Текст книги "Символизм в русской литературе. К современным учебникам по литературе. 11 класс"

Н. С. Гумилёв. Наследие символизма и акмеизм (В сокращении)

Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает. И то, что символические произведения уже не появляются, а если и появляются, то крайне слабые даже с точки зрения символизма, и то, что всё чаще и чаще раздаются голоса в пользу пересмотра ещё так недавно бесспорных ценностей и репутаций, и то, что появились футуристы, эгофутуристы и прочие гиены, всегда следующие за львом. На смену символизма идёт новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли (от слова acme – высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора) или адамизм (мужественно твёрдый и ясный взгляд на жизнь), во всяком случае, требующее большего равновесия сил и точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме. Однако, чтобы это течение утвердило себя во всей полноте и явилось достойным преемником предшествующего, надо, чтобы оно приняло его наследство и ответило на все поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достойным отцом.

Французский символизм, родоначальник всего символизма как школы, выдвинул на передний план чисто литературные задачи: свободный стих, более своеобразный и зыбкий слог, метафору, вознесённую превыше всего, и пресловутую «теорию соответствий». Последнее выдаёт с головой его не романскую и, следовательно, не национальную, наносную почву. Романский дух слишком любит стихию света, разделяющего предметы, чётко вырисовывающего линию; эта же символическая слиянность всех образов и вещей, изменчивость их облика могла родиться только в туманной мгле германских лесов. <…> Высоко ценя символистов за то, что они указали нам на значение в искусстве символа, мы не согласны приносить ему в жертву прочих способов поэтического воздействия и ищем их полной согласованности. Этим мы отвечаем на вопрос о сравнительной «прекрасной трудности» двух течений: акмеистом труднее быть, чем символистом, как труднее построить собор, чем башню. А один из принципов нового направления – всегда идти по линии наибольшего сопротивления.

Германский символизм в лице своих родоначальников Ницше и Ибсена выдвигал вопрос о роли человека в мироздании, индивидуума в обществе и решал его, находя какую-нибудь объективную цель или догмат, которым должно было служить. В этом сказывалось, что германский символизм не чувствует самоценности каждого явления, не нуждающейся ни в каком оправдании извне. Для нас иерархия в мире явлений – только удельный вес каждого из них, причём вес ничтожнейшего всё-таки неизмеримо больше отсутствия веса, небытия, и поэтому перед лицом небытия – все явления братья.

<…> Как адамисты, мы немного лесные звери и, во всяком случает, не отдадим того, что в нас есть звериного, в обмен на неврастению. Но тут время говорить русскому символизму.

Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. Попеременно он братался то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом. Некоторые искания его в этом направлении почти приближались к созданию мифа. И он вправе спросить идущее ему на смену течение, только ли звериными добродетелями оно может похвастать и какое у него отношение к непознаваемому. Первое, что на такой вопрос может ответить акмеизм, будет указанием на то, что непознаваемое по самому смыслу этого слова нельзя познать. Второе – что все попытки в этом направлении нецеломудренны. Вся красота, всё священное значение звёзд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе. Бедность воображения обнаружит тот, кто эволюцию личности будет представлять себе всегда в условиях времени и пространства. Как можем мы вспоминать наши прежние существования (если это не явно литературный приём), когда мы были в бездне, где мириады иных возможностей бытия, о которых мы ничего не знаем, кроме того, что они существуют? Ведь каждая из них отрицается нашим бытиём и в свою очередь отрицает его. Детски мудрое, до боли сладкое ощущение собственного незнания, вот то, что нам даёт неведомое. Франсуа Виллон[9]9
  Франсуа Виллон, правильнее Вийон, 1431-? – французский поэт, в творчестве которого проявляется прославление плоти и земных радостей, отрицание средневековых идеалов аскетизма.


