Текст книги "Медальон Таньки-пулеметчицы"

Глава 20

Орловская область, 1941-й

Они блуждали по лесу, как потерявшиеся зверьки, мечтая выйти к партизанам или в тыл Красной Армии, преодолевая болота, заросли колючих кустарников, реки и ручейки, ночью согревали друг друга холодными телами. Таня уже привыкла к запаху своего любовника, к ежедневным совокуплениям, которые уже не считала унизительными. Она понимала: в одиночку женщине в лесу не выжить. Или съедят дикие звери, или утонешь в болоте, или погибнешь от голода и холода. Что ни говори, а выросший в деревне и привыкший к крестьянскому труду Николай многое умел. Он доставал еду, готовил съедобные блюда из ничего, заваривал ароматный чай из трав, создавал уютное ложе, старался быть нежным любовником. Татьяна уже приспособилась к такой жизни – в холоде, грязи, с мужчиной, казавшимся единственным на земле, когда однажды в промозглое октябрьское утро Федорчук радостно вскрикнул, увидев огурцеобразное озеро. Берега его, как каймой, были покрыты сероватой осокой. Утки, крякая, скользили по поверхности черной глади. Удивленная его возгласом, Маркова посмотрела на спутника:

– Что с тобой?

Николай порывисто обнял ее и прижал к себе. Его гимнастерка заскорузла от пота и потеряла первоначальный цвет, однако чистюлю Таню уже ничто не пугало и не отталкивало.

– Мы в моей родной сторонушке, – пояснил мужчина. – В этом озерце я купался мальчишкой. Если бы ты знала, Танюшка, сколько карпов мы с Санькой здесь поймали. Скоро появится моя деревня. Моя деревня – ты понимаешь? – Из голубых глаз на загорелую щеку покатились слезы. Одна из них упала на губу Тани, и девушка ощутила вкус соли во рту.

– Твоя деревня? – спросила она.

– Да, да, моя, девонька, родна сторонушка! – Николай готов был прыгать от счастья. Он хлопал в ладоши, топал ногами и гладил Маркову по голове.

– Танюшка моя, Танюшка, мы дошли, дошли…

– Как? – изумилась девушка. – Мы же не остановимся здесь… Нам нужно идти дальше. Мы должны найти партизан… Ты сам говорил…

Николай махнул рукой:

– Да бог с ними, с партизанами, донюшка. – Он сел на корточки и обхватил ее колени. – Я хочу жить, растить своих детей. – Федорчук вытер пот, неожиданно выступивший на лице. – Ты как хочешь, а я отсюда никуда не двинусь.

Таня опешила. Дрожь охватила все ее тело.

– Но ты же не оставишь меня одну? – тихо сказала она. – После всего, что между нами было, ты просто обязан взять меня в свою семью.

Мужчина покачал головой:

– Это невозможно, Таня, никак невозможно.

Девушка присела рядом с ним:

– Но почему?

– Я не могу взять тебя в свою семью. – Николай поднялся и заговорил неожиданно твердо: – Ты всегда знала, что я женат и что наш роман – походно-полевой. Ради другой женщины я никогда бы не оставил Зину. Ты большая девочка, должна все понимать.

– Значит, так зовут твою жену, – усмехнулась Маркова. – Что ж, не знала, теперь знаю. Во время наших ночей ты никогда не произносил ее имени.

Федорчук покраснел.

– И все же тебе нечего делать в моем доме.

Таня сжала кулаки. Мысль о том, что ей снова придется продолжать путь в никуда, теперь в одиночестве, не пугала – вызывала ужас. Так же как Николаю, ей не хотелось умирать, так же как Николай, она мечтала о семейном уюте.

– Если ты не желаешь брать меня в дом, тогда придумай что-нибудь, – буркнула она. – Или придумаю я, но тебе это не понравится. Одно могу сказать: одна я никуда не пойду.

Он почесал затылок:

– Что же можно придумать? Спрятать тебя в нашем погребе? Но Зина постоянно наведывается туда. Закрутки всякие, грибочки сушеные… – При воспоминании о хорошей еде он сглотнул слюну. Это не укрылось от девушки.

– Значит, рассчитываешь жрать, как свинья, пока я стану бродить по болотам. – Она приблизила к нему лицо, и Николай ужаснулся: это была не прежняя Татьяна, лицо ее, искаженное злостью, стало похоже на какую-то страшную гипсовую маску. Рот искривился, зубы блестели, и в ужасном оскале ему чудилась смерть. – Думай, пока нам всем не пришлось пожалеть об этом.

