Текст книги "Озорные рассказы"

– Голубка моя, любите ли вы меня больше всего на свете?

– Да, – отвечала она, ибо прелестницам слова недорого стоят.

– Так будьте ж моею! – взмолился влюбленный.

– Но муж мой скоро вернется, – возразила дама.

– Значит, иной помехи нет?

– Нет…

– Мои друзья задержали его на дороге и отпустят лишь тогда, когда в этом окне появится светильник. Ежели супруг ваш пожалуется потом королю, то друзья мои объяснят, что они по ошибке приняли его за одного из наших художников и решили над ним подшутить.

– Ах, друг мой, – сказала дама, – дайте я пойду взглянуть, все ли в доме спокойно и спят ли слуги? – Она поднялась, а свечу поставила на подоконник указанного окна.

Увидя то, Каппара вскочил, задул свечу и, схватив свою шпагу, встал перед женщиной, обнаружившей перед ним всю глубину своего презрения и коварства. Он сказал ей так:

– Я не убью вас, мадам, но оставлю такую отметку на вашем лице, что вам не придется более ни обольщать бедных влюбленных юношей, ни играть их жизнью. Вы меня бессовестно обманули, ваши поступки недостойны порядочной женщины! Знайте же, что поцелуй никогда не изгладится из сердца истинно влюбленного и целованные уста снимают все запреты. Вы навсегда отравили мне жизнь, она опостылела мне, посему я хочу, чтоб вы до конца дней своих помнили о моей смерти, в которой вы будете повинны. Отныне всякий раз, как вы взглянете в зеркало, вы увидите и мое лицо рядом со своим.

Он взмахнул шпагой, собираясь отсечь кусочек ее нежной щечки, на которой еще горели его поцелуи.

Но тут дама сказала, что он бесчестен…

– Молчите! – воскликнул он. – Вы твердили, что любите меня больше всего на свете, сейчас вы говорите иное. Каждый вечер вы поднимали меня ступень за ступенью к небесам и вот сегодня одним ударом низвергли меня в ад и надеетесь еще, что ваша женская слабость спасет вас от гнева любовника! Нет!

– Мой Анжело, я твоя! – воскликнула дама, сраженная силой его ярости.

А он, отступив от нее на три шага, сказал:

– Ах ты, придворная кукла!.. Пустое сердце! Тебе дороже твоя краса, чем твой возлюбленный, так получай же!

Она побледнела и покорно обратила к нему лицо, ибо поняла, что запоздалая ее любовь не может искупить прежней лжи. Флорентиец нанес ей удар шпагой, как задумал, затем бежал из дома и покинул страну. Муж красавицы, которому так и не пришлось испытать нападения флорентийцев, ибо они увидели свет в окне его дворца, спокойно вернулся домой и нашел жену раненой – без левой щеки. Превозмогая боль, она не обмолвилась ни словом, ибо с минуты своего наказания полюбила Каппара больше жизни. Муж, однако ж, стал доискиваться виновника ее ранения. И по той причине, что никто не заходил без него в дом, кроме флорентийца, он принес королю жалобу. Король послал погоню за ваятелем с приказом – поймать его и повесить, что и должно было произойти в городе Блуа. В день казни некая благородная дама пожелала спасти от петли смелого юношу, предположив, что он может оказаться отличным любовником. Она обратилась к королю с прошением о помиловании Каппара, на что король милостиво дал согласие.

Но наш флорентиец доказал, что он глубоко предан даме, чей образ завладел им навсегда. Он удалился в монастырь, постригся в монахи, позднее стал кардиналом, прославился как ученый и, дожив до старости, любил повторять, что жизнь его красна воспоминаниями о радостях, выпавших ему в годы бедной и несчастной молодости, когда некая дама подарила ему столько блаженства и столько муки.

Иные рассказывают, что названному Каппара довелось еще раз встретиться со своей дамой, щека коей зажила, и что на сей раз он не ограничился лишь прикосновением к ее юбкам, но я тому не верю, ибо знаю, что сердцем он был благороден и высоко чтил святые восторги истинной любви.

Из всего вышеизложенного никакого поучения нельзя извлечь, разве только то, что бывают в жизни вот такие несчастные встречи, ибо повествование наше истинно от начала до конца. Ежели случалось автору иной раз погрешить против правды, то сей рассказ заслужит ему прощение на соборе влюбленных.

Хотя на фронтисписе «Второго десятка» имеется надпись, из которой следует, что закончен сей десяток был в темную пору снегов и холодов, он выходит из печати в июне, когда все кругом зеленеет. Бедная Муза, коей Автор подвластен, капризная, словно самая привередливая влюбленная царица, пожелала, чтобы плод ее появился на свет среди цветов. Никто не может похвастать тем, что подчинил себе эту фею. Бывает, рассудок и мозг Автора поглощен серьезными мыслями, а эта дрянная девчонка смеется, шепчет на ухо приятности, щекочет своими перышками губы, шумит и расхаживает по всему дому. Но если писатель вдруг отвлекается от своих ученых трудов, говорит: «Подожди, дорогая, я сейчас!» – и поспешно встает, желая составить компанию этой проказнице, – девчонка исчезает! Она забивается обратно в свою норку, прячется, сворачивается клубочком и хнычет. Возьмите ручную бомбарду, епископский посох или дамскую трость, замахнитесь хорошенько, побейте эту плаксу, обругайте на чем свет стоит, она все равно хнычет. Сдерите с нее три шкуры – хнычет. Приласкайте ее, приголубьте – хнычет. Поцелуйте, скажите: «Не надо, милая, хватит!» – хнычет. То ей зябко, то она умирает; прощай любовь, прощай смех, прощай радость, прощайте добрые истории! Наденьте траур, оплакивайте ее смерть, хнычьте. И тут же она приподнимает головку, хохочет, расправляет белые крылья, взлетает неведомо куда, кувыркается в воздухе, переворачивается, показывает свой дьявольский хвост, женскую грудь, крепкие бедра, ангельский лик, трясет душистыми волосами, подставляет бока солнечным лучам, сверкает во всей своей красе, переливается всеми цветами радуги, точно голубиная шея, смеется до изнеможения, роняет слезы на дно морское, и рыбаки извлекают их оттуда в виде прекрасных жемчужин, кои потом украшают чело цариц, в общем, безумствует и играет, как вырвавшийся на волю жеребенок, и дразнит своим девственным задом и прелестями такими, что при виде их даже папа римский продаст свою душу. И посреди всей этой кутерьмы, которую устраивает Автору необузданная бестия, раздаются голоса невежд и обывателей, кои говорят бедному поэту:

– А как же ваше обещание? Где ваш очередной десяток? Скверный из вас предсказатель. Да, вы стали знамениты! Вы пируете, а между пирами ни черта не делаете. Где плоды трудов ваших?

По природе своей я человек мирный, но порой мне до смерти хочется, чтобы хоть одного из этих докучателей посадили на кол и в таком виде отправили охотиться на крольчих. На этом завершается второй десяток. Пусть дьявол подпихнет его своими рогами, дабы веселый люд христианский хорошо его принял.

Третий десяток

Некоторые пытаются выяснить у Автора, чем вызван столь горячий интерес к его рассказам, и как это ни года не проходит без их продолжения, и зачем, спрашивается, он в последнее время пишет ужасным этим слогом, от коего дамы на виду у всех хмурятся и морщат лоб, и отчего, и почему, и так далее и тому подобное! Автор заявляет, что сии подковырки, рассыпанные, словно камни, на каждом шагу, чувствительно его задевают и что он вполне осознает свой долг, дабы попытаться в этом прологе в очередной раз дать своим читателям и почитателям объяснения. Ибо, во-первых, дети нуждаются в том, чтобы их образумили, пока они еще растут, начинают разбираться, что к чему, и учатся держать язык за зубами. Во-вторых, писатель видит, что среди голосистой публики есть немало неслухов, до коих, к сожалению, не доходит, о чем он толкует в своих Десятках. Прежде всего, знайте, что ежели некоторые добропорядочные дамы – я говорю «добропорядочные», поелику женщины бедные и бездомные подобных историй не читают, а предпочитают те, что никогда не публиковались, – так вот, дамы благородные и женщины зажиточные, исполненные веры в Бога и несомненно испытывающие отвращение к тому, о чем речь, читают озорные рассказы с благоговением, дабы приструнить-укротить злого духа и тем самым сохранить благоразумие. Вы понимаете меня, мои славные рогоносцы? Лучше носить рога из-за вычитанной в книжке истории, чем из-за истории с молодым любезником. Вы остаетесь в выигрыше, простодушные вы мои, ибо нередко вашу влюбчивую даму к вашей же пользе охватывают сильнейшие волнения и желания, вызванные этой самой книжкой. И таким образом мои Десятки способствуют приумножению населения страны, а также ее жизнерадостности, чести и здоровью. Я говорю «жизнерадостности», потому что вы веселитесь, читая мои рассказы. Я говорю «чести», потому что вы оберегаете ваше гнездышко от когтей вечно юного демона, коего кельты именуют Рогатым. Я говорю «здоровью», потому что эта книга побуждает к предписанной салернской церковью – во избежание мозгового полнокровия – любви и ласке. Пойдите, найдите подобную пользу от прочих листков, покрытых типографской краской. Ха-ха! Где же книги, от которых дети родятся? Нет их, и не ищите. Зато полным-полно детей, делающих книги, кои не порождают ничего, кроме скуки. Однако продолжу. Так вот, знайте, что хотя некоторые дамы, добродетельные по природе своей, но легкомысленные, во всеуслышание жалуются на содержание этих Десятков, однако, что приятно, многие и многие из них не только далеки от того, чтобы призвать Автора к ответу, но и признаются, что очень его любят, считают молодцом, достойным стать настоятелем Телемской обители, и что, сколько звезд на небосводе, столько есть причин, чтобы он не бросал перо, коим начертал свои рассказы, невзирая на брань и оговоры, они желают также, чтобы он и дальше шел своим путем, не обращая внимания на то, что благородная Франция, будучи женщиной, которая отказывает сами знаете в чем, кричит, отбивается и говорит: «Нет, нет, ни за что! Эй, сударь, что это вы делаете? Я не позволю, вы меня попортите». После, когда Десяток закончен и предъявлен со всею любезностью, она молвит: «Эй, сударь мой, а когда следующий?» Примите в рассуждение, что Автор – добрый малый, его не пугают крики, слезы и выходки дамы по имени Слава, Мода и Благосклонность общественная, понеже он считает ее особой распутной и по природе своей способной смириться с насилием. Он знает, что во Франции его боевым кличем и девизом должен быть: «Montjoie! К вершинам Радости!» Прекрасный клич, поверьте, но некоторые писатели исказили его, по их мнению, он означает, что радость не на земле, а выше, хватайте ее, пока живы, или прощайте! Автор позаимствовал данную трактовку у Рабле. Покопайтесь в истории, ответьте, произнесла ли Франция хоть слово, пока она гарцевала весело, отважно, страстно и стремительно? Она неистовствовала во всем и любила лошадей больше, чем вино. Эх! Неужели вы не видите, что мои Десятки – французские по веселости своей и сумасбродности, французские спереди, сзади, со всех сторон? Прочь, собаки! Музыку! Умолкните, ханжи! Вперед, господа шутники! Мои милые пажи, вложите ваши нежные руки в ладошки дам, пощекочите их… ладошки, разумеется! Ха-ха! Таковы мои громкие и полные перипатетики объяснения, или же Автор ничего не смыслит ни в громкости, ни в философии Аристотеля. На его стороне корона Франции, орифламма короля и святой Дионисий, который, оставшись без головы, промолвил: «Восхожу к радости моей». Неужели вы, четвероногие, станете утверждать, что это неправда? Нет. Слова эти слышало множество народа, однако в наши жалкие дни уже никто не верит в истории о добрых святых!

И это еще не все. Знайте все, кто читает эти Десятки глазами и руками, кто внимает им без посторонней помощи, любит за радость, которую они дарят и которая берет их за душу, знайте, что Автор в недобрый час растерял все свои задумки, то бишь свое состояние, сбился с пути и обнаружил, что голова его пуста. И тогда он вскричал, как дровосек из пролога к книге моего дорогого мэтра Рабле, дабы услышал его там, наверху, Всевышний и Всемогущий и ниспослал ему новые замыслы. Названный Всевышний, будучи весьма занятым тогдашними соборами и раздорами, передал ему через Меркурия двойную чернильницу с выгравированными на ней в качестве девиза тремя буквами: «Аве». И бедный малый, не уповая более ни на чью помощь, потряс сию чернильницу, покрутил, пытаясь найти в ней скрытый смысл, понять таинственное слово и найти к нему ключ. И первым делом он понял, что Всемогущий обошелся с ним весьма вежливо, как и подобает такому великому господину, ибо ему принадлежит все и он никого в беде не оставляет. Но, припомнив юность свою и не обнаружив там ничего хорошего со своей стороны по отношению к Господу, Автор усомнился в сей показной вежливости и задумался, не находя никакого смысла в небесном подарке. И вот он принялся вертеть чернильницу и так и сяк, рассматривать ее, нюхать, наполнять, опустошать, стучать вопрошающе, ставить посреди стола, на край, прямо, боком и прочел надпись задом наперед: «Ева». А что такое Ева, как не воплощение всех женщин сразу? Итак, божественный глас рек Автору: «Думай о женщине. Женщина залечит твои болячки, заполнит пустоту твоего ранца. Женщина – твое богатство, но только одна. Одевай ее и раздевай, холь и лелей, используй, женщина суть все, и у нее есть своя чернильница: черпай из этой бездонной сокровищницы; женщина любит любовь, так люби ее с помощью чернил, балуй ее, потакай ее прихотям, нарисуй ей тысячи разных веселых картин любви; женщина благородна, и одна за всех, все за одну, она заплатит художнику и вложит пушистую кисть в его руки. Теперь задумайтесь над тем, что я прочел: Аве (приветствую тебя), Ева (женщина). Или же: Ева (женщина) и Аве (приветствую или спасаю). Да, да, она созидает и разрушает. Итак, ко мне, моя чернильница! Что больше всего любит женщина? Чего хочет женщина? Всего, что относится к любви, и женщина права. Иметь детей, производить себе подобных по примеру неустанной роженицы-природы! Итак, женщина, ко мне! Ко мне, Ева! С этими словами Автор начал черпать из своей плодородной двойной чернильницы, наполненной жидким мозгом, волшебным образом заваренным вдохновением свыше. Из правой чашки, наполненной бурыми чернилами, выходили вещи серьезные, из левой – легкомысленные, весело ложившиеся на листы тетради. Бедный Автор по нерадивости своей часто смешивал чернила то там, то тут. Но как только с фразами, трудно поддающимися отделке, лакировке и полировке, из какого-нибудь сочинения на потребу дня было покончено, Автор, желая развлечься и невзирая на малое количество чернил в левой чернильнице, торопливо и с огромным наслаждением погружал в нее свое перо. Вот так появились на свет «Озорные рассказы», авторство коих не вызывает никаких сомнений, поелику они родились из божественного источника, как явствует из сего простодушного признания Автора.

Отдельные злобные особы поднимут тут крик. Но попробуйте найдите на этой грешной земле хотя бы одного всем довольного человека. Нет ничего постыдного в том, что мудрый Автор повел себя по примеру Господа. И он докажет это atquit…[130]130
   Постольку поскольку (лат.).


[Закрыть] Внемлите. Разве Автор не доказал ученым со всей очевидностью, что Всемогущий Господь всех миров создал бесконечное число машин тяжелых, грузных, неповоротливых, с огромными колесами, большими цепями, устрашающими зубцами и ужасающими, с винтовой резьбой и грузами, бурами, похожими на огромные вертела? Разве в то же самое время не забавлялся Он созданием милых мелочей и смешных вещиц, легких, как дуновенье ветерка, разве не создал Он творений наивных и приятных, глядя на которые вы смеетесь? Разве это не так? Следовательно, во всяком многослойном и концентрическом творении, коим является громадное здание, строительство коего предпринял Автор, необходимо, дабы сообразоваться с законами вышеназванного Господа, изготовить нежные цветочки, милых насекомых, восхитительных чертиков, хорошо закрученных, наложенных друг на друга, раскрашенных всеми красками, даже позолоченных, тем более что золота часто не хватает, и бросить их к подножию заснеженных гор, нагромождению скал и прочих туманных философий, длинных и ужасных сочинений, мраморных колоннад, высеченных в порфире мыслей. Эх! Низкие твари, что срамят и отвергают фуги, фантазии, щебет и лепет, гармонию и рулады прелестной озорной музы, не обрезать ли вам когти, дабы вы никогда не могли больше царапать ее нежную кожу, пронизанную голубыми жилками, ее любвеобильные бедра, изящные бока, ножки, скромно покоящиеся на постели, атласное личико, блестящие формы и сердце доброе? Эх! Болваны неотесанные, что скажете вы, поняв, что эта славная девочка вышла из сердца Франции, согласного с женской натурой, и ее приветствовали любезным «Аве» ангелы в лице благодетельного Меркурия и что в конце концов она являет собою квинтэссенцию Искусства. В этом творении есть все: необходимость, добродетель, фантазия, прихоти женщины, воля твердого пантагрюэлиста. Умолкните, выпейте за Автора и позвольте его двойной чернильнице сделать вклад в Науку Веселья в виде сотни славных озорных рассказов.

Итак, назад, маловеры! Музыку! Умолкните, ханжи! Невежды, вон отсюда! Вперед, господа шутники! Мои милые пажи, вложите ваши нежные пальчики в ладошки дам, пощекочите их приятным манером и скажите: «Читайте, чтобы посмеяться». Потом добавьте еще несколько слов, да таких, чтобы они расхохотались, поелику, когда женщины смеются, их губы раскрываются и становятся более податливыми для поцелуев.

Женева, февраль 1834 года

Время действия: XIII век.

В начале тринадцатого века по Рождестве нашего божественного Спасителя или около того в городе Париже произошла любовная история, которой немало дивились все горожане, равно как и королевский двор. Что касается лиц духовного звания, которые сохранили нам память об этом приключении, то из последующего вы узнаете, какое участие приняли они в оном деле.

Героем нашей истории был уроженец города Тура. Простолюдины называли его попросту туренцем, ибо родился он в нашей пресветлой Турени, настоящее же его имя было Ансо. На старости лет добрый наш туренец воротился в свой родной край и стал мэром города Сен-Мартен, если верить летописям города и аббатства, но в Париже был он славным золотых дел мастером. Итак, в ранней молодости Ансо благодаря великой своей честности, трудолюбию и иным качествам сделался гражданином города Парижа и подданным короля, покровительство коего он купил, как то часто водилось в те времена. Рядом с церковью Сен-Ле, на улице Сен-Дени, был у него свой дом, который он построил беспошлинно, и туда приходили в его мастерскую многие горожане, привлеченные его прекрасными изделиями. Хотя мастер и был туренец и сил его хватило бы на двоих, поведением он отличался примерным. Жил он как истинный святой, несмотря на все соблазны большого города, и даже в цветущую пору молодости ни разу не переступил порога парижских вертепов. Многие скажут, что это, мол, превышает понимание человеческое, которое Господь Бог даровал нам, дабы могли мы воспринимать веру, поддерживаемую таинствами святой религии; посему является необходимым разобраться получше в причинах целомудрия нашего ювелира. И прежде всего примите во внимание, что пришел он в Париж пешком, по свидетельству старожилов, был беднее Иова и, в отличие от прочих туренцев, которые, возгоревшись, тут же гаснут, обладал железным характером и в настойчивости не уступал монаху, решившему отомстить недругу. Будучи подмастерьем, трудился он с превеликим усердием, став мастером, трудолюбие свое умножил, всюду перенимать старался новые приемы ремесла своего, сам придумывал способы поискуснее и на пути исканий набрел на многие открытия. Еженощно запоздалые прохожие, ночной дозор или же бездомные бродяги видели в окне его мастерской тихое сияние лампы и самого неутомимого мастера, который стучал своим молотком, точил, подпиливал, резал, гнул, вытачивал, долбил со своим подмастерьем, держа двери мастерской на запоре, а слух отверстым. Нужда породила труд, труд породил высокое знание, знание породило богатство. Слушайте же вы, о дети Каина, вы, пожиратели червонцев, зря жизнь прожигающие! Если даже и случалось нашему мастеру загораться смутными желаниями, кои нет-нет да и начнут терзать бедного одинокого человека, когда дьявола уже трудно отогнать крестным знамением, туренец с сугубым усердием стучал своим молоточком по металлу и, укрощая мыслью духов соблазна, принимался творить прелестные, изящные, тончайше выточенные фигурки из золота и серебра, тем самым успокаивая бурлившую в жилах кровь. Прибавьте к этому, что туренец был человек простой и самых бесхитростных понятий. Во-первых, он боялся Бога, потом воров, еще больше вельмож, но пуще всего опасался всяческих передряг и беспокойств. Хоть имел он две руки, но более одного дела зараз никогда не делал. Говорил он скромно, как невеста перед венцом. И хотя духовные пастыри, военные люди и прочие видные особы отнюдь не считали его человеком ученым, он превосходно знал свой родной язык, любил и умел поговорить. Со временем парижане научили его идти своей дорогой и не бегать по чужим делам, по одежке протягивать ножки, самому не должать и соседу взаймы не давать, держать ухо востро, не позволять очки себе втирать, не болтать о том, что делаешь, слово свое всегда держать крепко, зря даже воды не выливать, не быть беспамятным, будто муха, никому не доверять ни своих забот, ни своего кошелька, по сторонам не зевать, а изделия свои продавать дороже, чем самому обходится. Сии правила житейской мудрости помогли ему набраться опыта столько, сколько необходимо, чтобы честно торговать себе на пользу. Что он и делал, никого не обижая. Видя, как живет мэтр Ансо, многие говорили: «Хотел бы я быть на его месте, черт возьми! Даже если б для того пришлось бы мне целый век месить парижскую грязь». Иной вот этак не прочь стать королем Франции! А ты вот сначала имей такие руки, как у того ювелира были, – крепкие, жилистые, волосатые и с такой могучей хваткой, что когда он сжимал кулаки, то самый сильный подмастерье не мог бы и клещами их разжать. Ясно, что если такой молодец захочет что удержать, то уж оного не выпустит. Зубами своими туренец железо мог разжевать, желудок его мог то железо принять, пропустить, кишечник – переварить и выбросить из себя, ничего в пути не повредив. На плечи туренцу можно было бы взвалить земной шар, как то случилось с тем вельможей языческого мира, коему эта забота была некогда поручена, и лишь Иисус Христос своим появлением вовремя его от сей службы избавил. Правду сказать, туренец был из тех людей, которые созданы как бы одним ударом, из одного куска вытесаны, а такие всегда превосходят тех, за которых принимаются по нескольку раз. Этих приходится подправлять, и никуда они не годны со своими заплатками. Одним словом, мэтр Ансо был мужчина крепкого закала, сущий лев, а из-под бровей его смотрели такие глаза, что от взгляда их могло бы и золото расплавиться, если пламени не хватит в горне, но взор его был подернут некой прозрачной влагой по воле того, кто всему знает меру, и она охлаждала великий пыл туренца, а иначе он испепелил бы все кругом. Ну скажите, чем плох был наш туренец?

Ознакомившись с добродетелями нашего золотых дел мастера, иной спросит, почему же он остался одиноким, как улитка, когда природные свойства его могли быть оценены всякими и всякой. Но знают ли упрямые критики, что есть в мире любовь? Нет, наверняка не знают… Влюбленному положено куда-то идти, откуда-то возвращаться, слушать, подстерегать, молчать, говорить, то съежиться, то развернуться, то расти, то сократиться и совсем невидимому стать, угождать, музицировать, каяться, таскаться к черту на рога, лезть из кожи вон, птичье молоко добывать, в ступе воду толочь, вздыхать при луне, искать ее кошечку и собачку, дружить с ее друзьями, осведомляться о коликах и ревматизмах ее тетушки и заверять старуху: «У вас отменный вид, да вы нас всех переживете!» А там пронюхать, что нравится родне, не наступать никому на ноги, не бить посуды, доставать луну с неба, переливать из пустого в порожнее, молоть вздор, лезть в огонь и в воду и, восхищаясь нарядами своей возлюбленной, восклицать: «Чудо как красиво!» или «Ах, мадам, как вы прекрасны в сем наряде, честное слово!». И повторять это на тысячи ладов. Самому напомадиться и расфрантиться, как придворному кавалеру. Шутить метко и остро, со смехом претерпевать все страдания, причиняемые дьяволом. Душить в себе свой гнев, обуздывать свой нрав, следовать за Божьим перстом и чертовым хвостом. Одаривать мать, одаривать кузину, одаривать служанку, ходить с утра до ночи с самой умильной миной, а ведь известно, что особам женского пола угодить трудно: вильнут хвостом, и прощай – даже не объяснят, чем вы их прогневили. А в конце концов человек, влюбившись в самое кроткое создание, сотворенное Всевышним под хорошую руку, может и красноречием ее поразить, и прыгать вкруг нее блохой, и вертеться волчком, и музыкой ее услаждать не хуже, чем царь Давид, через тысячу адских мук пройти, построить в ее честь целую сотню всяких чертовых колонн коринфийского лада, и все-таки, если не угодит ей в чем-то самом сокровенном, – а ведь она и сама толком не знает, чего ей надо, зато с возлюбленного требует, чтобы он это знал, – она убежит от него, как от проказы. Она в своем праве – ничего тут не поделаешь. Иные мужчины при таких обстоятельствах мрачнеют, злобствуют, с ума сходят, так что и представить нельзя. А некоторые даже лишают себя жизни из-за юбки. Этим мужчина и отличается от животного, ибо никогда животное не спятит от несчастной любви. Вот вам неопровержимое доказательство того, что у скотов нет души. Итак, влюбленный должен быть и на все руки мастер: он и фокусник, и вояка, и шарлатан, и балагур, вельможа, шут, король, бездельник, монах, простак, кутила, лгун, хвастун, доносчик, пустомеля, вертопрах, волокита, мот, глупец, юродивый; от таких дел отказался Иисус, и, подражая ему, пренебрегают любовью люди благоразумные. Предаваясь этому занятию, уважающие себя мужчины прежде всего вынуждены тратить: время, жизнь, кровь, заветные слова, не считая сердца, души, мозга, до коего бабы жадны превыше меры. И когда они болтают меж собой без умолку, то говорят друг другу: «Если мужчина не отдал мне всего, что имеет, значит он мне ничего не дал». А бывают и такие гримасницы, что нахмурят бровки и еще недовольны, что ее возлюбленный ради нее расшибся в лепешку: «Что за пустяки, плохо старается!» А все потому, что женщины ненасытны, тиранки и самодурки, все им мало… Закон этот был, есть и будет в силе в городе Париже, где младенцам женского пола при крещении перепадает куда больше соли, нежели в каком-либо другом месте земного шара. Потому они в Париже и лукавы от самого рождения.

А мэтр Ансо у своей плавильной печи плавил серебро, чеканил золото, но никак не мог достаточно возгореться сердцем, чтобы засверкали в нем фантастические узоры любви, не мог он разукрасить ее, отразиться в ней и разыграться в затейливых выдумках, ибо нигде не находил себе живой модели! Само собой разумеется, что в Париже девственницы не падают ни с того ни с сего в объятия мужчин, равно как не сыплются нам с неба жареные куропатки. Пусть даже мужчины будут королевскими ювелирами, а наш туренец, как уже ранее было сказано, сверх того имел и другое преимущество – целомудрие. Однако мэтр Ансо не мог не видеть всех прелестей, коими столь щедро одарила природа иных высокородных дам и буржуазок, покупавших у него драгоценности. И часто, наслушавшись веселой болтовни покупательниц, кои улещали его, заигрывали с ним, желая добиться какой-нибудь уступки, шел он домой мечтательный, как поэт, тоскующий подобно кукушке без гнезда! И говорил про себя: «Пора мне обзавестись женой, она станет подметать жилье, готовить обед, следить за бельем, штопать, станет распевать веселые песенки, будет мучить меня, заставляя исполнять ее прихоти, скажет мне, как все они говорят своим мужьям, когда им приглянулась какая-нибудь безделушка: „Глянь, миленький мой, на эту вещицу – разве не прелесть?!“ И всякий сосед сразу будет узнавать мою жену и думать про меня: „Вот счастливец!“ Затем – всё в мыслях – он устраивал свадьбу, ласкал и лелеял свою женушку, рядил ее в роскошные платья, дарил ей золотую цепь, любил ее всю, с головы до ног, предоставляя ее усмотрению все хозяйство, за исключением личных своих сбережений. Поместит он ее в свою спальню наверху. Там хорошие застекленные рамы, на полу циновки, стены обиты шпалерами; в комнате он поставит великолепный шкаф и кровать необъятной ширины, с витыми колонками и шелковым пологом лимонного цвета, купит прекрасные зеркала. И к дверям своего дома наш ювелир подходил, имея уже десяток ребят от воображаемой жены. Но жена и дети исчезали от постукивания молотка, и Ансо, сам того не замечая, превращал создания своей тоскующей мысли в причудливые рисунки, а любовные мечты воплощал в диковинные безделки, весьма одобряемые покупателями, которые и не подозревали, сколько жен и детей таится в его творениях. И чем больше наш мастер проявлял свой талант, тем глубже замыкался в себе. Не сжалься тогда над ним Господь Бог, он покинул бы сей мир, так и не изведав любви, но познал бы ее в мире ином, где любовь, не зная тлена, сияет вечно, как тому учит достопочтенный Платон – человек высоких качеств, но, не будучи христианином, заблуждавшийся. Увы, предварять свое повествование различными рассуждениями – значит допускать излишние отступления и ненужные толкования, каковыми маловеры принуждают нас укрывать свою сказку, как кутают младенца в пеленки, тогда как младенцам куда больше пристало бегать нагишом. Да поставит сатана любителям болтовни три клистира своими раскаленными вилами. А теперь приступим к рассказу без обиняков.

Итак, вот что случилось с мэтром Ансо на сорок первом году его жизни. В один прекрасный день, прогуливаясь по левому берегу Сены, он, погрузившись в размышления о браке, не заметил, как добрел до поля, впоследствии получившего наименование Причётникова поля и входившего во владения аббатства Сен-Жермен, а не в университетские владения. Идя своей дорогой, туренец оказался посреди лужка, где ему повстречалась бедно одетая девушка, которая, приняв Ансо по виду за знатного горожанина, поклонилась ему, промолвив: «Спаси вас Господь, монсеньор!» И в девичьем ее голоске прозвучала столь приветливая доброта, что ювелир восхитился сей небесной мелодией, и зародилась в нем любовь к этой девушке, чему все способствовало в ту пору, особенно же мысль о браке, не дававшая ему покоя. Но, раздумывая таким образом, он все же прошел мимо девушки, не смея повернуть обратно, ибо был робок, как стыдливая девственница, готовая скорее повеситься на своем поясе, чем развязать его, удовольствия своего ради. И вот когда мэтр Ансо оказался на расстоянии выстрела от девицы, он справедливо рассудил, что человек, принятый еще десять лет тому назад в цех золотых дел мастеров, ставший зажиточным горожанином Парижа и прошедший добрую половину жизненного пути, имеет право заглянуть женщине в лицо, тем паче если воображение его не на шутку разыгралось. Итак, он круто повернул, пошел навстречу девушке и осмелился взглянуть на нее… Она тянула за обрывок веревки тощую свою коровенку, а та щипала траву у самого края придорожной канавы.