Текст книги "Озорные рассказы"

Таким путем Мари д’Анбо пришла к тому, с чего ей следовало начать. И она поняла, что раз славный рыцарь вырвался из расставленных ею ловушек, значит его уловила в свои тенета другая дама. Внимательно посмотрев вокруг, дабы выяснить, где ее молодой гость мог найти ножны по своему вкусу, она вспомнила, что красавица Лимёй, одна из фрейлин королевы Екатерины Медичи, а также дамы де Невер, д’Эстре и де Жак были явными приятельницами Лавальера, и порешила, что хотя бы одну из них он должен безумно любить.

И вот ко всем прочим причинам, по которым она стремилась соблазнить своего неусыпного Аргуса – голову коего она не то что не хотела отрубить, но, напротив, мечтала умастить благовониями и осыпать поцелуями, – прибавилась еще и ревность.

Правду сказать, Мари была и красивее, и моложе, и соблазнительнее, и милее всех соперниц, по крайней мере, к такому заключению пришло ее воображение. И, взволнованная всеми струнами и пружинами души и тела, кои приводят женщину в движение, она решилась пойти на приступ и захватить сердце рыцаря, ибо дамы любят брать все, что хорошо укреплено.

Она стала такой душечкой, так к нему подольстилась, так умаслила, что мало-помалу приручила его. И однажды вечером она впала в мрачное настроение, хотя в глубине души была весьма весела, и вынудила своего телохранителя задать естественный вопрос:

– Что с вами?

Она задумчиво отвечала, и слова ее звучали слаще самой сладкой музыки, что она вышла замуж за Малье вопреки своему сердцу и потому очень несчастна; что она не ведала наслаждений, оттого что муж ее ничего в любви не смыслит, и жизнь ее полна слез. Короче, она чиста и сердцем, и всем остальным, ибо додня не получила от замужества ничего, кроме разочарования. Потом она добавила, что любовь, несомненно, должна иметь свою сладость и приносить удовольствия разного рода, поелику все дамы ищут ее, жаждут и ревнуют к тем, кто ею торгует, ибо любовь продается задорого, – в общем, ей любопытно узнать, что такое любовь, и за один день или ночь любви она отдала бы жизнь и навеки безропотно покорилась бы своему другу. Однако тот, с кем ей приятнее всего было бы заняться сей наукой, и слушать ее не хочет, в то время как она сохранила бы их отношения в тайне, зная, как муж ему доверяет, и наконец, что, ежели он по-прежнему будет глух к ее мольбам, она умрет.

И все эти словеса, известные женщинам с колыбели, перемежались паузами, вздохами и выразительными взглядами. Она взывала к небесам, возводила очи горе, внезапно заливалась румянцем и даже рвала на себе волосы… Все, какие есть, чары пошли в ход. И поскольку за словами Мари стояло острое желание, которое украшает даже дурнушек, славный рыцарь весь в слезах бросился к ее ногам, обнял их и припал к ним губами. Правду сказать, добрая женщина с удовольствием предоставила ему возможность их целовать, и даже более того, не думая о дальнейшем, позволила ему дотронуться рукой до своего платья, прекрасно понимая, что, дабы снять оное, надо начать снизу, но этим вечером ей суждено было остаться целомудренной, понеже прекрасный Лавальер воскликнул с отчаянием:

– Ах, сударыня, я самый несчастный и недостойный…

– Нет, нет, что ты!

– Увы, мне заказано счастье принадлежать вам.

– Отчего же?

– Не осмеливаюсь признаться…

– Неужели все так ужасно?

– О, боюсь, что вы устыдитесь!

– Не бойся, я закрою лицо руками.

И плутовка прикрылась ладонями, но так, чтобы сквозь пальцы не терять своего возлюбленного из виду.

– О горе мне! – вздохнул Лавальер. – Однажды вечером, когда вы обратились ко мне с ласковыми речами, я воспылал к вам страстью вероломной, но, не чая добиться счастья и не осмеливаясь открыть вам свою страсть, я поспешил в то веселое заведение, куда ходят все мужчины, и там ради вас и ради чести брата моего, на которую я чуть не посягнул, я заразился, и теперь мне грозит смерть от итальянской болезни…

Дама в ужасе вскричала, точно роженица, и в волнении своем мягко оттолкнула его. Засим бедный и достойный жалости Лавальер направился вон из залы, а Мари д’Анбо, глядя ему вослед, подумала: «Какая жалость!» И она впала в великую печаль, жалея бедного юношу и пылая все большей страстью, ибо теперь он был для нее трижды запретным плодом.