Федорчук устало прислонился к березе. Последний желтый лист упал на его голову, и он с раздражением смахнул его с волос, превратившихся в затвердевшую плотную массу от въевшейся грязи и пыли.

– Я постараюсь пристроить тебя в какую-нибудь хатенку, – проговорил боец не очень уверенно. – Однако ты должна понимать: многое от меня не зависит.

– Что ж. – Таня, казалось, немного успокоилась. – Попробуй. Иначе пожалеешь, что родился на свет.

Она еще раз оскалилась, и Николай впервые подумал, что его недавней боевой подруге ничего не стоило убить человека. Волей-неволей она стала санинструктором, но, если бы в ее руки попал автомат… Да, такая бы лишила жизни и не пролила ни слезинки. Впоследствии желательно от нее избавиться, но как это сделать? Мужчина взглянул на ту, с которой еще недавно делил постель. Теперь она не вызывала никаких чувств, ничего, кроме страха и отвращения.

– Небось хочешь расквитаться со мной? – усмехнулась Маркова, прочитав его мысли, и достала из кармана нож, еще недавно сделанный им из консервной банки.

– Сперла, сука, – задыхаясь, буркнул он и схватился за горло. Девушка усмехнулась:

– Ну почему сразу «сперла»? Позаимствовала на всякий случай. Это к тому, дражайший мой, что жизнь свою я без боя не отдам. Так что поторапливайся, веди меня в свое село.

Николай покорно пошел по тропинке, и Маркова следовала за ним, что-то весело насвистывая. Первый бой она выиграла. Что ж, второй тоже останется за ней. Татьяна словно обрела силу и радовалась этому. Она выживет, черт возьми, выживет в этой проклятой мясорубке. И никто не сможет ей помешать.

Глава 21

Лесогорск, наши дни

Старушка накрыла на стол, уставила его кушаньями, будто встретила близкого человека после долгой разлуки. Кроме румяных пирожков с картошкой и капустой, в старых глубоких тарелках красовались соленые грузди, маринованные помидоры и огурцы, сдобренная луком и украшенная кроваво-красными ягодам клюквы, умопомрачительно пахла квашеная капуста. Внезапно почувствовав зверский голод, Рубанов взял пирожок и впился в него крепкими зубами, потом наложил себе в тарелку капусту.

– М-м-м, вкусно! Да вы волшебница, Марфа Даниловна.

Женщина подперла рукой щеку. Она повязала платок на затылке и от этого казалась моложе.

– Вот и Вася так говорил. Придет, бывало, когда мой алкаш спать завалится, за стол его усажу и накормлю. На капусту особо налегал, говорил, квасить так и не научился. Я удивлялась:

«Чему ж тут особо учиться? Давай дам рецепт». Но он отказывался: «Сама знаешь, не до разносолов мне. Готовлю на скорую руку, супруга почти не ест». «Ну, тогда возьми, – я дала ему литровую банку капусты. – Нам с моим живоглотом хватит».

Как он меня благодарил, тебе не передать! – Марфа Даниловна горестно вздохнула. – Что ж теперь будет с его женой? – Она глотнула вишневый компот, тоже собственного приготовления. – Чувствую, сынок ее к себе не заберет.

Рубанов пожал плечами. Разумеется, Пахомов-младший заберет мать, но что ждет ее в Санкт-Петербурге? Хоспис? Нет, вряд ли, судя по всему, сынок жадный, а за содержание стариков нужно платить…

– Скажите, Марфа Даниловна, – пробормотал он с набитым ртом, – вы знали, что Василий Петрович недавно ездил в Новоозерск?

Он задал этот вопрос без всякой надежды получить на него утвердительный ответ. Сосед мог зайти к Марфе Даниловне, чтобы перекусить и поболтать ни о чем, но стал бы он делиться с ней? Однако, на его удивление, женщина кивнула.

– Как же! В этот день я с Фаиной сидела. Вася сказал, дела у него в Новоозерске.

Рубанов побледнел от волнения:

– Он не говорил, к кому едет?

– Друг вроде у него там, – произнесла она с сомнением. – Жил где-то в районе рынка. Вася сказал, что у него собственный большой дом, да только ночевать он не останется – сердце за Фаю болеть будет. Я обещала, что глаз с нее не спущу, а он свое твердил: «Нет, не могу… Вечером вернусь…» И вернулся, как обещал.

