Текст книги "Подпасок с огурцом"

– Он самый. Женился под старость на полуграмотной домработнице, – хмыкает Боборыкин. – Коллекционер – не коллекционер, но если верить рассказам, то в квартире – художественный склад.

Ким делает Альберту знак: покурим?

Оба выходят в кухню, убого обставленную и грязноватую.

– Лучше бы на балкон, тут у моей супруги проживают тараканы.

– Музе прощается. Ну, я принес. – Ким передает Альберту серебряный портсигар. – С тебя авансик.

Альберт открывает портсигар, защелкивает, любуется тонкой отделкой.

– Здорово ты навострился, отлично смотрится! – хлопает Кима по плечу.

Тому комплименты не нужны, знает себе цену.

– Рядовая вещь. У меня пепельница в работе – вот там будет искусство!

– Поосторожней с искусством. Рискуешь переплюнуть гениальные образцы.

– Черт бы их побрал! – взрывается Ким на предостережение Альберта.

* * *

Из поездки в краеведческий музей вернулся Томин и застал Знаменского за необычным занятием: на столе его громоздятся альбомы с репродукциями и книги по истории живописи. С притворным ужасом Томин перебирает книги и читает названия, никогда не звучавшие в этом кабинете.

– Устроил себе искусствоведческий ликбез, – разводит руками Пал Палыч.

– Ясно, старичок. И далеко шагнул?

– Дошел до фразы, – Знаменский зачитывает скороговоркой цитату. – «Для достижения центростремительного построения художник подчиняет формы предметов контурным полуокружностям, контрастирующим с цветовыми плоскостями картины, и ставит задачу не портретирования, а конструирования».

– И переводишь без словаря?

– Запросто. Рассказывай, что привез.

– Привез вторую «Инфанту», привез директора музея. Еще привез вагон туману и маленькую тележку полезных сведений.

– Выкатывай хоть тележку.

– Ну, стало быть, картины были украдены и тотчас найдены. Украдены культурно: воры отключили недавно смонтированную сигнализацию. И пока ночной эфир струил зефир, вынесли, что им понравилось. Через окно нижнего этажа. Первым обнаружил пропажу сторож. Под утро, говорит, не спалось, пошел по залам, увидел. Бросился звонить в милицию. Отсюда начинается интересное: картины обнаружили через десять – двенадцать минут. Собака взяла след и мигом привела к котельной – рядом, в двух кварталах. Там все было аккуратно сложено.

– И на радостях никто не подумал, а зачем сложено?

– Естественно. Посмотрел я собаку в работе. По следу идет, но сбивается, возвращается, нервничает. А мне говорят: «Тогда она птицей летела!»

– Укрепили след!

– Угу. Натри подошвы копченой колбасой – любая дворняга птицей полетит.

– А какой музейный сторож? Да сядь ты, Саша, не мотайся.

– Могу и сесть. Сторож – голубое создание. Я его из подозреваемых вычеркиваю.

– Так… Но раз сумели отключить технику, то консультировал кто-то из тамошних.

– Не обязательно. Тут такая штука: городок стоит на туристской трассе, и месяц, в который произошла кража, был рекордным по числу посетителей.

– А при чем статистика?

– При том, Паша, что сигнализацию проводили и опробовали в рабочие часы музея. Практически на глазах этого самого рекордного числа посетителей.

– Идиоты.

– Примерно то же самое я сказал прорабу… в более крепких выражениях.

– И он?

Томин машет рукой.

– Объяснил, что все люди работают в рабочее время, оно потому и называется рабочее, а в нерабочее время люди не работают. И что обеспечение секретности – дело той организации, которая приглашает. Разумно?

– А у директора музея тоже есть разумное объяснение?

– Он отговаривается, что публика – дура, и разницы между сигнализацией и простой электропроводкой уловить не способна… Засим тележка опустела. Предлагается в неограниченном количестве туман.

Теперь Пал Палыч вышагивает взад-вперед, а Томин наблюдает за ним с дивана.

– Значит, на месте ни единой зацепки?

– По первому заходу – голо, Паша. Надо плотно садиться и процеживать всех и вся сквозь мелкое ситечко.

– Слушай, пошли кого-нибудь! Там уже полгода минуло, все, что люди могли забыть, – забыли, след простыл. А здесь – еще теплый, здесь ты сейчас нужнее.

