Текст книги "Боги и лишние. неГероический эпос"

Павильон

Викторина – легкий жанр для съемки: в студии выстраиваются красивые декорации. Вся аппаратура – свет, рельсы для камер, пульты – уже стоит. Если, как у нас, викторина с элементами СУРВАЙВОР, подбираем объекты для натуры – гоночные треки для автогонок, полоса препятствий. Мудрить здесь ни к чему: все как обычно. Кроме участников.

С рекламой для викторины КТО ХОЧЕТ БИТЬ МИЛЛИОНЕРОВ все тоже было ясно: стандартный набор – магазины спорттоваров для брендовой спортодежды, большие хозяйственные, как “Леруа Мерлен”, для конкурса на практические задания – разобраться в наборе инструментов, починить проводку и т. д., автодилеры для гонок на машинах и их починки под руководством механиков в комбинезонах с дилерским лого. Придумывать здесь было нечего; мы и не придумывали.

Проблема была со вторым реалити-шоу. Мы думали, как засунуть туда скрытую (и не очень) рекламу: первая идея, конечно, бренды одежды, которую покупают жены олигархов. Затем – машины олигархов. Одежда детей олигархов. Спонсорские деньги от магазинов, где закупаются семьи олигархов. Концентрировались на олигархах: в жизни работяг рекламировать было особо нечего.

Была проблема: мы не знали, ни что олигархи носят, ни на чем ездят, ни во что одевают детей, поскольку нас не допускали на съемочные объекты – в их дома. Что было неверно и непрофессионально.

– Морис, друг дорогой, – убаюкивал нас Каверин по громкой связи, – Алан, вы тоже – что тоже? – Не нужна нам никакая реклама. И спонсорство не нужно. Сами обойдемся.

– Сеня, ты или не соображаешь, или не хочешь соображать! – злился Морис. – Я в телевидении тридцать лет скоро: ни один канал не возьмет шоу без внятной рекламы. Они же должны деньги зарабатывать.

– Рейтинги будут сумасшедшие, – возражал Каверин. – Драться будут, кому это шоу достанется.

– Сеня, ты что – правда не понимаешь, как ящик работает? Рейтинги нужны только для одного: назначить цену на рекламу! На хуй они нужны сами по себе?!

И так по кругу.

Пока однажды утром Каверин не приехал к нам в офис и, войдя в кабинет Мориса, с порога, не сев и не поздоровавшись, сказал неожиданно жестко и окончательно:

– Морис. Слушай. Внимательно. Никакой рекламы. В нашем шоу. Не будет.

Мы и не знали, что он умеет говорить так… доходчиво.

Морис молчал, глядя в точку, где потолок встречается со стеной. Каверин повернулся и тоже посмотрел в эту точку, словно оттуда могло – само по себе – возникнуть возражение. Не возникло.

– Семен… – Нужно было заполнить затянувшуюся паузу. – Скажите, пожалуйста, как нам уговорить каналы взять передачу без рекламы. – Я улыбался, чтобы показать: это просьба о помощи, а не конфронтация.

– Уговаривать никого не нужно, – так же окончательно сказал Каверин. – Сами прибегут.

И вышел, не попрощавшись.

Второй проблемой стал выбор павильона: Каверин неожиданно объявил, что нам покажут павильон для съемок, в котором будут построены квартиры работяг. Мы удивились: думали, что, как обычно, арендуем павильоны на Мосфильме. А натуру доснимем на объектах.

– Нет, нельзя, – пояснил Каверин: – Есть риск, что информация просочится. Павильон же – это, по сути, огромная пустая площадка. Такая у нас имеется.

У нас. Важно, как он это подает, я – один из них. Из тех, у кого имеются свои павильоны.

– Сеня, а свет, а камеры, а подключки? – возмутился Морис. – Это же не просто пол и стены. У нас же спецификации. Настоящий павильон оснащен съемочным оборудованием.

– Понимаю, понимаю, Морис, друг дорогой, – согласился Каверин. – Перечисли, пожалуйста.