Рубанов поддел на вилку соленый груздь, пахнувший душистым перцем. Старушка, сама того не подозревая, сэкономила ему массу времени. Мужчина, живший в Новоозерске возле рынка, в большом собственном доме, это уже кое-что. Если повезет, он отыщет его за день.

– Наелся? – Марфа Даниловна прищурилась, глаза ее хитро блеснули. – Сальце-то бери, в городе такое не купишь.

Рубанов шутливо постучал по своему животу.

– Как говорил мой отчим, не наелся – напоролся. На убой вы меня накормили, Марфа Даниловна. Не есть вашу стряпню просто невозможно. Вам ресторан надо открывать.

Она хихикнула:

– Тоже мне, сказанул! Ресторан открывать… Там повара иностранные, говорят, лягушек готовят.

Виталий хмыкнул:

– Это вы скажете, – он не закончил, зевнув. Марфа Даниловна засуетилась:

– Пойдем, на печи постелю. Вставать-то рано… Чай, в Новоозерск рванешь…

– Откуда вы знаете? – удивился Рубанов.

Она подмигнула:

– А я все знаю. Как деревенские ведьмы, слыхал?

Глава 22

Орловская область, 1941-й

Оставив Таню в сосняке, Николай крадучись направился к родному селу. Прежде чем навестить жену и детей и пристроить Татьяну, следовало убедиться, что здесь не хозяйничали немцы. Озираясь по сторонам, он полз возле покосившихся плетней, прятался от каждого шороха, однако на его пути не попался ни полицай, ни немец. Когда он, как мог, обследовал село, пришлось вернуться за Татьяной. Поступить иначе он просто не мог. Девушка была вооружена, кроме того, могла поднять крик, и приходилось выполнять все ее команды. Увидев Федорчука, Маркова улыбнулась презрительно и мерзко, и ему захотелось ударить ее по лицу.

– Пришел-таки, – констатировала девушка, не обращая внимания на его настроение. – Я же говорила: никуда ты, друг, не денешься.

Николай счел благоразумным ничего не отвечать.

– Идем, – мужчина дотронулся до ее локтя. – Вроде все спокойно.

Соблюдая осторожность, они добрались до дома с ветхой крышей и скрипевшей на ветру калиткой. Федорчук тихо открыл ее и поманил подругу.

– Спрячься за сараем, – велел он, – я узнаю обстановку.

Она не стала спорить:

– Только не задерживайся.

– Не волнуйся.

Она спряталась, как он велел, за полуразрушенным сараем и огляделась по сторонам. Всюду царили нищета и запустение. Не слышалось мычания коров, хрюканья свиней, только, кажется, или ей почудилось, где-то тихо кудахтали куры. Эти звуки не помешали услышать, как Николай осторожно стукнул в дверь домика три раза, однако ему отворили не сразу, словно не ждали единственного кормильца. Сначала в окошке, занавешенном какой-то серой тряпкой, зажглась керосиновая лампа, а потом приглушенный женский голос спросил с заметным страхом:

– Кто?

– Зинуля, это я, родная, твой Коля. – Федорчук говорил с такой нежностью, какой никогда не слышала от него Татьяна. – Открывай скорее, милая.

Но жена не торопилась, мялась за порогом, словно не веря, что всего лишь несколько сантиметров отделяют ее от любимого.

– Это правда ты? Откуда?

– Зиночка, я устал и голодный, – выдохнул Николай. – Все потом, любимая.

– Ты один? – Она продолжала задавать вопросы, держа его на расстоянии, не веря своему счастью.

– Один, один, – заверил Коля. – Открывай.

Наконец дверь отворилась, и худая женщина в черном платке сделала шаг вперед и, пошатнувшись, упала в объятия мужа:

– Коля, Коленька, любимый!

Он поднял ее на руки легко, как пушинку, и внес в дом. Когда за мужем и женой захлопнулась дверь, Таня выбежала из укрытия и припала к окошку, стараясь услышать хоть слово. Иногда за звяканьем посуды это ей удавалось. Николай честно признался жене, что, оставшись в живых, больше не вернется на фронт.

– Хватит, моя любушка. Только когда попадаешь под пули, начинаешь по-настоящему понимать, что для тебя родной дом и семья. Я не хочу потерять тебя и девочек. Вы для меня все.

Послышались звуки поцелуя, и вдруг заговорила Зина, быстро, горячо, волнующе.