– Попробую… Директор музея в коридоре. Звать?

– Зови, чего тянуть.

Томин приглашает Пчелкина: тот входит, заметно нервничая.

– Разрешите? Здравствуйте, – он смотрит на Пал Палыча и вдруг с облегчением всплескивает руками: – Павел… Это ты?! Вот свела судьба старых друзей!

Пчелкину радость – Знаменскому досада. Вовсе ни к чему ему Пчелкин в качестве подследственного!

* * *

В кабинете Скопина собралась вся тройка.

– Друзьями мы не были, хотя знакомство давнее, – хмуро говорит Знаменский. – Правда, лет десять не встречались, но у меня о Пчелкине твердое мнение. К сожалению, плохое. Просил бы освободить от объяснений, что и почему.

– Нет уж, Пал Палыч, потрудитесь назвать причину, – возражает Скопин.

– Ну хорошо… Пчелкин бывал в одной близкой мне семье. Считался женихом. Но обошелся без загса и смотал удочки. Конечно, не он первый, не он последний. Но… есть подробности, которых простить нельзя. В общем, Пчелкин мне решительно неприятен! А его действия предстоит объективно оценить. Мне это трудно – могу поддаться предубеждению. Потому считаю для себя неэтичным вести дело дальше. – Он кладет на стол папку.

Скопин щурит глаза.

– Значит, самоотвод? В горячее дело с ходу вводить нового следователя?.. Вынужден согласиться, – неожиданно заканчивает Скопин.

– Вадим Александрович, вы допускаете, что Пал Палыч может быть необъективен?! – Кибрит ушам не верит.

– Вполне допускаю, Зинаида Яновна. Постоянно держа в уме, что он предубежден, Пал Палыч не способен на объективность. Он же станет на каждом шагу бояться личной неприязни! Улики против директора, чего доброго, припишет этой своей неприязни и преуменьшит его вину… Пал Палыч, напишите рапорт.

– Хорошо.

– Вам досадно? – обращается Скопин к Томину и Кибрит. – Мне тоже, уверяю вас. – Он включает переговорное устройство.

– Зыков на месте?.. Вернется – срочно ко мне. – И снова к Томину и Кибрит. – Вы с ним работали?

Оба отрицательно качают головой.

– Последние дела Зыков провел удачно, хотя опыта маловато. Ну ничего, будет советоваться.

Знаменский достает из папки листок:

– На ближайшие дни я составил себе план.

– Давайте сюда, Зинаида Яновна?

– Первоочередное – это сравнительная экспертиза обеих картин: из музея и из таможни. Надеюсь договориться в Центральных реставрационных мастерских. Там и специалисты и аппаратура.

– Я бы проверил на подлинность все картины, которые крались-возвращались, товарищ полковник, – предлагает Томин.

– Согласен, с этим медлить не годится. Подумайте, Зинаида Яновна, кого направить в музей. А на что мы можем рассчитывать со стороны угрозыска?

– Пока общая разведка, товарищ полковник. Область для меня новая, люди новые. – Томин смотрит сумрачно: самоотвод Пал Палыча испортил настроение.

А тому вдвойне обидно: начало раскручиваться занятное дело, а пойдет дальше без него…

* * *

У комиссионного магазина, торгующего антиквариатом, роятся группки людей. Интеллигентный пожилой человек сидит на выступе фундамента, веером держа в руке кисточки, предназначенные на продажу. Похаживает взад-вперед парень с книгой альбомного формата в яркой суперобложке. Кто-то стоит с объемистой хозяйственной сумкой; когда к нему обращаются, с достоинством приоткрывает сумку, показывая, чем он торгует.

Здесь нет атмосферы вульгарной толкучки. Скорее нечто вроде примагазинного уличного клуба по интересам, где собираются коллекционеры, но мелькают и «жучки».

За широкой полосой газона, отделяющего комиссионку от проезжей части улицы, останавливается такси. В машине Томин и художник Орлов. Дальнейший разговор они ведут на ходу.

– Вы только представьте меня двум-трем завсегдатаям и бросайте. Опекать не надо.

– Хорошо, Александр Николаевич, постараюсь.