Он достал большой черный телефон, открыл ЗАМЕТКИ и приготовился записывать.

Мы посмотрели на Катю Тоцкую. Катя затянулась, выпустила дым. Каверин поморщился.

– Так, – сказала Катя: – Общая площадь – не меньше шестисот квадратных метров. Потом три гримерки по четыре поста каждая, зона для продакшена не меньше трехсот метров…

– Зачем гримерки? – не понял Каверин. – У нас же реалити-шоу.

– Это у зрителя реалити-шоу, а мне снимать.

– Декораторская, – подсказал Морис. – Зона для отдыха участников.

– Режиссерские пульты не забудьте, – вставил я. Хотелось показать свой профессионализм.

– Не забудем, – пообещала Катя. – Но главное – камеры. Семен Михайлович, мы же должны будем все это пространство нашпиговать камерами и вывести изображение и звук на экраны, перед которыми сидят логгеры.

– Логгеры? – переспросил Каверин.

Он посмотрел на Мориса в поисках объяснения.

– Логгеры, – подтвердил Морис. – Логгеры отсматривают каждый кадр снятого материала и ставят на них теги: 17 апреля, 19.00, квартира Кавериных, спальня: Семен Михайлович ссорится с женой. Грубые слова. Жена плачет.

– Я не ссорюсь, – зачем-то сказал Каверин. Было понятно, что ссорится. – С чего ей плакать?

– Ссорится с женой, которая узнает, что он ебет всех подряд, – с удовольствием добавил Морис. – Конец тега.

– И потом по этим тегам режиссер вместе с продюсером собирают шоу, – закончила Катя. – Рассказывают историю.

– Видишь, – со снисходительностью взрослого, объяснившего ребенку его ошибку, закончил Морис. – Не просто. – Он покачал головой: – А ты говоришь – огромная пустая площадка. Нет, – сказал Морис убежденно: – Не просто.

– Не просто, – согласился Каверин. – Катя, пришлите, пожалуйста, моим девочкам список необходимого оборудования и количество камер на каждую комнату. – Каверин поднялся, посмотрел на часы. – Нам нужен месяц, чтобы все установить и оборудовать. Мебель отберем позже.

– Месяц? – засмеялся Морис. – Да у вас месяц уйдет, только чтобы все это заказать. – Он покачал головой, развеивая плывущий в сторону приоткрытого по случаю теплой погоды дым. – Месяц?!

В Москве светило солнце, обещая скорую весну. На крышах уже чуть подтаивало, и на тротуарах под карнизами высоких домов стояли ограждения: “Не ходить. Сосульки”.

Я не ходил.

– Месяц, – подтвердил Каверин. – Через месяц все будет готово. – Все будет, – повторил он, заверяя то ли нас, то ли себя. – А чего не будет, довезем.

Когда он ушел, мы долго сидели и молчали. Морис курил.

– Он парень неплохой, – сказал Морис. – В общем. Изменился, конечно, после смерти ребенка. Дочка, кажется.

– Дочка умерла? – переспросил я.

– Кажется, – Морис потушил сигарету. – Точно не помню. Это ж было уже лет двадцать назад. Или больше.

Я кивнул.

Перламутровые пуговицы

Девушка ушла, оставив во мне черную дыру, куда теперь выливалась радость существования. Будто дырявый кувшин: сколько ни лей, не наполнишь.

Прошло две недели, началась третья, а я все ворочался по ночам в постели один, вспоминая, переживая заново ночь, когда был не один. Когда мы пытались увидеть в темноте комнаты, освещенной падающим за окном снегом, чужие глаза и услышать чужие мысли.

В середине третьей недели я не выдержал и позвонил Слонимскому.

– Вах-вах-вах! – закричал в трубку Кеша. – Кето нам званыт? Алан Ашотович званыт!

– Кеша, – наставительно сказал я, – вах-вах – это грузинское, а не армянское междометие. Значение контекстуальное, выражается интонацией.

– Зануда, – грустно вздохнул Слонимский. – Теперь я понимаю, почему от тебя ушла жена. И ты до сих пор один.