– Коленька, милый, да разве я против, ежели ты останешься? – всхлипывала она. – Хозяйство совсем в упадок пришло, немцы проклятые всю живность забрали, пару цыплят оставили, хорошо хоть, теперь курочки есть. Да только как это – не вернуться? Кажись, это дезертирством называется. За это, говорят, полагается расстрел. Милый, возвратись назад, не позорь семью. Найдут ведь – не отмоемся. – Женщина тяжело вздохнула. – Получается, что так сгибнешь, что так. Впрочем, почему обязательно сгибнешь? Дай бог, здоровым вернешься, героем. А в ином случае…

– Иного случая быть не должно, – буркнул супруг. – Ты спрячешь меня в погребе, сама знаешь, в каком. О нем ни одна живая душа не знает. Навещать будешь по ночам. Захочется воздухом подышать – выведешь. Дочкам ни слова. По молодости выболтают от радости. Гляну на них одним глазком – и в укрытие.

Зина снова застонала:

– Ой, лишенько мое! Что ты такое удумал, Коля? У нас, почитай, вся деревня воюет. Кто в партизаны подался, кто на фронте. Один кузнец Анисим остался. Жутко ругался, что военкомат его забраковал. А как его заберешь, коли ноги, почитай, нет? Кому на фронте калеки нужны? Нет, Коля, плохое ты дело задумал. Иди подобру-поздорову.

Наверное, Федорчук задергался, потому что Таня услышала, как заскрипел под ним стул.

– Никуда я отсюда не тронусь, – твердо сказал он. – Мое слово – закон. Спрячешь меня до поры до времени в погребе – ничего с нами не случится.

Супруга опять завыла жалобно, однако Маркова понимала: ее любовник одержал победу. И плевать ему на то, что с ним станется, если его отыщут. Когда хочется жить – не думаешь о разных глупостях. Ей тоже хотелось жить, поэтому девушка терпеливо ждала Николая у сарайчика, придумывая, как поступить, если «любимый» внезапно забудет о ее существовании. Влететь в хату и во всем признаться Зинаиде? А что… Пусть эта курица спрячет и ее тоже, иначе… Иначе не будет покоя ни живым, ни мертвым. Однако Федорчук, чувствуя настроение Марковой даже на расстоянии и боясь, что она разрушит весь его план, вскоре возник из темноты.

– Пришел, – выдохнула Таня и хотела прижаться к его широкой груди, пахнувшей табаком, но он предусмотрительно оттолкнул ее:

– Тихо ты… Задала задачку, бестия… Уже голову сломал, все удумать не могу, куда тебя деть. Ко мне нельзя, и это не обсуждается. Зинка и так на пределе. У вас, баб, часто срывы бывают. Возьмет и заголосит на всю деревню, что ее Коленька явился и прячется. А там и тебе несдобровать. Нет, нужно что-то другое. – Он провел рукой по густому чубу. – Слушай, а ежели я тебя к своему приятелю Анисиму спроважу? – Казалось, эта мысль понравилась Федорчуку, избавляя его от напасти. – Живут они вдвоем с Аксиньей, деток еще во младенчестве бог прибрал, на фронт его не взяли по причине увечья. Еще в детстве дураку паровоз ногу переехал. С тех пор культей своей по селу трясет. – Ехидная улыбка тронула его обветренные серые губы с прилипшей крошкой табака. – Как за него Аксинья пошла, диву даюсь. Не последняя девка была, ну да ладно об этом. – Он положил Татьяне на плечо тяжелую ручищу. – Решено – к ним пойдешь. Чую, они даже обрадуются, все хозяйство всегда на бабе держалось, а тут помощница появилась. – Федорчук сплюнул и взглянул ей в глаза. Что-то недоброе сверкнуло в них, и Тане на миг стало страшно.

– И вот еще что, – продолжал Николай. – Сам тебя я к ним не поведу. Сделаем так. Полчасика погуляй возле моей хаты, а потом постучись и попросись на постой. Наврешь, что бой был неподалеку и ты от своих отстала. Дескать, тебе обмыться, обогреться денька эдак три – и в путь.

Маркова замотала головой.

– Ишь ты, чего удумал! – зашипела девушка в лицо бывшему любовнику. – Ты, значится, остаешься, будешь бока отлеживать, а меня снова под пули бросаешь. Нет, никуда я не пойду – вот тебе мое последнее слово. – И она топнула ногой. Слабо, но возмущенно отозвались куры, и Федорчук беспокойно оглянулся по сторонам.