Приближаясь к магазину, Орлов высматривает знакомых Какая-то женщина ему кивает, и он обрадованно представляет ей Томина.

– Томочка, познакомься, пожалуйста, мой друг. Я у него отдыхал на юге.

Женщина нехотя отрывается от нескольких людей, с которыми разговаривала, и окидывает взглядом Томина. Перед ней достоверный уроженец субтропиков – из породы тех, кто весьма доходно эксплуатирует климатическое преимущество этого края.

– Вот заболел человек любовью к прекрасному, – смущенно сообщает Орлов.

– Тяжелый случай, – роняет Тамара.

За спиной Томина кто-то хмыкает: «Осложнение после урожая фруктов».

Оттеснив Тамару немного в сторону, Орлов говорит:

– Томочка, моего друга потянуло на собирательство.

– Что же он собирает? – в тон Орлову Тамара понижает голос,

– Бессистемно, как всякий новичок. Ему надо помочь…

– Лично у меня для новичка ничего нет.

– Ты хоть познакомь его с кем-нибудь. Я обещал, неудобно.

– Ну пойдемте, – усмехается Тамара.

Они направляются к ближайшей группе.

– Разрешите вам представить – Саша с юга. Начинающий коллекционер.

Томин энергично пожимает руки: «Саша… Саша… Саша… Очень приятно…»

– Насколько я понимаю, – насмешничает Тамара, – трехэтажная избушка на море или в горах, которая нуждается в украшении?

– Примерно, примерно, – соглашается Томин.

Тамара отходит, оставив его на милость новых знакомых.

Но новым знакомым он тоже не интересен.

– Чем можем быть полезны?

– Решил коллекционировать что-нибудь настоящее, – с энтузиазмом объявляет Томин. – Посоветуйте, чтобы не ошибиться.

– Это зависит от вкусов и, простите, средств.

– За средствами не постою! – тон денежного олуха удается Томину в совершенстве.

– Но что вас все-таки привлекает? Я, например, собираю Хлебниковские эмали. Вот он гоняется за ранним Кандинским, за его стилизованными пейзажами а ля рюсс. А он имеет пристрастие к народной утвари и одежде. И так далее.

– Не знаю, понимаете, на чем остановиться. Хотелось бы сойтись с понимающими людьми.

– Слушайте, Саша, – говорит наименее вежливый из собеседников, – вы интересуетесь искусством? Вон там, – он указывает на длинную витрину магазина, – от угла до угла – сплошное искусство! Идите и выбирайте. Нам надо поговорить. – И демонстративно отворачивается к своим. – Так вот, други, насчет красного коня. Еще у экспрессиониста Марка были «Три красных коня». У него же есть «Синие лошади», «Голубая лошадь»…

Н-да, с налету не врежешься в среду любителей живописи, одержимых красными и синими конями. Но, в сущности, и Томину не они нужны. Он явился сюда в виде откровенной наживки для дельцов при искусстве. Для более тонкой игры нет времени. И успокоительно кивнув огорченному Орлову, который издали наблюдает, как его протеже получил от ворот поворот, Томин входит в магазин. За ним с улицы направляется «жучок», угодливо приветствуя выходящего из магазина Альберта в сопровождении почтительного молодого человека.

– Вон та, Альберт Иваныч, – указывает он на женщину, переминающуюся с ноги на ногу в сторонке.

– Что ж, позови, – разрешает Альберт.

Молодой человек подводит женщину.

– У меня старинный сервиз Поповского завода, – говорит она, зябко сжимая руки.

– Это разве старинный?

– Он очень красивый! И весь цел, им почти не пользовались.

– Почему же в салоне не берут?

– Они не называют стоимость. Привозите, говорят, оценим. Но в нем столько предметов! Пришлось бы нанимать такси… и притом комиссионный сбор… Может, вы посмотрели бы? Мне срочно необходимы деньги.

Этого женщина могла бы и не сообщать – Альберт сам видит.

* * *

Томин бродит по салону, впитывая атмосферу. За ним по пятам слоняется «жучок». В отделе, где торгуют канделябрами, часами, шкатулками, Томин внезапно встречается взглядом с Ковальским – бывшим мошенником по кличке «Хирург». Тот стоит за прилавком, занимаясь с супружеской парой, которая разглядывает массивные настольные часы.

– Шесть тысяч – дороговато, – тянет покупатель.

– Но это ж не только художественная – историческая ценность, – агитирует Ковальский. – Эти часы пережили пожар Москвы. И до сих пор день за днем тикают! – Тут он видит Томина. – Тикают… – повторяет Ковальский уже машинально: он теряет интерес к покупателям.

– Я бы предпочла напольные, – мечтает покупательница. – В деревянном футляре и с боем. Представляете, что я имею в виду?

– Да-да, бывают… – рассеянно отзывается Ковальский.

– Если мы вам оставим телефон, можно ли надеяться?..

– Пожалуйста, отчего же.

Покупательница записывает для Ковальского телефон.

– Будем очень, очень признательны!

Посетители уходят. А Томин секунду-другую колеблется, не уверенный, сулит ли встреча удачу или провал.

Когда-то он выслеживал Ковальского, а Знаменский вел дело. Вторично Томину случилось столкнуться с Хирургом в колонии, где тот отбывал срок. Они потолковали, в общем, дружелюбно, разоткровенничавшийся Ковальский попросил Томина о личном одолжении. Но Томин просьбу не выполнил… Решившись, Томин делает шаг к прилавку.

– Здравствуйте, Сергей Рудольфович.

Момент острый для обоих. Томину необходимо инкогнито. Ковальский может его раскрыть, если захочет. Захочет ли? Нет, не захотел.

– Здравствуйте… Не припомню, где встречались, – осторожно говорит он.

– На юге, в теплых краях.

– Ах, да-да! Здравствуйте! – Тихо: – Как вас по имени-отчеству?

– По-прежнему.

Дальнейший их разговор протекает с перерывами, попеременно то с глазу на глаз, то при покупателях, которые сменяют друг друга у прилавка. Соответственно меняется тон и содержание разговора.

– Вы для себя или… как обычно?

– Как обычно. Показывайте мне подряд, что подороже.

Со стороны все вполне естественно: Саша с юга приобщается к искусству.

– Вот, пожалуйста, весьма интерьерная вещь. Сейчас в моде.

– Спасибо… Давно вы здесь?

– Больше года, Александр Николаевич.

– А какими судьбами?

– Целая одиссея… Для подарка мужчине советую пепельницу. Есть фарфоровые, бронзовые, это резьба по мыльному камню – Китай… Пал Палыч здоров?

– В норме. Будет рад услышать о вас добрые вести.

– Александр Николаевич… – нерешительно бормочет Ковальский, – как-нибудь не выкроите для меня часок?

– Позвоните… Попрошу вон ту вазу поближе.

Ваза «дворцового» ранга. «Жучок», до сих пор маячивший в отдалении, не выдерживает, подбирается к Томину, трогает за локоть.

– Слышь, пойдем на пару слов. – Он отводит Томина от прилавка. – Слышь, друг, на кой тебе эта мура, на кой?! Хочешь красный «Жигуль»?

Клюнули на Сашу с юга, да только не те, кто требуется…

* * *

В отличие от Знаменского Зыков работает в более прямолинейной манере. Его допросы – это допросы, а не доверительные беседы, как порой у Пал Палыча. Ведет их Зыков стремительно, напористо, без пауз. Последовательность вопросов, как правило, спланирована им заранее, и темп не оставляет допрашиваемому времени на формулирование уклончивых ответов. Приходится отвечать коротко и по существу. И тотчас Зыков, как фигуру в игре, двигает вперед новый вопрос, ни на секунду не выпуская инициативу из рук. Порой это приносит успех, порой нет: Зыкову недостает гибкости и чутья на людей.

Сейчас он взял в оборот Кипчака – того, кто сдал «Подпаска с огурцом» в комиссионку. Причастен ли он сколько-нибудь к афере с Веласкесом?

Кипчак растерян, нервничает:

– Полная неожиданность… Я только-только с аэродрома…

– Мне это известно, товарищ Кипчак. Часто ли вы продаете картины через комиссионный магазин?

– Собственно… один раз всего.

– У вас там знакомый приемщик?

– Н-нет…

– Когда вы сдавали картину, была очередь или никого?

– Очередь.

– Долго ждали?

– Порядочно. Не меньше часу.

– Что принесли другие?

– Помню маленькую акварель Бенуа…

– Проверим, проверим. Сколько дней спустя вы наведались узнать о судьбе картины?

– Я не наведывался, я почти сразу уехал в санаторий.

– В очереди было много знакомых?

– В очереди? Нет. Случайные люди.

– А санаторий, где вы отдыхали, лечебного типа?

– Да… у меня язва.

– Сочувствую. Кстати, вспомните имя-отчество приемщика.

– Но… я понятия не имею.

– Однако договоренность о приеме «Подпаска» существовала?

Вопросы так и сыплются: невинный оправдается, виновный запутается.

– То есть, загодя?.. Нет.

– Почему же вы были уверены, что его возьмут?

– Я не был уверен.

– Предложенная цена – шестьсот рублей – вас устроила?

– Даже сверх ожидания. Вещь плохонькая.

– С кем из сотрудников магазина вы раньше общались?

– Лично ни с кем.

– Если не лично, то, возможно, через посредника?

– Нет-нет.

– А после продажи?

– Да нет же! Вы будто нарочно сбиваете меня с толку…

– Следовательно, товарищ Кипчак, не имея ни предварительной договоренности, ни какого-либо опыта реализации картин через комиссионный магазин, вы отправляетесь туда в разгар своего рабочего дня. И битый час стоите в очереди, даже без твердой надежды на успех, потому что вещь «плохонькая». Так?

Кипчак беспомощно моргает светлыми ресницами:

– Ну… в принципе так.

– Очень хорошо, – подытоживает Зыков первый этап допроса. – Почему возникла острая необходимость продать «Подпаска»?

– Разве я сказал «острая необходимость»? Он просто не подходил мне.

– Сколько у вас сейчас картин?

– Шестьдесят четыре.

– Сколько лет вы занимаетесь коллекционированием?

– Лет двенадцать.

– За это время вы расставались с некоторыми полотнами?

– Естественно. Иначе коллекцию не соберешь.

– Какие еще картины вы продавали в комиссионный?

– Больше никаких. Между прочим, вы уже спрашивали.

– Возможно. – Зыков игнорирует обидные нотки в тоне Кипчака. – Вам не кажется странным, товарищ Кипчак, что, впервые за двенадцать лет обратившись «на авось» к услугам магазина, вы получили неожиданно хорошую цену? И что «Подпасок» был немедленно куплен иностранным туристом?

– Да, немного странно.

– Как вы объясняете, что единственную сданную вами картину, причем «плохонькую», купил человек, пожелавший увезти ее за рубеж?

– Откуда же мне знать! – волнуется Кипчак. – Мой приятель держит пошлый пейзаж за то, что там колодец напоминает ему родную деревню.

– Кому вы показывали пастушка до продажи?

– Да все видели, кто ко мне ходит.

– Уточняю вопрос: кому вы показывали картину, сообщая, что собираетесь сдать ее в комиссионный магазин?.. Жду ответа.

– Я пытаюсь припомнить… Нет, никому.

– Отчего же вы скрывали свое намерение?

– Скрывал?!

– Товарищ Кипчак, двенадцать лет вы реализовывали картины через друзей-приятелей и, по-видимому, они всегда были в курсе, что именно вы готовы продать. Но вдруг вы решили прибегнуть к помощи магазина. И никому об этом не заикнулись, ни с кем не посоветовались. Это ваши собственные слова, я ничего не присочинил.

– Да, но впечатление, будто я в чем-то повинен… – Кипчак оскорбленно вздергивает подбородок.

– Помилуйте, задача следствия – тщательно выяснить обстоятельства дела. Чем я и занимаюсь строго в рамках закона. Так почему вы скрывали намерение сдать «Подпаска» на комиссию?

– Как хотите, пусть скрывал… хоть я не скрывал, а получилось само собой. В нашем кругу он ровно никого не интересует. Что толку было разговаривать?

– Зачем же вы приобретали неинтересную вещь? Кстати, за сколько?

– Я не приобретал. Получил при обмене стенка на стенку.

– Не понял.

– Ну… ну это, когда говорят: давай махнемся – все, что у тебя висит на этой стене, на все, что у меня на той. Стенка на стенку.

– Цель подобного обмена? Попрошу подробно и вразумительно.

– Пожалуйста. – Кипчак обрадован возможностью поговорить наконец по-человечески. – Видите ли, каждое квалифицированное собрание отражает некий принцип. Даже развесить картины нельзя тяп-ляп. Должна рождаться гамма в цветовом сочетании, определенное взаимодействие полотен. Я, например, стараюсь найти в стене центр тяжести для глаз, от которого уже пойдет движение к периферии. Ну, словом, тут разные соображения, годами бьешься. И вот иногда наступает момент, когда все выстроено, и кончено – ни убавить, ни прибавить. То есть прибавить можно бы, но квартира не резиновая. Получается, надо остановиться. Для коллекционера немыслимо! Тогда разом идешь на большой обмен и опять при деле: выстраиваешь заново. Но некоторые полотна начисто выпадают, как, например…

– Ясно, достаточно. С кем и когда вы произвели обмен «стенка на стенку»?

– С Васей Кротовым из нашего же НИИ. Три месяца назад.

Зыков встает и поворачивает к Кипчаку «Подпаска», стоявшего до тех пор лицом к стене.

Кипчак, не заметив поначалу разницы, смотрит на Зыкова, ожидая новых вопросов. Затем физиономия его приобретает недоумевающее выражение.

– Позвольте… Это что же такое?..

* * *

Нарядное, полуцерковного типа здание Центральных реставрационных мастерских уже издали манит стариной. Сюда входят Зыков и Пчелкин – директор краеведческого музея.

В одном из внутренних помещений они застают художников-реставраторов: ласкового пожилого мужчину и молодую женщину.

– Здравствуйте. Следователь Зыков.

– Все понятно, все понятно. Милости просим, – улыбается художник и представляет женщину: – Ирина Александровна, моя верная соратница. Вместе изучали обе ваши картины. Вернее, даже три, ибо одна, так сказать, совмещенная. Присаживайтесь, пожалуйста.

– Я попрошу вас популярно объяснить товарищу директору, к каким вы пришли выводам и каким путем.

– Ирочка, поверните холст.

Женщина поворачивает «Инфанту», прибывшую из музея, лицом к сидящим.

– Прежде всего, голубчик, – говорит художник Пчелкину, – мы проверили белила. Вплоть до двадцатого века художники поголовно пользовались свинцовыми белилами, иных не существовало. С появлением же цинковых белил свинцовые из обихода исчезли. Так вот, мы берем картину и в темной комнате освещаем ее кварцевой лампой. Свинцовые белила при этом выглядят белыми, а цинковые – зелено-желтыми. Ваша картина, к сожалению, написана цинковыми, следовательно, в двадцатом веке.

– Так просто? – переспрашивает Пчелкин с некоторой даже иронией.

– Методика отработана, мы часто устанавливаем датировку полотен.

– А вы не могли бы наглядно продемонстрировать? – просит Зыков.

Женщина кивает с готовностью.

– Все под рукой. Хотите? – обращается она к Пчелкину. – Тогда пошли. Я возьму что-нибудь старое для сравнения.

Пчелкин бережно поднимает «Инфанту» и уносит вслед за художницей в соседнее помещение. Там гаснет свет.

– Пусть полюбуется, ему полезно.

– Бедолага, – сочувствует художник.

– Растяпа он! Если не хуже. Экспертизы у вас готовы?

– Да, вот одно заключение, вот второе.

Он передает Зыкову акты экспертиз, затем поворачивает лицом к нему другое полотно. Это пресловутый «Подпасок». Расчищенный участок теперь значительно больше.

– Обнорский был совершенно прав. Там, внизу, подлинный авторский слой. Там – «Диего де Сильва Веласкес. 1599-1660». Взгляните, какие мягкие, свободные, разнообразно положенные мазки различной величины, формы и плотности.

Возвращаются художница и Пчелкин. С убитым видом он несет фальшивую «Инфанту».

– Действительно что-то светится… по-разному… – Тут Пчелкин замечает «Подпаска». Взор его зажигается ненавистью и сами собой сжимаются кулаки. Неряшливый парнишка кажется ему почти живым врагом, которого хочется отлупить нещадно.

– Это тот самый прохвост с огурцом?! И под этим пугалом огородным… Нет, этого просто не может быть!

– Рад бы вас утешить, голубчик, да нечем. Мы и второй способ испытали – рентгено-флуоресцентный. В разные периоды, видите ли, один и тот же цвет, например, синий, достигался красками разного химического состава. Синий пигмент в вашей «Инфанте» содержит и железо, и кобальт. Художник употреблял красители современного фабричного изготовления.

– Я не знаю про железо и про кобальт, но она же старая картина! – Пчелкин снова хватается за свою «Инфанту». – Вы посмотрите – на ней трещинки по всей поверхности. Возьмите лупу…

– Без лупы вижу. Но ваши трещинки… Растолкуйте ему, Ирочка.

– Есть несколько мошеннических приемов, с помощью которых можно быстро состарить полотно, – объясняет женщина. – Например, пишут картину в тепле, потом выставляют за окно, потом снова в тепло. Иногда откроют холодильник и прямо к нему привяжут. Естественно, краски трескаются, но трещинки другие. Это, – указывает она на «Инфанту», – не след веков, а холодильное производство.

– Не могу поверить, такая красивая!

* * *

Пчелкин немного оправился от пережитого потрясения и, сидя в кабинете Зыкова, намерен упорно защищаться.

– Ну теперь я жду подробного и правдивого, подчеркиваю – правдивого, рассказа о том, как стало возможным, что в музее произошла кража, – строго начинает Зыков.

– Не знаю, как стало возможным. Моей вины тут нет.

– Разве не на вас лежит забота о сохранности музейного имущества?

– Я ли не заботился! – всплескивает руками Пчелкин. – До меня был один сторож, при мне – два, дневной и ночной. Вы представляете, что такое выбить лишнюю ставку? Я выбил!

– Проверим.

– Проверяйте. И сигнализацию, кстати, я выбил. Заставил купить новейшую усовершенствованную систему. Целый год докладные строчил.

– И потом монтировали ее при всем честном народе.

– Да никто не обращал внимания!

– Детский разговор, товарищ Пчелкин. Повторяю: почему вы не закрыли музей для посетителей на время работ?

– Чтобы не закрывать его для посетителей.

– Вы считаете ответ достаточен для протокола?

– Да поймите, товарищ следователь, бригада из областного центра возилась три дня, а тут разгар сезона, то и дело экскурсии. Наш музей – обязательный пункт туристского маршрута. И вдруг мы запрем двери, и десятки людей, многие издалека…

– Иностранные туристы тоже были?

– Т-тоже, – с заминкой выдавливает Пчелкин.

– Весьма характерно. И не исключено, товарищ Пчелкин, что именно вследствие этой халатности воры получили доступ к картинам. Следующий вопрос: с какой целью вы замяли историю с кражей?

– С целью оградить репутацию музея и вообще… не будоражить общественное мнение.

– Я предупреждал, что жду от вас правды, товарищ Пчелкин. Где и кем вы работали прежде?

– Завотделом в области, в Управлении культуры.

– Назначение директором музея – понижение?

– Ну… отчасти, – мнется Пчелкин.

– За что вас сняли?

– Ну… не поладил с начальством.

– Повторяю, с какой формулировкой вас сняли?

– Строгий выговор за нарушение финансовой дисциплины. Но это сплошь интриги!

– Да?

Пчелкин клятвенным жестом прижимает ладонь к сердцу.

Однако на Зыкова клятвы не действуют.

– Если бы Управление было поставлено в известность о происшествии, вам угрожало бы новое взыскание, не так ли?..

– Они, конечно, рады придраться, – злится Пчелкин. – Могли бы загнать в деревню. Сельский Дом культуры.

– То-то же! Не о чести города вы пеклись – о собственной карьере. А в результате следствие началось полгода спустя. Вы оказали ворам неоценимую услугу своим молчанием, товарищ Пчелкин! Надеюсь, неумышленно.

– Надеетесь? – вскидывается Пчелкин. – То есть, вы не уверены, что я… Это уж слишком! Возможно, человек оплошал, однако это не дает вам права сомневаться в моей порядочности!

– Отчего же? Такое право у меня есть.

– Но… нелепо же подозревать, будто я сам у себя взял и…

– А чем может быть опровергнуто такое, к примеру, допущение, что подмена в музее была произведена давно? И что имитация кражи послужила лишь средством замести следы?

Пчелкин ошарашенно молчит.

– А, товарищ Пчелкин? Жду ответа.

От отчаянности ситуации Пчелкин обретает даже некое спокойствие.

– Если на то пошло, – заявляет он, – чем вы докажете, что эта замазанная «Инфанта» была украдена из музея? Может, у нас с самого начала висела копия с цинковыми белилами! Когда картины принимали, их не просвечивали кварцем! Таланов мог сам заблуждаться относительно подлинности Веласкеса!

– Ход неглупый, товарищ Пчелкин, – сухо усмехается Зыков.

– Вы могли бы на этом поиграть. Но есть одно досадное обстоятельство. Мы послали в музей группу экспертов, и сегодня утром мне сообщили, что из восьми похищенных полотен возвратились лишь два настоящих. Все остальные – подделка. Таким образом, украдено шесть картин.

– Шесть? – шепчет Пчелкин.

– Шесть, товарищ директор, шесть. Кто-то славно потрудился, заготавливая фальшивки для подмены. И, между прочим, на ваших глазах. Да-да, на глазах! Точную копию по памяти не напишешь, надо сидеть в музее. Вспоминайте, кто сидел.

– Я постараюсь вспомнить… Надо собраться с мыслями… сейчас не могу…

– Вы не фиксируете, кто допускается в зал для копирования? – изумляется Зыков.

– Нет, у нас не принято…

– Мне придется писать целую поэму в Министерство культуры.

– В Министерство культуры… – эхом вторит Пчелкин. – И вы напишете, что во всем виноват я!

– Я изложу факты.

– Послушайте, я ведь уже и так пострадал! У меня лично тоже украли, я только не говорил. Замшевый пиджак был в кабинете. Блок сигарет «ВТ». Журнал иностранный, один турист мне оставил. Совершенно потрясный… для мужчин, понимаете? И еще несколько книг.

Зыков немедленно берет на вооружение новую информацию.

– Пиджак? Размер, цвет, особые приметы?

– Пятидесятый, коричневый, прорезные карманы. Болгарский. Почти не ношеный.

– Книги какие?

Зыков спрашивает и одновременно быстро записывает:

– Каталоги живописи. И одна очень дорогая: «Искусство Фаберже». Редчайшая книга!

– Год выпуска, формат?

– Лондонское издание семьдесят второго года. На английском языке. Мелованная бумага, шикарные иллюстрации. Роскошная книга.

– Как она к вам попала?

– Наш местный художник подарил, Шапошников. Привез из поездки.

– Проверим, проверим. А теперь последний на сегодня вопрос. Картины, переданные музею Талановым, находились все вместе?

– В одном зале.

– И висели подряд?

– Да, под общей табличкой. Две стены целиком.

– Их расположение было неизменно?

– В общем, да.

– Что значит «в общем»?

– Ну, однажды я кое-что перевесил…

– Перевесили? – настораживается Зыков. – Что именно и куда?

– Врубеля и Венецианова поднял повыше, – устало отвечает Пчелкин, – а двух испанцев загнал вниз. Просто поменял местами в экспозиции.

– В чьем присутствии перевешивались картины?

– Антипыч помогал, сторож, и еще кто-то был… Какая разница?..

– Большая разница, товарищ Пчелкин. Это может стать единственным свидетельством в вашу пользу.

– Не понимаю.

– Понимать не обязательно. Но постарайтесь точно вспомнить, когда вы перевешивали испанцев?

* * *

Первый, кому Зыков сообщает о результатах допроса, это Томин.

– Значит, две из восьми картин не поменяли? – задумчиво произносит тот.

– Меня это уже навело на размышления, Александр Николаевич. Надо отдать должное ворам: кража спланирована и выполнена отлично. И вдруг – глупая неувязка. Вывод я сделал такой: непосредственно в музее орудовал кто-то некомпетентный. Он имел инструкцию брать определенные картины в соответствии с их расположением. Но что-то он напутал. И вот вам ответ на загадку: по инициативе Пчелкина за пять дней до кражи две картины были перевешены!

– Минутку, у меня фотографии, – Томин достает два фотоснимка. – Собрание Таланова – две стены. Что куда перевесили?

– Насколько я понял, эти – вот сюда, а эти – на их место.