Это был хороший момент перевести разговор на нужную мне тему.

– Кстати, про до сих пор один: помнишь девушку, которую я встретил у тебя на вечере? Брюнетка?

Кеша задумался: он не помнил.

– Арзумский, – запел Кеша, – так много девушек хороших… что всех упомнить не могу. Отличительные признаки, пожалуйста.

Тут задумался я: какие у нее были отличительные признаки? То есть были, но о них я решил Кеше не сообщать.

– Брюнетка. Красивая. Зеленые глаза.

– Количество глаз уточните, пожалуйста, мужчина, – развлекался Слонимский. – Включим в розыскное объявление.

Его все это явно забавляло. Он послушал мое молчание и перестал шутить.

– Аланян, погоди: зачем она тебе? Других полно. Хочешь, сегодня позовем двух таких… – Он потерял слова. Вздохнул: – Лучше завтра – Янка с детьми на дачу поедет.

– Не хочу, – признался я.

Помолчали.

– Так, – сказал Слонимский. – Ситуация ясна: Ларису Ивановну хочу. Да?

– Да, – признался я. Самому себе.

– То есть такой же, но без перламутровых пуговиц не пойдет? – еще раз попытался Слонимский. – Нужен с перламутровыми?

– С перламутровыми.

– Будем искать, – пообещал Кеша. И серьезно: – Ну, почему у тебя всегда все непросто?!

Знал бы сам.

– Понимаешь, я пригласил шестерых девушек, они привели подружек. Я спрошу тех, кого пригласил, возможно, они подскажут. Как зовут незнакомку?

Я не знал. Мы почти не разговаривали в ту ночь. То есть разговаривали, но не словами, будто решили, что слова – наносное, и мы хотим узнать друг друга без слов. Без имен, данных нам другими людьми. Нашей единственной защитой от мира был не кокон слов и имен, данных нам другими, а наша голая кожа. Кожей мы друг друга и узнавали.

Как сказать Кеше, что не знаю имени девушки, с которой провел ночь? Впрочем, ему неизвестно, провел ли я с ней ночь. Пусть это останется ему неизвестным.

– Не знаю.

– Что? – не понял Слонимский. – Ты не спросил ее имени? Ты с ней переспал и не спросил ее имени? – Он зашелся от восторга: – Ну, Арзумыч, это – даже для тебя – пиздец!

– Почему ты думаешь, что я с ней переспал?

– Вот только не надо! – сказал Кеша. – Я с тобой всю жизнь знаком.

За мной еще со школьных времен закрепилась репутация бабника. Совершенно незаслуженно. Люди судят по внешности. Мужчины, кстати, больше, чем женщины. Красивый, значит, на него все вешаются. Не вешаются. Или не все. И обычно не те, кто нужен.

– Узнай, что можешь, пожалуйста, – попросил я.

– Узнаю, – пообещал Слонимский. – Я же сказал: будем искать.

Весна окончательно заняла, затопила пока боязливым теплом город, и мы с Морисом скатились в привычный ритм становления нового шоу: подбор участников и их подготовка к съемкам, пробы, работа с художниками-сценографами, костюмы, музыка, словом, жизнь наша приобрела то лихорадочное кипение, называемое на телевидении коротко и емко – запуск. Так и говорят: мы в запуске. То есть запускаем новую программу. Как космический корабль. Десять, девять, восемь… поехали!

На роль ведущей мы утвердили известную модель и медийную знаменитость Леру Звягинцеву, понимая, что нужно захватить и мужскую аудиторию. С Лерой, постоянно откидывающей назад длинные, хорошо выкрашенные в золотой цвет волосы, с Лерой, смотрящей в камеру невозможно синими от линз глазами, чуть приоткрыв губы, чтобы можно было видеть кончик влажного розового языка, зрителю было особенно легко представлять себя “простыми парнями”, которые оказались лучше олигархов. Или, наоборот, “непростыми парнями”, потому что у них – и только у них – был шанс на настоящий успех – успех у Леры.

