Текст книги "Озорные рассказы"

Когда все выстроились для церемонии, старый крысиный кардинал взял слово и произнес краткую речь на мышиной латыни, стремясь убедить Землероя в том, что над ним нет никого, кроме Бога, и что ему, Землерою, надлежит повиноваться только Господу и никому более. Засим святой старец подкрепил свою мысль тонкими перифразами, напичканными выдержками из Евангелий, дабы поколебать убеждения присутствующих и заморочить им головы. В общем, то была прекрасная проповедь, нашпигованная ломтиками здравого смысла. Завершилась сия речь громоподобными восхвалениями землероек и самого достославного и непревзойденного из них, подобного коему свет еще не видывал. И все это ослепило хранителя подвалов.

У Землероя голова пошла кругом, рассудок затуманился, и он повелел сим красноречивым крысам расположиться в его владениях. Днем и ночью хранителя подвалов воспевали в сладких похвалах и любезных песнопениях, не забывая о его даме: все лобызали ее крохотную лапку и обнюхивали вертлявый хвостик. И вот настал час, когда госпожа, сознавая, что молодые крысы еще голодают, решила довершить дело лапок своих. Она нежно поцеловала своего господина, осыпала его ласками, состроила тысячу милых гримасок, из коих одной-единственной достаточно, чтобы погубить душу смертного, и заявила Землерою, что он даром тратит время, отведенное их любви; что он слишком много разъезжает по делам и слишком усердно исполняет свой долг; что он вечно в пути-дороге, а ей ничего не достается; что, когда она желает видеть его рядом, он, отгоняя кошек, скачет на лошади по каким-то водосточным трубам; что она желает, чтобы он всегда был готов, точно копье, и резв, как птичка. Затем она с криком и болью выдернула у себя седой волос и расплакалась, называя себя самой несчастной мышью на свете. Землерой возразил, сказав на это, что она хозяйка всего и вся, и хотел поставить на своем, но его дама залилась таким потоком слез, что он начал умолять о прощении и согласился ее выслушать. Слезы тут же высохли, мышка протянула лапку для поцелуя и посоветовала вооружить нескольких бравых вояк, надежных и проверенных крыс, и послать их на охрану границ и окрестностей. Сказано – сделано. Отныне Землерой по целым дням мог играть, танцевать, развлекаться, слушать баллады и куплеты, кои слагали для него поэты, играть на лютне и мандоре, сочинять акростихи, есть, пить и веселиться. Когда госпожа произвела на свет самую прелестную мышиную землеройку или самую прелестную землеройную мышь – не знаю, каким именем назвать сей продукт любовной алхимии, который, как вы понимаете, стряпчие тут же узаконили (при сих словах коннетабль Монморанси, который женил своего сына на внебрачной дочери вышеназванного короля Генриха[118]118
  …который женил своего сына на внебрачной дочери вышеназванного короля Генриха… – Сын коннетабля Анна де Монморанси (см. примеч. к с. 194) Франциск, герцог де Монморанси (1530–1579), в 1557 году женился против собственной воли на Диане Французской (1538–1619), узаконенной дочери Генриха II и Филиппы Дучи из Пьемонта.


[Закрыть], со страшной силой стиснул рукоятку шпаги), и в подвалах устроили пышные празднества, подобных коим вы никогда не видывали ни при дворе, ни даже на поле Золотой парчи[119]119
  Поле Золотой парчи – место мирных переговоров Генриха VIII Английского и Франциска I Французского (7–24 июня 1520), которое получило это название из-за необыкновенной роскоши свиты обоих королей, великолепия палаток и одеяний, пышности пиров и т. д.


[Закрыть]. Мыши наслаждались в каждом уголке. Везде и всюду танцы, концерты, пиры, сарабанды, музыка, веселые песни и песнопения. Крысы разбивали горшки, открывали кувшины, опрокидывали банки, рвали мешки. Повсюду виднелись реки горчицы, изъеденные окорока, рассыпанная пшеница. Все текло, рушилось, валилось, катилось, а маленькие крысята плескались в ручейках зеленого соуса. Молодые грызуны купались в морях сластей, старики таскали пирожки. Некоторые мышата катались верхом на соленых говяжьих языках. Отдельные полевые мышки плавали в горшках с маслом, а самые хитрые, пользуясь праздничной неразберихой, свозили зерно в специальные норки, желая обеспечить себя на черный день. Никто не проходил мимо орлеанского повидла из айвы, не поприветствовав его и не лизнув разок-другой. Все вертелось и кружилось, как на римском карнавале. Короче говоря, те, у кого есть уши, могли слышать кухонный гомон и грохот, шипение сковородок, потрескивание жаровен, бульканье котелков, скрип вертелов, хруст корзин и коробов, шуршание сластей, позвякивание шампуров и дробный топоток лапок, стучавших по полу, точно град. То был шумный, суматошный пир, вся челядь – лакеи, конюхи, повара – сновала туда-сюда без остановки, не говоря уже о музыкантах и кривляющихся фиглярах, каждый из которых расточал похвалы, о военных, бивших в барабаны, и обо всех трех сословиях, волновавшихся и обсуждавших счастливое событие. Восторг был столь великим, что все ухватились друг за дружку и пустились в общий хоровод, дабы прославить сию прекрасную ночь.

Внезапно послышался грозный шум шагов Гаргантюа, который спускался по ступеням в свои подвалы, сотрясая брусья, полы и стены. Некоторые старые крысы стали спрашивать, что значит сия хозяйская поступь, но, поскольку никто не дал им ответа, в великом страхе бежали, и правильно сделали. Гаргантюа вошел и, завидев полчище крыс, попорченные запасы, пропавшие сласти, разлитую горчицу, грязь и разорение, раздавил веселых вредителей, не дав им даже пискнуть, вместе с их прекрасными атласными нарядами, жемчугами, бархатом и прочими тряпками и тем положил конец разгулу».

– А что сталось с Землероем? – очнувшись, поинтересовался король.

– Эх, сир! – отвечал Рабле. – С ним люди Гаргантюа поступили несправедливо. Они казнили его. Ему, как дворянину, отрубили голову. Что было неправильно, ибо его одурачили.

– Ты далеко зашел, старик, – заметил король.

– Нет, сир, недалеко, а высоко. Разве кафедра проповедника не выше трона? Вы сами просили меня прочитать проповедь, что я и сделал подобающим священнику образом.

– Мой милый кюре, – сказала Рабле на ушко госпожа Диана, – а что, если бы я была злопамятна?

– Госпожа, – отвечал Рабле, – разве не надлежит предупредить короля, господина вашего, относительно итальянцев королевы, что заполнили дворец, подобно майским жукам?

– Бедный пастырь, – прошептал старику на ухо кардинал Оде, – уезжайте куда-нибудь подальше.

– О монсеньор, – воскликнул Рабле, – очень скоро я буду в мире весьма далеком.

– Силы небесные! Господин писатель, – молвил коннетабль, сын которого, как всем известно, вероломно бросил свою невесту мадемуазель де Сьен, дабы жениться на Диане Французской, дочери одной иноземки и короля, – откуда в тебе столько смелости, чтобы касаться столь высоких персон? Ах! Скверный поэт, ты любишь возноситься, так хорошо же, даю слово, я обеспечу тебе весьма высокое место.

– Все там будем, господин коннетабль. Но если вы истинный друг государства и короля, вы поблагодарите меня за то, что я предупредил его о происках лотарингцев, кои, подобно крысам, разоряют все и вся.

– Милый мой, – шепнул Рабле на ухо кардинал Шарль Лотарингский, – если тебе понадобятся деньги, чтобы выпустить в свет пятую книгу твоего Пантагрюэля, приходи, я дам, сколько попросишь, ибо ты хорошо разъяснил, что к чему, этой старой выжле, которая околдовала короля, и всей ее своре.

– Что ж, господа, – сказал король, – и каково ваше мнение о сей проповеди?

– Сир, – отвечал Мелён де Сен-Желе, заметив, что все вокруг остались довольны, – я никогда не слышал лучшего пантагрюэлистского пророчества. Неудивительно, что мы обязаны им тому, кто сочинил сию прекрасную надпись на вратах Телемской обители:

 
Входите к нам вы, кем Завет Христов
От лжи веков очищен был впервые.
Да защитит вас наш надежный кров
От злых попов, кто яд фальшивых слов
Всегда готов вливать в сердца людские[120]120
  См.: Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. Книга I, глава LIV. Перевод Ю. Корнеева.


[Закрыть].
 

Придворные, все как один, наградили поэта дружными рукоплесканиями, каждый восславил Рабле, и он удалился восвояси в сопровождении королевских пажей, которые по особому королевскому распоряжению освещали его путь факелами.

Некоторые омрачали жизнь Франсуа Рабле, гордость нашей страны, злыми выходками и глупыми проделками, порочившими сего Гомера-философа, князя мудрости и сердца отечества, подарившего миру с тех пор, как взошло его светило, немало чудесных творений. К черту всех, кто очернял его божественную голову! Пусть всю жизнь скрипит песок на зубах тех, кто не принимал из рук его мудрую и здоровую пищу!

Дорогой сторонник воды чистой, приверженец умеренности монашеской, мудрейший из мудрецов, какой неудержимый смех разобрал бы тебя, если бы ты хотя бы ненадолго вернулся в свой родной Шинон и тебе дозволено было бы прочитать эти жуткие банальности, измышления и болтовню бекарных и бемольных глупцов, кои интерпретировали, комментировали, извращали, компрометировали, предавали, марали и чернили твою несравненную книгу. Подобно псам, кои, благодаря проделке Панурга, опи́сали все платье одной благочестивой дамы[121]121
  …псам, кои, благодаря проделке Панурга, опи`сали все платье одной благочестивой дамы… – См.: Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. Книга II, глава XXII.


[Закрыть], собрались двуногие шавки-академики без царя в голове и радости в сердце, дабы осквернить высочайшую мраморную пирамиду, в коей навеки впаяны зерна фантастических и смешных изобретений, равно как и великолепных поучений и разнообразных познаний. Редки пилигримы, у которых хватает духу последовать за твоим судном в его высочайшем паломничестве сквозь океан идей, приемов, вариаций, верований, знаний и плутней, зато их любовь является чистой, незапятнанной и непорочной, и они смело признают твое всесилие, всеведение и всех языков – знание. По сей причине один бедный сын нашей славной Турени, пусть и недостойный тебя, взял на себя труд воздать тебе должное, приблизить твой образ и прославить вечной памяти груды, столь дорогие тем, кто любит творения богатейшие, в коих заключена вся вселенная, в коих тесно прижатые, как сардинки в банках, хранятся все философские идеи, науки, искусство, красноречие, равно как и театральность и зрелищность.

[122]122
  Заглавие рассказа не вполне соответствует французскому оригиналу «Le succube» («Суккуб»). Согласно средневековой демонологии, суккубом назывался демон в женском обличье, вступающий в плотское общение с мужчиной, в отличие от инкуба – демона в мужском обличье, соблазняющего женщин. Рассказ «Инкуб» см. в настоящем томе, с. 613–619.


[Закрыть]

Время действия: конец XIII века.

Некие жители преславной Турени, прослышав о том, что автор сей книги с великим рвением изучает древности, а равно забавные случаи и любовные похождения, происшедшие в нашем благословенном крае, заключили, что все, касающееся Турени, должно быть автору известно, и однажды после обильных возлияний приступили к нему с вопросом, установил ли он, как знаток этимологии, по какой причине одна из улиц города Тура прозывается Горячей, возбуждая тем немалое любопытство. В ответ на это автор выразил удивление, что турские старожилы могли запамятовать об изрядном числе монастырей, расположенных по вышеназванной улице, стены коих так долго накалялись от строгого воздержания монахов и монахинь, что стоило иной порядочной женщине замедлить ненароком шаг, совершая вблизи тех стен вечернюю прогулку, как она в скором времени оказывалась в тягости. Один дворянчик, желая блеснуть своими познаниями, сказал, что некогда на том месте сосредоточены были все городские притоны. Другой пустился в научные лабиринты, заговорил красно да непонятно, сопрягая старину с новизной, объяснял, откуда какое слово происходит и как их следует употреблять, пробовал на зуб глаголы и, как алхимик, разбирал древние языки со времен Потопа: еврейский, халдейский, египетский, греческий и латинский, приплел к чему-то Турнуса, основателя города Тура, и добавил, что ежели из слова chauld (горячий) выбросить две буквы – h и l, получится слово cauda, означающее «хвост», из чего следует, что в этом деле замешан чей-то хвост; турские дамы из всей этой премудрости только о хвосте и поняли.

А некий старец заявил, что на месте улицы в доброе старое время бил горячий источник, откуда пивал воду его прапрадед. Словом, в срок меньший, чем требуется, чтобы слюбиться мухе с мухой, нагромоздили целую кучу этимологических объяснений, где истину было труднее обнаружить, нежели найти вошь во всклокоченной бороде капуцина. Но ученый муж, прославленный своими скитаниями по монастырям, немало истребивший масла в лампе, светившей ему при ночных бдениях, истрепавший не один фолиант, а уж документов, хартий, актов, протоколов и исследований по истории Турени собравший больше, чем собирает хлебопашец колосьев на ниве в августе месяце, – сидя безмолвно в углу, сей ученый муж, старый, хилый, согбенный подагрой, вдруг презрительно усмехнулся и внятно произнес: «Чепуха!» Услышав это восклицание, автор понял, что старику ведома некая достоверная история, которой можно будет порадовать читателя.

И действительно, на другой день подагрик сказал автору:

– Своей поэмой, озаглавленной «Невольный грех», вы навсегда завоевали мое уважение, ибо все в ней истинная правда, с начала до конца, а сие, по моему разумению, есть наиценнейшее качество в подобных материях. Но, как я вижу, вам неизвестны приключения мавританки, обращенной в христианскую веру мессиром Брюином де ла Рош-Корбон. Мне она известна, и, ежели вас занимает объяснение названия «Горячая улица», а также судьба монахини-египтянки, я вручу вам некий любопытный свод древних документов, позаимствованных мною в архиве архиепископства, библиотека коего немного пострадала в те дни, когда никто из нас не мог поручиться с вечера, что у него утром голова останется на плечах. Надеюсь, что вы будете вполне удовлетворены. Не правда ли?

– Еще бы, – ответил автор.

Таким образом, автор получил в пользование от прилежного собирателя древностей несколько прекрасных запыленных пергаментов, оказавшихся старинными протоколами церковного суда, и не без труда перевел их на французский язык, считая, что доподлинное восстановление этого средневекового судебного дела, которое раскрывает бесхитростное простодушие далекой старины, будет как нельзя более любопытным. Итак, внимайте! Вот в каком порядке были расположены документы, которые автор истолковал в меру своего разумения, ибо всех дьявольских премудростей языка понять не мог.

† In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen[123]123
   Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь (лат.).


[Закрыть]

В год тысяча двести семьдесят первый от Рождества Христова нам, Жерому Корнилю, главному пенитенциарию и судье по делам духовным, к сему призванному членами капитула при соборе Святого Маврикия в городе Туре, надлежало представить на рассмотрение нашего владыки архиепископа Жеана де Монсоро жалобы и пени горожан, прошения коих будут к сему приложены. Некоторые знатные особы, а также горожане и простолюдины со всей епархии явились с показаниями о бесчинствах дьявола, подозреваемого в принятии женского обличья, и о великом зле, им содеянном душам христианским. В настоящее время оный дьявол ввергнут в темницу при капитуле. Дабы убедиться в справедливости сих жалоб, мы приступили к настоящему опросу 11 декабря сего года, в понедельник после обедни, имея в виду показания каждого свидетеля оному дьяволу сообщить и, допросив его о возводимых на него обвинениях, судить его по законам contra daemonios[124]124
   Против дьявола (лат.).


[Закрыть].

Для ведения и составления протокола вызван нами из капитула рубрикатор Гильом Турнебуш, муж весьма ученый.

Первым явился к нам для показания некий Жеан, именуемый Тортебра, или Ловкач, турский горожанин, с разрешения властей содержащий гостиницу под вывеской «Аист», что на площади у моста; Тортебра поклялся спасением души своей, положа руку на Святое Евангелие, что не произнесет ничего, чего бы он сам не слышал и не видел, и он показал следующее:

– Свидетельствую, что около двух лет тому назад, под Иванов день, когда жгут праздничные костры, незнакомый мне дворянин, состоящий, по всей видимости, на королевской службе и находящийся у нас по пути следования из Святой земли, выразил желание нанять у меня дом, выстроенный мною за городом, с разрешения капитула, возле места, именуемого полем Сент-Этьен. Этот дом я сдал ему на девять лет за три безанта[125]125
  Безант – византийская золотая монета, получившая широкое распространение в Европе в эпоху Крестовых походов.


[Закрыть] чистым золотом.

В упомянутом доме названный рыцарь поселил девку, видом пригожую, одетую на иноземный лад – по-сарацински или по-мавритански. Он прятал ее ото всех и не допускал никого к дому на расстояние выстрела из лука. Все же я рассмотрел, что голова ее разубрана пестрыми перьями, цвет кожи сверхъестественной красоты, глаза же ее так пылали, что описать не берусь, и думаю, что бил из них адский пламень.

По той причине, что покойный рыцарь угрожал смертью каждому, кто посмел бы сунуть нос в ее жилище, я с великим страхом покинул свой собственный дом и по нынешний день в тайне хранил сомнения, опасаясь, не дьяволица ли оная чужеземка, столь привлекательного обличья, что среди женщин я еще не видывал ей равных.

Так как многие люди всякого звания подозревали, что рыцарь был уже мертв и держался на ногах лишь силою ворожбы, заклинаний, волшебного зелья и прочих сатанинских чар этого подобия женщины, желавшей укорениться в нашем краю, то и заявляю, что, сколько ни видел я того рыцаря, всегда был он бледен, точно восковая пасхальная свеча. Люди же гостиницы «Аист» знают, что оный рыцарь был предан земле на девятый день по своем прибытии. По словам конюха, покойный его хозяин, запершись в доме, крепко любился с мавританкой, семь дней подряд не выходя от нее, в чем, к ужасу нашему, и признался на смертном одре.

Тогда говорили, будто дьяволица привязала к себе названного рыцаря своими длинными волосами, якобы наделенными теми горячительными свойствами, посредством коих адский огонь охватывает христиан под видом огня любовного, и они предаются плотскому неистовству, пока душа не выйдет вон из тела и не попадет прямо в руки сатане. Я же утверждаю, что ничего подобного не видел, разве только видел покойного рыцаря изнуренным, зачахшим, не могущим пошевелить перстом. И все же он до последнего часа, не внимая уговорам духовника, рвался к своей девке. И люди признавали в нем кавалера де Бюэля, сражавшегося в Святой земле и, по слухам, встретившего в азиатской стране, в Дамаске или еще где-то, околдовавшего его дьявола.

Как бы то ни было, я оставил мой дом в распоряжение незнакомки, согласно условиям договора при сдаче дома внаем. После кончины рыцаря я решил справиться у названной чужеземки, желает ли она остаться у меня в доме или нет. С большими затруднениями я был наконец допущен к ней в сопровождении некоего диковинного человека – чернокожего, полуголого и белоглазого. Тогда-то я увидел мавританку в уборе, сверкающем золотом и драгоценными камнями, освещенную ярким светом, в легкой одежде и возлежащей на азиатском ковре с другим дворянином, тоже погубившим ради нее свою душу. И я не осмеливался взглянуть на нее, ибо глаза ее мигом принудили бы меня покориться ей, – если уж от одного ее голоса у меня похолодало нутро, помутилось в голове и душа рванулась к ней. В таком смятении, страшась Господа, а равно и ада, выбежал я вон, покинув свой дом на ее произвол, – столь губительно было видеть ее басурманскую смуглость, пышущую дьявольским зноем, слышать ее голос, ущемляющий сердце, не говоря уже, что ножки ее были гораздо меньше тех, какие пристало иметь женщине обыкновенной; и с того дня я больше не хожу в мой дом, боясь адовых мук. Я все сказал.

Названному Тортебра мы показали некоего абиссинца, эфиопа или нубийца, черного с головы до пят, лишенного вовсе тех примет мужского пола, коими обычно одарены все христиане. И ввиду того что сей эфиоп, многократно подвергнутый всяким пыткам и даже огню, упорствовал в молчании, хоть и стонал громко, было установлено, что он языка нашей страны не знает. Названный Тортебра сообщил, что язычник абиссинец проживал в его доме вместе с дьяволицей и содействовал ей в колдовстве.

Вышеуказанный Тортебра, ревностно исповедующий великую католическую веру, заявил, что больше знать ничего не знает и говорит с чужих слов, и все это известно остальным прочим, и что, не являясь свидетелем, он свидетельствует лишь о том, что слышал.

Вторым по нашему вызову явился Матвей, по прозвищу Пустобрех, поденщик с фермы, находящейся близ Сент-Этьена, каковой, поклявшись на Святом Евангелии говорить одну лишь правду, признался, что всегда видел яркий свет в окнах у чужеземки и слышал непотребный и сатанинский хохот днем и ночью, и в праздники, и в постные дни, равно и в Святую седмицу, и в Сочельник, словно там пировало видимо-невидимо народу. Засим сообщил, что в окнах дома видел множество растений всякого рода, цветущих среди зимы, и особенно много роз в морозную пору и других прочих цветов, коим требуется изрядная жара, так что тут не обошлось без магии. Однако ж этим он удивлен отнюдь не был, ибо от самой чужеземки исходил зной, и когда прогуливалась она под вечер вдоль его стены, то наутро на грядках до срока поспевали овощи. И не раз в деревах начиналось брожение соков лишь от одного прикосновения ее одежды, и росли они вдвое быстрее положенного. Названный Пустобрех закончил тем, что ничего не знает, ибо трудится с раннего утра и ложится спать с курами.

Засим была опрошена жена поденщика Пустобреха и после клятвы сообщила все, что известно ей по сему делу. Она принялась хвалить чужеземку за то, что якобы по ее прибытии муж стал лучше с ней обращаться, и все благодаря соседству доброй дамы, разливающей вокруг себя любовь, как солнце свои лучи. Она говорила еще много несуразного, чего мы здесь приводить не намерены. Пустобреху, равно как и его жене, был предъявлен вышеупомянутый неизвестный африканец, которого они признали, ибо не раз видели его в саду около дома, и, по их разумению, он – слуга дьявола.

Третьим явился мессир Гардуэн V, сеньор де Маилье, к коему мы почтительно обратились с просьбой разъяснить происшедшее для представления его показаний святой церкви, на что он ответил согласием и дал клятву доблестного рыцаря говорить лишь то, что видел собственными глазами. Он показал, что впервые увидел дьявола, о коем идет речь, во время Крестового похода в городе Дамаске, где встретил покойного рыцаря де Бюэля, дравшегося на поединке за обладание оной девкой, ибо эта девка, или дьявол, принадлежала тогда мессиру Жофруа IV де ла Рош-Позе, привезшему ее из Турени, хоть и была она сарацинкой, чему рыцари Франции премного дивились, так же как и ее красоте, вызывавшей немало толков и даже кровопролитных драк в лагере крестоносцев. Во время похода девка эта была причиной многих смертей, ибо де ла Рош-Позе уложил не одного крестоносца, пожелавшего отбить прелестницу, ведь, по словам рыцарей, тайно добившихся ее ласк, наслаждения, даримые ею, ни с какими иными сравнить невозможно. Но под конец рыцарь де Бюэль убил Жофруа де ла Рош-Позе и стал обладателем сей губительницы. Он укрыл ее в монастыре, или же в гареме, по сарацинскому обычаю. До того ее многие видели и слышали, как говорила она во время пиршеств на всяких заморских языках – и по-арабски, и по-гречески, и по-латыни, и по-мавритански, и по-французски, превосходя всех, кто среди христиан знает одно лишь наречие Франции, отчего и прошла молва, будто познания ее от дьявола.

Названный рыцарь Гардуэн признал, что не имел в Святой земле притязаний на дьявола отнюдь не из робости, или по равнодушию, или по какой-либо другой причине; приписывает же он свою удачу тому, что носил при себе кусок древа от Креста Господня, и, кроме того, участию одной знатной дамы родом из Греческой земли, которая спасла его от опасности, лишая силы по утрам и вечерам, ибо забирала от него все, не оставляя ничего другим ни в сердце его, ни в иных местах.

Названный рыцарь засвидетельствовал, что женщина, проживавшая в доме Тортебра на поле Сент-Этьен, действительно есть сарацинка, прибывшая из Сирии, в чем он уверился, будучи приглашен к ней на пирушку рыцарем де Круамаром, который преставился на седьмой день и, по словам его матери, госпожи де Круамар, был разорен дотла названной девкой, от ласк коей иссякли его жизненные силы, а от нелепых прихотей иссяк кошелек.

После чего рыцарь Гардуэн был спрошен нами в качестве мужа рассудительного, ученого, уважаемого, что думает он о названной женщине, и, побуждаемый нами говорить все по совести, потому что речь идет о богомерзком случае, враждебном вере христианской и божественному правосудию, он ответил:

– Иные крестоносцы во время похода сообщили, будто чертовка эта девственна для всякого, кто находится с ней, что будто в нее вселился сам Маммон и для каждого нового любовника возобновляет ее девственность, и много других небылиц говорилось, что говорят мужчины спьяну, из чего не составишь пятого евангелия.

Но верно одно: что он, уже старик, не приемлющий больше удовольствий, почувствовал себя вдруг молодым человеком во время последнего ужина, коим угостил его барон де Круамар. И что голос чертовки проник ему в сердце еще прежде, нежели достиг слуха, и зажег во всем его теле такой пламень страсти, что жизнь его стала исходить тем же путем, откуда она берется. И если б не прибег он к помощи кипрского, если б не напился, чтобы закрыть глаза, свалиться под стол и не видеть пламенного взора дьяволицы – хозяйки дома – и не погубить себя ради нее, он уж, наверно, убил бы юного де Круамара, чтобы хоть раз насладиться ласками этой сверхъестественной женщины. После сего случая он поспешил исповедаться в нечистых своих помыслах. И по совету свыше взял у жены своей реликвию – кусок древа Креста Господня – и не выезжал более из своего поместья; но, даже вопреки христианской стойкости, голос дьяволицы нет-нет да и прозвучит в его ушах, а по утрам вставала она в его памяти с огневеющей грудью. По той причине, что разжигающий вид мавританки взбодрил бы его, как юношу, его, полумертвого старца, и лишил бы последних жизненных сил, названный рыцарь Гардуэн просит нас не вызывать при нем на допрос сию владычицу любовных чар, коей если не дьявол, то сам Бог Отец даровал непонятную власть над мужчинами. После чего рыцарь удалился, прочитав в протоколе свое показание и признав чернокожего африканца слугой и пажом вышеуказанной дамы.

Четвертым был вызван к нам еврей Соломон аль Ратшильд, которого мы заверили именем капитула и нашего архиепископа, что он не будет подвергнут ни пытке огнем, ни прочим пыткам, а также не будет ему от нас никакого беспокойства и вторичного вызова на допрос, принимая во внимание, что он собрался в путь по делам своей коммерции. Дав показание, он может удалиться совершенно свободно.

Названный еврей, Соломон аль Ратшильд, сколь ни мерзка его вера и личность, был нами выслушан с целью узнать от него все, касающееся распутства названной ведьмы. Ввиду того что он, Соломон, стоит вне христианской церкви, отделен от нас пролитой кровью нашего Спасителя (trucidatus Salvator inter nos)[126]126
   Убиенный Спаситель между нами (лат.).


[Закрыть], то никакой присяге не был он принуждаем.

На вопрос, почему явился он без зеленой ермолки и без желтого колеса на кафтане, нашиваемого на месте сердца, согласно постановлению святой церкви и короля, Соломон аль Ратшильд предъявил нам письменный указ нашего короля, разрешающий ему это, с подтверждением сенешаля Турени и Пуату. После чего вышеупомянутый еврей показал, что поставлял на крупные суммы товары даме, проживающей в доме Тортебра, хозяина гостиницы. Так, он продал ей золотые подсвечники в несколько ветвей, изящной чеканки, несколько серебряных позолоченных блюд, кубки, украшенные драгоценными камнями – изумрудами и рубинами. С Востока выписал для нее множество роскошных тканей, персидских ковров, шелковых материй и тонкого полотна. Словом, вещи столь роскошные, что ни одна королева христианского мира не могла бы похвастаться лучшим подбором драгоценностей и домашней утвари. На триста тысяч турских ливров приобрел он для нее цветов из Индии, попугаев, птиц, перьев, пряностей, вин из Греции и бриллиантов.

На вопрос наш, доставлял ли он ей какие-либо предметы для дьявольских заклинаний, как то: кровь новорожденных, черные книги и другие предметы, обычно употребляемые колдуньями, аль Ратшильд, предупрежденный нами, что он может давать показания, не боясь, что будет за то взыскано с него, поклялся своей иудейской верой, что никогда ничем подобным не торговал. По словам его, он ведет слишком крупные дела, чтоб заниматься такими пустяками, ибо он поставляет драгоценности для некоторых весьма могущественных особ, как то: маркиз де Монфера, английский король, король Кипра и Иерусалима, граф Прованский, знатные венецианцы и многие германские князья. Его торговые галеры ходят в Египет под защитою султана, привозят слитки золота и серебра, почему он и посещает монетный двор города Тура. Притом он заявил, что считает даму, о коей идет речь, весьма благородной особой и самой обыкновенной женщиной, только невиданной красоты и изящества. Слухи о ее одержимости считает пустой выдумкой сумасбродов. Еще показал он, как, наслышавшись о ее дьявольском очаровании, поддался игре воображения, прельстился ею и предложил ей свои услуги в тот день, когда она случайно овдовела, и был принят. Хотя после той ночи он долго чувствовал себя разбитым, но не ощутил, как утверждают иные, что, мол, живым от нее не вернешься и расплавишься, словно свинец в тигле алхимика.

После сего заявления названному Соломону было разрешено удалиться, согласно охранной грамоте, хотя из показаний его явствует, что сам он близок с дьяволом, ибо сумел выйти цел оттуда, где погибали добрые христиане. Аль Ратшильд предложил капитулу собора нижеследующую сделку относительно помянутого дьявола: буде ее приговорят к сожжению живьем, он, Соломон, обязуется заплатить выкуп, столь значительный, что можно будет на ту сумму достроить самую высокую башню воздвигаемой ныне церкви Святого Маврикия.

Что и занесено в протокол для того, чтоб в свое время обсудить на соборе капитула.

Удаляясь, Соломон аль Ратшильд не пожелал указать свое местожительство, сказав, что решение капитула ему сообщит некий еврей из еврейской общины города Тура по имени Товий Натан. Перед уходом еврея ему был предъявлен африканец, в котором он признал пажа дьяволицы и сообщил, что у сарацин есть обычай оскоплять своих слуг, коим поручен надзор за женщинами, и что об этом древнем обычае есть указания у некоторых светских историков: примером тому служит случай с Нарсесом[127]127
  Нарсес (478–573) – византийский полководец армянского происхождения, евнух, начавший свою карьеру при константинопольском дворе с должности начальника телохранителей-евнухов.


[Закрыть], полководцем константинопольским, и многими другими.

На следующий день после обедни к нам явилась пятая свидетельница, весьма высокородная дама де Круамар. Названная дама поклялась святой верой, принесла присягу на Евангелии и сказала, проливая слезы, что похоронила своего старшего сына, который скончался вследствие уму непостижимой страсти к дьяволу женского пола. Оный молодой дворянин, имея от роду двадцать три года, был отменного здоровья, весьма мощен и бородат, подобно своему покойному отцу. И, несмотря на свое могучее сложение, через три месяца побледнел и зачах, замученный ведьмой с Горячей улицы, как прозывают ее в народе; а мать лишилась всякой власти над ним. И в последние свои дни он стал похож на жалкого, высохшего червяка, каких нередко обнаруживают рачительные хозяйки, подметая свое жилище. И все же, пока еще мог он держаться на ногах, ходил к этой проклятой и отдавал ей последние свои силы и последние червонцы. Когда же он слег и ждал смертного часа, то изрыгал хулу и брань на голову своей сестры, брата и родной матери, хохотал в лицо духовнику; он отрекся от Бога и пожелал умереть нераскаянным, чем весьма огорчились его слуги и, дабы спасти душу господина и извлечь ее из ада, заказали в соборе две ежегодные заупокойные мессы. А за право погребения его в освященной земле семья де Круамар обязалась в течение ста лет жертвовать капитулу воск для нужд часовни и церкви к празднику Святой Троицы. В заключение мать покойного заявила, что, кроме непотребных слов, произнесенных в присутствии досточтимого брата Луи По, мармустьерского монаха, пришедшего напутствовать названного барона де Круамара, она от сына не слышала никаких иных слов, касающихся дьяволицы, изводившей его. И, сказав это, высокородная дама в глубоком трауре удалилась.