Текст книги "Счастье возможно: роман нашего времени"
Автор книги: Олег Зайончковский
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
– А как ты? – спросил Николай Степанович, заглядывая мне в лицо.
– Почему бы и нет, – пробормотал я растерянно.
– Вот и выпьем за это! – тесть налил нам обоим. – Свое говно с лопаты не сбросишь! А?… – Он добродушно рассмеялся и добавил: – Только папой меня не называй.
Мы выпили в знак примирения, но это, как оказалось, было еще не все. Чтобы мы с Томой не бегали больше по бомжатникам, Николай Степанович пообещал устроить нас в квартирный кооператив. Эта новость меня действительно сразила.
– Спасибо… – пробормотал я, краснея. – Спасибо большое…
Смущение мое доставило Николаю Степановичу удовольствие.
– Чего уж там! – он похлопал меня по плечу. – Пользуйся, парень, раз так вышло. Смотри только, Томку не обижай и учись как следует. Закончишь институт, вступишь в партию, возьму тебя главным инженером. А?… Хочешь главным инженером?
Мы выпили с ним еще раз или два, обсуждая перспективы моей карьеры, а потом Николай Степанович посмотрел на часы и сказал вдруг заговорщицким тоном:
– А теперь давай за Рождество, только тихо.
С тех пор прошло уже очень много лет. Родителей Тамары больше нет на свете. К счастью, умерли они до того, как мы с ней развелись. Я пишу эти строки, сидя в той самой квартире, которую выбил нам и оплатил Томин папа, за что я до сих пор премного ему благодарен. Простите меня, Николай Степанович, я не сдержал своего слова никогда не обижать вашу дочь. И вы, Ирина Борисовна, простите меня за то, что я читал за столом.
Англичанка
Если бы человека из домобильной эпохи переместить в наше время, он очень бы удивился: что такое – горожане, через одного, ходят держась за голову. Словно только что состукнулись черепами, нагнувшись за чем-нибудь разом, или коллективно от кого-то схлопотали по уху. Мы, конечно, стали бы объяснять гостю из прошлого, что никто ни с кем у нас не состукнулся, а просто эти люди говорят по телефону. Но гость бы нам не поверил. «Во-первых, – возразил бы он, – с чего это полгороду понадобилось куда-то звонить? А во-вторых, где у них телефоны? У телефона должна быть трубка, в которую говорят, а они бормочут в никуда, в пространство». Домобильный человек решил бы, что москвичи помешались или впали в детство, и он оказался бы не совсем не прав. Вспомните – ведь многие из нас, да практически все мы, играя в песочнице со сверстниками, так же вот прикладывали к уху камушек или просто сжатый кулачок, делая вид, что говорим по телефону. Представляя себе свою взрослую будущность, мы ели воображаемую пищу, заключали воображаемые браки и нянчили воображаемых, в лучшем случае пластмассовых, младенцев.
Сегодня доказано исследованиями, что успехи информатики и бесконтактной связи продлевают нам детство. Хорошо это или плохо, исследователи, однако, сказать затрудняются. Но хочется думать, что хорошо, потому что в детском, воображаемом мире у нас гораздо больше возможностей, чем в реальном. «Больше до… процентов», – как выражаются рекламщики. Например, я в раннесадовском возрасте дружил с одной девочкой по имени Вера. Она была старше меня процентов на сорок и поэтому любила представлять, что я ее «сыночек», – может быть, готовила себя к роли матери-одиночки. Но роль сыночка мне не нравилась – сыночком я и так был у своей матери, а что за интерес играть самого себя? Я предпочитал быть Вериным мужем, и иногда мне все-таки удавалось склонить подружку к браку. Тогда мы с ней становились «папой и мамой» и вместе рожали куклу, которую Вера весьма убедительно доставала из-под подола. Вот какие ужасы творились в нашей песочнице, но это доказывает, что в детском мире нет ничего невозможного.