[Закрыть], спрашивая, где теперь прекраснейшие дамы древности, отвечает сам себе горестным восклицанием: «Mais où sont les neiges d’antan!»[10]10
  «Но где же прошлогодний снег!» (фр.).


[Закрыть] И это сильнее даёт нам возможность почувствовать нездешнее, чем целые томы рассуждений, на какой стороне луны находятся души усопших… Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нём более или менее вероятными догадками – вот принцип акмеизма. Это не значит, чтобы он отвергал для себя право изображать душу в те моменты, когда она дрожит, приближаясь к иному; но тогда она должна только содрогаться. Разумеется, познание Бога, прекрасная дама Теология, остаётся на своём престоле, но ни её низводить до степени литературы, ни литературу поднимать в её алмазный холод акмеисты не хотят. Что же касается ангелов, демонов, стихийных и прочих духов, то они входят в состав материала художника и не должны больше земной тяжестью перевешивать другие взятые им образы.

Всякое направление испытывает влюблённость к тем или иным творцам и эпохам. Дорогие могилы связывают людей больше всего. В кругах, близких к акмеизму, чаще всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Виллона и Теофиля Готье[11]11
  Теофиль Готье (1811–1872) – французский поэт, отстаивавший принцип «искусства для искусства». Стихи его отличались филигранным мастерством.


[Закрыть]. Подбор этих имён не произволен. Каждое из них – краеугольный камень для здания акмеизма, высокое напряжении той или иной его стихии. Шекспир показал нам внутренний мир человека, Рабле – тело и его радости, мудрую физиологичность. Виллон поведал нам о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе, хотя знающей всё, и бога, и порок, и смерть, и бессмертие; Теофиль Готье для этой жизни нашёл в искусстве достойные одежды безупречных форм. Соединить в себе эти четыре момента – вот там мечта, которая объединяет сейчас между собой людей, так смело назвавших себя акмеистами.

1913

С. М. Городецкий. Некоторые течения в современной русской поэзии (Отрывок)

Символическое движение в России можно к настоящему времени счесть, в главном его русле, завершённым. Выросшее из декадентства, оно достигло усилиями целой плеяды талантов того, что по ходу развития должно было оказаться апофеозом и что оказалось катастрофой… Причины этой катастрофы коренились глубоко в самом движении. Помимо причин случайных, как разрозненность сил, отсутствие вождя единого и т. д., здесь более всего действовали пороки внутренние самого движения.

Метод приближения имеет большое значение в математике, но к искусству он неприложим. Бесконечное приближение квадрата через восьмиугольник, шестнадцатиугольник и т. д. К кругу мыслимо математически, но никак не artis mente[12]12
  Художественным течением (лат.)


[Закрыть]. Искусство знает только квадрат, только круг. Искусство есть состояние равновесие прежде всего. Искусство есть прочность. Символизм принципиально пренебрёг этими законами искусства. Символизм старался использовать текучесть слова… теории Потебни устанавливают с несомненностью подвижность всего мыслимого за словом и за сочетаниями слов; один и тот же образ не только для разных людей, но и для одного и того же человека в разное время значит разное. Символисты сознательно поставили себе целью пользоваться, главным образом, этой текучестью, усиливать её всеми мерами и тем самым нарушили царственную прерогативу искусства – быть спокойным при всех положениях и при всяких методах.

Заставляя слова вступать в соединения не в одной плоскости, а в непредвидимо разных, символисты строили свой словесный монумент не по законам веса, но мечтали удержать его одними проволоками «соответствий». Они любили облекаться в тогу непонятности; это они сказали, что поэт не понимает сам себя, что вообще понимаемое искусство есть пошлость. Но непонятность их была проще, чем они думали… <…>