– Кабы не Малье, – промолвила она как-то вечером, найдя своего стража еще прекраснее, чем всегда, – я хотела бы заполучить вашу болезнь, мы страдали бы вместе…

– Я вас слишком люблю, чтобы потерять голову.

И он расстался с нею и поспешил к своей красавице Лимёй. Однако же, как вы понимаете, он не имел возможности уклониться от пламенных взоров дамы в часы трапез и вечерних посиделок, и пыл его непрестанно подпитывался и согревал их обоих, а ей приходилось жить и терпеть, не касаясь рыцаря иначе чем взглядом. И таким образом, ни один из придворных кавалеров не мог пробиться к сердцу поглощенной своими чувствами Мари д’Анбо, ибо лучшей защитой от всяческих чар и соблазнов является любовь, она, подобно дьяволу, все, что любит, окружает стеной огня. Однажды вечером Лавальер сопроводил свою даму на бал к королеве Екатерине, где танцевал с красавицей Лимёй, в которую был безумно влюблен. В те времена рыцари не боялись делить свое сердце между двумя-тремя женщинами. И теперь многие дамы ревновали Лимёй, которая в ту пору еще размышляла, отдаться ей прекрасному Лавальеру или подождать. И перед кадрилью она назначила ему свидание назавтра, во время охоты. Наша великая королева Екатерина, которая из высших политических соображений взращивала любовные отношения и перемешивала их, как пекарь угли в печи, охватывала взглядом милые парочки, менявшиеся местами в кадрили, и говорила своему мужу:

– Пока они сражаются здесь, и речи не может быть ни о каких заговорах, не так ли?

– Да, но гугеноты?

– Ба, приглашайте их, не бойтесь! – засмеялась королева. – Взгляните на Лавальера, подозревают, что он гугенот, но моя дорогая Лимёй[67]67
  Лимёй Изабелла де Ла Тур д’Овернь, госпожа де (1535–1609) – фрейлина королевы Екатерины Медичи, интриганка, отличавшаяся, согласно воспоминаниям современников, необычайной красотой и состоявшая в так называемом летучем отряде фрейлин, которые обольщали знатнейших мужчин королевства, с тем чтобы раздобыть необходимые королеве сведения.


[Закрыть] скоро обратит его, она прекрасно справляется для своих шестнадцати лет… Он не замедлит вписать ее в свой список…

– Ха, мадам, не верьте слухам, – воскликнула Мари д’Анбо, – у него неаполитанская болезнь, та самая, что сделала вас королевой!

От подобного простодушия Екатерина, прекрасная Диана и король расхохотались, и скоро весь двор узнал почему. Позор и бесконечные насмешки обрушились на голову Лавальера. Каждый показывал на него пальцем, и бедный рыцарь не знал, куда деваться; Лимёй, которую его соперники поспешили предупредить о грозящей ей опасности, тут же к нему остыла, поскольку слухи тогда распространялись мгновенно и каждый страшно боялся сей омерзительной болезни. И вскоре Лавальер обнаружил, что все шарахаются от него, как от прокаженного. Король сказал ему что-то оскорбительное, и славный рыцарь покинул бал вместе с Мари д’Анбо, которую слова короля повергли в отчаяние. Она погубила того, кого любила, обесчестила его и испортила ему жизнь, понеже тогда все медики в один голос уверяли, что те, кто переболел итальянской болезнью, теряют способность испытывать влечение, лишаются возможности иметь детей, а их кости чернеют.

Мало того, ни одна женщина не захочет вступить в законный брак с самым красивым молодым дворянином королевства, если только на него падет подозрение в том, что он один из тех, кого мэтр Франсуа Рабле называл своими «дражайшими паршивцами».

Прекрасный и печальный кавалер хранил молчание, и его спутница сказала ему по дороге из дворца, в котором давали бал:

– Мой дорогой сударь, я стала причиной ваших несчастий…

– Ах, сударыня! – возразил Лавальер. – Мое несчастье поправимо, да и вы избежали огромной беды, понимая, как опасно меня любить!