Однако в нашей взрослой жизни все пока что обстоит сложнее. Конечно, благодаря интернет-революции мы теперь можем продолжать играть хоть до старости и воображать себя… даже стыдно признаться кем. Впрочем, нет – нынче уже не стыдно. Но только воображать. Стоит нам попытаться воплотить свои фантазии в реальности, как мы сталкиваемся со множеством проблем. Общество еще не готово отказаться от привычных табу.
Я даже не имею в виду крайности и перверсии, их действительно следует оставлять в песочнице, и еще прикопать поглубже. Но вот сейчас, когда я заговорил о наших играх с девочкой Верой, мне вспомнилась чем-то созвучная, но более взрослая история, случившаяся с моим одноклассником Славиком Кораблиным. Он полюбил, и притом взаимно, нашу школьную учительницу английского.
И почему бы, собственно говоря, ему в нее не влюбиться? Я подозреваю, что не только Славик, но и многие из наших ребят тайно фантазировали на ее счет. А что нам оставалось делать? Девчонки у нас в классе подобрались одна страшней другой, Интернета с картинками тогда еще не было, а Майя Аркадьевна (так звали учительницу) была и вправду хороша.
Она была совсем не похожа на других училок английского, которые в наше время делились на две категории. Одни были толстые, пожилые, очень авторитетные, выучившие язык пятьдесят лет назад по граммофонным пластинкам; а другие – бледные, без возраста, без авторитета, но с красными дипломами иняза. Толстые в классе налегали на дисциплину и, в общем-то, своего добивались, а бледные ходили к нам на уроки, как на расстрел, хотя почему – непонятно: мы не расстреляли ни одной. Никто не расстреливал бледных, но они все равно не задерживались в нашей школе. Куда они уходили, бог их знает, но у нас была вечная проблема с англичанками, потому что толстых на всех не хватало.
Поэтому никто не удивился, когда однажды классная объявила, что у нас будет новая преподавательница английского. Удивились мы позже, когда эта самая преподавательница явилась к нам на урок. Она оказалась не толстой, не бледной, а очень даже привлекательной молодой женщиной. Мы сначала даже подумали, что это какая-нибудь очередная директорская фифа-секретарша перепутала двери. Но все стало ясно, когда фифа приветствовала нас по-английски:
– Хеллоу, френдз! Май нейм из Майя Аркадьевна.
– Моя Аркадьевна! – сострил было какой-то клоун, но тут же получил подзатыльник от Семенова.
Вообще-то, Семенов был сам хулиган; все мы, мальчики, были хулиганы в той или иной степени, но красота Майи Аркадьевны произвела на нас облагораживающее действие. Не красота даже, а такая, знаете ли, романтическая женственность – мы сразу ее почувствовали.
Красного диплома у новой преподавательницы не было, как не было и особенных педагогических способностей. Я не скажу, что с приходом Майи Аркадьевны наши успехи в английском сильно возросли, но уроки ее мы полюбили. Для нас это были уроки прекрасного – она пела нам про префиксы, а мы просто слушали ее голос, смотрели, как складываются ее губы, любовались природой даденной естественной грацией движений. Даже девочки, наши бедные некрасивые девочки, ели Майю Аркадьевну завистливо-восхищенными глазами. Словом, не знаю, как в других классах, а у нас в 10-м «В» сложился настоящий культ прекрасной англичанки. Думаю, сама она о чем-то таком догадывалась и в пределах разумного употребляла свои чары для пользы дела. И все было замечательно: мы на уроках Майи Аркадьевны сидели как шелковые, а она в благодарность за хорошее поведение ставила нам приличные отметки. Девочки наши старались подражать англичанке в манерах и даже в одежде, а мальчики, как я уже сказал, предавались по ее поводу фантазиям. Но – тайным.
Но – не все. Один из нас, а именно Славик Кораблин, оказался смелее остальных или безумнее – как кому покажется. А может быть, фантазии переполнили его сверх краев, и он решил ими, так сказать, поделиться. Короче говоря, Славик объяснился Майе Аркадьевне в любви. Когда и как, письменно он объяснялся или устно, осталось нам неизвестным. Трудно было вообще поверить, что он мог это сделать. В классе Кораблин отнюдь не пользовался репутацией похитителя девичьих сердец; он даже не был акселератом. Выглядел он как типичный тайный фантазер – интеллигентный, задумчивый. Это потом уже, когда все открылось, наши девочки стали находить его симпатичным.