– Дура! – буркнул он. – По мне, живи здесь сколько надобно. Только вот никто дольше трех дней тебя не приютит, во всяком случае сначала. Ты на постой-то попросись, поживи, расположи к себе хозяев. Может, насовсем тебя оставят, если правильно поведешь.

Таня наморщила лоб. В словах Федорчука крылась истина, во всяком случае, другого выхода у нее не было. А любовник уже выталкивал ее из двора.

– Иди, погуляй. Сказано – полчасика. Постучишься – сам дверь открою, Зине поясню, что взять тебя не можем, и к Анисиму отведу. Аксинья – душа добрая, не откажет. Три дня теплая постель и еда тебе обеспечены, а дальше… – Он закрыл калитку, оставив Маркову на моросившем дожде. Девушка впервые почувствовала, как устала и замерзла. Гимнастерка промокла насквозь, грязные волосы слиплись и напоминали русалочий хвост, когда-то нежные руки загрубели от грязи и тяжелой работы. Она укрылась в ветвях раскидистой березы и, прислонившись к гладкому белому стволу, с ужасом подумала, что Николай может ее обмануть. Ну что ему стоит выгнать ее вон, когда случайная спутница постучится в закрытую калитку? Что ей остается тогда? Одной бродить по лесу в поисках партизан или остатков Красной Армии? Эта мысль настолько пугала Маркову, что она постучалась к Федорчукам раньше положенного времени. Дверь открыл сам хозяин, подмигнул бывшей любовнице, кликнул Зинаиду, бабу неопределенного возраста с изможденным лицом и серебром в соломенных волосах, и Татьяна достоверно изобразила усталую странницу, разыскивавшую вот уже несколько дней родные войска. В лице Зинаиды что-то мелькнуло, возможно, какая-то догадка, однако женщина не показала и виду, проводив Маркову в хату. Таня мысленно сравнила убогое жилище Федорчуков со своим родным домом. Избы были похожи и внешне, и внутренне. В печном углу должен был находиться прилавок с полками внутри, использовавшийся в качестве кухонного стола. И он там был, ветхий, потрескавшийся вестник бедности. На стенах висели наблюдники – полки для столовой посуды с парой тарелок с отбитыми краями. Выше, на уровне полавочников, размещался печной брус, на который обычно ставилась кухонная посуда и укладывались разнообразные хозяйственные принадлежности. Это была женская половина, называемая чуланом или грязным углом, обычно отгороженным от другой площади каким-нибудь пологом. У матери Татьяны чулан всегда закрывала серая, много раз штопанная простыня, когда-то оставленная в наследство бабушкой. Здесь, в этом доме, ничего подобного не было. Вероятно, даже старое тряпье, служившее перегородкой, пошло на хозяйственные нужны. Слабо натопленная печь находилась в глубине избы, неподалеку от окна. По углам Таня разглядела прямоугольные следы от каких-то картин, которые зачем-то торопливо сняли со стен. «Наверное, иконы», – догадалась девушка. Мать рассказывала ей, что в красном уголке обязательно теплились лампадки под образами, но с приходом советской власти их безжалостно сорвали со стен. Самый маленький образок, Николая Чудотворца, припрятала бабушка, но Марк отыскал его и выбросил в болото. Он до смерти боялся комиссаров, рыскавших по избам. Мать считала, что с этих пор и начались все беды семьи, и, наверное, была не так уж далека от истины.

Пока Маркова разглядывала внутреннее убранство, вспоминая детство и юность, Зина кивнула на стол, даже не поинтересовавшись, как зовут гостью.

– Есть будете? – Она сняла с тарелки серую тряпку. Вид картошин, маленьких, помятых и таких же серых, как салфетка, не вызывал ничего, кроме тошноты, однако Таня решила подкрепиться: столько времени она глотала слюни, ожидая бывшего любовника у сарая.

– Да, спасибо, – осторожно, словно змею, взяв одну из картофелин двумя грязными пальцами, она поднесла ее ко рту.

– Да вы садитесь, – пригласила Зинаида, придвинув к ней шатавшуюся табуретку с расщелиной посередине. – Осторожнее только. Иногда дырка кожу сдавит, да так, что дети орут не своим голосом, – она бросила взгляд на хозяина. – Таперича починит, я так думаю.