Новый век влил новую кровь в поэзию русскую. Начало второго десятилетия – как раз та фаза века, когда впервые намечаются черты его будущего лика. Некоторые черты новейшей поэзии уже определились, особенно в противоположении к предыдущему периоду. Между многочисленными книгами этой новой поэзии было несколько интересных; среди немалого количества кружков выделился Цех Поэтов. Газетные критики уже в самом названии этом подметили противопоставление прямых поэтических задач – оракульским, жреческим и иным. Но не заметила критика, что эта скромность обусловлена прежде всего тем, что этот Цех, принимая на себя культуру стиха, вместе с тем принял всё бремя, всю тяжесть неисполненных задач предыдущего поколения поэтов… Непреклонно отвергая всё, что наросло на поэзии от методологических увлечений, Цех полностью признал высоко поставленный именно символистами идеал поэта. Цех приступил к работе без всяких предвзятых теорий. К концу первого года уже выкристаллизовались уже выразимые точно тезы[13]13
  Теза – тезис, утверждаемое положение.


[Закрыть].

Резко очерченные индивидуальности представляются Цеху большой ценностью, – в этом смысле традиция не прервана. Тем глубже кажется единство некоторых основных линий мироощущения. Эти линии приблизительно названы двумя словами: акмеизм и адамизм. Борьба между акмеизмом и символизмом, если это борьба, а не занятие покинутой крепости, есть прежде всего борьба за этот мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время, за нашу планету Землю. Символизм, в конце концов, заполнив мир «соответствиями», обратил его в фантом, важный лишь постольку, поскольку он сквозит и просвечивает иными мирами, и умалил его высокую ценность. У акмеистов роза опять стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями с мистической любовью или чем-то ещё. <…>

1913

Стихотворения

 
Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
 
 
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий —
Только отклик искажённый
Торжествующих созвучий?
 
 
Милый друг, иль ты не чуешь,
Что одно на челом свете —
Только то, что сердце к сердцу
Говорит в немом привете?
 

1892

 
Лишь забудешься днём иль проснёшься в полночи —
Кто-то здесь… Мы вдвоём, —
Прямо в душу глядят лучезарные очи
Тёмной ночью и днём.
 
 
Тает лёд, расплываются хмурые тучи,
Расцветают цветы…
И в прозрачной тиши неподвижных созвучий
Отражаешься ты.
 
 
Исчезает в душе старый грех первородный:
Сквозь зеркальную гладь
Видишь, нет и травы, змей не виден подводный,
Да и скал не видать.
 
 
Только свет и вода. И в прозрачном тумане
Блещут очи одни,
И слилися давно, как роса в океане,
Все житейские дни.
 

 
О, как в тебе лазури чистой много
И чёрных, чёрных туч!
Как ясно над тобой сияет отблеск Бога,
Как злой огонь в тебе томителен и жгуч.
 
 
И как в твоей душе с невидимой враждою
Две силы вечные таинственно сошлись,
И тени двух миров нестройною толпою
Теснясь к тебе, причудливо сплелись.
 
 
Но верится: пройдёт сверкающий громами
Средь этой мглы божественный глагол,
И туча чёрная могучими струями
Прорвётся вся в опустошённый дол.
 
 
И светлою росой она его омоет,
Огонь стихий враждебных утолит,
И весь свой блеск небесный свод откроет
И всю красу земли недвижно озарит.
 

 
Земля – владычица! К тебе чело склонил я,
И сквозь покров благоуханный твой
Родного сердца пламень ощутил я,
Услышал трепет жизни мировой.
В полуденных лучах такою негой жгучей
Сходила благодать сияющих небес,
И блеску тихому несли привет певучий
И вольная река, и многошумный лес.
И в явном таинстве вновь вижу сочетанье
Земной души со светом неземным,
И от огня любви житейское страданье
Уносится, как мимолётный дым.
 

1886

1.

 
Горизонты вертикальные
В шоколадных небесах,
Как мечты полузеркальные
В лавровишневых лесах.
 
 
Призрак льдины огнедышащей
В ярком сумраке погас,
И стоит меня не слышащий
Гиацинтовый пегас.
 