Мы предупредили Леру, что она не может заводить с участниками-олигархами романы. Во-первых, трое из них женаты, во-вторых, сразу выйдет наружу и начнется скандал. Для рейтингов неплохо, но канал шоу прикроет. И главное, она потеряет в глазах мужской аудитории привлекательность. Пока одна, она – предмет фантазий, потенциальный, хоть и недосягаемый, приз. Каждый зритель может о ней мечтать и считать своей.

Узнав фамилии олигархов, Лера покачала головой:

– Покровский? Валя Покровский?

– Так, – заполошился Морис. – Ты не можешь…

– Не волнуйтесь, Морис Асафович, – улыбнулась Лера. – Валя – про́йденный этап. Задумалась. – Пролетевший. Быстро-быстро.

Вот и тихоня, рано полысевший девелопер Покровский. Кто бы мог подумать?! Не я.

Правильно, что не стал психологом. Пришлось бы искать реальные мотивации человеческого поведения. А так я сам их придумываю – и мотивации, и поведение. Как захочу. Как мне привиделось.

Трудно быть богом. Одно утешает: быть не богом еще труднее.

Слонимский перезвонил через два дня – веселый, рокочущий, щекочущий голос в телефоне:

– Арзумский, тебе удобно сейчас? Не отрываю?

Отрывал, но я был готов оторваться.

– Смотри, я допросил всех девочек, причем одну из них вчера вечером лично, с пристрастием, – захохотал Слонимский. Перевел дыхание. – Так вот… Никто из них твою брюнетку не приводил.

Я был прав: моя девушка-наваждение соткалась из снега и растворилась обратно – в белый мягкий водоворот холодных звездочек. Красиво. Но грустно.

Я молчал. Ждал.

Кеша тоже подождал моих расспросов и, не дождавшись, сказал:

– Но они ее помнят, сразу заметили – яркая. Она пришла позже всех.

– Сама?

– Почему сама? – решил помучить меня Слонимский. – Возможно, она пришла с одним из мужчин. А ушла с тобой.

Я обдумал услышанное. Интересно.

– С кем? Там же вроде все знакомые.

– Не знаю. Человек десять мужиков было. Если не больше.

– А можешь узнать, с кем она пришла? Кто она? Как ее найти?

Пауза.

– Алан, – каким-то новым голосом сказал Кеша. Словно и не он. – Эк тебя… забрало. – Вздохнул: – Сам подумай: я что, буду каждого обзванивать и спрашивать: старик, как дела, кстати, ты у меня недавно был с девушкой, которая ушла трахаться с Арзуманяном, помнишь? Телефончик не дашь?

Да, глупо.

– Не горюй, – попросил Слонимский. – Суждено – найдется. А не найдется, значит, не суждено. Будешь без перламутровых.

Кворум
неНациональный проект

Кворум 1.0

Аэропорт Хитроу наполнил Марка Наймана ощущением заграницы. За раздвигающимися стеклянными дверьми Терминала 4 висел теплый немосковский апрель – сырость воздуха и предчувствие скорого солнца.

Его “Бомбардьер Челленджер 601” на девять человек был пуст: он прилетел один. Найман любил этот самолет. Купил давно – первым из трех, но не хотел с ним расставаться, и по Европе летал только на нем. Для более дальних полетов имелся другой – более дальний.

Из Хитроу Марк поехал на Итон Плэйс в Белгравии. Белые викторианские здания по периметру зеленого прямоугольника сквера, воздух, напоенный привилегированностью, словно здешние деревья выделяли не кислород, а деньги. Аня и девочки основную часть времени жили в поместье в графстве Суррей под Лондоном, и перед прилетом он попросил их приехать в лондонский дом, не хотел тащиться за город.