Татьяна уселась на самый краешек, и табуретка сильно накренилась, жалобно скрипнув. Федорчук сделал вид, что ничего не заметил, а его супруга примостилась на топчане, покрытом каким-то дырявым тряпьем, и принялась штопать детскую рубашонку. Таня ела, стараясь не уронить на давно не мытый пол ни кусочка, давясь жесткой картошкой, и Зина заметила, не сводя глаз с шитья:

– Кваску бы вам, да где там… Хлеб черт знает из чего делаем… Это раньше… Напоить могу только чаем из колодезной водички.

Маркова не отказалась. Николай, нахмурившись, подвинул к ней кружку, всю в щербинах, и она, взяв ее двумя руками, принялась жадно пить.

– Вместе, что ли, отстали? – вдруг спросила Зина ровным голосом. – Из одной дивизии будете?

Николай отошел к окну и стал теребить махровый край занавески, а Татьяна довольно удивленно спросила:

– У вас еще кто-то?

Женщина махнула рукой:

– Да вот, муженек родный сегодня явился. Я чаю, вы с ним вместе с поля боя бежали.

Таня краем глаза взглянула на спину Федорчука и заметила нервную дрожь. Ее любовник трясся, как осина, боясь, как бы она не выдала его сокровенные тайны. Да какие уж сокровенные! Военно-полевая любовь – это одно, за нее могут разве только пожурить, тогда как за дезертирство обязательно посадят или расстреляют. Девушка приняла равнодушный вид и проговорила с набитым ртом:

– Это мне неведомо, из одной мы дивизии или нет. Ежели это ваш муж, то я его впервые вижу. И немудрено. И дивизия огромная, и лес большой. Выходит, с разных сторон к вашей хате подбирались, – она хлебнула воды. – Честно говоря, я ваш дом и не искала. Набрела на деревеньку, отсиделась в кустах, гляжу – немцев не видно, ну и зашла на огонек. – Девушка вскочила, уронив табуретку, и тут же с извинениями водрузила ее на место. – Хотела у кого-нибудь отсидеться да сил набраться, а потом к партизанам или к нашим прорваться, да вижу – никто меня не примет. Жалость жалостью, а лишний рот он и есть лишний рот.

Зинаида вздохнула:

– Это верно ты сказала. У нас ртов хватает. Только вот насчет нашего гостеприимства ты переборщила. Неча так о людях думать, коли их не знаешь. У нас в деревне и мужики, и бабы мировые. Правда, мужиков не осталось, только пара калек никуда не годных. Уверена, такая семья тебя приютит, хотя бы сосед наш Анисим. По дурости ноги лишился и почти все хозяйство на бабу взвалил. Аксинье помощница требуется, – она отложила шитье и встала. – Пойдем прямо сейчас. Поговорим, вот и решишь, сколько у них задержишься. Може, три денька, а може… – Она бросила взгляд на Николая и запнулась. – Короче, ступай за мной.

Федорчук так и не повернулся к женщинам, однако Татьяна заметила, как спина его расслабилась, чуть согнулась. Пальцы с отросшими ногтями перестали теребить занавеску, такую старую, что края давно превратились в махрушку.

– Иди, иди.

Они вышли из хаты на свежий воздух, и мелкие капли дождя тут же полетели в нос и в рот, повисли на ресницах, как слезы, и Таня утерла их кулачком, оставив грязную полоску на щеке.

Супруга Николая открыла калитку, знаком приглашая ее выйти.

– Соседи они наши. Говорила уж.

В ее голосе слышалось явное недоброжелательство, и Маркова почувствовала, что Зинаида, простая деревенская баба, все поняла. Муж, наверняка в свое время считавшийся первым кобелиной на селе, притащил в дом свою любовницу и теперь очень неубедительно пытался делать вид, что они незнакомы. Татьяна видела, как перебарщивал Николай, не желая глядеть в ее сторону. Мужчины, когда в их дом вдруг приходит незнакомая девушка, так не поступают, особенно в такое время. Федорчук отворил калитку без страха – и в этом заключалась его первая и главная ошибка. Зина, как жена, привыкшая беспрекословно подчиняться мужу, восприняла все молча, однако упорно выталкивала Татьяну к соседям – этого не заметил бы разве слепой. Что ж, пусть к соседям – не все ли равно, где прятаться от пуль? Хлебнув свободы, Маркова приняла твердое решение: она никогда в жизни не вернется на фронт. И к партизанам тоже не пойдет. Что там погибать, что здесь – какая разница? Отсидеться, пока война не закончится, – самое правильное. Для этого надо было сделать все, чтобы приглянуться безногому и его безропотной женушке. Если понадобится, она станет мыть им ноги. Она готова…

– Пришли, – прервала ее мысли Зинаида и толкнула незапертую дверь, которую с большой натяжкой можно было назвать калиткой. Она направилась к маленькому неосвещенному окну и тихонько постучала:

– Аксинья, ты дома?