 
Мандрагоры имманентные
Зашуршали в камышах,
А шершаво-декадентные
Вирши в вянущих ушах.
 

3.

 
На небесах горят паникадила,
А снизу – тьма.
Ходила ты к нему иль не ходила?
Скажи сама!
Но не дразни гиену подозренья,
Мышей тоски!
Не то смотри, как леопарды мщенья
Острят клыки!
И не зови сову благоразумья
Ты в эту ночь!
Ослы терпенья и слоны раздумья
Бежали прочь.
Своей судьбы родила крокодила
Ты здесь сама!
Пусть в небесах горят паникадила, —
В могиле – тьма.
 

1895

 
Мы бесконечно одиноки,
Богов покинутых жрецы.
Грядите, новые пророки!
Грядите, вещие певцы,
Ещё неведомые миру!
И отдадим мы нашу лиру
Тебе, божественный поэт…
На глас твой первые ответим,
Улыбкой первой твой рассвет,
О Солнце будущего, встретим,
И в блеске утреннем твоём,
Тебя приветствуя, умрём!
«Salutant, Caesar Imperator
Te morituri»[15]15
  «Приветствуют тебя, Цезарь-император, идущие на смерть» (лат.).


[Закрыть]. Весь наш род,
Как на арене гладиатор,
Пред новым веком смерти ждёт.
Мы гибнем жертвой искупленья.
Придут иные поколенья.
Но в оный час, пред их судом,
Да не падут на нас проклятья:
Вы только вспомните о том,
Как много мы страдали, братья!
Грядущей веры новый свет,
Тебе от гибнущих привет!
 

 
Будь, что будет, – всё равно.
Парки дряхлые, прядите
Жизни спутанные нити,
Ты шуми, веретено.
 
 
Всё наскучило давно
Трём богиням, вечным пряхам:
Было прахом, будет прахом, —
Ты шуми, веретено.
 
 
Нити вечные судьбы
Тянут Парки из кудели,
Без начала и без цели,
Не склоняют их мольбы.
 
 
Не пленяет красота:
Головой они качают,
Правду горькую вещают
Их поблеклые уста.
 
 
Мы же лгать обречены:
Роковым узлом от века
В слабом сердце человека
Правда с ложью сплетены.
 
 
Лишь уста открою – лгу,
Я рассечь узлов не смею,
А распутать не умею,
Покориться не могу.
 
 
Лгу, чтоб верить, чтобы жить,
И во лжи моей тоскую.
Пусть же петлю роковую,
Жизни спутанную нить,
 
 
Цепи рабства и любви, —
Всё, пред чем я полон страхом,
Рассекут единым взмахом,
Парка, ножницы твои!
 

1892

 
Я помню, как в детстве нежданную сладость
Я в горечи слёз находил иногда,
И странную негу, и новую радость —
В мученьи последних обид и стыда.
 
 
В постели я плакал, припав к изголовью;
И было прощением сердце полно,
Но всё ж не людей, – бесконечной любовью
Я бога любил и себя, как одно.
 
 
И словно незримый слетал утешитель,
И ласкою тихой склонялся ко мне;
Не знал я, то мать или ангел-хранитель,
Ему я, как ей, улыбался во сне.
 
 
В последней обиде, в предсмертной пустыне,
Когда и в тебе изменяет мне всё,
Не ту же ли сладость находит и ныне
Покорное, детское сердце моё?
 
 
Безумье иль мудрость, – не знаю, но чаще,
Всё чаще той сладостью сердце полно,
И так, – что чем сердце больнее, тем слаще
И бога люблю и себя, как одно.
 

1900

 
Уж третий день ни с кем не говорю…
А мысли – жадные и злые.
Болит спина; куда ни посмотрю —
Повсюду пятна голубые.
 
 
Церковный колокол гудел; умолк;
Я всё наедине с собою.
Скрипит и гнётся жарко-алый шёлк
Под неумелою иглою.
 