Тем не менее факт остается фактом: Славик признался училке в любви. Конечно же, он был деликатно отвергнут… и, конечно же, признался снова. В результате неизвестно скольких признаний, сделанных неизвестно в какой форме, сердце англичанки дрогнуло. Иначе как объяснить, что вместо того, чтобы отчитать мальчика со всей строгостью, вызвать в школу его родителей и вынести вопрос на педсовет, Майя Аркадьевна пустилась с ним в «воспитательные» беседы? Целью этих внеклассных секретных бесед она, разумеется, положила отучить Славика от его пагубного к ней влечения, и привели они, разумеется, к тому, что воспитательница и воспитуемый сделались любовниками.
Я не знаю, как в нынешних школах, а в домобильные времена это считалась редким и нетипичным явлением. Такое событие, как половая связь преподавателя с учеником, получало резко негативную оценку и должный отпор со стороны родительской и педагогической общественности – если, конечно, всплывало на поверхность. А у нас явление всплыло, потому что Славик и Майя Аркадьевна конспираторами оказались никудышными. Застукала их общественность с поличным или вычислила состав преступления по совокупности косвенных улик – этого я не помню. Помню только, что скандал разразился по всей форме: были и вызовы в школу Славиных родителей, и педсоветы, и даже комсомольские собрания. Только побития камнями не было, но это потому, что школе позарез нужна была живая преподавательница английского. Однако и с собраниями общественность, похоже, перегнула, потому что, имея свою гордость, Майя Аркадьевна все равно уволилась и куда-то уехала.
Славик в процессе унизительных разбирательств тоже был оскорблен – не столько за себя, сколько за любимую. А когда она исчезла, не оставив адреса, он по-настоящему затосковал. Думая о Майе, он горевал мучительно-сладко, хотя сладость муки не компенсировала. Но потом боль утраты притупилась. Школу Кораблин окончил с «неудом» по поведению, однако в целом вполне прилично.
Тем не менее, согласитесь, все это довольно грустно. Вот что бывает, вернее, бывало в домобильные времена, если кто-то давал волю своим фантазиям. Но я должен сказать, что это еще не конец истории – в прямом и в переносном смысле. С тех пор, конечно, прошло много лет; все мы, славики, толики, вовики, разлетелись по жизни и потеряли друг друга. Но потеряться – это еще не значит перестать существовать. Вот что случилось недавно на одной художественной выставке. (Замечу к слову, что я люблю ходить на художественные выставки. Изобразительное искусство, за исключением некоторых его остросовременных форм, хорошо уже тем, что оно безмолвно.)
Да, так вот что случилось. Недавно я бродил по некоей консервативно-художественной выставке. Было тихо – то ли даже мобильники смолкли при встрече с прекрасным, то ли я вообще был в зале один. Я переходил от стенда к стенду, наслаждался чужим искусством, размышляя о своем… И тут вдруг мое внимание привлек небольшой женский портрет. Я вгляделся… и не поверил своим глазам: с холста на меня смотрела англичанка Майя Аркадьевна! Фамилия художника мне ничего не говорила; возраст модели – поди разбери. Но это была она, без всякого сомнения. Я попятился к стоявшей неподалеку банкетке, нащупал ее задом, сел и глубоко задумался.
О чем я думал – трудно сказать, но тут рядом появились новые посетители. Первым был мужчина моего возраста, лысоватый, интеллигентный. Он, как и я, уставился на портрет… потом охнул, схватился за сердце и пошатнулся. Наверное, он бы тоже с удовольствием присел, но банкетка уже была занята мной. А следом за мужчиной – теперь уж вы мне не поверите! – следом за ним возникла она – Майя Аркадьевна. Правда, шла она не одна, а об руку с каким-то господином, но это неважно. Должен сказать, что выглядела бывшая англичанка бесподобно. Лысоватый перевел глаза с портрета на оригинал и… но тут перо мое бессильно. Вот именно такие сцены лучше всего удавались не писателям, а живописцам старой школы.