Марк перевез жену в Англию после юкосовского дела, и родившиеся здесь дочки плохо говорили по-русски. Говорили, конечно, потому что родители заставляли, и русская учительница с испуганными глазами и вечно виноватой улыбкой приходила трижды в неделю и мучила их диктантами из классики. Она старалась быть понезаметнее, слиться с бежевыми стенами особняка, одеваясь в пастельные тона, и ей это удавалось. Каждый раз, встречая ее на одном из пяти этажей, Марк с трудом вспоминал, кто она и почему здесь. Он был с ней вежлив, поскольку был вежлив со всеми, но не мог запомнить, как ее зовут.

По дороге домой ему позвонил Покровский. Обрадовался, узнав, что Найман в Лондоне, и попросил о встрече.

– Марк Наумович, я тоже здесь, с Максом Строковым. Нам нужен час времени. Наедине.

Час – было много. Найман приезжал в Лондон побыть с семьей, а не заниматься делами: дела оставались в России. Дела оставались в России вместе с другой жизнью, и вместе с той жизнью в России оставался другой он. В Лондоне Найман был муж и папа. А не Марик – известный всей стране самый богатый человек восьмой части суши, главный российский олигарх. Он подозревал, что в России имеются люди и побогаче, но им удалось не попасть в первую строчку списка Форбса.

Час было много. Он приезжал в Лондон к семье, которую любил, и хотел быть с ними – с Аней и девочками. И так уже пропустил прошлую неделю. Аня будет сердиться. Не скажет ничего, промолчит, как всегда, но ощущение, что она и дети для него не главное, у нее останется. А они – главное. Аня – главное. Несмотря на других женщин, случавшихся в его жизни – все реже и реже.

Найману часто было стыдно, что Аня любит его больше, чем он заслуживал. Тогда он летел в Лондон и что-нибудь ей дарил.

Найман ценил чувство дома. С годами потребность в этом чувстве усиливалась, нарастала, заполняя его ровным покоем. И сама Аня была окутана этим ощущением покоя, будто теплым туманом, в котором сразу становилось легко и просто, и ее туман расплывался, заполняя мир вокруг. Все остальное – манящие огни больших задач, бури бизнеса, молнии недолгих увлечений – все тонуло в этом тумане, и он съедал ту, другую жизнь, жизнь помимо себя, жизнь за своими границами, и казалось, ничего, кроме этого теплого, покойного, уютного тумана, нет и быть не должно. Так белый утренний воздух над несущейся в ненужную даль рекой прячет ее, и лишь отдаленный гул течения слышен за его плотной завесой. Река пропала, и не нужно никуда плыть. Лег, укутался туманом и заснул.

Ему повезло с Аней: она не задавала вопросов. Оттого и ни к чему было врать.

Найман не хотел ее расстраивать. Лучше встретиться с Покровским и Строковым сейчас – до приезда домой, чтобы потом ничто не отвлекало от семьи.

– Если на час, то прямо сейчас. Потом не смогу уже до Москвы.

– Где удобнее, Марк Наумович?

Он назвал место.

Суть изложил Покровский. Найман не любил Покровского, оттого что понимал его лучше других молодых российских миллиардеров, которые ему нравились. Они рассчитывали на себя и думали, что не зависят от жизни. Они думали, что жизнь зависит от них.

Покровский был переходным звеном. Вроде один из новых, но вырос в бизнесе по старым правилам. Найман знал его покровителей: люди из старого мира, занявшие место в новом, оттого что работали в правильных организациях. Люди, удержавшие страну на чекистском крючке. И поймавшие на тот же крючок таких, как Покровский.

Им подали обед в отдельной комнате закрытого клуба “Уайтс”. Найман не совсем понимал, зачем это нужно, но жившие в Лондоне друзья посоветовали выбрать клуб. Он вступил в два – “Девоншир” в Сити, деловом районе Лондона, где собирались финансисты, и “Уайтс” на Сент-Джеймс-стрит – старейший в Британии клуб аристократии, куда до сих пор не допускали женщин. “Уайтс” не принимал новых кандидатов, если их заявления не поддержаны минимум тридцатью пятью членами клуба, да и тогда особо не принимали, но Марка Наумовича Наймана приняли. Вероятно, посчитали его британским аристократом.