 
На всех явлениях лежит печать.
Одно с другим как будто слито.
Приняв одно – стараюсь угадать
За ним другое, – то, что скрыто.
 
 
И этот шёлк мне кажется – Огнём.
И вот уж не огнём – а Кровью.
А Кровь – лишь знак того, что мы зовём
На бедном языке – Любовью.
 
 
Любовь – лишь звук… Но в этот поздний час
Того, что дальше – не открою.
Нет, не огонь, не кровь… а лишь атлас
Скрипит под робкою иглою.
 

1901

 
Тебя приветствую, моё поражение,
тебя и победу я люблю равно;
на дне моей гордости лежит смирение,
и радость, и боль – всегда одно.
 
 
Над водами, стихнувшими в безмятежности
вечера ясного, – всё бродит туман;
в последней жестокости – есть бездонность
нежности
и в Божьей правде – Божий обман.
 
 
Люблю я отчаяние моё безмерное,
Нам радость в последней капле дана.
И только одно здесь я знаю верное:
Надо всякую чашу пить до дна.
 

1901

 
Страшное, грубое, липкое, грязное,
Жёстко тупое, всегда безобразное,
Медленно рвущее, мелко-нечестное,
Скользкое, стыдное, низкое, тесное,
Явно-довольное, тайно-блудливое,
Плоско-смешное и тошно-трусливое,
Вязко, болотно и тинно застойное,
Жизни и смерти равно недостойное,
Рабское, хамское, гнойное, чёрное,
Изредка серое, в сером упорное,
Вечно лежачее, дьявольски косное,
Глупое, сохлое, сонное, злостное,
Трупно-холодное, жалко-ничтожное,
Непереносное, ложное, ложное!
 
 
Жалоб не надо; что радости в плаче?
Мы знаем, мы знаем: всё будет иначе.
 

1904

 
Если сердце вдруг останавливается…
на душе беспокойно и весело…
Точно сердце с кем-то уславливается…
а жизнь свой лик занавесила…
 
 
Но вдруг —
Нет свершенья, новый круг,
Сердце тронуло порог,
Перешло – и вновь толчок,
И стучит, стучит, спеша,
И опять болит душа,
И опять над ней закон
Чисел, сроков и времён,
Кровь бежит, темно звеня,
Нету ночи, нету дня,
Трепет, ропот, торопь, стук,
И вдруг —
Сердце опять останавливается…
Вижу я очи Твои, Безмерная,
под взором Твоим душа расплавливается… —
о, не уходи, моя Единая и Верная,
овитая радостями тающими,
радостями знающими
Всё.
 

1905

 
Она не погибнет, – знайте!
Она не погибнет, Россия.
Они всколосятся, – верьте!
Поля её золотые.
 
 
И мы не погибнем, – верьте!
На что нам наше спасенье:
Россия спасётся, – знайте!
И близко её воскресенье.
 

Февраль 1918

 
Не до песен, поэт, не до нежных певцов!
Ныне нужно отважных и грубых бойцов.
Род людской пополам разделился.
Закипела борьба – всякий стройся в ряды,
В ком не умерло чувство священной вражды.
Слишком рано, поэт, ты родился!
 
 
Подожди – и рассеется сумрак веков,
И не будет господ, и не будет рабов, —
Стихнет бой, что столетия длился.
Род людской возмужает и станет умён,
И спокоен, и честен, и сыт, и учён…
Слишком поздно, поэт, ты родился!
 

1887

 
Нежно-бесстрастная,
Нежно-холодная,
Вечно подвластная,
Вечно свободная.
 
 
К берегу льнущая,
Томно-ревнивая,
В море бегущая,
Вольнолюбивая.
 
 
В бездне рождённая,
Смертью грозящая,
В небо влюблённая,
Тайной манящая.
 
