоносов и граф Шувалов, – причем именно здесь в поместье графа во время совместного застолья с обильным распитием…