– Здравствуйте, – пролепетал лысоватый, – вы меня не узнаете?
– Простите? – подняла она брови.
– Нет, ничего… – стушевался он.
Майя Аркадьевна с представительным спутником постояли немного у ее портрета и удалились, а он все продолжал топтаться с потерянным видом. Мне было жаль лысоватого и хотелось уступить банкетку, но я боялся обидеть его этим предложением и к тому же не горел желанием себя обнаружить. Вообще-то, мне надо было тихо встать и уйти, но, признаюсь, я любопытен в той же мере, что и скромен, и люблю уходить последним. Мне почему-то казалось, что пьеска будет иметь продолжение, и я не ошибся.
Минут через десять в тишине зала послышался торопливый стук женских каблучков – это вернулась Майя Аркадьевна. Она быстро подошла к лысоватому и сунула ему в руку клочок бумаги. Он трясущейся рукой протянул ей визитку, которую она немедленно спрятала в сумочку. Я понял, что они таким образом обменялись телефонами. После чего произошел обмен взглядами, глубину которых мне опять-таки не передать. Вся сцена длилась минуту-другую. Потом Майя Аркадьевна вдруг вспыхнула, отвернулась и, как-то неуверенно взмахнув рукой, пошла, почти побежала прочь.
Дробь каблучков стихла. Лысоватый, поборов волнение, достал из внутреннего кармана пиджака очки. Посадив их на нос, он из другого кармана выудил бумажку, что дала ему Майя Аркадьевна, и внимательно ее прочел. Затем он убрал бумажку назад в карман и, прикрыв глаза, беззвучно зашевелил губами, видимо повторяя про себя номер телефона. Потом он снова вытащил бумажку, чтобы себя проверить…
Тут мне надоело за ним подсматривать. К тому же в моем собственном внутреннем кармане, слева, у сердца, я ощутил знакомую вибрацию. Знаю, знаю – разговаривать по мобильному на художественных выставках, равно как в театре и на похоронах, неприлично. Но это звонила моя Тамара. Еще накануне мы с ней договорились о свидании – именно на этой выставке, иначе что бы я тут делал.
Тома звонила сказать, что задерживается, и просила подождать. Я вздохнул и вернулся мыслями к Майе Аркадьевне и Славику Кораблину. После того как они совершенно случайно встретились на художественной выставке, их взаимное чувство возродилось. И опять отношения между ними оказались за гранью общественно-дозволенных. Ведь Майя Аркадьевна давно была замужем за членом Союза художников – тем самым господином, которого я видел с ней об руку. Да и Славик тоже был на ком-то женат. К счастью, годы, что минули между двумя их встречами, годы, которые унесли их молодость, оставили им и всему человечеству кое-что взамен. Я имею в виду мобильную связь и электронную почту. Теперь Майя Аркадьевна и Славик Кораблин сносятся через Интернет, встречаются украдкой на художественных выставках, и никто в целом мире не знает про их роман.
Вот что на моих глазах случилось на выставке несовременного искусства. А может быть, и не случилось, померещилось. Со мной такое бывает, да и с вами, наверное, если вы мой ровесник. Любим мы фантазировать; все надеемся, что что-то необыкновенное с нами может еще приключиться, а на самом деле все давно решено, и нам остается просто доживать, вспоминая былое и старея под музыку своих воспоминаний.
Кавказская кухня
– Ну и как тебе?
– Что – как? – я делаю вид, что не понимаю.
– Ты не прикидывайся, – щурится Дмитрий Павлович. – Я говорю о Мэри.
– Мэри? – пожимаю я плечами. – Что ж, хороша Мэри… Только очень уж на ней много золота.
– Да, они это любят, – усмехается он. – Только я тебя не про то спрашиваю.
– А не про то – не знаю.
Мы замолкаем, погрузившись каждый в свои мысли. Из кухни доносится погромыхивание посуды; женщины там наверняка тоже шушукаются. «Как он тебе?» – спрашивает Тома. «А он что, правда писатель?» – вопросом на вопрос отвечает Мэри.
Мэри Керимовна – их соседка. Дмитрий Павлович с Тамарой специально устроили ужин, чтобы нас познакомить. Впрочем, думаю, Тамара здесь постольку-поскольку, а инициатором был он. Дмитрий Павлович почуял, видимо, что в последнее время наши с Томой отношения подозрительно теплеют, и решил вывести меня из игры. Все последние наши разговоры он сводил к тому, что пора-де мне решать наконец женский вопрос, а женский вопрос Дмитрий Павлович почему-то сводил к соседке Мэри. И при этом так ее расхваливал, что могло показаться, будто он сам к ней неравнодушен.
Ну да теперь я убедился воочию: Мэри Керимовна – женщина немалых достоинств, как телесных, так и всяческих других. Сегодняшний наш ужин был ее кулинарный бенефис и состоял из блюд Кавказа, уроженкой которого она является. Все было очень вкусно, но только теперь я чувствую себя, как огнеглотатель после выступления.
– А по образованию она театровед… – словно про себя, говорит Дмитрий Павлович.
– Ты опять за свое…
– Нет, а бюст! Ты видал, какой бюст?
Это начинает меня раздражать – женился бы на ней сам, раз такой бюст. А мне бы вернул мою Тамару. Впрочем, вслух я поддакиваю:
– Да, интересная женщина. Только золота на ней много.
– Это правда, – соглашается Дмитрий Павлович. – Золото, цацки – они это любят. Но по образованию-то она театровед…
– И что же?
– А то, что культурный запрос имеется. Она, между прочим, из-за этого запроса от мужа ушла. Знаешь, кто был ее муж? Известнейший на Москве ортодонт!
– Да ну!
– Вот тебе и ну. Только он тоже из этих, из диаспоры, а стало быть, сам понимаешь, деспот. А баба – театровед, у нее запросы. Вот она от него и эмансипировалась.
– Молодец… Но как же она теперь золото добывает?
– А он, все он. И квартиру эту он ей купил. Они своих баб не бросают, чисто Восток. Он ей материальные запросы обеспечивает, а культурные она сама.
– Занятно, занятно… – бормочу я себе под нос. – Значит, они в полуразводе, вроде нас с Томой…
– Что ты сказал? – Дмитрий Павлович не расслышал.
– Да нет, ничего… Так какие, ты говоришь, у нее культурные запросы?
Он открывает рот, чтобы ответить или уйти от ответа на мой вопрос, но в эту минуту в комнату входят женщины.
– Вот они сидят, наши зайчики! – поет Мэри Керимовна. – А мы вам кофе несем.
«Зайчики»! Немного нейдет нам с Дмитрием Павловичем, но это, как я уже понял, ее стиль. Дело известное – женщина гонит обаяние. Настолько уверена в своей неотразимости, что все у нее зайчики. Интересно, кто ей так поднял самооценку, уж не ортодонт ли?
А кофе хороший – явно не Тома варила. И разговор за кофе у нас приятный, интеллигентный. Мэри Керимовна (чувствуется, что театровед) свободно говорит на культурные темы, особенно о шоу-бизнесе. Однако все хорошо в меру – Дмитрий Павлович уже два раза зевнул. Думаю, нам всем пора закругляться.
Вот и прощание.
– До свидания, моя лялечка! – Мэри Керимовна обцеловывает Тамару.
– До скорого, котик! – это она подставляет щеку Дмитрию Павловичу.
– Почитаю, непременно вас почитаю! – это мне.
«Врешь», – думаю я.
Домой я, как всегда, еду от них на такси, на которое Дмитрий Павлович, тоже как всегда, сунул мне в карман полтыщи. Он не знает (откуда ему знать!), что от их дома до моего таксисты берут не меньше шестисот пятидесяти. На душе у меня невесело, но не только при мысли о полутора сотнях, которые мне предстоит выложить из своего кармана. В ушах моих до сих пор звенит золото, а во рту пылает Кавказ.
«Почитаю», – сказала она мне. Как бы не так!