 
Лживая, ясная,
Звучно-печальная,
Чуждо прекрасная,
Близкая, дальняя…
 

1896

 
Только забелели поутру окошки,
Мне метнулись в очи пакостные хари.
На конце тесёмки профиль дикой кошки,
Тупоносой, хищной и щекастой твари.
 
 
Хвост, копытца, рожки мреют на комоде.
Смутен зыбкий очерк молодого чёрта.
Нарядился бедный по последней моде,
И цветок алеет в сюртуке у борта.
 
 
Выхожу из спальни, – три коробки спичек
Прямо в нос мне тычет генерал сердитый,
И за ним мордашки розовых певичек.
Скоком вверх помчался генерал со свитой.
 
 
В сад иду поспешно, – машет мне дубинкой
За колючей ёлкой старичок лохматый.
Карлик, строя рожи, пробежал тропинкой,
Рыжий, красноносый, весь пропахший мятой.
 
 
Всё, чего не надо, что с дремучей ночи
Мне метнулось в очи, я гоню аминем.
Завизжали твари хором, что есть мочи:
«Так и быть, до ночи мы тебя покинем!»
 

1913

 
Измотал я безумное тело,
Расточитель дарованных благ,
И стою у ночного предела,
Изнурён, беззащитен и наг.
 
 
И прошу я у милого бога,
Как никто никогда не просил:
– Подари мне ещё хоть немного
Для земли утомительной сил.
 
 
Огорченья земные несносны,
Непосильны земные труды,
Но зато как пленительны вёсны,
Как прохладны объятья воды!
 
 
Как пылают багряные зори,
Как мечтает жасминовый куст,
Сколько ласки в лазоревом взоре
И в лобзании радостных уст!
 
 
И ещё вожделенный лобзанья,
Ароматней жасминных кустов
Благодатная сила мечтанья
И певучая сладость стихов.
 
 
У тебя, милосердного бога,
Много славы, и света, и сил.
Дай мне жизни земной хоть немного,
Чтоб я новые песни сложил!
 

1917

 
Ещё играешь ты, ещё невеста ты.
Ты, вся в предчувствии высокого удела,
Идёшь стремительно от роковой черты,
И жажда подвига в душе твоей зардела.
 
 
Когда поля твои весна травой одела,
Ты в даль туманную стремишь свои мечты,
Спешишь, волнуешься, и мнёшь, и мнёшь цветы,
Таинственной рукой из горнего предела
 
 
Рассыпанные здесь, как дар благой тебе.
Вчера покорная медлительной судьбе,
Возмущена ты вдруг, как мощная стихия,
И чувствуешь, что вот пришла твоя пора,
И ты уже не та, какой была вчера,
Моя внезапная, нежданная Россия.
 

12 марта 1915

 
Мы – два грозой зажжённые ствола,
Два пламени полуночного бора;
Мы – два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела!
 
 
Мы – два коня, чьи держит удила
Одна рука, – одна язвит их шпора;
Два ока мы единственного взора,
Мечты одной два трепетных крыла.
 
 
Мы – двух теней скорбящая чета
Над мрамором божественного гроба,
Где древняя почиет Красота.
 
 
Единых тайн двугласные уста,
Себе самим мы – Сфинкс единый оба.
Мы – две руки единого креста.
 

Кочевники красоты – вы, художники.

«Пламенники»

 
Вам – пращуров деревья
И кладбищ теснота!
Нам вольные кочевья
Судила Красота.
 
 
Вседневная измена,
Вседневный новый стан:
Безвыходного плена
Блуждающий обман.
 
 
О, верьте далей чуду
И сказке всех завес,
Всех вёсен изумруду,
Всей широте небес!
 
 
Художники, пасите
Грёз ваших табуны;
Минуя, всколосите —
И киньте – целины!
 
 
И с вашего раздолья
Низриньтесь вихрем орд
На нивы подневолья,
Где раб упрягом горд.
 
 
Топчи их рай, Аттила, —
И новью пустоты
Взойдут твои светила,
Твоих степей цветы!
 

(1904)