– Время подошло. – Покровский прожевал листья салата с тыквенными семечками и козьим сыром, проглотил. Запил белым вином. – Мы пришли к выводу: время подошло. Нас – мировую элиту – ожидает насильственное перераспределение активов. Нужно решение создавшейся ситуации.

– Кто – мы, Валентин? – спросил Найман. – Кто пришел к выводу? Вы и Максим?

– Не только. – Покровский откинулся на спинку стула, улыбнулся: – Коля Гнатюк. Антон Кляйнберг. Но идея, идея о том, что нужно делать, – Максима.

Строков был гений. Найману это объяснили, когда он вкладывал деньги в первый строковский стартап после возвращения того из Британии. Найман инвестировал во все российские хайтек-проекты, хоть и не понимал этот бизнес – без внятной прибыли, с непонятно на чем основанными оценками, но деньги это для него были небольшие, и сулимый потенциал намного превышал риск. Главное же – такие инвестиции давали ему ощущение молодости, как давали его недолгие романы с юными девушками. Девушки, правда, не приносили долгосрочной прибыли. Зато обещали кратковременный результат.

– Что здесь нового? – спросил Найман. – Это продолжается с момента формирования классов: одни защищают свои привилегии, другие пытаются их отнять. Что вы вдруг сейчас всполошились? И какой такой вы нашли выход, который человечество не могло найти раньше? Поделитесь, Максим.

Строков сидел молча, склонив набок большую красивую голову с длинными темно-русыми волнистыми волосами и огромными, подернутыми дымкой, серыми глазами. У Строкова было лицо викинга, как их рисовали в детских книжках про Древнюю Русь – широкоплечих, бородатых, приплывших в дальнюю лесную страну навести в ней суровый северный порядок. В молодости Найман хотел такое лицо. Сам он был высокий, худой, с длинным подбородком, и, как говорила Аня, весь из углов. И лицо его – длинное, худое – тоже было словно составлено из углов или, скорее, из треугольников. Найман был похож на большого сероглазого добермана. Он это знал.

– Выход нашли, – подтвердил Строков. – Стратегию выхода нашли. Раз и навсегда изменить эту… – Он запнулся, подыскивая правильное русское слово, – эту парадигму. Динамику. Борьбы за привилегии. Станет невозможно.

И снова Покровский:

– У власти нет альтернативы, если она хочет остаться властью. Нужно будет задобрить, закидать массы деньгами, симулировать социальную справедливость. А у кого взять деньги, как не у нас? К нам и придут. Нас и сдадут. Не потому, что наша власть плохая, хотя она плохая, но не поэтому: любая администрация так поступит – любая и везде, если держится за свое место. Нужно глобальное решение проблемы, ее корня, первопричины, и мы можем его предложить. Раз и навсегда, как сказал Макс. Что делать. Как поменять ситуацию.

– Интересно. – Найману и вправду было интересно. – Что за идея?

Они закончили ланч; в приоткрытую для выноса грязной посуды дубовую дверь проникала приглушенная жизнь закрытого клуба “Уайтс”: вежливый шелест подошв прислуги, британские голоса с их постоянно меняющейся, плавающей интонацией, позвякивание бокалов на уносимых и приносимых подносах, и тот странный фон, что всегда висит там, где много людей. Найман чувствовал этот фон, как чувствовал температуру воздуха, как чувствовал влажность воды: фон зудел, дрожал, словно дымка, даже в пустых коридорах, будто люди ушли, и после них остался белый шум – как радиация. В разных местах фон звучал для него по-разному, будто разные люди по-разному меняли структуру молекул окружающего их воздуха, и в нем появлялось нечто, помимо кислорода и азота, аргона и примесей. Найман всегда хотел знать, слышит ли это он один или слышат все, но забывал поинтересоваться.

– Проект называется КВОРУМ, – сказал Покровский. – То есть достаточное число участников. В смысле – больше не нужно.

– Для чего не нужно? – спросил Найман.

– Вообще не нужно, – ответил Строков.