Вот она приходит домой – уже пришла, потому что идти ей до квартиры, купленной на ортодонтовы деньги, два шага. Пришла, поснимала серьги, кулоны, перстни и стоит, разглядывая себя в зеркале. Я был не прав, думая, что она в таком уж от себя восторге. Слов нет, бюст у нее и впрямь роскошный – про эту деталь читатель слышал уже от Дмитрия Павловича. Попа тоже ничего, хотя раньше была лучше. Но вот ниже… Правда, зеркало показывает Мэри по пояс, но она знает. Знает женщина, что ножки у нее подгуляли, потому и вздыхает. Нет, не может человек быть сплошным совершенством, особенно если человеку давно уже за сорок. Вон и морщинки на лбу…
Неторопливо и обстоятельно совершаются процедуры, положенные перед отходом ко сну. Снявши макияж, она опять взглядывает на себя в зеркало. Лучше не стало… Зеркало сообщает не самые приятные известия, но на душе у Мэри Керимовны невесело не только и не столько поэтому. Главное, что ей не понравился сегодняшний писатель. Она ведь не дура и знает, зачем был устроен этот ужин. А писатель, как бы выразиться… оказался какой-то высокомерный мямля. Ясно ничего не говорит, а похоже, будто пошутить хочет и пошутить будто на ее счет. Хорошо, что Мэри не так воспитана, а то бы она тоже вставила ему словцо.
– Не шитала и шитать не вуду! – итожит она вслух, двигая во рту зубной щеткой.
Но мысль ее бежит дальше. То ли дело вот Дмитрий Павлович… Дмитрий Павлович – зайчик. Правда, у него Тамара… Тамара тоже – ее не поймешь. Говорит, у них с этим мямлей была безумная любовь. Так чего ж она от него ушла? Зачем ей Дмитрий Павлович? Да и он-то что в ней нашел? Готовить она не умеет… Вопросы, вопросы… В следующий раз, если позовет, сделаю ему долму.
Идея с долмой приходит к Мэри Керимовне уже в постели. С нею она и засыпает. Я тем временем уже на подъезде.
– Здесь налево, потом опять налево, – говорю я таксисту.
– Знаю, дарагой! – отвечает он с достоинством. – Это мой хлэб.
Еще бы не хлэб – шесть с половиной сотен! У таксиста акцент и характерный нос. Кавказский выдался вечерок…
Расстаемся мы при свете тусклой кабинной лампочки:
– Удачи тэбэ…
Спасибо, приятель, только какая моя удача? Поздно уже… Вот кабы я был на твоем месте, тогда – да, тогда бы удача мне понадобилась. Впереди у меня была бы целая ночь, большая кипучая московская ночь, сулящая хорошую таксистскую поживу. Высадив меня, то есть избавившись от мямли, я поехал бы… куда бы я поехал? А, например, к вокзалу.
Вокзал – это риск для бомбилы; вокзал – это мафия. Но зато и седок здесь сговорчивый. Приезжий человек, он наших расценок не знает, но добрые люди, конечно же, говорили ему, что таксисты в Москве дерут неимоверно. Правильно говорили – сдеру.
– Вам куда, уважаемый?
– Мне? Я не знаю… Вот тут, в бумажке, написано.
– Что ж, понятно. Отвезем в лучшем виде. Вы, товарищ, расслабьтесь, закуривайте – у меня это можно. Все худшее для вас позади. Вам повезло, что вы попали на меня, – сейчас, знаете, в Москве кавказцы таксуют. Города не знают, а туда же… Кстати, как вам наш городишко, давно у нас были?
Седок растерянно смотрит в окошко:
– Не узнать…
Да, меняется столица. Москва хлебосольная, сусально-златоглавая – где она? Где краснокаменная, кремлевско-мавзолейная, прочная, как заставка советского ТВ?