– Ах! – вздохнула она. – Зато теперь я знаю, что вы будете моим и только моим, потому что за это поношение и бесчестье я обязана вам вечной дружбой, и я всегда буду вашей госпожой и дамой, лучше того – вашей рабой. Я желаю принадлежать вам, дабы смыть следы этого позора, окружить вас всяческими заботами и опекой, и пусть даже завтра объявят, что болезнь неизлечима и убьет вас так же, как нашего покойного короля, я последую за вами и умру вместе с вами от вашей болезни. О да! – Она залилась слезами. – Нет таких страданий, которые возместят вам нанесенный мною ущерб.

Она присоединила к словам безудержные рыдания, ее добродетельное сердце не выдержало, и она упала в непритворный обморок. Испуганный Лавальер подхватил ее и прижал руку к ее сердцу, то бишь к прекрасной и несравненной груди, которая это самое сердце прикрывает. От жара любимой руки дама пришла в себя и почувствовала такое наслаждение, что чуть снова не лишилась чувств.

– Увы! – промолвила она. – Сия поверхностная и лукавая ласка отныне будет единственной нашей радостью. Однако она в тысячу раз лучше тех, что дарил мне бедный Малье… Оставьте вашу руку… Она трогает мне душу, сердце мое так и тает!

На такие слова рыцарь с жалостливой миной простодушно признался, что это прикосновение доставило ему великое наслаждение, в результате которого страдания его от болезни так усилились, что лучше смерть, чем эти муки.

– Тогда мы умрем вместе, – сказала она.

Однако они уже добрались до дома, и, поскольку умереть не было никакой возможности, каждый из них лег в своей опочивальне, думая только о любви, ибо Лавальер потерял свою Лимёй, а Мари д’Анбо познала ни с чем не сравнимое удовольствие.

Из-за такого непредвиденного оборота событий Лавальер лишился надежд и на любовь, и на женитьбу, не осмеливался показаться людям на глаза и понял, что защита одной-единственной женщины обходится слишком дорого, однако же он слишком высоко ценил честь и добродетель, чтобы не находить удовлетворения в жертве, которую принес во имя братства. Но дальше – больше, последние дни его службы стали невыносимо трудными и щекотливыми. И вот почему.

Признание в любви, которую Мари полагала взаимной, ущерб, который она нанесла своему возлюбленному, и испытанное блаженство придали смелости прекрасной Мари, которая впала в любовь платоническую, слегка умеряемую мелкими безопасными утехами. И отсюда последовали игры в пушистого гусенка[68]68
  …игры в пушистого гусенка… – См. рассказ «Славные пересуды монашек из Пуасси». Пушистый гусенок фигурирует также в книге Рабле. Имеется в виду открытие, сделанное Гаргантюа, который опытным путем доказал, что лучшая в мире подтирка – это пушистый гусенок (см.: Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. Книга I, глава XVI. Пер. Н. Любимова).


[Закрыть], придуманные дамами, которые после смерти короля Франциска боялись заразиться, но не могли отказаться от своих любовников.

И от этих жестоких ласк Лавальер, играя свою роль, уклониться никак не мог. И вот каждый вечер скорбящая Мари привязывала гостя к своей юбке, держала его за руки, пожирала очами, прижималась щекой к его щеке, и в подобных невинных объятиях рыцарь чувствовал себя точно черт в купели со святой водой, а дама без устали твердила о своей великой страсти, которая не имела пределов, поскольку лишь возрастала на бесконечных пространствах неутоленных желаний. Весь пыл, который женщины вкладывают в плотскую любовь, так что ночью единственным светом является свет их глаз, ушел у нее в мистические покачивания головы, восторги души и экстаз сердца. И за неимением лучшего они с радостью двух ангелов, соединенных лишь мыслями, заводили нежные песнопения, которые повторяли все влюбленные того времени в честь любви, те гимны, что аббат Телемской обители старательно спас от забвения, начертав латынью на стенах своего аббатства, расположенного, согласно мэтру Алкофрибасу, в нашем Шиноне, где я видел их собственными глазами и привожу здесь во благо христиан.

– О! – говорила Мари д’Анбо. – Ты моя крепость и жизнь моя, мое счастье и мое сокровище!

– А вы, – вторил он, – моя жемчужина, мой ангел!

– Ты мой Серафим!

– Вы моя душа!

– Ты мой бог!

– Вы моя утренняя и вечерняя звезда, мое счастье, моя красота, моя вселенная!

– Ты мой великий, мой божественный повелитель!

– Вы моя слава, моя вера, моя религия!

– Ты мой милый, мой прекрасный, мой храбрый, мой благородный, мой дорогой, мой рыцарь, мой защитник, мой король, моя любовь!

– Вы моя фея, цвет моих дней, грезы моих ночей!

– Ты моя мысль каждый миг!

– Вы радость очей моих!

– Ты голос души моей!

– Вы мой свет дневной!

– Ты моя заря!

– Вы самая любимая из женщин!

– Ты самый обожаемый мужчина!

– Вы моя кровинка, мое я, что лучше, чем я!

– Ты мое сердце, мой свет!

– Вы моя святая, моя единственная радость!

– Я отдаю тебе пальму первенства, как ни велика моя любовь, чаю, ты любишь меня сильнее, потому что ты мой господин!

– Нет, эта пальма твоя, о, моя богиня, моя Дева Мария!

– Нет, я раба твоя, твоя прислужница, я ничто, ты можешь обратить меня в прах!

– Нет, это я ваш раб, ваш верный паж, ваше дыхание, ковер под вашими стопами. Мое сердце – ваш трон.

– Нет, мой друг, ибо я таю от одного голоса твоего.

– Я сгораю от вашего взгляда.

– Я живу только тобой.

– Я дышу только вами.

– Хорошо, положи руку на сердце мое, одну только руку, и ты увидишь, как побледнею я, когда твоя кровь согреет мою.

Состязание сие приводило к тому, что глаза их, уже сверкавшие, воспламенялись еще больше, славный рыцарь вольно или невольно разделял удовольствие, которое получала Мари д’Анбо от прикосновения его руки к ее сердцу. От этих легких ласк напрягались все его члены, натягивались все нервы, испарялись все мысли и соображения, и он млел, достигая вершины блаженства. Из глаз их текли горячие слезы, они обнимали друг дружку так, как пламя охватывает дома, и на этом все! Ведь, если помните, Лавальер обещал вернуть другу и брату в целости и сохранности только тело, а не душу.

Когда Малье сообщил о своем возвращении – это было более чем вовремя и кстати, ибо ни одна добродетель не выдержит такой пытки и такого поджаривания, а чем меньше влюбленным было дозволено, тем больше разыгрывалось их воображение.

Оставив Мари д’Анбо, верный его товарищ выехал навстречу другу, чтобы вместе с ним благополучно проехать через лес, и оба брата по оружию, совсем как в старые добрые времена, легли спать в одну постель в городке Бонди.

Они лежали рядышком, и один рассказывал о своем путешествии, а другой – о последних слухах, о галантных похождениях и так далее. Но главное, что волновало Малье, была Мари д’Анбо, и Лавальер поклялся, что никто не притронулся к тому драгоценному месту, в котором хранится честь мужей, и влюбленный в жену Малье весьма был этим доволен.

На следующий день троица воссоединилась, к великому отчаянию Мари, которая, в силу великой женской хитрости, бурно приветствовала мужа, но при этом пальцем показывала Лавальеру на свое сердце, всем своим милым личиком говоря: «Это твое!»

За ужином Лавальер объявил, что уезжает на войну. Малье сия печальная новость весьма огорчила, и все же он пожелал сопровождать своего брата, но Лавальер запретил ему покидать жену.

– Сударыня, – сказал он Мари д’Анбо, – я люблю вас больше жизни, но меньше, чем свою честь.

При этих словах он побледнел, Мари д’Анбо тоже, поскольку никогда в их играх с пушистым гусенком не было столь истинного чувства, как в этих словах. Малье вызвался проводить друга до Мо. Вернувшись, он стал обсуждать с женой непонятные причины и скрытые поводы столь внезапного отъезда, и Мари, знавшая о бедах Лавальера, сказала:

– Мне все понятно: ему здесь плохо, стыдно, потому что каждый знает, что у него неаполитанская болезнь.

– У Лавальера? – изумился Малье. – Я же видел его два дня назад, когда мы спали в Бонди, и вчера в Мо. Нет у него ничего! Он свеж как огурчик.

Дама залилась слезами, восхитившись сей бесподобной братской преданности, сей нерушимой верности слову, сим мукам глубоко запрятанной страсти. Сохранив любовь на самом дне своего сердца, она, как нам поведал о том в своих тары-бары мессир Бурдейль де Брантом[69]69
  Бурдейль де Брантом Пьер де (1540–1614) – придворный летописец времен Екатерины Медичи, один из самых читаемых авторов эпохи Возрождения, чьи сочинения написаны живым языком и пестрят анекдотами из жизни королей и придворных.


[Закрыть], ушла в мир иной, когда Лавальер погиб под Мецем.

Время действия: XV век.

В то время священники в брак не вступали, однако имели покладистых и елико возможно пригожих сожительниц. К сожалению, с тех пор, как всем известно, собор запретил им это дело, поелику не видел ничего хорошего в том, что бабы потешаются над чужими исповедями, а главное, над тайнами церковных установлений и закулисных козней, являющихся неотъемлемой частью жизни католической церкви. Последним священником в наших краях, кто более или менее законно держал в своем доме женщину, одаривая оную своей умозрительной любовью, был некий кюре из Азе-лё-Риделя, милого местечка, которое позднее называли Азе-лё-Брюле (сиречь Азе Сожженный), а ныне Азе-лё-Ридо, чей замок является достопримечательностью Турени. То времечко, когда женщины еще не чурались запаха священников, не так уж далеко, как многие полагают, ибо тогда еще восседал на своем месте господин д’Оржемон, сын епископа[70]70
  …господин д’Оржемон, сын епископа… – Никола д’Оржемон (ок. 1360–1416), сын парижского епископа (1384–1409) Пьера д’Оржемона (ок. 1343–1409), парижский каноник, амьенский архидьякон; в 1412 году стал на сторону герцога Бургундского.


[Закрыть], и не закончились кровавые распри арманьяков. По правде говоря, этому кюре повезло, что он родился в те поры, ведь был он хорош собой, отличался статным телосложением, здоровым румянцем, высоким ростом и силой, ел и пил, как выздоравливающий после болезни, и, что греха таить, постоянно оправлялся от того безобидного недомогания, что охватывало его в определенные часы. В общем, опоздай он на полстолетия, и быть бы ему собственным палачом, коли он попытался бы придерживаться предписанного каноном воздержания. Ко всему прочему, сей кюре родом был из Турени, idest[71]71
   То есть, то бишь (лат.).


[Закрыть] темноволосый, а в глазах его горел огонь и блестела влага, способные разжечь или залить все очаги, кои надобно разжечь или потушить. И никогда в Азе не бывало подобного кюре! Кюре-красавца, с косой саженью в плечах, бодрого, всех благословляющего и одаряющего улыбкой, любящего венчать и крестить больше, чем отпевать, доброго шутника, благоговейного в церкви и настоящего мужчины во всем. На свете немало пастырей, которые любят хорошо поесть и выпить, попадаются и такие, что охотно дарят свое благословение, и такие, что умеют посмеяться, однако все они, вместе взятые, в подметки не годятся вышеупомянутому кюре, ибо он один искренне пекся о своей пастве, поддерживал своих прихожан в горе и в радости, и всякому, кто видел, как он выходит на улицу, хотелось его приголубить, до того его все любили. Он первый сказал в своей проповеди, что черт не так страшен, как его малюют, и он же в пост для госпожи де Канде превратил куропаток в рыб, объявив, что окуни, которые водятся в Эндре, это речные куропатки, и, наоборот, куропатки – это воздушные окуни. Он никогда не пичкал народ нравоучениями и часто со смехом говорил, что предпочитает попасть в мягкую постель, чем в чье-то завещание, и что, мол, у Господа все есть и Он ни в чем не нуждается. Что касается бедных и страждущих, то, кто бы ни пришел в пастырский дом за подаянием, он не уходил обиженным, ибо душа у кюре была широкой, а рука щедрой, и он кручинился (он, в общем-то, очень крепкий!) при виде чужой нищеты и увечий и стремился залечить каждую рану. Оттого-то так долго рассказывали добрые сказки об этом кюре всех кюре!.. Именно он рассмешил до слез гостей, съехавшихся на свадьбу сеньора де Валена, того самого, чьи земли находятся неподалеку от Саше. Мать означенного сеньора совала свой нос в готовку всех горячих и холодных, жареных и вареных, соленых и сладких блюд, и наготовили их столько, что хватило бы накормить маленький город, но, правды ради, надо сказать, что на свадьбу эту съехались гости из Монбазона, Тура, Шинона, Ланже и других деревень и пировали целую неделю.

Так вот, кюре у входа в зал, где собралась вся честная компания, столкнулся с поваренком, которому велели предупредить госпожу, что мясо, жир, кишки, приправы, сиропы и подливы готовы и уже можно делать ту особую кровяную колбасу, секретом приготовления коей владела хозяйка, никому это дело не доверяя. Очень ей хотелось сей необыкновенной колбасой угостить и удивить родителей невесты. Означенный кюре ухватил поваренка за ухо и сказал, что тот слишком чумазый и засаленный, чтобы показываться знатным гостям на глаза, и что он, кюре, так и быть, сам исполнит поручение. И вот этот шутник распахивает дверь, сворачивает левую ладонь трубочкой, несколько раз осторожненько засовывает в нее средний палец правой руки, засим смотрит прямо на госпожу де Вален и говорит: «Идите, все готово!» Те, кто не ведал, о чем речь, расхохотались, видя, как госпожа решительно поднимается с места и направляется к кюре, ибо они предположили одно, а она прекрасно поняла, что священник изображает колбасу.

Однако поистине правдивой является история про то, как сей достойный кюре лишился своей последней сожительницы, поелику церковное начальство не дозволило найти ей замену. Из-за этого означенный кюре лишился всей домашней утвари, и весь приход почитал за честь одолжить ему посуду, тем более что этот человек никогда ничего не портил, не ломал и с большим тщанием все мыл, такой он был славный! Но вернемся к фактам. Однажды вечером кюре пришел домой к ужину весьма опечаленный, ибо он только что предал земле одного доброго испольщика, погибшего весьма странным образом, о чем в Азе доныне поговаривают. Видя, как он ковыряется в миске и воротит нос от горшка с требухой, которую она приготовила на свой особый лад, добрая женщина спросила:

– Вы что, прошли мимо ломбарда (того самого мэтра Корнелиуса, о котором мы там и сям упоминаем), повстречали двух ворон или ваш покойник заворочался в могиле? Отчего вы нос повесили?

– Ох-ох!

– Кто вас расстроил?

– Эх-эх!

– Да говорите же, наконец!

– Милая моя, я в ужасе от смерти бедного Драча, на двадцать лье кругом нет ни одной доброй хозяйки и ни одного порядочного рогоносца, кто не судачил бы о ней…

– А что такое?

– Ну, слушай. Этот славный Драч возвращался с ярмарки, где он продал пшеницу и двух жирных поросят. Он ехал на своей красавице-кобыле, а та, едва они проехали Азе, ни с того ни с сего начала резвиться, и бедный Драч, подсчитывая в уме свои барыши, ехал то шагом, то трусцой. У поворота на старую дорогу к ландам Шарлеманя они повстречали жеребца, которого господин де Ла Карт держит в загоне, чтобы получить от него доброе лошадиное семя, ибо конь этот и быстроходный, и статный, точно аббат, и высокий, и мощный, так что, когда господин адмирал увидел его, он сказал, что это чудо, а не жеребец. Так вот этот чертов конь учуял красавицу-кобылу и молчком, а не заржав, как положено у лошадей, едва только кобыла поравнялась с его загоном, перепрыгнул через сорок виноградных шпалер, побежал вдогонку, громыхая копытами, стреляя из всех орудий залпом, ровно влюбленный, жаждущий объятий, издавая звуки, способные нагнать страху на самых отважных и столь громкие, что их услышали и убоялись даже в Шампи. Драч, боясь нападения, устремился по ландам напрямик и пришпорил свою похотливую кобылу, надеясь на ее быстрые ноги. Она и в самом деле послушалась его и полетела, точно птица, но чертов жеребец несся сзади на расстоянии выстрела из лука и бил копытами, словно кузнецы по наковальне. Хвост трубой, грива набок, весь в пылу, он отвечал на галоп кобылы жутким топ-топ-топ, топ-топ-топ!.. Бедный крестьянин, чувствуя приближение погибели из-за лошадиной страсти, снова подстегнул кобылу, и та продолжила свой полет. Наконец бледный и полуживой Драч добрался до своей мызы, но, увидев закрытые ворота конюшни, заорал что есть мочи: «На помощь! Ко мне! Жена!..» Он крутился-вертелся на своей кобыле, пытаясь увернуться от сгорающего от похоти треклятого жеребца, а тот уже взбесился и грозил вот-вот броситься на кобылу. Семья Драча перепугалась, никто не решался подойти к конюшне и распахнуть ворота, боясь попасть под железные подковы влюбленного жеребца. Наконец жене удалось растворить конюшню, но в тот момент, когда славная кобыла уже почти вошла внутрь, окаянный зверь настиг ее, сдавил, стиснул, сжал и обхватил передними ногами, и в то же время так помял и извалял Драча, что от него осталось лишь бесформенное месиво, похожее на ореховые отжимки. Жутко было видеть его раздавленным живьем и слышать, как его вопли и стоны смешиваются с любовными вздохами жеребца.

– О! Кобыла! – вскричала славная баба.

– Что? – не понял священник.

– А то. Вы, мужчины, для нас, женщин, и сливы не раздавите.

– Да ну?! Напраслину возводишь! Зря, ей-богу, зря.

Осерчав, славный муж опрокинул ее на кровать и своим пробойником с такой силой ее отчеканил, что она вся порвалась и испустила дух на месте, так что ни хирурги, ни доктора не смогли понять, откуда и как образовались подобные разрывы, столь жестоко были разъяты на части все стыки и срединные перегородки. Однако же примите в рассуждение, что кюре был человек гордый и, как уже говорилось, добрый пастырь.

Все порядочные люди и даже женщины согласились, что вины его в сей смерти нет и что он был в своем праве. Так, наверное, появилась на свет известная поговорка: «Осел тебя дери!» – правда, звучит она куда как более грубо, но я не осмеливаюсь ее воспроизвести из почтения к дамам. Однако этот великий и благородный кюре был силен не только в означенном деле, и еще до этого несчастья он совершил такое, что ни один вор уже не осмеливался и близко к нему подойти, а не то что спросить, сколько «ангелов» у него в кошельке, даже если за спиной у злоумышленника толпились двадцать сообщников или более того. Однажды вечером, когда его сожительница была еще при нем, после доброго ужина, отдав должное и еде, и вину, и своей хозяюшке, священник сидел в кресле и обдумывал, где бы ему выстроить новый амбар для хранения десятин. Тут принесли записку от сеньора де Саше, который собрался отдать Богу душу, но прежде хотел с Ним примириться, исповедаться, в общем, совершить известные и положенные в таком случае обряды.

– Он хороший человек и добрый господин, я пойду!

Кюре зашел в церковь, взял серебряный ларь с облатками, сам позвонил в малый колокол, не желая будить служку, и бодро-весело зашагал по дороге. В поле, на берегу Эндра наш добрый кюре видит ночного татя. Кто такой тать? Это святого Николая подопечный. А нельзя ли попонятнее? Ну это тот, кто ясно видит в темноте, набирается ума-разума, изучая со всех сторон чужие кошельки, и получает ученые степени на большой дороге. Теперь дошло? И вот этот тать ночной ждет-дожидается серебряного ларца, ибо знает ему цену.

– Ох-ох! – вздыхает кюре и кладет ларец на камень, что лежит на углу моста. – Стой, где стоишь, не двигайся.

Затем он подходит к вору, сбивает его с ног и вырывает у него палку с железным наконечником. Незадачливый злодей вскакивает и набрасывается на доброго пастыря, но тот всаживает палку точнехонько ему в пупок.

– Эх, где бы я был, положись я на Провидение!

Произнося сие богохульство посреди большой дороги на Саше, наш кюре лишь зря воздух сотряс, ибо обращено оно было не к Господу Богу, а к архиепископу Турскому, который не раз нашего кюре резко отчитывал, грозился отлучением и внушения ему делал при всем капитуле за то, что тот смел в проповедях своих утверждать, будто добрая жатва не от милости Божьей, а от добрых трудов и тяжкой работы, в общем, за речи, от которых так и несло костром. И то сказать, не прав был кюре, ибо дарам земным надобно и то и другое, но он умер в сем заблуждении, поелику никак не желал понять, что коли Богу угодно, то урожай пребудет и без людского пота. Истинность сей доктрины подтвердили ученые мужи, доказав, что во времена оны пшеница прекрасно произрастала безо всякого человеческого участия.

Не могу закончить повествование об этом образцовом пастыре, не напомнив еще раз о том, с каким рвением он в подражание святым делился с бедняками и бродягами всем, что имел, до последней рубахи. Однажды он верхом на муле возвращался в Азе из Тура, куда ездил на поклон к церковному судье. В двух шагах от Баллана повстречал он красавицу, которая плелась по дороге пешком, и весьма окручинился при виде женщины, бредущей, точно собака бездомная, да к тому же очевидно уставшей и нехотя переставлявшей ноги. Кюре тихонько свистнул, красавица обернулась и остановилась. Добрый пастырь, знавший толк в том, как не спугнуть птичку, и особливо птичку пригожую, столь любезно и приветливо предложил ей сесть позади него на мула, что девица, как водится, поколебавшись да посмущавшись, словно он предлагал ей что-то съесть или взять, согласилась. Овечка и пастырь устроились, и мул поскакал дальше своей обычной неспешной трусцой. Девица начала ерзать, сползать то туда, то сюда, так что, проехав Баллан, кюре сказал, что будет лучше, коли она за него ухватится. Красавица тут же несмело обняла своими пухлыми ручками нагрудник своего кавалера.

– Теперь не трясет? Вам удобно? – спросил кюре.

– Да, удобно. А вам?

– А мне и того лучше, – признался кюре.

Он и в самом деле чувствовал себя как нельзя лучше, а вскоре спина его разогрелась от двух выступов, кои терлись, терлись, да и прижались к его лопаткам, что было довольно огорчительно, поскольку место это было не слишком подходящим для столь добротного белого товара. Мало-помалу ритмичные движения осла привели в согласие внутренний жар обоих наездников, кровь в их жилах заструилась быстрее, оба принялись живее покачиваться в такт с ослом, и в конце концов славная девица и кюре подумали об одном и том же, а вот о чем тогда думал мул – неизвестно. Притершись друг к другу да пообвыкнув, наездники пришли в волнение, а потом охватили их обоих тайные желания.

– О, – промолвил кюре, обернувшись к своей спутнице, – смотрите, какая славная рощица, густая, частая…

– Она слишком близко к дороге, – возразила девица. – Или люди срубят ветки, или коровы оборвут молодые побеги.

– А вы не замужем? – спросил кюре, подстегнув мула.

– Нет, – отвечала она.

– И не были?

– Не была. Честное слово.

– Нехорошо. В ваши-то годы…

– Ну да, святой отец, но, видите ли, бедная девушка с ребенком на руках – скотинка хуже некуда.

Доброму кюре жаль стало милой простушки, и, помня, что каноны требуют, помимо всего прочего, чтобы пастыри наставляли своих овечек по части их обязанностей и повинностей в этой жизни, почел своим долгом просветить девицу насчет бремени, которое однажды непременно возляжет на плечи ее. Он ласково попросил девицу не пугаться и добавил, что коли она положится на его порядочность, то никто никогда не прознает о том, как они здесь и сейчас проверят, хороша ли она для замужества. Поелику от самого Баллана девушка только об этом и думала, а желание ее поддерживалось и прирастало от теплых покачиваний мула, то ответ ее был резок:

– Раз так, я слезаю.

Добрый кюре не сдавался. Он продолжал мягко уговаривать ее и улещать, и так они доехали до леса у азейской околицы, где девица пожелала сойти. Кюре помог ей, ибо ради продолжения спора ему надо было сесть верхом по-другому. Тут стыдливая девица убежала в чащу, на прощание крикнув:

– Ну, злодей, теперь ты меня не поймаешь.

Мул остановился на зеленом лужке, а девица в траве запуталась и покраснела. Кюре приблизился к ней, и понеже к мессе он уже отзвонил, то решил ее отслужить, и оба вкусили от райского блаженства. Кюре всем сердцем желал просветить девицу как следует, и он нашел свою новообращенную весьма податливой и столь же нежной в душе, как и ее кожа – подлинное сокровище. Однако он был весьма удручен тем, что близость Азе вынуждала его сократить урок, хотя славный наставник был бы не прочь, подобно всем учителям, повторить пройденное со своей ученицей.