Текст книги "Озорные рассказы"

Озорные рассказы,
не публиковавшиеся при жизни Бальзака

Инкуб

[157]157
  Данный рассказ, как и два последующих, по замыслу Бальзака, должен был войти в четвертый десяток озорных рассказов.


[Закрыть]

Время действия: вторая половина XVI века.

Всем вам известно, яко в старые и недобрые те времена люд христианский гоним был и притесняем всяческими демонами: я сейчас говорю не о сеньорах владетельных, и не о тех, что в военных мундирах, и не о тех, что в сутане, а о колдунах, повсеместно сжигаемых на кострах, а такоже о дьяволах, что вселяются в тела отдельных злодеев, завязывающих шнурки узлами и тысячью разных иных способов наводящих порчу, из судебных процессов над коими досточтимый господин Боден[158]158
  Боден Жан, по прозвищу Боден Анжуйский (1530–1596), – знаменитый правовед и автор ужасающе суеверного сочинения «De la démonomanie des sorciers» («О демонической одержимости колдунов», 1580). Глава VII части II этой книги посвящена вопросу, совокупляются ли колдуны с демонами.


[Закрыть] составил толстую книгу, неопровержимо доказывающую демоническую жизнь инкубов, суккубов и прочих тварей рогатых и копытных, а также мерзких старух, скачущих верхом черт-те на чем и черт-те как, дабы по воздуху прибыть на шабаш, кои все, подвергнутые допросу, признались в недозволенных своих действиях и в употреблении сил потусторонних и сверхчеловеческих. У названного господина Бодена, честного правоведа, имелся в граде Анжу друг, который страшно боялся сего дьявольского войска и не брезговал никакими средствами, лишь бы удалить их от своего жилища. Друг этот, по имени Пишар, не только сподобился грозных порицаний и жарких попреков от монсеньора епископа Анжуйского, когда тот прознал, что Пишар даже похлебку варит на святой воде, но и едва не угодил в тюрьму да под суд, при том что был богатым и уважаемым сборщиком податей. Он покупал на Римском дворе мощи и иные прочие реликвии и размещал их где только мог – яко в городском своем доме, тако и в сельском; примите такоже в рассуждение, что ни один дом в краю Анжуйском не сторожили пуще, чем его; что про господина Пишара говаривали, будто у него-то в мошне черти в виде вшей да блох ни в жисть не заведутся и что за оные страхи перед нечистой силой прозвали его Пишаром-дьяволом. Правды ради добавим, что находились злые языки, кои уверяли, намекая на его благоверную, что один-то дьявол находится при нем безотлучно, и сие вопреки тому, что жена у Пишара была женщиной честной и добронравной, и многие ухажеры, ее домогавшиеся, остались ни с чем. Любезности их увядали, точно цветочки, и даром пропадали великие латинские речения, а посему весь край отнес сей опасный образчик добродетели на счет реликвий, кои распространяли вокруг себя благоухание святости, насквозь пропитавшей даму Пишар; славный же Пишар почитал себя вне власти своенравного повелителя страны рогоносцев и иных городов и весей и скорее поверил бы в проклятие Спасителя нашего, чем в неверность своей женушки, тем более что по натуре своей она была холодна и охоты к любовным утехам проявляла столько же, сколько ребенок к мытью ушей. Едва господин Пишар вознамеривался свой супружеский долг исполнить, она встречала его токмо слезами, скрежетом зубовным да прочими обидными вывертами и вдобавок визжала, точно поросенок, завидевший нож и учуявший запах горящей соломы. Кончилось тем, что Пишар удовольствовался некой весьма миловидной служанкой, на которую реликвии воздействия нимало не оказывали. Дамы анжуйские, что ни день готовые пуститься вскачь, находили сии реликвии чересчур дорогими и ярились, будто кошки, когда некоторым мужьям, позавидовавшим счастью Пишара, взбрело в голову украсить мощами свои опочивальни, дабы супружниц своих остудить да придержать, что во всех уголках земли признается за дело зело трудное и чреватое серьезными последствиями. И аккурат в тот год, когда господин Боден приехал в Анжу повидать своего друга Пишара, жена его из свойственного женскому полу духа противоречия и зловредности пожелала пожить в деревне, и муж ее, понадеявшись, что Боден согласится провести недельку в его сельском доме, поехал за другом в Анжу. Однако господин Боден не захотел или не смог покинуть радушно принимавших его именитых горожан, и Пишар ни с чем поворотил назад, полный решимости убедить жену поехать в Анжу и выказать почтение сему писателю и мужу ученому. Он отправился верхом, один, после ужина, дабы не потерять ни минуты из того времени, что уделял ему господин Боден, и привезти жену в город, когда жаворонки заведут свои первые песни. Сборщик податей при свете луны обнаружил, что ворота его обширных угодий по забывчивости не заперты, и, обещавшись задать жене хорошенькую взбучку, пошел пешком вдоль изгороди, а лошадь отпустил на травку, что украшает в Анжу, равно как и в Турени, луга, аллеи, сады и палисадники и тем самым препятствует размыванию земли и почвы, вызываемому сильными ливнями, ибо, коли вам это неведомо, Турень, Анжу и окрестности – это край долин и гор, где хорошо не только белкам, но и винограду: холмы усеивают его, точно пырей, и сие есть благо для всех: резчики по дереву заготовляют доски для клепок, шипов и доньев, лесоводы выращивают иву и каштаны для обручей, бочары сбивают бочки, виноградари возделывают виноградники, плотники возводят давильни, виноделы давят виноградные гроздья, землевладельцы сбывают вино, стекольщики выдувают бутылки, а простой народ их опустошает; не сидят без дела и приставы, что бегут на всякий шум-гам, порожденный выпивкой, и лица духовные, что крестят детей, зачатых силой вина, благодаря коей муж принимает чужую жену за свою. Оттого и прозвали Турень веселой, что там вы зрите женщин с плодами вина на руках, мужей счастливых, пьющих похолоднее, дабы любиться погорячее, бочаров, посвистывающих дроздами, виноградарей юрких, точно рыбки, прекрасные деревья, кои служат для изготовления дубовых клепок, рябиновых винтов нажимных да парных дубовых валиков, сеньоров в достатке, вино в бочках, бочки в подвалах, жен в ублажении, свадьбы в разгаре, виноград в виноградниках, девиц в мечтах, священников в теле, а птиц в клетках, и все это крутится, вертится, шатается, болтается, ходит, бродит, катится, валится, мнется, толчется, давится, льется, пляшет, танцует, зеленеет, шумит, пьет, кричит, поет, шутит и смеется, как нигде на всем белом свете. И наш сборщик податей, глядя на виноградники и видя чистое небо с плывущей по нему полной луной, подумал: «О, при такой луне выйдет по десятку бочек с арпана!» И он благословил луну! За это любопытная подзирательница, что разгоняет ночную тьму, дозволила славному сборщику узреть тень, похожую на мужчину, которая взобралась, точно ящерица, по трельяжу и исчезла за окном в спальне его жены. Пишар тут же догадался, что это сам дьявол, ибо сверхъестественная ловкость выдает демонические свойства сих когтистых тварей, а дабы понять, какого сей дьявол сорта, пораскинул мозгами и с уверенностью пришел к выводу, что это инкуб. Желая вызволить жену свою, он поспешил ей на помощь, порешив для изгнания нечистого испытать средство, предписанное господином Боденом, а именно петушиный крик. Крадучись поднялся он по лестнице, прижался к двери спальни, глянул в замочную скважину, увидал на постели самого что ни на есть инкуба, прислушался, услыхал стоны и испустил столь прекрасное кукареку, что инкуб, приняв его за крик петуха настоящего, в расчет оный не принял. Донельзя пораженный Пишар снова прокукарекал, и на этот раз демон до того перепугался, что выскочил прямо в окно. Сборщик, уверенный, что в его доме побывал инкуб, вскочил на лошадь, дабы вызвать на помощь своего друга Бодена, схватить сего демона и добавить его дело к уже известным; он так торопился, что уже через полчаса воротился в Анжу и застал своего друга еще не спящим. Боден попросил описать все, даже мельчайшие, подробности встречи с нечистым, которую он посчитал самой большой удачей в своей жизни, ибо сам он, столь усердно изучавший демонов, ни разу своими глазами инкуба не видел.

– Друг мой, – сказал ему добрый анжуец, – когда я прокукарекал во второй раз, он схватил нечто, весьма напоминающее штаны, подштанники и башмаки, мне даже показалось, будто в руках у него был камзол, так что любой другой на моем месте принял бы его за молодого красавца, ибо наружностью и замашками своими он весьма походил на мужчину.

– На нем была сорочка?

– О да, и совершенно белая.

– Это противоречит господину Паскье[159]159
  Паскье Этьенн (1529–1615) – государственный деятель, адвокат, историк и поэт, автор книги «Recherches de la France» («Изыскания о Франции», 1596), посвященной истории, культуре, институтам, нравам и обычаям Франции.


[Закрыть], который утверждает, что демоны белого не носят…

– Я убедился в его демонической сущности по тому, сколь бесшумно он выпрыгнул из кровати, а потом в окно… это было похоже на полет.

– А что он делал до того?

– Он наваливался на мою бедную жену, она отбивалась и кричала, и это доказывает его адскую сущность более, чем прочие улики, ибо любовные утехи противны моей половине до глубины души.

– Ты видел рога?

– Нет, я видел инкуба только сзади, и сзади он был точь-в-точь человек, и кожа у него казалась столь же белой, сколь бела оная у моей жены, и я не заметил ни клочка козлиной шерсти, каковая, согласно церковным нашим учителям, является отличительной чертой инкубов…

– Копыто у него было раздвоенным?

– И с когтями, – отвечал Пишар. – Иначе разве мог бы он карабкаться на манер ящериц?

Засим оба пошли будить кюре того прихода, к коему прилежало селение, а в полночь с превеликими предосторожностями явились в дом Пишара, с тем чтобы набросить епитрахиль на шею сего инкуба и позабавить град Анжу его сожжением. Самым храбрым из их троицы был господин Боден, смело заверявший, что встанет у оконного проема и не позволит инкубу ускользнуть от них этим путем; кюре вместе со своим служкой занял место у двери, а Пишар, опасаясь, как бы инкуб не спрятался в смежной со спальней каморке, весьма ловко самолично туда проскользнул. И все они прямо посередь дьявольского удушения напугали добрую даму Пишар священными заклинаниями, «Vade retro Satanas»[160]160
   «Изыди, Сатана!» (лат.)


[Закрыть] да еще и зажженными свечами в придачу! Заклинатели застигли демона в тот самый миг, когда он развлекался с дамой прекраснейшей игрой с кием и двумя шарами.

– Вот видите, кум, – сказал Пишар Бодену, – напишите Паскье, у него белая сорочка…

– Но это же сын господина де Сиврака, – воскликнул объятый великим страхом священник.

– Нет, – вскричала прекрасная дама, пристыженная тем, что все видят ее в совершенном соитии с инкубом, – клянусь вам, это демон, хватайте его, господин кюре, освободите меня, не то я погибну…

– Госпожа, – обратился к ней Боден, – послужите науке, опишите, что вы чувствуете?

– Смертельный холод во всех моих членах…

– Сие служит подтверждением одному из положений моей книги относительно семени дьявола, кое подобно льду, и сей факт был засвидетельствован тремя ведьмами, сожженными в последнее время в Абвиле, Мо и Лаоне…

Демон, с епитрахилью на шее, кою кропили святой водой священник и его служка, извивался и корчился, точно разрубленная ящерица-медяница, испускал адские вопли, говорил по-гречески и по-магометански, призывая себе на подмогу Вельзевула, Астарота, Маммону, Баала, Белиала и прочих.

– Кричи, кричи! – повторял добрый Пишар. – Пожар! Горим!

– Бог мой, ну вылитый сын господина де Сиврака, – вздыхал служка.

– Вам надобно, – молвила дама, боявшаяся демонов куда больше, чем мужчин, – срочно отправиться к господину де Сивраку и проверить, там ли его сын, сие послужит еще одной уликой против этого демона…

Тут инкуб принялся рычать, точно волк, и корчиться в попытках стряхнуть с себя епитрахиль.

– Скорее! – воскликнули два друга, спустились во двор и вскочили на лошадей.

Прибыв в замок де Сиврака ни свет ни заря, они разбудили его доброго хозяина, объявив, что речь идет о деле чрезвычайной важности и касаемом веры нашей христианской. Их провели в опочивальню молодого графа, взяв в свидетели всю челядь, и они увидели юношу спящим в постели и в одежде и сказали, что в этот самый миг в доме Пишара господин кюре держит в своих руках инкуба в похожих одеяниях и одной с названным графом наружности и что сей инкуб сожжен будет посреди Анжу на большом костре после того, как его предадут суду. Сеньор де Сиврак расхохотался и заявил, что все они с ума посходили, ибо нет такого демона, который посмел бы напасть на дом Сиврака и обрести сходство хотя бы с его лакеем. Тогда господин Боден заверил графа, что отдельные демоны частенько принимают обличье даже королевских особ, и предложил его светлости последовать за ними и все увидеть собственными глазами, с каковым предложением граф охотно согласился. По возвращении их в дом Пишара они нашли даму, кюре, служку, мальчика-хориста и всех людей в великом волнении оттого, что кюре за разговором с дамой выпустил из рук епитрахиль, и тогда весь дом сотрясся и чуть не обрушился от удара, похожего на гром, а на том самом месте, где находился инкуб, осталась кучка пепла, источавшего запах серы. Один из садовников заметил лошадь, объятую пламенем, что пронеслась по небу, точно грозовое облако, а верхом на ней сидел всадник, который, несмотря на лунный свет, не отбрасывал никакой тени. Господин Боден не осмелился потребовать от дамы, чтобы она показала знаки и отметины, оставленные на ней демоном, а довольствовался тем, что испросил у нее дозволения изложить в своей новой книге ее рассказ о том страшном холоде, что воспоследовал за первоначальной горячностью демона. Тут сеньор де Сиврак опять принялся хохотать и сквозь смех сказал, что с мужчинами бывает в точности так же, на что дама с бесконечным смирением возразила, и слова ее чрезвычайно понравились господину Бодену и мужу ее Пишару, что, мол, именно из-за такого конца любви она всем сердцем ненавидит сии гнусные связи. Сеньор галантно пригласил ее в свой замок, дабы она могла убедиться, сколь не похож его сын на инкуба. Она ответила согласием, шепнув своему мужу на ушко, что ей не хочется огорчать славного старика.

У сей истории мораль особенная, не каждому дано ее воспринять. Вы же понимаете, что в старые добрые времена французы питали столь глубокое почтение к человеку, что полагали его сделанным по образу и подобию Божьему, а потому всяческие крайности и чрезмерности приписывали демону, а не…

О великой милостивости госпожи Империи

[161]161
  Сюжет рассказа заимствован из сочинения древнегреческого ритора Афинея (конец II – начало III века) «Пир мудрецов». На этот же сюжет написана новелла Теофиля Готье «La chaîne d’or» («Золотая цепь»), опубликованная в мае – июне 1837 года. Возможно, по этой причине Бальзак не довел рассказ до конца и не включил его в свой третий десяток, который вышел из печати в конце 1837 года. С новеллой Т. Готье можно ознакомиться в книге Готье Т. «Младофранки. Новеллы. Сказки» (М., 2022).


[Закрыть]

Время действия: между 1481 и 1511 годом.

Госпожа Империа во время пребывания своего в граде Венеции, куда яко легат прибыл кардинал Рагузский, дабы уладить дела нового папы с правительством названного государства, жила по-королевски, к чему принудило ее то, что в республику Светлейшую о ту пору слетелись на звон монет прекраснейшие и богатейшие распутницы, и все только и говорили что о венецианках, коих, по уверениям болтунов да знатоков, переплюнуть могли одни лишь римлянки. Превосходство последних происходило от превосходства Церкви, каковая забирает себе все самое изысканное и совершенное; оттого и пошла молва о величии госпожи Империи, поелику ее наставляли и восхваляли кардиналы да архиепископы.

В этом самом граде Венеции повстречала госпожа Империа госпожу Джину Тирабоски, единственную куртизанку, которая могла с нею сравниться, но лишь по состоянию своему и образу жизни, ведь по обличью и искусности в делах любовных никто на этом свете не мог к Империи приблизиться. Поговаривали, будто эта Джина любовников своих пылкостью чрезмерной и необузданностью доводила до изнеможения, тогда как госпожа Империа умела наполнить их тела и души радостью да блаженством. Как сказал однажды князь Порсьен в похвалу красавице Империи, Джина подобна балерине, что исполняет головокружительные пируэты, способные восхитить единожды, а госпожа Империа – это вечный пир души и каждодневный праздник. Джина отдавала себя всем, у кого водились деньги, тогда как Моя Госпожа не допускала до своего ложа никого, кто не был бы по меньшей мере архиепископом в церкви, маркизом или герцогом в миру, генералом в армии или маркграфом в Алемании; одного купца из названного града Венеции, каковой посмел заикнуться о том, чтобы заплатить ей сто тысяч цехинов, она, поелику имя его не вписано в Золотую книгу, как имена всех патрициев сего государства, пригрозила выбросить наглеца в окно и прогнала с глаз долой со словами: «Сначала сделайте все, чтобы улечься на листок этой книги, отдайте за то свои цехины, а там посмотрим».

Джина не умела, как Моя Госпожа, управляться со своими делами через мажордома, каковой имел под своим началом слуг, сгребал монеты в добротные мешки, заставлял их потеть и приносить барыши, пускал в рост под верные расписки и содержал дом, как королевский дворец; так вот эта Джина сорила золотом так, будто ей вздумалось засеять им землю, и говорила, что ей никогда не придется ни в чем нуждаться, поелику она умеет выбивать золото из ложа пухового. Как всякому известно, она умерла жалкой смертью в Гишпании после недуга, ее обезобразившего. Однако же бедная Джина не была столь сумасбродна, чтобы не думать о старости с ее черными днями, а посему звено за звеном собирала великолепную цепь из чистого золота и адамантов, за каковую некий ломбард, по слухам, предложил сто тысяч золотых скудо. Каждый из полюбовников Джины дарил ей одно звено, и каждое из звеньев он должен был украсить адамантом величиной с голубиное яйцо; и всякий раз, когда адамант оказывался меньшего размера, она делала из них булавочные головки для украшения своих волос, а как только булавок набиралась сотня, меняла их на адамант величины подобающей. К той поре, как в Венецию прибыла госпожа Империа, знаменитая цепь Джины насчитывала сто изумительных звеньев тончайшей работы, ибо форму неповторимой оправы каждого создавали самые знаменитые художники, а резьбу – непревзойденные золотых дел мастера и резчики. Примите к сведению, что развеселая эта мотовка называла звенья именами своих полюбовников и, смеясь, сравнивала их одно с другим; у нее имелось звено Медичи, звено д’Эсте, звено Дориа, звено Мочениго, звено Колонна, звено сьера Жака Кера, весьма тороватого француза, звено Висконти; сие есть, говаривал дож, не цепь, а Европы гербовник. Прибытие красавицы Империи, коей мессир Доро любезности ради уступил свой старый дворец, поелику стоял он под боком у того, что нанял кардинал, больно задело самолюбие Джины, каковая забрала себе в голову, что ни в чем не уступит красавице Империи. Но Моя Госпожа о том прознала и не пожелала, чтобы ее заткнули за пояс. Она жила себе, как жила: по-королевски и не помышляя о сопернице, однако повелела завести золотую посуду тонкой работы, дорогие ковры и обстановку лепую и принимала в один день послов, в другой – венецианских нобилей, в третий – мимоезжих принцев иноземных, в четвертый – церковников сановитых, одним словом, вела себя так, словно первенству ее ничто не грозит, и все это через посредство славного любезника ее, кардинала Рагузского, каковой, что всякому ведомо, по части плутовства являл собою цвет Священной коллегии и Римской курии. Джина задавала пиры королевские, празднества ночные, изощрялась в выдумках и привлекала в свой дом множество молодых синьоров, что завсегда устремляются туда, где зажигается веселье, однако ввиду того, что госпожа Империа принимала единственно избранных из избранных, Джина готова была провалиться на месте, заслышав, как те, что прохлаждались во дворце ее, желали, пусть даже ценою мешка рубинов, попасть в гости к Империи. И вот прослышала она от одного купца из Смирны, града азиатского, что сын султана Египетского возжелал посетить сию Венецию, о коей все негоцианты такие чудеса рассказывали, что принц едва не лопался от любопытства, и оное есть штука зело редкая у люда магометанского, поелику вера их неверная взращивает их с малолетства в презрении ко всему имеющемуся в мире христианском. Сей негоциант открыл Джине, что принц Египетский прекрасен ликом, точно Мадонна, и оттого бледнеют рядом с ним самые признанные красавцы и красавицы европейские, и прибудет он в град Венецианский с такими богатствами поразительными, какие бывают только в азиатских краях, а подробности сии ведомы ему оттого, что он приближен к оному принцу и прибыл в Светлейшую заблаговременно, дабы подыскать для Его Высочества дворец. Джина пообещала купцу смирнскому провести с ним десять ночей согласно прихоти его, коли доставит он ей сего принца заморского, и прониклась уверенностью, что на сей-то раз и в голову, и в сердце Империи проберется зависть едкая. И впрямь сей купец, что поставлял товары свои только Джине и ничего не продавал госпоже Империи, сумел так ловко дело провернуть, что красавец араб, едва ступив на берег, очутился у ног Джины, в коей, признался он купцу, нашел соединение всех самых живых и искусных наложниц сераля своего. На то славный наперсник его отвечал, что великая сия наука, вознесшая венецианку надо всеми азиатками, происходит оттого, что вера истинная с младых ногтей внушает девочкам неизменно воздавать добром за зло, и сии мудрые слова заставили турка вельми призадуматься. Пригожий принц, наследник султана, коему республика желала угодить, принят был со всею мыслимой пышностью, и град Венецианский зело взволновался, когда всеведомо стало, что Джина, его полонив, запретила ему даже краешком глаза глядеть на дворец мессира Доро и помышлять о том, чтобы ступить за его порог, под страхом навеки ее потерять. Примите в рассуждение, что египтянин до того обезумел от страсти, что и четверти часа не мог провести, не потеревшись о ее юбку, и оттого великое волнение зачалось и в граде, и среди дам венецианских из-за оного принца мавританского, поелику сия сила любовная, каковая, по свидетельству многих путешественников, туркам свойственна, показалась из-за всем известной пылкости и непостоянства Джины еще более удивительной, чем несравненная красота оного принца. Самые благоверные жены усаживались на балконах, желая поглядеть, как проплывет мимо гондола Джины, и токмо диву давались, как это мужчина с нежным, чуть ли не девичьим ликом, как две капли воды похожий на переодетую женщину, питает столь неизбывную страсть. И заболела недугом любовным синьора Корнаро, одна из самых святых венецианок, от вида его прекрасных турецких очей с шелковыми ресницами, обрамлявшими их подобно плюмажу и словно занавеси прикрывавшими два пылающих солнца, с коими сравнивали глаза его, ослепившие бедную синьору, каковая, не боясь быть прокинжаленной мужем своим, с дозволения Джины препроводила его в свой дворец, где от свидания с турком чуть богу душу не отдала. Оттого была принуждена она отправиться в Рим, дабы получить отпущение за грех соития любовного с неверным, и всем ведомо, каковое увещание сделал ей папа, вопросив, ужли плоть мавританская горячее плоти белых христиан. Теперь примите в рассуждение, что уязвленной красавице Империи до крайности восхотелось заполучить сего феникса в человечьем обличье, но не ради того самого, пояснила она кардиналу Рагузскому, но ради чести своей и чтобы Джина не могла похвастать, что утерла ей нос. Правду сказать, вся Венеция только и говорила, что о сыне султана и о победе Джины над красавицей Империей, поелику сей добрый магометанин, храня верность своей голубятне, и слышать об Империи не хотел. Джина разъезжала в открытой гондоле перед дворцом Доро, поглядывая на окна его, а не на принца, и поигрывая своей прекрасной цепью так, что вода в канале вспыхивала огнем. Египтянин присоединил к этой цепи застежку адамантовую, каковая ценилась дороже, нежели вся цепь. И вот однажды от дерзости сей госпожа Империа поклялась потайным своим руном, что заполучит сего турка, а когда кардинал указал ей на трудности сего предприятия, отвечала, что, ежели он не доставит ей принца, она выставит его преосвященство вон, как бездельника и грубияна, а выберет себе в господины и повелители того, кто бросит в ее постель названного турка, и что она, красавица Империа, может позволить себе такую же прихоть, как какая-то Корнаро. Кардинал день напролет чесал свою бороду, думая над приманкой для поимки турка, и придумал. Воспользовавшись хитрым предлогом, он послал слуг, кои препроводили означенного принца во дворец Корнаро, сказать ему, что синьора Корнаро умрет, ежели он не соблаговолит в последний раз одарить ее блаженством, и эти слуги, сдобренные не малой мздою, вечером привели юного турка к кардиналу, каковой с победным видом представил его красавице Империи, как знак любви своей, готовой на любые жертвы. При виде Моей Госпожи, каковая в наилегчайших одеяниях возлежала на подушках красного бархата, принц был ослеплен, впал в любовное неистовство и признал, что мир христианский во всем превосходит Полумесяц. Добрый кардинал, зело опечаленный, направился было к выходу, дабы дать своей дражайшей полюбовнице утолить свою прихоть, но Империа повелела ему остаться, чему он повиновался охотнее, нежели повелениям своей матери-Церкви, и воочию узрел нежности божественные и ласки, коими хитрая женщина опутала-окрутила означенного турка и повязала его по рукам и ногам, да так, что назавтра Джина, обнаружив, что свергнута с трона его сердца, в коем она царила, уверовала, что соперница воспользовалась любовным напитком, и впала в глубокую грусть-тоску, невзирая на утешения ее турка, каковой перенес любовное неистовство, в кое повергла его красавица Империа, на Джину, а та любила его столь безумно, что была счастлива, хоть и видела, что удары достаются ей рикошетом, что турок покидает ее, дабы направить свои стопы в треклятый дворец Доро, желая сломить суровость красавицы Империи, возвращается, не отведав ее, и ложится с Джиной. Так продолжалось неделю, к великому удивлению града Венецианского. Кое-кто уверял, что никогда еще волан не подавался столь прекрасными ракетками: венецианцы завсегда отличались острым языком. В конце концов, когда сей турок вознамерился утопиться в канале, а кардинал его остановил, в шутку сказав, что наш Господь велит спасать неверных, красавица Империа, видевшая все своими глазами, небрежно заявила, что дозволит ему возлечь с ней этой же ночью, коли он принесет ей золотую цепь Джины. Турок похолодел, ибо он успел спустить в Венеции все свое достояние, истратив оное как на подарки Джине, так и на подношения госпоже Империи, и уже послал к султану за пополнением своего дорожного кошеля. Сей бедный принц воротился к Джине, бросился к ее ногам и, заливая их слезами, высказал свою безумную просьбу, объяснив, что только при этом ужасном условии он сумеет насладиться госпожой Империей. Джина, тронутая неотразимыми взглядами смуглолицего красавца, недолго думая сняла с себя цепь и промолвила:

– Иди, друг мой милый, будь счастлив благодаря мне, и пусть эта гордячка унизится и повержена будет в делах сердечных жертвой, на которую она никогда не сподобится.

Явившись к красавице Империи, турок вручил ей цепь и смело улегся на ее ложе. На исходе вечера, когда он утишил свою первую жажду, она спросила, какой такой хитростью выманил он или какую сумму заплатил за цепь, обернув каковую девять раз вокруг пояса красавица Империа намеревалась пройтись по Венеции, подобно тому как во времена оны полководец Ахилл привязал к своей колеснице труп Гектора. И тут турок чистосердечно повторил ей слова Джины. Госпожа Империа почувствовала, сколь задето ее королевское величие, и измыслила нанести сопернице решающий удар. Поутру она села с прекрасным принцем в гондолу и, не таясь, на виду у всей Венеции прибыла во дворец Джины, каковую застала в слезах и отчаянии, лишившуюся всего и вознамерившуюся с жизнью своею покончить.

– Вот, синьора Джина, – сказала госпожа Империа, – возвращаю вам вашего изменщика, прицепите его к себе на веки вечные.

И она протянула Джине застежку цепи, что кольцами обвивала шею принца. Взволнованная великодушием, равным ее собственному, Джина прижала к сердцу своему красавицу Империю и посреди тысячи безумных и радостных слов признала, что почитает ее прекраснее себя.

Сие происшествие наделало в Италии и прочих государствах такого шуму, что мессир Петрарка поведал о нем прекрасной своей возлюбленной Лауре[162]162
  Сие происшествие… Петрарка поведал… своей возлюбленной Лауре… – Хронологическая неувязка, поскольку Лаура умерла в 1348 году. Однако Петрарка вполне мог поведать Лауре историю, рассказанную Афинеем.


[Закрыть], надеясь привить ей вкус к благородству, и отсюда следует мораль, что любовь…