Нынче ваш брат провинциал Москву не жалует. Один тут доказывал мне, что она, дескать, соки пьет из России-матушки. Дуется, мол, на ее белом теле, наподобие огромного клеща, – и когда только лопнет. Пусть так, спорить не буду. Только задумывались ли вы, товарищи из глубинки, что клещ этот или кто там прирастает именно вами? Вы сами сюда, как говорится, прете, вот в чем проблема. Московские крутые деляги – это ведь бывшие вы. И наш, извиняюсь за выражение, бомонд, перетекающий с одного культурного мероприятия на другое, – тоже вы на две трети. Кто ищет здесь барахолку, кто – ярмарку интеллигентского тщеславия, а результат один: столица толстеет и впрямь, того гляди, лопнет. Спасибо жуликам да лохотронщикам разным – они только и спускают Москве жирок.
А иноземцы! Теперь их в городе пропасть. Вон, к примеру, мадам голосует – руку подняла, а на пальцах бриллианты горят, как катафоты. Явная же… Ах, нет, извините, это свои.
– Какой сюрприз, Мэри Керимовна! Куда это вы собрались на ночь глядя? По моим сведениям, вы в данный момент спите.
– Это вы так решили, что я сплю, а у меня культурные запросы.
– Прошу прощения. Но скажите, вам разве не страшно – ночью и вся в золоте?
– С какой стати мне бояться? У меня муж известнейший ортодонт.
– Вот даже как… В таком случае с вас шестьсот пятьдесят.
Нет, пожалуй, она не похожа на клеща (это я опять про Москву). И ни на что она не похожа – одно сплошное мелькание. Армяне-азербайджанцы, арбаты, альфыромео, амбалы, авторы, апельсины, ананасы, адвокаты, авокадо… Свернешь на букву Б, а там бутики, бродячие барбосы, бмв, бентли, бомжи, брюлики, бляди, баксы, бабки в ботах, бомбилы, безумцы, богатенькие бамбуки, бандиты, ботаны, бульвары, бистро, беспокойство, бред… Может быть, Москва – это такая условность, вроде баржи, которую мы в детстве грузили существительными? И грузим, и грузим до сих пор, не задумываясь о том, что баржа уже давно легла брюхом на дно.
Мне кажется, образ Москвы существует только в головах провинциалов. Это как, скажем, с китом – у того тоже есть образ, пока смотришь на него снаружи, а когда он тебя проглотит и ты окажешься у него в желудке, образ пропадет.
Москва без лица, но коварна. Зазеваешься, а она подкрадется, дунет в ухо да и расхохочется. У тебя от неожиданности метель в башке сделалась, ум с разумом перепутались, а ей и любо. Шибко Москва путать любит! Вы, к примеру, не пробовали ездить в ней по карте? В плане-то все понятно: площадь такая-то, улица такая-то – сопрягаются. А окажись ты на этой площади – и погиб: где улица, где сопряжение?… Только хохот Москвы вокруг.
Но вы не волнуйтесь, я-то столицу знаю – знаю не хуже, чем Штирлиц знал Берлин. Это мой брот. Так что гоните шестьсот пятьдесят, уважаемый нерезидент, и удачи вам. Хотя я считаю, что вам и так повезло – ведь вы приехали в Москву ночью. То, что вы видели, все это кипенье огней, людей и машин, был только сон ее. Но скоро уже начнет она просыпаться, и тогда нам с вами станет не до баек. Сотрясутся основы, разверзнутся трюмы, и все существительные разом, от А до Я, хлынут наверх, чтобы сопрячься с глаголами.
Впрочем, это уже без меня. Я, ночной любимец удачи, при первых проблесках зари гоню коня своего в стойло. Мой бардачок полон сотенных, и теперь у меня одно стремление – домой.
Москва, спохватившись, расставляет на моем пути пробки, но ей меня не поймать. Я ныряю в проходные дворы, я ловок, как Штирлиц, и я успею – успею до того, как проснется моя Тамара. А дома, приняв душ, я своим телом разбужу ее, и она улыбнется мне сквозь сон:
– Набомбил?
– Набомбил.
– Умница! – Тома обнимет меня ногами: – Добытчик ты мой – не какой-нибудь мямля… А мне, представляешь, приснилось, что ты писатель и сидишь на моей шее.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.