Ей никто не ответил, однако дверь хаты распахнулась в ту же секунду, и на пороге показалась бесформенная фигура в клетчатом шерстяном платке, почти полностью скрывавшем лицо. Только глаза, большие, темные, блестели в свете луны.

– Чего тебе? – отозвалась женщина. Зинаида подтолкнула вперед непрошеную гостью.

– Вот, от наших отбилась, к партизанам хочет. Приюти денька на три.

Аксинья пристально поглядела на Татьяну, и в ее глазах показалось что-то нехорошее, тонкие синие губы скривила ухмылка:

– Сама чо не хочешь?

– Ксюш, у нас ртов мал мала меньше, – отозвалась Федорчукова жена как-то не очень уверенно. – Ты же со своим вдвоем… возьмешь девку? По дому поможет.

– Так-то, може, и так, – согласилась соседка, – да только много ли умеет? Сказывали мне… – Она прервала себя и почти мужским движением втолкнула девушку в хату: – Ладно, заходи. Будешь делать, как я велю. Мово безногого черта не слушай, поняла?

Маркова закивала. Она была готова на все, лишь бы хоть немного привести себя в порядок и улечься в теплую постель.

– Спасибо вам, – при слабом серебристом свете луны Татьяна пыталась найти руку Зинаиды, чтобы пожать по-мужски, как привыкла в дивизии, но та презрительно посмотрела на гостью:

– Брось все это. Заходи давай.

Как только они вошли в сени, из комнаты пахнуло кислой капустой и еще каким-то затхлым запахом. Сидевший на скамье мужчина с деревяшкой вместо ноги вперился в новенькую смоляными глазами.

– Это кто еще такая?

– Постоялица вот, – буркнула Аксинья, – поживет у нас дня три, може больше. Партизан ищет.

– Какие тут партизаны! – Анисим вздохнул. – Были, да сгинули – не видать, не слыхать. Немцы иногда наведываются. С ними познакомиться не желаешь? Они таких аппетитных любят.

Анисим встал с лавки и, гремя деревяшкой, от которой во все стороны летели кусочки грязи, подошел к ней. На секунду Тане показалось, что к ней направляется сам дьявол. Все лицо мужчины заросло серо-черной густой бородой, островками белели горбатый нос, лоб, испещренный морщинами, из-под нависших бровей сверкали глаза цвета болотной жижи. Таня никогда не видела, чтобы волосы лезли из ушей и ноздрей. Поистине, одноногий вполне мог сойти за лесное чудовище. Когда Анисим взял ее за руку, Маркова невольно попятилась.

– Испужалась небось, – усмехнулась жена, подходя к печи. – У нас все село его пужается. Даже немцы лишний раз не наведываются, чтобы на это чудо не глядеть.

Мужчина сплюнул в угол:

– Да и вы не глядите. Пожрать сообрази чего-нибудь. Как-никак лишний рот появился. Положим ее где? В сенях на лавке?

– А то, – согласилась жена. – Как зовут-то тебя, девушка?

– Татьяна, – отозвалась Маркова. – А про вас я немного знаю, Зинаида с Николаем рассказывали. Вы Аксинья, а вы – Анисим.

– И верно, – кивнула женщина. – Вот что, Татьяна, набивать животы у нас нечем. К картошке немного капусты квашеной, морква, свекла, курицы вот остатки. Вечеряй, коли хочешь. Хлеб так себе, плохонький, с лебедой. Лучше вряд ли где найдешь. Чай травяной, горький. На фронте небось сахар давали? А мы от этой роскоши давно отвыкли.

Маркова не заставила себя ждать, села за стол и с жадностью впилась в еду. Твердые овощи застревали в горле, горький чай вызывал тошноту, куриное мясо было желтым и волокнистым. Однако девушка съела все, что Аксинья положила ей на тарелку.

– Хорош аппетит у нашей гостьи, – усмехнулся Анисим. – Какая уж тут помощь по хозяйству! Разве что лишний рот.

– Молчи уж, хромой пес, – Аксинья замахнулась на него половником. – Ты уж больно хозяйственный. Чем помогаешь, кроме того, что колотушкой стучишь? А про едока вообще бы молчал.

– Сама молчи, баба, – отозвался мужчина. – Иль забыла кое-что? При гостье нужно ли напоминать?

На удивление Тани, Аксинья действительно плотно сжала губы, зло взглянув на супруга, и в этом одном-единственном взгляде девушка прочитала все: и ненависть, копившуюся годами, и желание избавиться и зажить наконец вольно, пусть даже и в одиночестве. Маркова хотела что-нибудь сказать, чтобы хоть как-то примирить людей, приютивших ее на время, но Аксинья, сорвав с головы платок и обнажив гладкие черные волосы без единой серебряной ниточки, указала на лежак в сенях:

– Больше негде тебя положить, товарка. Ты уж не обессудь.

Муж что-то пробормотал и взял прохудившийся сапог.

– Одеяло мы тебе справим, – пообещала хозяйка. – Худое, правда, да что делать? Все хорошее односельчанам на фронт отдали. Времечко сейчас такое. Два братца вон у меня… Весточки шлют, покамест живы. – Она смахнула слезу, и Татьяна, подойдя к спасительнице, крепко обняла ее.

– Даже не знаю, как вас благодарить. – Девушка вдруг затараторила, словно ее прорвало: – И огород копать буду, и за птицей ухаживать, и стирать, и штопать…

– Ну-ну, – мрачно отозвался из угла Анисим. – Давай, давай, приживалка. Только надолго не рассчитывай. Не дай бог кто-то капнет, что у нас жиличка появилась. Что прикажешь делать? В петлю за тебя лезть? Так что, голубушка, живи, да честь знай. Самое большее – через неделю чтобы тебя здесь не было.

Аксинья махнула рукой:

– Не слушай его. Федорчуки тебя не выдадут. А заявится кто другой – спрячем. Работой займешься, когда стемнеет. Наденешь мою одежу – никто не признает в тебе беглянку.

Маркова еще раз поблагодарила добрую женщину, упала на жесткий лежак, прикрытый соломой и какими-то рваными тряпками, завернулась в прохудившееся одеяло с некогда красными цветочками и в ту же минуту уже видела сны. Ей снилась Москва, такая же красивая, чистая, с коренными жителями и приезжими, которые вечно как муравьи суетились, бежали по своим делам. Приехав из глубинки, Маркова замечала, как много здесь народу, так много, что, если бы всех распределили по деревням, населенных пунктов набралось бы более ста. Да только зачем это делать, если жизнь москвичей значительно отличалась от деревенской. Отличалась всем, даже мелочами. На улицах, рано утром вымытых поливальной машиной, постоянно толпился народ, в магазинах было достаточно товаров. Все приобретали продукты свободно и без карточек. Живя в столице, Маркова никогда не думала, что будет есть на завтрак, обед или ужин. Достаточно и хлеба с колбасой, розовой, лоснящейся, необыкновенно пахнувшей и тающей во рту. А что касалось одежды… Это в деревне все носили темные застиранные и заштопанные юбки и кофты, бережно хранимые и передаваемые по наследству. Московская молодежь, одетая в модные костюмы и платья, выглядела очень красиво. Летом большинство девушек предпочитало белые блузки, а юноши – белые или голубые спортивные майки, а также рубашки на пуговицах с вышитыми воротниками. Столица не знала, что такое безграмотность. Коренные жители смеялись над деревенскими, читавшими по слогам. Рассказ Марковой о единственном грамотном человеке – учительнице воспринимался как анекдот. Этим баловням судьбы было не понять, что не в каждой деревне и школы-то были, где уж говорить о спортивных секциях! А в Москве спортивная жизнь кипела. Работали водные станции и стадионы, люди плавали, играли в футбол и бегали кроссы. Особенно оживленными спортивные объекты были в воскресенье. Таня с Людой, кроме походов в кино, увлеклись легкой атлетикой и посещали секцию возле общежития. Тренер Иван Иванович, грузный, с красным одутловатым лицом, предрекал Марковой большое будущее, однако его пророчеству так и не суждено было сбыться. Татьяна не заметила, как стала всхлипывать во сне, и Аксинья, простоволосая, в серой ночной рубашке (точно такую же когда-то носила ее мама), подошла и попыталась успокоить гостью: