Текст книги "Озорные рассказы"

Бледная и полная достоинства, произнесла Берта эти трогательные слова, а затем взяла дитя свое за руку и вышла из дому, одетая в глубокий траур и ослепительно-прекрасная, прекраснее Агари[144]144
  Агарь — в Библии рабыня и наложница Авраама, родившая ему сына Измаила и изгнанная из дома вместе с сыном по настоянию жены Авраама Сарры (Быт. 21: 1–21).


[Закрыть], уходящей от патриарха Авраама, и столь величественная, что, когда она проходила мимо, все обитатели замка преклоняли колена и, молитвенно сложив руки, взывали к ней, словно к Богоматери. И было жалости достойно видеть, как позади всех, словно преступник, ведомый на казнь, шагал старик Батарне и плакал, ибо он сознал свою вину и впал в отчаяние.

Берта не хотела слушать никаких увещаний. Уныние, овладевшее всеми, было столь велико, что мост оказался опущенным, и Берта ускорила шаг, дабы поскорее выйти из замка, опасаясь, как бы внезапно мост снова не подняли; но никто не помышлял об этом, так были все удручены и растеряны. Берта села у края рва, откуда был виден весь замок, обитатели коего со слезами на глазах умоляли ее остаться. Бедняга Батарне стоял, положив руку на цепь подъемного моста, немой и неподвижный, словно каменное изваяние святого над воротами замка; он видел, как, проходя по мосту, Берта велела сыну отряхнуть прах от ног своих в знак того, что отныне они навсегда порывают с родом Батарне; то же сделала и она сама. Затем, торжественно указуя перстом на владельца замка, она обратилась к сыну со следующими словами:

– Дитя, вот убийца твоего отца, который был, как ты знаешь, бедным приором. Но имя свое ты получил вот от этого человека. Ныне ты отрекаешься от имени его и от всего, что принадлежит ему, в знак чего, уходя из замка, ты отряхнул прах от ног своих. А за то, что ты рос и кормился в его доме, мы с Божьей помощью с ним рассчитаемся.

Слыша и видя этот скорбный обряд отречения, старик Батарне простил бы с радостью своей жене целую обитель монахов, лишь бы не быть покинутым ею и прекрасным отроком, обещавшим стать гордостью его дома. Поникнув головой, стоял он возле натянутой цепи моста.

– Что, дьявол, ты торжествуешь?! – воскликнула Берта, совсем не ведая, какое участие принимал на самом деле дьявол во всем происходящем. – Но да помогут мне в сей лютой беде Всевышний, святые мученики и архангелы, коим я так усердно молилась!

И внезапно сердце Берты преисполнилось утешением, ниспосланным ей самим Небом: в поле, на повороте дороги, показались хоругви монастыря Мармустье и послышались церковные песнопения, словно зазвучали ангельские голоса. Монахи, до которых дошла весть о злодейском убийстве их любимого приора, двинулись торжественной процессией за его телом в сопровождении церковного суда. Завидя их, сеньор Батарне едва успел со своими людьми бежать из замка через потайной ход; он направился тотчас же к дофину Людовику, бросив все на произвол судьбы.

Несчастная Берта, сидя на лошади позади сына, отправилась в Монбазон проститься со своим отцом; она сказала ему, что не в силах пережить постигшего ее удара. Как ни старались родные ее утешить, успокоить ее душу, – все было тщетно. Старый Роган подарил своему внуку прекрасные доспехи, сказав юноше, что он должен своими подвигами стяжать себе такую честь и славу, чтобы вина его матери обратилась в вечную ей хвалу. Сама же Берта старалась внушить своему дорогому сыну лишь мысль о том, что ныне необходимо искупить содеянный ею грех, дабы спасти ее и Жеана от вечного осуждения. И вот оба они, мать и сын, направились туда, где дофин поднял восстание. Они горели желанием оказать такую услугу Батарне, чтобы он был им обязан больше чем жизнью.

Очаг восстания находился тогда, как известно, в окрестностях Ангулема и Бордо, в провинции Гиэнь, и еще в других местах королевства, где в скором времени должны были произойти крупные столкновения между мятежниками и королевскими войсками. Решающая битва, положившая конец войне, разыгралась между Рюфеком и Ангулемом, после чего взятые в плен бунтовщики были повешены или преданы суду. Сражение это, где войсками мятежников руководил старик Батарне, произошло в ноябре месяце, то есть примерно полгода спустя после убийства приора.

Барону в то время стало известно, что участь его решена и он будет обезглавлен, как первый советник дофина. И вот, когда войска его отступали, старик внезапно увидел, что его окружили шесть неприятельских воинов и стараются взять его в плен. Тут он понял, что его хотят схватить живьем, дабы судить в королевском суде, обесчестить его имя и отнять все достояние. Бедняга предпочитал погибнуть, лишь бы спасти своих людей и сохранить для сына свои владения; он защищался как лев. Солдаты, видя, что, несмотря на перевес в числе, не могут его одолеть (трое из них пали), вынуждены были усилить напор, даже рискуя убить Батарне. Они обрушились на него все вместе, сразив двух оруженосцев Батарне и его пажа.

И вдруг в минуту смертельной для Батарне опасности примчался какой-то неизвестный оруженосец с гербом Роганов на доспехах, ринулся молнией на нападавших и с громким кличем: «Да хранит Всевышний род Батарне!» – уложил на месте двоих солдат. На третьего, уже схватившего старика Батарне, он кинулся с такою силой, что солдату пришлось выпустить пленника из рук и обернуть свое оружие против безвестного оруженосца, коему он и нанес удар кинжалом в грудь, в не защищенное латами место.

Батарне, будучи человеком благородным, не захотел бежать, оставив без помощи защитника своей чести и жизни, коего, оглянувшись, он увидел распростертым на земле. Одним ударом палицы Батарне сразил неприятельского солдата, а затем, перекинув раненого оруженосца через седло, ускакал в поле и вскоре очутился вне опасности; повстречавшийся в пути человек проводил его в замок Ларошфуко, куда Батарне добрался поздно ночью; здесь, в большой зале, он нашел Берту Роган, которая, как оказалось, и позаботилась о надежном убежище для него. Сняв со своего спасителя доспехи, Батарне узнал в нем сына Жеана; отрок лежал на столе, и жизнь еле теплилась в нем; собрав последние силы, он обнял мать и громким голосом воскликнул:

– Матушка, мы рассчитались с ним!

Услыхав сии слова, мать обвила руками тело своего сына, зачатого ею в любви, и души их соединились навеки: Берта скончалась от горя. Что ей было теперь прощение и раскаяние мессира Батарне?

Столь необычное злосчастье сократило дни жизни бедняги сенешаля, и не довелось ему лицезреть вступление на престол милостивого короля Людовика XI. Старик сделал вклад на ежедневную мессу в церкви Ларошфуко, где похоронил он вместе, в одной могиле, прах матери и сына, и воздвигнул огромную гробницу, на коей в эпитафии, начертанной по-латыни, многими похвалами была почтена их жизнь.

Из повести сей можно извлечь поучение, для повседневной жизни весьма полезное, ибо здесь показано, что высокородным старцам дóлжно быть весьма учтивыми с возлюбленными своих жен. А сверх того, сей рассказ учит, что все дети – благо, ниспосылаемое нам самим Господом Богом, и над ними отцы их, мнимые или настоящие, не имеют права жизни и смерти, каковой бесчеловечный закон существовал некогда в языческом Риме, но совсем не пристал христианам, ибо все мы – чада Божии.

Время действия: XV век.

Красотка из Портильона, как всем известно, была в этом самом Портильоне прачкой, пока не вышла замуж за красильщика Ташеро, за что и прозвали ее Ташереттой. Тем, кто не знает города Тура, так и быть, скажу, что Портильон находится ниже его по течению Луары, в той самой стороне, где стоит Сен-Сир, и на том же расстоянии от моста, который ведет к Турскому собору, в каком сей мост удален от Мармустье, ибо мост этот расположен как раз посередке той береговой линии, что тянется от Портильона до Мармустье. Все понятно? Да? Ну и ладно. Так вот, когда Портильонка была еще прачкой, она в мгновенье ока добиралась до берега Луары, стирала, садилась на паром, чтобы переправиться на другой берег в Сен-Мартен, и там разносила большую часть своей работы в Шатонёф и другие дома.

За семь лет до замужества своего, как раз накануне Иванова дня, достигла она возраста любви. Веселая да смешливая, она позволяла себя любить, но сама не выбрала ни одного из тех парней, что пытались завоевать ее сердце. И хотя на лавке под ее окошком сиживал и сын Рабле, владевший семью кораблями, что ходили вверх и вниз по Луаре, и старший из братьев Жаанов, и портной Маршандо, и золотых дел мастер Пекар, она лишь посмеивалась да подшучивала над ними, ибо желала прежде обвенчаться в церкви, а потом уже взваливать себе на шею мужчину, что доказывает порядочность сей девицы, которая тогда еще чести своей девичьей не лишилась.

Она принадлежала к тем девушкам, что весьма опасаются порчи, однако, коли случится им согрешить, пускаются во все тяжкие, полагая, что одно пятно или тысяча – разницы нет, все равно придется чиститься да блеск наводить. К подобным характерам, впрочем, стоит проявлять терпимость.

Как-то один молодой придворный увидел ее на берегу. В лучах жаркого полуденного солнца она предстала перед ним во всей своей красе и прелести, и придворный спросил, кто она такая, у старика, копавшего рядом песок. Тот сказал, что это красотка из Портильона, прачка, известная всем своей веселостью и благоразумием. У этого сеньора, помимо кружевных манжет, кои полагалось крахмалить, имелось много белья и дорогой одежды, и он решил поручить их стирку сей девице, для чего догнал ее и остановил. Она выразила ему свою великую благодарность, поелику то был сам сир дю Фу, королевский камергер. Встреча эта так обрадовала девицу, что она только и говорила что о сеньоре дю Фу. Она разнесла новость по всему Сен-Мартену, а когда вернулась к себе, то опять-таки без умолку повторяла имя молодого камергера. И на следующий день в прачечной своей снова взялась за свое, так что в тот день в Портильоне имя сеньора дю Фу[145]145
  Дю Фу Жеан (ум. в 1492) – сеньор де Рустефан и де Нуастр, советник, главный конюший и камергер Людовика XI, поступил на службу к Людовику, когда тот был еще дофином. После смерти Людовика получил должность бальи Турени.


[Закрыть] звучало чаще, чем имя Божье, что было уже слишком.

– До дела еще не дошло, а она вон как разошлась, – заметила одна старая прачка. – Что ж дальше-то будет? Несдобровать ей с этим дю Фу, как пить дать, он ей язык укоротит!

И в самый первый раз, когда эта болтушка, которая только и думала что о сеньоре дю Фу, принесла в особняк белье, камергер пожелал ее видеть, рассыпался в похвалах и вознес до небес прелести ее, а засим сказал, что, раз ей хватает ума, чтобы быть такой красоткой, он заплатит сверх всяких ее ожиданий. Сказано – сделано, в тот же миг слуги оставили их вдвоем, и камергер принялся за дело. Девица же полагала, что он полез в мошну за долгожданными монетами, но, будучи застенчивой, взглянуть на сию мошну не смела, а только робко промолвила, надеясь получить вознаграждение:

– У меня такое в первый раз.

– Вот и славно, – сказал он.

Некоторые уверяют, что камергеру пришлось немало потрудиться, чтобы взять ее силой, но в конце концов они поладили. Другие уверяют, что он обошелся с нею слишком грубо, понеже она вышла от него, тащась, словно разгромленная армия, и, стеная и жалуясь, направилась прямиком к судье. Так случилось, что судьи на месте не оказалось. Портильонка ждала его и, плача, говорила прислужнице, что ее обокрали, поелику господин дю Фу не заплатил ей, а нанес ущерб невосполнимый, тогда как один каноник и член капитула обещал ей огромную сумму за то, что похитил господин дю Фу. Она, само собой, чаяла, коли полюбит кого, подарить эту радость за так, понеже сама получит удовольствие, а камергер обошелся с нею ужасно грубо, не ласкал ее нежно, как полагается, и потому он должен уплатить ей тысячу обещанных каноником золотых. Тут явился судья, увидел красавицу и захотел с нею позабавиться, однако она была начеку и заявила, что хочет подать жалобу. Судья отвечал, что, разумеется, он отправит злодея на виселицу, поелику ради такой девицы он, служитель закона, готов расшибиться в лепешку. Красавица сказала, что не желает смерти обидчику, а хочет, чтобы он уплатил ей тысячу золотых, потому что она подверглась насилию.

– Ах, ах! – сокрушенно молвил судья. – Такой цветок стоит большего.

– За тысячу экю я его прощу, потому как смогу жить, не занимаясь стиркой.

– У того, кто тебя ограбил, много денег? – спросил судья.

– А как же!

– Значит, он дорого заплатит. А о ком речь?

– О господине дю Фу.

– Это меняет дело…

– И правосудие?

– Я сказал, дело, а не правосудие, – возразил судья. – Я должен знать, как все произошло.

Красавица простодушно поведала о том, как раскладывала манжеты молодого господина в его гардеробной, как он полез ей под юбку, а она сказала: «Кончайте, господин!»

– Все ясно, – произнес судья. – Твои слова дали ему понять, что ты дозволяешь ему кончить. Ха-ха!

Красавица на это сказала, что она защищалась и отбивалась, кричала и плакала, а значит, это было насилие.

– Нет, это приемчики, используемые девицами, кои стремятся подстрекнуть да разжечь.

В конце концов Портильонка призналась, что ее против воли схватили и бросили на кровать, но, как она ни билась, ни кричала, никто не поспешил ей на помощь, силы оставили ее, и она сдалась.

– Так, так! – промолвил судья. – Ты получила удовольствие.

– Нет. И ущерб, мне причиненный, может возместить только тысяча экю.

– Милочка, я не принимаю твою жалобу, потому как полагаю, что неможно взять девицу без ее на то согласия.

– Ах! Господин, – снова заплакала прачка, – спросите вашу служанку, послушайте, что она на это скажет.

Служанка заявила, что бывает насилие приятное и насилие весьма скверное, что, раз Портильонка не получила ни удовольствия, ни денег, ей обязаны дать или первое, или второе. Сие мудрое замечание повергло судью в великую задумчивость.

– Жаклин! – сказал он. – Я хочу покончить с этим делом до ужина. Принеси мне иглу с красной ниткой, которой я сшиваю мои папки с делами.

Жаклин вернулась, держа в руках толстую иглу и толстую красную нить, которой пользуются все судейские. Засим она застыла в ожидании, так же как и красотка. Обеих их взволновали и встревожили сии таинственные приготовления.

– Милочка, – сказал судья, – я буду держать это шило, заметь, с довольно большим отверстием, и потому продеть в него нитку тебе не составит труда. Проденешь, я возьмусь за твое дело и заставлю монсеньора пойти на компромисс.

– Как же это? – возмутилась она. – Нет, я не согласна, он и так уже меня скомпромиссировал дальше некуда.

– Это слово у судей означает «пойти на соглашение».

– То есть, по-вашему, это что-то вроде сговора?

– Милочка, насилие явно прибавило тебе ума. Так ты готова?

– Готова.

Хитрый судья, подставив отверстие шила, начал играть с бедняжкой: как только она хотела продеть в отверстие нитку, кончик которой она скрутила, дабы нитка держалась прямо, судья лишь чуть-чуть сдвигал шило, и девушка никак не попадала ниткой в отверстие. Тут до нее стало доходить, что задумал судья. Она намочила кончик нитки, распрямила его и сделала еще одну попытку. Судья принялся дергать, крутить и вертеть иглу, уворачиваясь, точно пугливая девственница. Проклятая нить не попадала куда следует. Как Портильонка ни старалась, все было напрасно. Нитка никак не могла исполнить свой супружеский долг, шило оставалось девственным, и служанка захохотала, объявив, что Портильонке брать силой удается куда хуже, чем силе уступать. Засим и сам судья рассмеялся, а красавица Портильонка зарыдала, оплакивая свои денежки.

– Если вы не замрете, – потеряв терпение, воскликнула она, – и будете все время дергаться, я никогда не попаду в эту дырку.

– Вот, дочь моя, если бы ты вела себя так же, монсеньор не смог бы тебя одолеть. К тому же подумай, как на самом деле легко продеть нитку и как трудно то, чего добивался господин, которого ты требуешь привлечь к ответу.

Красотка, уверявшая, что ее приневолили, задумалась, а потом решила, что непременно надо доказать судье, что она не врет, ибо на кону стоит честь всех бедных девушек.

– Господин судья, – сказала она наконец, – чтобы все было по правде и справедливости, я должна делать так, как делал монсеньор. Коли довольно было бы лишь изворачиваться, я бы доднесь вертелась, но он меня перехитрил.

– Что ж, посмотрим, – согласился судья.

Портильонка взяла нитку и натерла ее восковой свечкой, дабы она стала прямой и твердой. Засим, крепко зажав нить, она стала тыкать в шило, которое держал судья, двигая ниткой то в одну сторону, то в другую. При этом красотка шутила, не умолкая:

– Ах, какое милое шило! Ах, что за сладкая мишень! Да как бы мне в нее попасть! Никогда не видал такого сокровища! Что за милый глазок! Ах, позвольте мне продеть в него мою нетерпеливую нитку! Ах! Ах! Ах! Вы пораните мою бедную, мою милую ниточку! Тише! Давай, судья любви моей, давай, моя судейская любовь! Нитка не может проникнуть в эту железную дверь, которая портит мою нить и может порвать!

Тут она засмеялась, поелику понимала в этой игре больше, чем судья, который тоже хохотал, ибо красотка со своей ниткой в руках, коей она сновала взад-вперед и влево-вправо, была безумно забавной, лукавой и игривой. Она продержала бедного судью за этим занятием до семи часов вечера, крутилась, вертелась, словно обезьянка, и упрямо старалась продеть нитку в иголку. Рука у судьи устала, на кухне подгорало говяжье филе, а пальцы у старика онемели до того, что он не выдержал и опустил ладонь на край стола. И тут же прекрасная Портильонка продела нитку в шило.

– Вот как было дело, – промолвила она.

– Пропали мои филеи, – вздохнул судья.

– И мои тоже, – сказала она.

Судья сдался, обещал Портильонке поговорить с монсеньором дю Фу и удовлетворить ее жалобу, полагая, что молодой камергер и вправду овладел девицей против ее воли и по вполне понятным причинам захочет дело замять. И на следующий день судья явился ко двору, нашел монсеньора дю Фу, рассказал ему о жалобе девицы и о том, как она всю историю представила. Сие судебное разбирательство весьма позабавило короля. Сеньор дю Фу признал, что во всем этом есть доля истины, а король спросил, действительно ли девица столь неприступна, и когда сеньор дю Фу простодушно ответил «нет», король велел заплатить потерпевшей сто экю золотом. Камергер отсчитал их судье, дабы его не упрекнули еще и в скаредности, и заметил, что крахмал принесет Портильонке хороший доход. Судья отыскал красавицу-прачку и с довольным видом сообщил, что раздобыл для нее сто экю. Если же она хочет тысячу, то в этот самый час в покоях короля некоторые сеньоры, прознавшие о ее деле, готовы предложить ей свои услуги, дабы пополнить недостающее. Красотка не стала упираться, сказав, что, дабы раз и навсегда бросить стирку, она охотно потрудится и повертит задом. Она щедро отблагодарила судью и в первый же месяц заработала желанную тысячу золотых. От того пошли пересуды и поклепы, завистницы уверяли, будто этих сеньоров было не десять, а сто, хотя, в отличие от шлюх, Портильонка стала благоразумной, как только заполучила свою тысячу. И это не считая одного герцога, который пожадничал и не дал ей пятьсот экю, сочтя ее недостаточно покладистой. Сие доказывает, что девица бережно относилась к своей собственности. Правда также, что король пригласил ее в свой домик на улице Кинкангронь, нашел ее весьма привлекательной и пылкой, славно провел с ней вечер и приказал стражникам никоим образом ей не докучать. Видя, как она хороша, Николь Бопертюи, королевская зазноба, дала ей сто золотых экю, дабы она съездила в Орлеан и проверила, действительно ли вода в Луаре там того же цвета, что и в Портильоне. Красавица отправилась туда тем более охотно, что король ей не понравился. Когда в Тур прибыл святой отец, который короля в его последний час исповедовал, а после был причислен к лику святых, Портильонка пришла к нему, дабы очистить свою совесть, покаялась и ради искупления грехов приобрела кровать для турского лепрозория Святого Лазаря. Многие знакомые вам дамы по своей воле претерпели насилие от десятков сеньоров, но кровати приобретали только для своего собственного дома. Я почел своим долгом сообщить об этом, дабы очистить имя доброй девушки, которая стирала чужое грязное белье, а потом благодаря уму своему и обходительности приобрела добрую славу. Выйдя замуж за Ташеро, коего она одарила ветвистыми рогами, она показала, на что способна, о чем было рассказано в «Спасительном возгласе».

Сия история доказывает со всей очевидностью, что силой и настойчивостью можно добиться справедливости.

Однажды, в те стародавние времена, когда странствующие рыцари любезно предлагали друг другу помощь и поддержку, на Сицилии, которая, коли вы не знаете, есть в прошлом знаменитый остров на краю Средиземного моря, один рыцарь повстречал посреди леса другого рыцаря, по облику своему похожего на француза. По всей видимости, оного француза ограбили, ибо шел он пешком, без конюха, без слуги и одет был в такие лохмотья, что, если бы не горделивость осанки, его можно было бы принять за простолюдина. Скорее всего, конь его сдох от голода и истощения, не дождавшись высадки на сицилийском берегу, куда стремился сей иноземец в поисках удачи, как и многие другие французы, кои в самом деле обретали в Сицилии свое счастье.

Сицилийский рыцарь, звали которого Пезаре, был венецианцем, покинувшим Венецианскую республику много лет назад.

Будучи младшим сыном, на наследство он рассчитывать не мог, а к купеческому делу тяги не испытывал, потому родители его, невзирая на их именитость, предоставили юношу самому себе. Он обосновался при сицилийском дворе, и король его весьма любил, так что о родине Пезаре даже не вспоминал. Он ехал на прекрасном испанском жеребце и думал, как же одиноко ему в этом чужеземье, как плохо без верных друзей, как сурова и непостоянна фортуна к тем, кого некому поддержать, и тут увидел бедного французского рыцаря, казавшегося куда более обездоленным, чем он сам, владевший отменным оружием, конем и слугами, которые ждали его на постоялом дворе с готовым ужином.

– Ваши ноги в пыли, – видимо, вы идете издалека, – заметил венецианец.

– Не столь пыльны мои ноги, как длинна дорога, – отвечал француз.

– Коли вы много путешествовали, – заметил Пезаре, – вы, должно быть, многому научились.

– Я умею, – ответил француз, – не обращать внимания на тех, кому нет до меня дела. Я знаю, что, как бы высоко ни возносилась у человека голова, его ноги стоят на земле, равно как и мои. Кроме того, я научился не доверять зимней оттепели, умиротворению врагов и посулам друзей.

– Выходит, вы богаче меня, – изумился венецианец, – ибо у меня никогда и в мыслях не было того, что у вас на устах.

– Каждому должно думать о себе, – сказал француз. – Я ответил на ваши вопросы и за это могу попросить об услуге: скоро стемнеет, укажите мне дорогу на Палермо или какой-нибудь постоялый двор.

– Вы кого-нибудь знаете в Палермо, француза или сицилийца?

– Нет.

– Значит, у вас нет уверенности, что вас примут?

– Я склонен простить тех, кто прогонит меня прочь. Сеньор, где дорога?

– Я не знаю, я заблудился так же, как и вы. Давайте поищем вместе.

– Для этого надо двигаться вместе и с одинаковой прытью, что вряд ли возможно: ведь вы на лошади, а я на своих двоих.

Венецианец усадил французского рыцаря на круп своего коня и спросил:

– Вы догадываетесь, кто я?

– Мужчина, я полагаю.

– И вы не боитесь?

– Будь вы разбойником, вам следовало бы бояться за себя. – С этими словами француз приставил острие кинжала к сердцу венецианца.

– Да, похоже, вы человек опытный и здравомыслящий. Знайте же, что я состою при дворе короля Сицилии, что я одинок и ищу друга. Судя по всему, вы тоже не в ладу со своею судьбой и вам есть надобность во всех и каждом.

– Думаете, я стану счастливее, когда всем и каждому будет до меня?

– Вы, точно дьявол, выворачиваете наизнанку мои слова. Клянусь святым Марком! Господин рыцарь, скажите, вам можно доверять?

– Больше, чем вам, поелику вы начали наш союз и дружбу с обмана: вы сказали, что заблудились, а правите конем как тот, кто прекрасно знает дорогу.

– А разве вы не обманули меня? – воскликнул Пезаре. – При всей вашей мудрости идете пешком и, будучи благородным рыцарем, выдаете себя за простолюдина! Все, приехали, идемте, слуги приготовили нам ужин.

Француз соскочил с лошади и, согласившись поужинать, прошел вместе с венецианцем на постоялый двор. Оба сели за стол. Француз столь славно работал челюстями, столь скоро заглатывал куски, что показал себя весьма ученым по части еды, а засим и питья, ибо не мешкая опустошил несколько кувшинов, и при этом глаза его остались ясными, а сознание незамутненным. Посему венецианец подумал, что встретил подлинного сына Адама, из ребра его настоящего, а не поддельного. Пока они выпивали, венецианский рыцарь старался найти хоть какую-нибудь лазейку, сквозь которую можно было бы проникнуть в тайные помыслы его нового друга, но ему пришлось признать, что тот скорее расстанется со своей шкурой, чем потеряет бдительность, и Пезаре решил, что лучше сначала самому раскрыть свою душу и доверие свое доказать. И вот он рассказал как на духу о том, что и как в Сицилийском королевстве, где правят король Лёфруа и его благородная жена, и каков их двор, и сколь галантные порядки там процветают, и сколь много там испанцев, французов, итальянцев и прочих иноземных сеньоров, знатных и разодетых в пух и перья, и сколь много дам, равно благородных и богатых. Поведал также о далекоидущих замыслах короля, который мечтает завоевать Морею, Константинополь, Иерусалим, Судан и прочие африканские земли, о том, что несколько сановников заправляют всеми делами, бросают клич, созывая под королевские знамена цвет рыцарства христианского мира, и поддерживают замыслы сии всячески, с тем чтобы Сицилия, как в старые времена, завоевала главенство в Средиземноморье и обошла Венецию, земель у которой с гулькин нос. Мысли сии внушил королю он, Пезаре, однако же, хоть он и был в большой милости у Лёфруа, ни единая душа при дворе венецианца не поддерживала, положиться ему было не на кого, и он мечтал приобрести верного друга и соратника. Сия крайняя тревога заставила его сесть на коня и пуститься в путь, дабы решить, что делать и как дальше быть. И тут, словно нарочно, ему встречается рыцарь, чей ум и достоинства уже не вызывают у него сомнений, и посему он предлагает ему, как брату, и стол, и кров. Они вместе пойдут по дороге славы, предаваясь удовольствиям, и станут честь по чести помогать друг другу, как братья по оружию в Крестовом походе, и поелику он, француз, ищет счастья и нуждается в поддержке, он, венецианец, полагает, что к их вящей и обоюдной пользе не встретит отказа на сие предложение.

– Замечу, что не нуждаюсь ни в чьей поддержке, – отвечал француз, – ибо верю в одну штуковину, которая даст мне все, что я пожелаю, однако я благодарен вам за любезность, дорогой Пезаре. Очень скоро вы сами станете должником шевалье Готье де Монсоро, дворянина из пресветлой земли туреньской.

– У вас есть талисман, который приносит счастье?

– Да, талисман, подаренный моей дорогою матушкой, – сказал туренец. – И оный талисман возводит и разрушает замки и города, чеканит золотые монеты и исцеляет все недуги. Это посох странника, который можно оставить в залог или дать взаймы, это всем молотам молот, ибо с его помощью в самых разных кузнях безо всякого шуму выковываются превосходные вещицы.

– О святой Марк! Что же таится под вашей кольчугой?

– Ничего особенного. Это то, что есть у всех мужчин, смотрите.

С этими словами Готье вдруг встал из-за стола, подошел к кровати своей и показал такой прекрасный инструмент, доставляющий радость, какого венецианец в жизни своей не видывал.

– Это, – продолжил француз, когда они, по рыцарскому обыкновению, улеглись вдвоем в одну постель, – сметает все препятствия, ибо дает власть над женскими сердцами, а поелику при палермском дворе всем заправляют дамы, ваш друг Готье очень скоро поднимется на самый верх.

Венецианец в великом изумлении пребывал от зрелища скромных прелестей названного Готье, матушка коего, а вероятно, иже с нею и батюшка и впрямь одарили его подлинным сокровищем. Столь бесподобное телесное совершенство вкупе с задорным остроумием и мудростью старого черта распахнут перед туренцем все двери. Пезаре и Монсоро поклялись в вечной дружбе, обещали делиться всем, даже таким пустяком, как женская любовь, и думать заодно, как если бы их головы венчал один шлем. Засим оба заснули на одной подушке, будучи счастливы обретенным братством. Таковой в то время был в ходу обычай.

На следующий день венецианец одолжил своему другу Готье великолепного жеребца, полный безантов кошель, шелковые чулки, шитый золотом бархатный камзол и с узорами плащ. Сия одежда подчеркнула привлекательность француза и его красоту, и венецианец уверился окончательно, что ни одна женщина не устоит перед его новым другом. Слуги Пезаре получили приказание слушаться Готье беспрекословно, отчего эти самые слуги решили, что не иначе как их хозяин пустился во все тяжкие и этого француза где-то подцепил.

Друзья въехали в Палермо в тот час, когда король прогуливался с королевой. Пезаре с гордостью представил своего французского друга и так расписал достоинства его, что Лёфруа оказал Готье де Монсоро теплый прием и пригласил на ужин. Острым взором французский рыцарь обозрел двор и заметил бесконечное множество любопытных вещей. Притом что король был мужчиной красивым и вызывающим почтение, королева, горячая испанка, дама прекрасная и непревзойденная, выглядела опечаленной. Из чего де Монсоро вывел, что король служит ей не слишком усердно, ибо, по туреньским понятиям, радость в глазах проистекает от радости в иных частях тела. Пезаре тут же указал своему названому брату на нескольких дам, с коими Его Величество был особенно любезен. Оные дамы ревновали одна к другой и бились за сердце монарха, состязаясь в галантности и прочих неподражаемых женских хитростях. И Готье заключил, что король, хотя жена его была прекраснейшей женщиной на свете, распутничал не далее как в своем дворе, взимал подати со всех сицилийских дам, держал коней в их конюшнях и разнообразия ради изучал приемы верховой езды, используемые в разных странах. Поняв, какого образа жизни придерживается Лёфруа, рыцарь Готье де Монсоро, уверенный в том, что ни у кого при дворе не хватает смелости просветить королеву, решился немедля нанести мастерский удар и с первого же раза воткнуть древко знамени своего во владениях прекрасной королевы. Слушайте, что было дальше.

Перед ужином из вежливости король предложил иноземному гостю сесть рядом с королевой. Доблестный Готье смело протянул руку, чтобы проводить даму к столу, и поспешно пошел вперед, дабы обогнать всех придворных и успеть шепнуть ей то, что нравится всем женщинам, какое бы положение они ни занимали. Вот какие слова он произнес и вот как решительно углубился в запутанные и жаркие заросли любви: