Текст книги "Обет без молчания"

– Проблем как раз нет. Все прекрасно. если не считать того, что умерла Либе. У меня хороший муж, очаровательная дочь, здоровая мама, успешный во всех отношениях брат…

– Давай без этого бла-бла, – перебил ее Борис. – Что тебя беспокоит?

Даша отложила тарелку, которую намыливала, стянула резиновые перчатки, подошла к двери, которую прикрыла, чтобы не тревожить покой членов семьи, проверила, не стоит ли кто под ней, и только после этого ответила шепотом:

– Я не люблю своего мужа, и это не дает мне покоя последнее время. Маюсь я. Мне нехорошо. – Она посмотрела кисло.

– Разлюбила? – решил уточнить Борис.

– Мне кажется, я к нему вообще сильных чувств никогда испытывала.

– Тогда почему вышла замуж? Ты была девчонкой, еще в институте училась, зачем было торопиться?

– Витек казался мне идеальным кандидатом в мужья. Если и выходить, то за надежного, любящего. Он же за мной несколько лет ходил, а я все хвостом вертела.

– А что еще делать в двадцать лет?

– Поэтому я еще два года держала Витька на расстоянии и вышла за него только на последнем курсе. Боялась, что упущу и другой такой не встретится.

– Вроде прошли те времена, когда незамужняя двадцатидвухлетняя считается старой девой, – заметил Боря. Они снова включили воду и стали вместе мыть посуду. Точнее, делала это Даша, а он протирал.

– Мне очень не хватало папы. Я же была его дочкой. Ты бабушкин внук. Мама любила нас с тобой одинаково. И когда папы не стало, я почувствовала себя будто бы брошенной…

– Если ты с Витей несчастна, разводись.

– Вот именно, что нет. – Она принялась яростно соскребать со сковородки застывший жир. – Но и счастья не испытываю, даже довольства. Говорю тебе: маюсь.

– Это с бухты-барахты не происходит, – пробормотал Боря.

Сестра тут же схватила его за руку мыльно-жирной перчаткой и выпалила:

– Ты прав. Я жила себе спокойно, пока не прочла дневник Либе.

– Ты о той тетради в бархате, что лежит в портфеле?

– Именно.

– Не помню, чтобы я заставал ее за ведением дневника. Письма писала, это да. И сама же их отправляла, никому из нас не доверяла.

– Я так поняла, Либе стала вести его недавно. – Даша вернулась к мытью посуды, но она у нее валилась из рук, и Боря отстранил сестру. – То есть она фиксировала свои воспоминания. Это скорее мемуары, нежели дневник. Заметки, зарисовки, очень эмоциональные, трогающие за душу. – Она зажмурилась. – Борюся, какая у них с Клаусом кипела любовь! Я догадывалась о том, что между друзьями детства были романтические чувства, но не представляла, насколько сильные.

– А я и не подозревал о них. Хотя, как ты заметила, был бабушкиным внуком.

– Ты мужчина, к тому же очень рациональный. Да и не жил ты с нами последние годы. А Либе как раз на закате жизни начала возвращаться в своих воспоминаниях к ее рассвету. И ее солнцем был Клаус.

– Бетти сообщила мне, что они встречались и в зрелом возрасте. В дневниках-мемуарах об этом упоминается?

– Нет. То ли Либе не успела дописать их, то ли решила оборвать повествование на самом интересном месте.

– Может, не нужно было читать? Это же личное?

– Я тоже так подумала сначала. Но не зря же бабушка положила тетрадь в портфель! Значит, хотела поделиться историей со своими потомками. Скорее всего, с любимым внуком, раз она так настаивала на том, чтобы я передала семейный архив тебе.

Борис все домыл, разложил посуду, Даша протерла стол.

Порядок на кухне был наведен, пора и спать ложиться, но Борис не очень хотел. Да, он поздно встал и особой усталости не чувствовал, но если бы сейчас прилег, то отрубился бы через пару минут. А ему захотелось почитать бабушкин дневник.

Расцеловавшись с сестрой и пожелав ей доброй ночи, Боря разложил диван в кухне. Именно тут он будет сегодня спать, коль комната Либе занята гостьей из Германии. Портфель был при нем – он предусмотрительно забрал его до того, как Бетти отправилась на боковую. Боря погасил верхний свет, включил бра, улегся, раскрыл тетрадь в красном бархатном переплете и погрузился в чтение…

Глава 6

Прошлое…

Я помню день, когда познакомилась с Клаусом…

Первая суббота октября. Во дворе нашего дома росли вековые клены. Они и летом были хороши, а осенью, когда листва меняет цвет с зеленого на оранжевый, становились роскошными. В послевоенном Берлине таких практически не осталось. Те деревья, что не пострадали от бомбежек, были вырублены и пущены на растопку печей.

Дом наш располагался на Альтен-штрассе, старинной улочке, где до войны проживали респектабельные немцы, в основном врачи и аптекари. На первых этажах многих особняков были открыты медкабинеты и киоски с лекарствами, а на вторых обитали сами специалисты со своими семьями. Они были помечены красными крестами, поэтому Альтен-штрассе сохранилась практически в первозданном виде. Уцелели и дома, и деревья, и костел семнадцатого века, но жильцы сменились. Те старожилы, что сами не сбежали из советской части Берлина, были переселены к другие кварталы. Альтен-штрассе заняли (оккупировали, как считали местные) советские граждане: военные, дипломаты, те же медики. Первые этажи особняков были отданы под казенные помещения, вторые стали жилыми, а в ратуше открылась школа.

Как раз из нее я возвращалась в ту первую субботу октября. Было всего четыре урока, и я успевала к обеду. Погода стояла дивная: сухая, солнечная. От ратуши до моего дома – десять минут неспешным шагом, но я торопилась, потому что хотела есть. Отказалась от завтрака, зная, что сегодня будет кулебяка с капустой, и, представляя сочный ароматный кусок на своей тарелке, исходила слюной. Я подбежала к дверям дома и готова была уже переступить порог, как услышала треск. Это подломилась ветка клена, на которой сидел мальчишка…

Клаус.

Он рухнул на землю. Благо не на голую, а поросшую травой и покрытую опавшей листвой, но все равно я испугалась за него и бросилась помогать. Однако пацаненок сам вскочил на ноги, хотя одну он повредил: из колена сочилась кровь, окрашивая алым порвавшиеся штаны. Из носа тоже текло, но то были сопли. Мальчишка оделся не по погоде, в тонкую рубаху с подвернутыми рукавами, ими он и подтерся: колено одним, нос другим. В итоге перемазался еще больше, и я протянула ему свой чистый платок.

– Данке, – поблагодарил мальчик и шумно высморкался.

– Алес ист гуд? – спросила я, все ли в порядке.

Пацан кивнул и попытался вернуть мне сопливый платок, но я настояла, чтобы он оставил его себе.

– Клаус, – представился он.

– Любовь.

Я бы поболтала со своим новым знакомцем, но мама загнала меня домой. Она была против моего общения с немецкими детьми: говорила, что дружить нужно только со своими, а фашистские отпрыски не компания октябрятам и пионерам. Еще она презирала женщин, путавшихся с фрицами не только во время войны, но и после нее. Жили на Альтен-штрассе одинокие дамы, и некоторые из них заводили отношения с местными мужчинами. Мама с ними даже не здоровалась, а демонстративно отворачивалась, встречаясь на улице.

Накормив меня, она ушла по делам. Мне во двор выходить запретила, велев делать уроки. Я отправилась в свою комнату, взяв с собой кусок кулебяки и стакан молока. Зачем? Ведь я наелась. Ответ пришел сразу после того, как я выглянула в окно.

На ветке клена рядом с обломанной сидел Клаус – эта была покрепче и упиралась в стекло. Мальчишка улыбался мне. Зубы у него были разной длины, поскольку молочные уже выпали, а коренные еще не выросли до конца. Рот широкий, как у лягушонка. Уши торчат. Волосы, брови, ресница – светлые. Глаза карие. На носу яркие веснушки.

Я открыла форточку, молча поставила на подоконник тарелку с пирогом и стакан с молоком. Глаза Клауса сверкнули. Он был голоден, это очевидно. Все лазающие по деревьям девятилетние мальчишки вечно хотят есть, а те, кого дома редко кормят, и подавно. Что Клаус не жрет от пуза, было ясно с первого взгляда, и дело даже не в субтильной комплекции. На нем были мужская рубашка, а не детская, поэтому он и закатал рукава вдвое, ветхие штаны и сандалии, тогда как все уже носили ботинки. Он явно из бедной семьи. Скорее всего, его мама потеряла на войне мужа, а у нее, кроме Клауса, еще несколько детей. Один точно – старший сын, и за ним младший донашивает рубахи (потом оказалось, что в этом я ошиблась: вещи Клаусу перепадали дядины).

– Гутен аппетит, – проговорила я и сделала приглашающий жест.

Клаус не заставил себя уговаривать: схватил кулебяку и чуть ли не целиком засунул кусок в рот. Жуя, он улыбался глазами. Я смотрела на мальчишку и думала о том, какой он славный и родной. Как брат, которого я потеряла в младенчестве. Мама родила двойню, но мальчик умер через несколько дней. Мы оба были маленькими и слабыми, появились на свет семимесячными, но я, полуторакилограммовая, выжила, а Юрочка скончался, хоть и был крупнее. Естественно, я не помнила братика, но мне его не хватало. Мы провели в утробе семь месяцев и неделю в боксе (нас не стали разделять, потому что мы тут же начинали плакать), я привыкла к Юрочке и не понимала, почему чувствую себя бесконечно одинокой, пока не узнала, что у меня был близнец.

– Данке, – поблагодарил за кулебяку Клаус и задал какой-то вопрос.

Я не очень хорошо владела немецким, поэтому не смогла на него ответить, лишь пожала плечами.

Мальчик решил применить жесты и так увлекся, что чуть снова не свалился с дерева. Чудом удержавшись на суку, Клаус решил занять более надежную позицию и стал отползать к стволу. И это было хорошо, поскольку его тощее тельце спряталось в листве, и возвращающаяся домой мама его не заметила. Зато я ее увидела и, махнув мальчишке рукой, захлопнула форточку.

В тот день мы с Клаусом больше не встретились. Мама позанималась со мной уроками, потом мы прибрались, а вечером к нам пришли гости – друзья папы с семьями, и я играла со «своими», но думала о маленьком фрице. Перед тем как отправиться в кровать, я выглянула в окно и увидела на подоконнике венок из кленовых листьев. Открыла форточку, потянулась к нему…

Оказалось, что в круге стоит фигурка – фарфоровая куколка-балерина. Замызганная, со сколом, но все равно красивая. Я поняла, что это Клаус оставил мне презент. Венок сплел, а фигурку подобрал где-то на помойке. Но главное же внимание?

Я забрала подарки и, спрятав их от мамы под кроватью, улеглась спать.

* * *

Мы стали дружить.

Именно так, а не иначе.

Я не влюбилась в Клауса. Мне тогда нравился сын нашей директрисы, взрослый, четырнадцатилетний мальчик. Он был красивым, черноволосым отроком, у которого уже пробивались усы. От него млела не только я. В Алмаза Каримова, на одну половину азербайджанца, на вторую – белоруса, втюрилась еще дюжина девчонок. Были среди его поклонниц и две немки из гимназии при монастыре святого Иоанна. Они прибегали на нашу Альтен-штрасе, чтобы построить глазки Алмазу…

На его фоне тощий белобрысый малыш поблек. А ведь я понимала, что Клаус относится ко мне иначе! Его темно-ореховые глаза загорались, когда он видел меня, и он становился почти симпатичным… Почти…

Тогда как Каримов безоговорочно являлся красавцем. И был старше меня на ЦЕЛЫХ пять лет!

Я тайно вздыхала по Алмазу, Клаус по мне, и меня это устраивало. Для отношений я все равно еще не созрела, а поклонник должен быть у каждой леди, даже маленькой. Тем более Клаус был мне близок. Я понимала его с полуслова, наверное, поэтому так быстро освоила немецкий. Это очень помогло мне сохранить нашу дружбу. Когда мама узнала, что я вожу ее с маленьким фашистом, она отшлепала меня и заточила в своей комнате. А чтобы Клаус меня не навещал, велела спилить с кленов все ветки, что доходили до окна. Мы все равно виделись, но мимолетно. Мама провожала до школы, а обратно меня сопровождала противная девочка-соседка, учившаяся вместе с Алмазом, которой за заботу покупали сладости. Она, естественно, тоже была влюблена в него, но на взаимность не могла рассчитывать, вот и заедала стресс конфетами, в которых родители ее ограничивали.

Папа, который вечно пропадал на службе, не сразу понял, почему его дочка ходит грустной, но решил со мной поговорить, и я рассказала ему правду. Не всю, конечно: о том, что Клаус в меня влюблен, промолчала, хотя похвалиться хотелось. Мы с папой были близки, и я многим с ним делилась, даже об Алмазе он знал. Но тут я почему-то решила не быть до конца откровенной. Как я сейчас понимаю, уже тогда была хитренькой и знала, на что делать упор…

Или только тогда и была… Хитренькой? Куда потом все делось?

Но не об этом сейчас. Я рассказала папе о своем друге, о том, что он учит меня родному языку, и продекламировала стихотворение на немецком.

– У тебя отличное произношение, – похвалил он.

– Все благодаря Клаусу.

– Ладно, я с мамой поговорю. Но сначала с другом твоим. Знаешь, где он живет?

– Нет.

– И как же мы его найдем?

– А чего его искать? – Я указала на окно, за которым маячил Клаус.

Он каждый день приходил к нашему дому, чтобы просто помахать мне. А еще оставлял записки между досками лавки. Я их прочитывала и писала ответы.

– Зови.

Я открыла окно и выкрикнула его имя. Клаус просиял, но, когда я приглашающе махнула ему, он отрицательно мотнул головой. Ему тоже досталось от моей мамы: она не шлепала его, но так отругала по-русски, что до смерти перепугала.

– Не робей, мальчик, заходи, – обратился к нему папа.

Потом Клаус сказал мне: если бы он не был уверен в том, что мамы нет дома, ни за что бы не переступил порога. Папу, боевого офицера, он не боялся, а подполковничиху – очень. Быть может, потому, что в жизни ему доставалось именно от женщин. Бабка его обзывала, мать запирала в чулане, а тетка лишала куска хлеба и била.

Об этом я тоже узнала потом. Клаус мне на свою судьбу никогда не жаловался, да вообще о себе мало рассказывал. Я знала только, что наш дом до недавнего времени принадлежал его семье, но он в нем не жил, а только бывал у деда с бабкой. И если оставался на ночь, то в комнате, ставшей впоследствии моей. Потому-то он и пытался забраться в нее в день нашего знакомства, чтобы посмотреть, как там что теперь, осталась ли привычная мебель, игрушки.

Когда Клаус зашел в дом, папа встретил его рукопожатием. Он у меня был такой замечательный! Добрый, спокойный, справедливый и невероятно красивый. Мама, как считали многие, в подметки ему не годилась. И склочная, и упрямая, и собою не особо хороша: высоченная, худая, носатая. Но готовит отлично и одеваться умеет. Другие как были крестьянками, так и остались, даром что в Европу жить переехали. А мама быстро научилась сочетать вещи, подчеркивать их аксессуарами. Главное же – выбирать обувь. Она была выше мужа, но хотела носить каблук, пусть и небольшой, и визуально увеличивать стопу – у женщины ростом под сто восемьдесят была ножка золушки. Но в послевоенном Берлине найти хорошие туфли и сапожки было довольно трудно. Всех известных башмачников, которые, как правило, были евреями, фашисты сгноили. А фабрики в недавно образовавшейся Германской Демократической Республике выпускали ужасные модели.

Опять я отступаю, но не могу не упомянуть о том, что мама нашла-таки башмачника, лучшего из лучших. Он прошел через ад концентрационного лагеря Дахао и не только выжил, но сохранил целых семь пальцев на руках. Отсутствие трех не помешало ему вернуться к любимой профессии, хоть и доставило некоторые неудобства на начальном этапе.

Но вернусь-ка я к повествованию. Ох уж эта старость, я не помню, куда положила свои очки, зачем открыла шкаф, о чем вчера говорила с соседом (а я о чем-то говорила, раз он спрашивает, как разрешилась моя проблема), но каждый эпизод далекого прошло ярок и важен…

Папа беседовал с Клаусом долго, минут пятнадцать. Все это время я торчала на кухне. Мне велели приготовить угощение для гостя, но я смогла только выложить в вазочку печенье, испеченное мамой. Тонкое, хрусткое, в меру сладкое, посыпанное ванильной пудрой, оно имело разную форму: тут и зайчики, и котики, и ежи. Подобное продавали в немецких магазинах. Как только мы переехали в Германию и пришли за продуктами, я на глазах у всех схватила печенье в форме маленькой свинки. И ладно бы просто взяла без спроса товар, но выбрала именно поросенка! Немцы тут же принялись смеяться и восклицать: «Русиш швайн!» Я знала, как переводятся эти слова, мама тоже. «Русская свинья», – говорили они, эти люди, которых мы победили, и ржали. Тогда она вырвала у меня печенье и утащила из магазина. А чтобы подобного не повторилось, стала сама печь подобное, но уже без свинок.

– Любочка, что же ты сидишь? – услышала я голос папы. – Мужчины хотят перекусить.

– Бегу, – откликнулась я и кинулась в комнату с печеньем, забыв даже о молоке или чае.

Увидев тарелку, папа покачал головой.

– Нет, так не пойдет. Мы хотим есть. Сделай хотя бы бутерброды.

– Пап, я не умею, – и это было правдой. Даже их мне делала мама.

– Учись.

Я взяла хлеб и кровяную колбасу, настрогала все и выложила одно на другое. Мама себе такого не позволяла. Она резала тонко, красиво и всегда дополняла самые простые блюда, даже бутерброды. Или обжаривала хлеб, или добавляла соус, овощи, листья салата. Могла сделать несколько слоев, поработать с формой. А в отсутствие времени или продуктов для декора выкладывала бутерброды на красивые тарелки, благо они в доме имелись. В послевоенном Берлине можно было купить отличный фарфор за сущие копейки.

Я принесла свои ужасные бутеры мужчинам, после сбегала за компотом. Правда, стаканы забыла, и им пришлось пить прямо из горлышка, передавая бутылку друг другу.

– Так что, пап, можно мне дружить с Клаусом? – спросила я.

– Дружите. Он хороший парень. Но сейчас поздно, и ему пора. Встретитесь завтра.

Меня это устраивало, как и Клауса.

Когда я его провожала, вернулась мама. Увидев мальчишку, она раздулась от возмущения, но папа не дал ей и слова сказать, увел в дом. И мне велел не задерживаться.

– Классный у тебя отец, – сказал Клаус.

– Да, – не стала спорить я.

– Зря его моя тетка ненавидит.

– За что? – Я была поражена. Как такое может быть? Мой папа – лучший. Кто его может не любить? А тем более ненавидеть?

Карл стушевался, но смог выдать версию, которую я приняла:

– Она, как твоя мама, считает нас врагами.

Потом оказалось, что мой отец убил ее мужа (думаю, не он, а похожий, такой же молодой, голубоглазый русский лейтенантик). В честном бою и все же… Она считала, он мог пощадить его. Да, немец кидался на офицера советской армии с ножом и даже его ранил, но зачем же пускать в него пулю? Нельзя было вырубить прикладом? Нападающий ведь не солдат, а обезумевший от страха берлинец, которого из-за слабого здоровья не взяли в армию Третьего рейха.

…В тот вечер мы распрощались с Клаусом, я вернулась домой и сразу прошла к себе. Родители не то чтобы ссорились, но общались на повышенных тонах. Посидев на кровати, я вышла, чтобы послушать их.

Всего сейчас не вспомню, да и тогда многое пропустила мимо ушей. Уловила главное:

– Отец Клауса настоящий герой. Он прятал в своем доме евреев, за что был расстрелян нацистами.

– А мать была шлюхой. Я наводила справки.

– Бедной женщине приходилось выживать. Ее муж – враг рейха, паршивая овца. После его смерти никто ей не помогал, даже родственники. Выживала, как могла. Да, спала с мужчинами за деньги, но, скорее, за еду. Здесь тоже не жировали, как ты понимаешь.

– Но не все становились проститутками! – от возмущения голос мамы дрожал.

– Согласен. Но она умерла, Клаус живет у тетки Лауры. Она вдова родного брата антифашиста и терпеть не может племянника. У них с супругом были проблемы из-за отца Клауса, и за его жену приходилось краснеть, а их отпрыск достался ей, потому что больше ему некуда пойти. Не в детдом же отдавать! Тогда и она станет позорищем. Но у Лауры свой сын. Она обделяет племянника – всем, не только заботой. Он голодает.

– Поэтому ты ему весь запас нашей колбасы скормил?

– Пока я могу сделать только это. Но буду хлопотать за него.

– Все равно для всех хорошим не станешь.

– Для всех и не хочу, а другу дочери своей помогу. Не цепляйся к нему больше.

– Но…

– Я все сказал! – прекратил диалог папа.

Не повысив голоса, он надавил, и мама, которая считалась стервой, что вертит мужем, не стала роптать. Смирилась.

Папа был очень спокойным, рассудительным человеком. Мирным. Даже не верилось, что он убивал. Мне казалось, он не обидит и мухи, накормит всех бездомных котов. Папа говорил, что служил в штабе, был адъютантом самого маршала Жукова. Я представляла себе, как он скручивает карты сражений после военных советов, по поручению главнокомандующего отправляет телеграммы, заваривает ему крепкий чай или подносит спирт перед сражением – фронтовые сто грамм. Но в адъютанты желторотиков не брали, только молодых офицеров, прошедших через ад передовой. Да и штабная служба не походила на ту, что я рисовала в воображении, иначе не просыпался бы папа с криками ужаса чуть ли не каждую ночь, не молился тайно на иконку, что еще бабушка подарила. Для всех он был коммунистом и атеистом, но крестик носил, пусть и в кармане.

Так, с благословения папы, я начала «легально» дружить с Клаусом.

* * *

Я сама не поняла, когда полюбила…

Вчера поглядывала на Клауса и ничего особенного не чувствовала. Сегодня утром вроде бы тоже. Или нет? Что-то меня будоражило? Не знаю. Казалось, что накрыло меня стремительно. Помню, смотрю в его темные глаза и понимаю – люблю. А глаза те же. И мордаха. И тельце тощее. Но во мне столько нежности… Хочется обнимать за костлявые плечи, целовать глаза, дуть на светлые ресницы, не сочетающиеся с темной радужкой…

Хочется сделать все для него. Даже жизнью рискнуть!

Вот я дура, подумалось тогда. И даже за себя стыдно стало. За родителей я гипотетически умирать не собиралась, а за Клауса – да, хоть он мне и никто.

Но я смогла сдержать эмоции, и мы как ни в чем не бывало пошли драть ранние яблоки в заброшенном саду. Тетка Клауса готовила из них дивное варенье, чуть кисловатое, потому что сахара в избытке не было, но мне это даже нравилось. Намажешь такое на хлеб, слопаешь за минуту и можно всего двумя глотками воды запить. Клаус приносил мне варенье в прошлом году. Сначала в кружке, а когда мне оно понравилось, приволок большую банку, за что наверняка получил нагоняй. Точно я не знала, Клаус не жаловался, но некоторое время после этого сидел чуть бочком, будто его задница болит после того, как по ней ремнем всыпали.

Тогда нам было по одиннадцать. А когда я поняла, что влюбилась, обоим исполнилось двенадцать. Клаус внешне не изменился, а я уже начала превращаться в девушку. На меня обратил внимание сам Алмаз! И хоть он перестал будоражить мое сердце еще в прошлом году, я отправилась с ним на прогулку. Но она не задалась. Кто-то из-за угла расстрелял признанного красавца из рогатки, и тот убежал домой, бросив меня посреди улицы одну. Когда он скрылся, залпы прекратились. Я поняла, что это Клаус за меня воюет, но тот не вышел из укрытия, понимая, что, если раскроет себя, получит нагоняй.

О моих чувствах к нему никто не догадывался. Не только он сам, но и мои подружки. Даже папа, который очень тонко меня чувствовал, не заметил перемены в любимой дочери. Мужчины в таких делах не смыслят, и это хорошо. Как знать, давал бы он мне ту свободу, к которой я привыкла, узнав о том, что не только Клаус в меня влюблен, но и я в него. Мои ровесницы уже вовсю целовались с мальчиками, а кто чуть постарше, и большее себе позволяли. Как-то я подслушала разговор родителей и узнала, что Зоя Петрова, что училась в девятом классе, забеременела. Родить девочке не дали, ее мама смогла приобрести у местного чудо-лекаря травы, вызывающие выкидыш. К слову, через полгода семью выслали из Германии, а до этого одного молодого офицера отправили под трибунал.

Влюбленность, как оказалось, сделала меня еще более очаровательной. Мама не переставала получать комплименты в мой адрес от друзей и знакомых. «Как расцвела твоя Любочка», – говорили они. А мама млела. Она не только удачно вышла замуж, но и смогла родить красавицу-дочь.

Надо сказать, что я и до этого располагала к себе людей. Но были те, кто меня терпеть не мог – тетка Клауса и ее сын. Мальчика звали Фридрихом или сокращенно Фредди. Он был младше кузена на полтора года, тоже тощий и белобрысый, но высокий и ясноглазый. Его можно было назвать красивым ребенком, еще и прилично одетым. Клаусу доставались обноски, но свою кровиночку тетка Лаура пыталась принарядить.

Как-то я возвращалась домой из школы и увидела на ветке клена мальчика. Подумала сначала, что это Клаус: он не переставал лазить на дерево, хоть его и покромсали по указке мамы. Да, ему дали добро на посещение нашего дома, но вечером его бы на порог не пустили в грязных башмаках. Они у него обычно были в земле, а то и в навозе, поскольку Клаус обожал лошадей и бегал на конюшню. Он мог бы разуваться на крыльце, но так как его обувка просила каши, то и портянки оказывались запачканными. Поэтому в гости ко мне он являлся, только когда был после бани или в отсутствие мамы. Я выдавала ему старые тапки отца, которые не выкинула, как велели, а сохранила, и Клаус щеголял в них, как Маленький Мук в волшебных штиблетах.

На Фредди же были добротные ботинки на высокой шнуровке. По ним я и поняла, что на клене не Клаус.

– Эй, ты чего там делаешь? – крикнула я по-немецки.

– Не твое дело, – ответил он мне и протянул руку к подоконнику.

– Я сейчас позову кого-нибудь из взрослых, и тебе дадут ремня за то, что ты лезешь в чужой дом.

– Это наш дом, семьи Хайнц. Но я не лезу в него. Сижу на дереве, а оно растет на улице.

– Товарищ лейтенант! – закричала я. – На помощь! Я вижу вора! – Никакого лейтенанта поблизости не было, я просто решила напугать мальчишку, и у меня получилось. Он спрыгнул с дерева и, кувыркнувшись через голову, вскочил, а затем побежал. Чтобы нагнать на Фредди еще больше страху, я дунула в свисток, что носила с собой.

Тот еще пару раз свалился, пока несся к проулку. Посмеявшись про себя, я зашла в дом. А когда поднялась к себе в комнату, обнаружила на подоконнике кучу собачьего дерьма.

С того дня Фридрих начал меня преследовать. К нашему дому он больше не приближался, но подкарауливал меня у ратуши или магазина и выкрикивал оскорбления. Мог показать непристойные жесты. Я не жаловалась на него Клаусу – знала, что он вступится за меня, отмутузит кузена, но потом получит от тетки. Терпела я долго. До тех пор, пока Фредди не переступил черту – не швырнул в меня все тем же собачьим дерьмом.

На мне в тот день было дивное пальто, нежно-голубое, с пелериной. Я долго выпрашивала его у мамы: она говорила, маркое, и настаивала на коричневом. Все же я смогла ее убедить в том, что смогу уберечь пальто. И что же? В первый же день испачкала. Да чем? Дерьмом!

Если бы Фредди сразу не убежал, я бы сама его поколотила, но он тут же скрылся. И я, рыдая, отправилась домой, чтобы попробовать отстирать пальто. Естественно, у меня не вышло. Я использовала щелочное мыло и испортила ткань. Теперь вместо коричневых пятен на ней были белесые.

Мне ничего не оставалось, как рассказать обо всем Клаусу. Я попросила его предупредить брата о том, что, если он еще раз выкинет нечто подобное, я расскажу родителям о травле. Пока же я молчу, даже вину за испорченное пальто целиком взяла на себя. Клаус выслушал молча, кивнул и ушел, а спустя час вернулся с Фредди. Он тащил его за шкирку и давал под зад пинков.

– Проси прощения, – велел ему Клаус.

– Пошел ты!

Старший брат врезал младшему. Они были одного роста и комплекции, считай, по силам на равных.

– Прости, – выдавил из себя Фредди.

– А теперь пообещай, что больше так делать не будешь. Ну!

Мальчишка поднял на меня глаза, мокрые от слез, но не боли – злости. Под правым наливался фингал.

– ТАК я больше не буду, – пообещал он, но как-то зловеще, с нажимом на первом слове. Затем вырвался и убежал.

– Тебя накажут, – с грустью проговорила я.

– Знаю. Но это ничего, мне не привыкать.

– Хочешь, мы вместе поговорим с твоей тетей Лаурой? Я все ей объясню.

– Нет, так будет только хуже, – покачал головой Клаус.

– Хуже было бы, если бы я пожаловалась на Фредди родителям, а не тебе.

– Да. Но в этом случае досталось бы и ему, и мне, а тетка стала бы еще злее. Она велит нам держаться подальше от вас, русских. И если она узнает, что Фредди задирает дочку заместителя командира части, она придет в бешенство. Ему по заднице даст да сладкого лишит, а меня накажет, так накажет! Обвинит в том, что я на кузена дурно повлиял. Сегодня же мне достанется только за то, что я его побил. Не переживай за меня. И не плачь из-за пальто.

– Но оно было таким красивым!

– Ты – красивая. А пальто… самое обычное.

Это был первый комплимент, который я услышала от Клауса, и он очень меня взбудоражил. Мне уже и пальто было не жаль. Оно ведь самое обычное! В отличие от меня…

Клаусу тогда здорово досталось. Его не только выпороли, но и под домашний арест посадили, но он все же сбежал через четыре дня, чтобы увидеться со мной. Взобрался на дерево, постучал в стекло отломанной веточкой, и мы тихо переговаривались через окно. Был октябрь (мой любимый месяц с 1950 года), вечерами температура опускалась до нуля, и я простыла – утром встала с температурой. Мама оставила меня дома отлеживаться. Поила горячим чаем с малиной, давала жаропонижающие, но уже ночью меня увезли в больницу, где я пролежала две недели.

Первым человеком, которого я увидела после выписки, оказался… Фридрих.

Он сидел на лавке возле больницы, одинокий и замерзший. Нос его покраснел, а щеки стали белыми, под цвет снега, припорошившего все вокруг. Фредди исподлобья смотрела на меня и молчал, провожая глазами до машины. Когда она стала отъезжать, он встал. Я думала, он слепит снежок и швырнет его в авто, но нет. Побоялся, наверное. А может, он оказался у больницы случайно, просто так совпало, что мы пересеклись.

А вечером я встретилась с Клаусом. Он пришел ко мне с букетиком лаванды. Она радовала глаз и дивно пахла. В Берлине у многих она росла в горшках на подоконнике, и мой рыцарь, скорее всего, втихаря срезал ее где-то и завернул в газету, чтобы цветы не померзли. Никто и не понял, что в кульке именно они. Решили, что семечки или каштаны, в том числе я. Но когда мы поднялись в мою комнату, Клаус развернул газету, и я увидела лаванду. Я так поразилась этому, что поцеловала своего рыцаря, порывисто, коротко, но в губы. Клаус зарделся так, что даже кончики его оттопыренных ушей заалели, и все же смог выговорить:

– Я очень по тебе скучал.

«И я по тебе», – мысленно ответила я, а вслух произнесла:

– Мог бы навестить, раз так.

– Я хотел, но меня не пускали. А возле больницы нет высоких деревьев.