Текст книги "Исповедь военного переводчика. Книга 1. Возвращение на Восток"

Глава 18
Сирия-Москва, 1971 г

Олег уже двое суток валялся в Красном доме. Это называлось постельным режимом.

В положении лежа все было как будто ничего. Но лишь стоило встать и немного походить, как тошнота возвращалась.

Ребята уезжали на работу, и он оставался совсем один.

Мархаба старалась его не беспокоить. Ей все объяснили переводчики и арабские врачи из военного госпиталя, приезжавшие на второй день. Они взяли анализы: кровь из пальца и вены, долго глядели зрачки.

Но, в общем, заявили, что жить наш друг будет, нужно только отлежаться.

Времени полежать, подумать образовалось сколько угодно – обещали не тревожить неделю.

Он мысленно вновь и вновь проживал каждую минуту того дня.

Как же им удалось доехать до Дамаска в тесной кабине грузовика вчетвером, тем более с раненым Алексеем, который по большей части находился без сознания? Самому Богу известно!

Добравшись до арабского военного госпиталя, в последнем рывке, вдвоем с Александром Соколовым, без сил, без конца останавливаясь и переводя дыхание, они дотащили капитана до операционной.

Странно, но медбратьев в военном госпитале оказалось совсем мало. В основном женский медперсонал.

Ничего объяснять врачам не потребовалось – все было слишком очевидно.

Оставив Хорунжего в госпитале, друзья вышли на улицу и, присев на каменной части госпитального забора, отдыхали, вдыхая воздух покоя.

– Ну, что теперь будем делать, Александр Николаевич? – спросил Олег майора Соколова.

– Ловим такси и в офис за «пряниками», – угрюмо, усталым голосом отозвался майор.

– Думаете, за «пряниками»?

– Конечно, сейчас скажут, что все мы проспали.

– Ну да, надо было сачком евреев ловить!

– Пошли, Олег. Ты как, сможешь подняться?

– Смогу. Тошнит только.

– И меня крутит. Это контузия. Башку ломит, да еще оглох на левое ухо.

Соколов оказался прав. Их ждали.

Не удостоив переводчика и минутой внимания, ГВС Магометов продержал майора на ковре минут сорок. К нему были вызваны особист, офицер связи и какие-то люди, которых Олег раньше не видел.

Все это время наш друг провел в туалете в обнимку с унитазом. С каждым новым приступом тошноты он словно отходил от случившегося, но здоровье не улучшалось, а ухудшалось.

«Бедняга майор, – думал он. – Могли бы допросить и после – ведь наступление евреев остановлено».

В который уже раз во время кризиса на Ближнем Востоке в дело вступала большая политика – и успешное продвижение израильских войск было остановлено чьей-то неведомой волей.

Наконец, экзекуция была окончена. Наши друзья оказались в кабинете у хохлятского медика, который нес чепуху о возможных неблагоприятных последствиях контузии и совал попеременно под нос каждому из друзей вату с нашатырем. На большее он был неспособен.

Затем их развезли по домам на офисной машине после их дружного отказа от услуг медиков арабского госпиталя.

– Мархаба![37]37
  Привет! (Араб.)


[Закрыть] – сунулась в комнату нашего друга арабская горничная.

– Мархабтейн[38]38
  Дважды привет (араб.).


[Закрыть].

– Вам не следует ходить без майки. У нас в Сирии всегда нужно надевать майку, иначе можно сильно заболеть, – проявила заботу горничная.

– Думаю, что хуже уже не будет, – пошутил Олег и, чтобы не мешать ей с уборкой помещения, вышел на балкон, натянув на голый торс армейский свитер.

Последнюю неделю в Дамаске заметно похолодало. Но днем температура воздуха все равно была еще около 17–18 градусов тепла.

«А в Москве уже мороз, декабрь все-таки», – с нежной грустью думал Олег.

Спустя несколько дней, немного окрепнув, с переменным успехом прогулялся по району – не давали покоя слабость и время от времени подступающая тошнота.

Однако через неделю твердо решил ехать на службу. Очень хотелось увидеть своими глазами то, что произошло в дивизии после израильского наступления.

Ему уже было известно, что Хорунжего отправили в СССР на стационарное лечение. А Соколов пока, как и он сам, отлеживался дома.

За ним заехали утром. Олег прогуливался у входа в Красный дом в ожидании хабирской тойоты, одетый в сирийский камуфляж и армейские ботинки.

Мимо него нескончаемым потоком шли в местную школу сирийские дети, поедая на ходу безразмерные сэндвичи.

В микробасе уже сидели почти все спецы дивизии. Его встретили дружески. Похлопывая по плечу, интересовались здоровьем, подбадривали.

Автобус тронулся, и наш друг приготовился к долгому пути в соединение, отметив про себя отсутствие Хорунжего и Соколова.

Проехали минут двадцать, автобус выскочил из города, и вдруг Олегу стало худо. Некоторое время он еще силился бороться, но вскоре стало понятно, что крепкой воли недостаточно. А потом погас свет…

Он очнулся на улице. Спецы вытащили его из автобуса и положили на песчаный склон, расстегнув ворот рубахи. Поднималось солнце, и уже было довольно тепло. Но Олега колотил озноб.

– Эх, рано он вышел из дому. Надо было еще полежать, – сказал один из спецов.

– Я всю жизнь прожил в горах, в условиях перепада давления. Даже иногда кровь носом шла, но и тогда не терял сознания, – сказал другой.

– Чего ты сравниваешь? Это же контузия! – ответил ему первый.

Придя в сознание, переводчик попытался встать. Но это ему не удалось, и он лишь сел на грунт.

– Как ты себя чувствуешь? – с тревогой спрашивали сослуживцы.

– Нормально, только холодно и слабость.

– Тебе нужно возвращаться домой в постель, – сказал старший группы советских специалистов подполковник Прохорович. – Врача мы к тебе пришлем.

Прохорович не отпустил его одного, назначив провожатым подполковника Сафронова. Они поймали попутку и вернулись в Дамаск.

Анализы и тесты, проведенные в сирийском военном госпитале, показали норму. Хоть сейчас в космос! А здоровья не было.

Парня будто подменили. Преследовали головокружение и тошнота. Есть не хотелось. Он лежал совсем один в своей комнате.

Однажды он услыхал звуки веселой вечеринки, устроенной переводчиками в дальней комнате дома, поднялся с кровати и пошел к друзьям. Открыл дверь и… повисло молчание. Потом кто-то спросил:

– Олежа, ты тоже к нам?

«Боятся, – понял наш друг, – а вдруг у меня что-то заразное?»

– Да нет. Шел в туалет. Зашел поздороваться, – повернулся и побрел к себе.

За спиной его снова провожало молчание.

Так прошло еще несколько одиноких дней. И тут к нему из Дирии приехал его институтский друг Миша Абрамов.

Они тепло обнялись, глаза друга светились радостью. Олег спросил:

– Миш, а ты не боишься? А если у меня что-нибудь заразное?

– Зараза к заразе не пристает, – ответил друг. – Ты лучше скажи, какие тебе нужны лекарства? Я схожу в аптеку.

– А у меня денег сейчас нет…

– А я у тебя денег прошу? – отрезал Мишка.

Состояние оставалось стабильно неважным. Врачи ничего не находили: все анализы, которые только могли взять в местных условиях, показывали норму.

Выходило, что надо лететь в Москву к советским докторам.

Денег не было, но как приехать из-за границы без подарков? И тут он вспомнил, что у него в шкафу стоит еще привезенная из СССР бутылка водки «Столичная».

Взяв ее с собой, отправился на рынок Хамидийя, где в первой же попавшейся лавке обменял водку на золотое кольцо с резьбой – для мамы, надев его на свой безымянный палец.

Главное было сделано. Остальное уже более или менее решалось. Впереди была дорога в Москву.

…Самолет, коснувшись полосы, весело покатил по аэродрому.

«Ну, вот и все. Дома», – подумалось легко, как будто свалился камень с сердца.

Олег начал искать по карманам заначенную для возвращения в СССР трешку и, найдя ее, решил, что поедет прямо в институт.

К самолету подали трап, и народ, максимально утепляясь на ходу, потянулся к выходу.

В Шереметьево-1 стоял трескучий мороз. Березы, с ослепительно белыми стволами, застыли на колючем ветру.

Автобуса у лайнера не оказалось. До здания аэропорта нужно было идти пешком вместе со своим скарбом, преодолевая сотню-другую метров по бетонному полю.

Наш друг шагал в толпе пассажиров одетый в рыжую сайгачью куртку, не по сезону, и темно-красных башмаках. С одышкой, едва живой от резкого перепада температур, добрался до паспортного контроля. И, уже проходя его, потерял сознание.

Очнулся в карете скорой помощи. Попытался встать, но его удержали в лежачем положении.

– Куда вы меня везете? – спросил он медсестру.

– В стационар, на Соколиную гору. Как вы себя чувствуете?

– Замечательно.

Его поместили в бокс № 45, отворив входную дверь прямо с улицы.

Войдя в помещение в верхней одежде с дорожным чемоданчиком, наш друг огляделся. Бокс представлял собой стеклянный аквариум, стенки которого были наполовину закрашены масляной краской. Не закрашенной оставалась лишь стенка коридора. Посередине бокса стояла больничного типа пружинная кровать. А рядом с ней – унитаз.

«Классная обстановочка! – уныло подумал Олег. – С корабля на бал. Да тут и на толчок без контроля не сядешь! Кого же здесь держат? Ну да, ведь я же вернулся из-за границы и, значит, мог привезти с собой какую-то незнакомую заразу! Все понятно. Значит, я на карантине!»

…Был поздний вечер. Он прилег на кровать. Тихо, ни звука.

Через не замазанную часть широкой деревянной двери-фрамуги был виден уличный фонарь. На тихо льющийся от него желтый свет густыми хлопьями обильно падал предновогодний снег.

Из какого-то далекого репродуктора доносились слова песни в исполнении популярной в те годы певицы Майи Кристалинской:

 
«На Садовом кольце никаких нет садов,
Только вечером, вечером, вечером,
Как большие цветы, фонари у домов
Расцветают для каждого встречного…»
 

«Теперь все будет хорошо. Я дома», – так тихо, спокойно стало на сердце, и он закрыл глаза.

Хотя до дома было еще далеко…

Глава 19
Госпиталь им. Н. Н. Бурденко, Москва, февраль-март 1971 г

Через пару дней внешняя стенка бокса на Соколиной горе вновь распахнулась перед нашим знакомым. У него не нашли ничего опасного для окружающих.

Но перемещаться по занесенной снегом Москве ему было крайне сложно – появилась гнетущая одышка.

До Военного института на Волочаевской добирался на метро и трамвае. Двигался медленно, как во сне.

На КПП института его долго не держали. Лишь взглянув на него и документы, дежурный офицер приказал пропустить на территорию вуза. Олега уже ждали.

Он направился в главный корпус, где размещалось командование института.

На территории с ним поравнялся строй слушателей, которых переводили из корпуса в корпус на занятия.

Его с удивлением разглядывали одетые в униформу пацаны:

– Элементы сладкой жизни, – какой-то резвый юнец подражал не популярному на восточном факультете замполиту, полковнику Мякишеву.

«Да ведь это же мой курс!» – догадался наш друг.

Такой «сладкой жизни», как у себя, он никому не желал.

Это те, кто не поехал в командировку за рубеж, а продолжил обучение в институте. Здесь оставалось несколько языковых групп: арабского, персидского и китайского языков.

Приглядевшись получше, он узнал многих, с кем не так уж давно расстался. Но попадались и незнакомцы. Некоторые с орденскими планками на гимнастерках.

И он понял – это вновь сколоченный курс. Он состоит из тех, кто никуда не выезжал, и тех, кто вернулся из загранкомандировки для продолжения подготовки в вузе.

Сколько же всего случилось за полгода!

Его тоже узнали, окликнули по имени. Строй, ведомый незнакомым сержантом, замедлил ход. Посыпались серьезные вопросы и шутливые предложения махнуть кирзу на заграничные красные ботинки и т. д.

Это ведь были мальчишки – молодые, веселые, остроумные!

Олега принял лично начальник Военного института, Герой Советского Союза, генерал-полковник Андреев – любимый всеми мальчишками командир. Дед – так любовно называли они своего, уже немолодого, командира.

Андреев – легендарная личность, всеми уважаемый человек, овеянный славой побед, отвечал своим пацанам взаимностью. Они напоминали ему его боевую молодость.

Дед никогда не уезжал домой без контрольного обхода. Лично, в сопровождении дежурного офицера, проходил по всем объектам института, следил за ходом самоподготовки.

Наблюдая за тем, как новобранцы сосисками висят на турниках спортгородка, он запросто мог снять китель и подойти к турнику. Показывая личный пример всем, подтянуться так раз семь-восемь.

А ведь ему уже тогда было далеко за 60!

Генерал-полковник начал было расспрашивать нашего знакомого, «кланялся ли он снарядам», как да что там в Сирии. Но, увидев, что военный переводчик едва стоит на ногах, подошел к нему вплотную и, внимательно глядя в глаза, участливо спросил:

– Плохо тебе?

Услышав утвердительный ответ, резко повернулся к начмеду:

– В госпиталь!

На этот раз Олег оказался в Военном госпитале им. Бурденко. В палате кроме него было еще трое. Условия – царские!

Коридоры госпиталя устланы красными ковровыми дорожками. Столовая, в которой кормили очень неплохо, находилась прямо на этаже их отделения.

Конечно, нашему другу вспоминался Дамасский военный госпиталь, куда он дважды был вынужден заехать не по своей воле. Условия содержания в нем, а также уровень чистоты и гигиены, конечно, не могли даже близко сравниться с условиями в госпитале им. Бурденко.

Однако одно дело – содержание, а другое дело – результаты лечения…

Тогда в московском госпитале на лечении находилось большое число советских военных спецов, успевших побывать в самых разных точках.

Здесь были вернувшиеся из Египта, Мозамбика, Анголы и т. д. География зарубежных военно-экономических отношений СССР была весьма обширной.

Особенно много военных хабиров, латавших свое пошатнувшееся здоровье в госпитале, вернулось из ОАР (Объединенная Арабская Республика; в то время так называли Египет).

Запомнился один бравый старшина, очень общительный и говорливый украинец. С легким ранением вернувшись из Египта, он шел на поправку.

Вокруг него собралась компания из шести-семи выздоравливающих молодых людей, не дававших покоя медсестрам.

Компания слонялась с медпоста на пост и травила немыслимые байки младшему медперсоналу женского пола. Душой этой компании был, конечно, сам старшина, из-под больничного костюма которого виднелась флотская тельняшка.

Болтун он был отчаянный. Все он, конечно, знал, везде побывал. Истории «а-ля старшина» сыпались из него как из рога изобилия.

Однажды, совсем заболтавшись, он начал травить о том, как посетил египетский дом терпимости. Он сладко закатил глаза и приготовился было сочинять дальше, а остальные, от ничегонеделанья, слушать, как вдруг раздался вопрос:

– А что такое дом терпимости? – хлопала ресничками молоденькая медсестра, вчерашняя школьница, которая отлучилась на время, чтобы разнести по палатам таблетки и градусники, и неслышно вернулась на пост.

Все покатились со смеху и уставились на старшину.

Он натужно соображал:

– Ну, видишь ли, это… как Дом офицеров!

Все, кроме ничего не понявшей медсестры, умирали от хохота.

– А что же там терпят? – хотела узнать невинная душа.

Старшина покраснел, окончательно растерявшись, а компания заржала так, что из ординаторской показались врачи и потребовали тишины.

Нашему другу также было смешно, хотя и не до смеха – здоровье все более ухудшалось. Врачи неторопливо брали анализы, пальпировали живот, выслушивали сердце, но…

шло время, а диагноза, а соответственно, и нужного лечения так и не было.

Наконец, он перестал спать и есть. Ему казалось, что если только он уснет, то уже не проснется. А от еды его мутило.

Врачи выписывали ему сильные транквилизаторы, но они не действовали на натянутые, будто струны, нервы. И он молча лежал на своей постели, разглядывая потолок в очередную ночь.

Но так продолжаться далее уже было невозможно. Он настолько ослаб, что с одного раза, без передышки, уже не мог пройти по больничному коридору от начала до конца.

И наш переводчик решился…

Однажды, поздним вечером, когда все отделение погрузилось в тишину, он направился на пост к уже знакомой медсестре. В тот день она дежурила в ночь.

– Люда, у тебя есть спирт?

– Есть, но тебе ведь нельзя! – испугалась девчонка.

– Налей грамм сто – сто пятьдесят, – почти приказал ей. – Я никому не скажу.

В его голосе было что-то такое, что медсестра подчинилась: она молча взяла граненый стакан и налила до половины:

– Спирт чистый…

– Спасибо, – на ватных ногах, едва удерживая стакан в руке, он добрел до палаты.

Все спали.

Налив немного воды из-под крана, не делая паузы, решительно выпил.

Гортань обожгло. Перехватило дыхание. Сразу лег на кровать, решил – будь что будет!

…И его сознание отключилось.

Олег очнулся в знакомой палате. У кровати сидели начальник отделения и лечащий врач – женщина, которая держала руку на его пульсе. Поодаль стояла медсестра с готовым шприцем.

– Как вы себя чувствуете? – послышался откуда-то издалека голос начальника отделения полковника Марченко.

– Нормально, – ответил наш друг, еле шевеля губами.

– Подготовьте его для перевода в четвертое отделение, – сказал полковник лечащему врачу и дал указание медсестре:

– Сделайте ему укол магнезии.

Как оказалось, наш знакомый проспал почти двое суток.

4-е отделение специализировалось на желудочно-кишечных заболеваниях.

Здесь лежали в основном язвенники, которые заработали свои дырки из-за чрезмерного употребления зеленого змия.

Отделение тыльной своей частью выходило на Госпитальный вал. Частенько «хворые» выбрасывали корзинку на привязи через окно на улицу, куда сочувствующие друзья и знакомые вместе с едой ухитрялись приладить и вожделенную бутылку.

Нашего друга поместили в палату на двоих. Здесь уже находился на стационарном лечении пожилой, но еще довольно крепкий мужчина.

Они познакомились. Соседа звали Роман Андреевич.

Каждый день он, пробудившись ото сна, совершал утренний туалет и всякий раз убирал кровать. Затем, собравшись, как на работу, присаживался за стол и прочитывал всю свежую прессу. А после уходил на процедуры.

Возвращаясь назад, он никогда не позволял себе лечь одетым на неразобранную постель.

В общении держался просто, но с достоинством. Долгими вечерами они беседовали о Ближнем Востоке, о том, что там происходит. Роман Андреевич внимательно слушал своего собеседника, проявляя живой интерес к теме.

Нашему другу особенно запомнился вечер перед днем выписки из госпиталя Романа Андреевича.

Накануне вышел известный указ Генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева о борьбе с пьянством. Сосед, как обычно, внимательно прочитал газету «Правда» и… предложил отметить его «выход на свободу» коньяком, совершенно спокойно достав бутылку из своей тумбочки.

– А как же борьба с пьянством? – удивился наш друг.

Роман Андреевич лишь улыбнулся в ответ, продолжая готовить нехитрую закуску на прикроватном столике:

– Это не про нас, Олег. Давай, присаживайся!

Следующим утром наш переводчик сдавал очередную порцию анализов. Его задержали в лаборатории, а когда он вернулся, кровать Романа Андреевича застилала новым бельем знакомая пожилая санитарка.

На столе лежала предназначенная для Олега записка. В ней содержалось краткое пожелание здоровья «сокамернику» и домашний телефон Романа Андреевича.

Переводчик присел на свою кровать, машинально наблюдая за работой женщины.

Между тем она, убираясь, все что-то причитала.

Наконец, до сознания нашего друга дошло, что «Роман Андреевич такой большой человек, а такой вежливый и внимательный» и что он, уходя, даже сделал ей презент и т. д.

– А кто он, Роман Андреевич?

– Как кто?! Руденко! Генеральный прокурор СССР!

Вот это да!

Олег рассеянно посмотрел на оставленную Романом Андреевичем записку.

И понял, что никогда не позвонит по этому телефону.

Глава 20
Госпиталь КГБ. Киев, весна 1971 г

В переписке с родителями наступила долгая пауза. Еще вчера ему казалось, что вот пройдет какое-то время и он выздоровеет. А тогда и напишет им, не особо вдаваясь в подробности. Но история затянулась. Более того, ей пока не было видно и конца. Пришлось написать родителям в Киев, сообщить, где находится и почему.

Вскоре к нему в госпиталь Бурденко приехал отец. Посмотрев, в каком состоянии сын, и поговорив с лечащим врачом, принял решение – ехать в киевский госпиталь КГБ (отец прежде служил в органах).

…Киев встретил слякотью и плюсовой погодой. Здесь, как и в Москве, в ту зиму было очень много снега. А сейчас он активно таял.

В госпитале, в самом центре старого Киева, отец и сын попали на прием к начальнику отделения. Маленькая, решительная женщина, Любовь Викторовна, долго не церемонилась: положила больного на кушетку и предложила надуть живот. А когда все ее указания были исполнены, ударила сухоньким кулачком прямо по животу.

От этого удара у Олега из глаз полетели искры.

– Где болит?! – громко потребовала она.

– Справа.

– Все ясно, – врач обернулась к отцу. – Вся проблема в печени.

Любовь Викторовна распорядилась немедленно прозондировать больного, но за мучительной процедурой следила лично.

Его уложили на кушетку, на правый бок, с зондом во рту.

В таком состоянии он безрезультатно пролежал около часа – желчный пузырь спазмировал и не хотел открываться.

Тогда за дело взялась сама начальник отделения. Со шприцем в руке она колола больного попеременно то в левую, то в правую ягодицы.

И вот желчь пошла… черная, плохая.

Любовь Викторовна распорядилась сделать посев желчи, чтобы установить заболевание. А пока уложила нашего друга к себе в стационар.

Через неделю Олега и его лечащего врача, а также отца пригласили к начальнику отделения. Любовь Викторовна была сосредоточена. По всему было видно, что их ожидает серьезный разговор. Она сказала, обращаясь к пациенту:

– Чем ты болен – теперь ни одна разведка не установит. Ты переходил свой диагноз на ногах. И как жив еще с такой заразой – непонятно.

И далее, уже обратившись к отцу больного, добавила:

– Ему нужно колоть большие дозы антибиотика «мономицин» по схеме дважды в день. Жив будет, но может оглохнуть. Думайте!

Все посмотрели на Олега.

– Я оглохну совсем или есть шанс?..

– Пятьдесят на пятьдесят. Хотя… ты молодой. Должен справиться, – сухо, но доходчиво объяснила Любовь Викторовна. Она не любила сантиментов.

– Я согласен.

В госпитале Олег провел в общей сложности около месяца. Его через день зондировали, откачивая застоявшуюся желчь, и дважды в день кололи антибиотик: в полдень и в полночь, как было предписано.

Лечащим врачом был мужчина лет сорока, Цвигун Владимир Николаевич, кандидат медицинских наук. Человек он был страстный: любил женщин, выпить и погулять. На работу частенько приходил в сиреневых солнечных очках, прикрывая свежий, сочный синяк.

Но специалист он был, как говорят, от Бога. Если ставил диагноз, то абсолютно точно.

… Дела у нашего друга пошли на поправку. Он начал есть, сон тоже восстановился. Но осложнение уже готовило свой удар. Любовь Викторовна была права: не прошло и трех недель, как он совсем оглох на правое ухо и едва слышал левым. Голова гудела. На первых порах Олег испытывал трудности с ориентацией в пространстве. Затем несколько освоился со своим новым состоянием.

Тем не менее приближался и день выписки.

На последнем обходе между нашим переводчиком и его лечащим врачом состоялся следующий разговор:

– Как думаешь жить дальше? – поинтересовался Цвигун.

– Ну, как… соблюдать диету, не пить спиртного.

– Ну и дурак!

– ?!

– Все есть и пить! И к девкам ходить! А то станешь инвалидом или вообще оттопыришься! Ничего, заболит – полежи, отдохни. Потом опять съешь чего-нибудь вкусненького. Тебе ведь всего двадцать лет! А печень тренировать надо! И даже «принимать» иногда. Но – только водку. Категорически нельзя пиво!

Наш друг впоследствии не раз с благодарностью вспоминал своего лечащего врача. Он и сейчас помнил их разговор слово в слово.

Теперь, после хождений по больницам, предстояла встреча с матерью. Объяснения были тяжелыми – ведь из госпиталя он вернулся практически глухим. О том, чтобы демобилизоваться из армии по болезни и уйти из института, мама ничего слышать не хотела. На вопрос сына о том, как же он будет учиться дальше, если совсем глух, мама попросту разревелась.

На вокзале в Москву его провожал отец. Они почти ни о чем не говорили – Олег все равно бы ничего не услышал.

Когда всех провожавших попросили покинуть вагон, они молча обнялись.