Текст книги "Снег"

16
Место, где нет Аллаха

Видение Неджипа и стихотворение Ка

Когда прошло двадцать минут, Ка вошел в уборную в конце прохладного коридора и сразу же увидел, что Неджип подошел к тем, кто стоял у писсуаров. Некоторое время они подождали перед запертыми дверями кабинок, находившихся дальше, словно двое незнакомых людей. Ка увидел лепнину в виде розы с листьями на высоком потолке уборной.

Одна из кабинок освободилась, и они вошли внутрь. Ка обратил внимание, что их заметил один беззубый старик. Неджип, спустив в кабинке воду, сказал: «Нас никто не видел», – и радостно обнял Ка. Ловким движением Неджип встал на выступ в стене, мгновенно приподнялся и, протянув руку, извлек конверты, лежавшие на бачке. Спустившись, он аккуратно сдул с них пыль.

– Я хочу, чтобы ты сказал кое-что Кадифе, когда будешь отдавать ей эти письма, – сказал он. – Я много размышлял над этим. С того момента, когда она прочтет письма, в моей жизни не останется никакой надежды или ожиданий, связанных с Кадифе. Я хочу, чтобы ты очень ясно сказал ей об этом.

– Почему же ты хочешь, чтобы она одновременно узнала и о твоей любви, и о том, что ты ни на что не надеешься?

– Я не боюсь, как ты, жизни и своих страстей, – сказал Неджип, забеспокоившись, что Ка расстроился. – Эти письма для меня единственный выход: я не могу жить, страстно не любя кого-нибудь, какую-нибудь красоту. Мне нужно полюбить кого-то другого, и эта любовь должна быть счастливой. Но сначала мне нужно избавиться от любви к Кадифе. Ты знаешь, кому я отдам всю свою страсть после нее?

Он отдал письма Ка.

– Кому? – спросил Ка, пряча их в карман пальто.

– Аллаху.

– Расскажи мне о своем видении.

– Сначала открой окно! Здесь очень плохо пахнет.

Ка открыл маленькое окно уборной, надавив на заржавевшие задвижки. Они с восторгом, словно были свидетелями какого-то чуда, наблюдали за снежинками, медленно и безмолвно падавшими в темноте.

– Как прекрасен мир! – прошептал Неджип.

– По-твоему, что самое прекрасное в жизни? – спросил Ка.

Наступило молчание.

– Все! – прошептал Неджип, словно раскрывая какую-то тайну.

– Но разве не жизнь делает нас несчастными?

– Да, но в этом только наша вина. Не мира и не его Творца.

– Расскажи мне о видении.

– Сначала положи руку мне на лоб и расскажи мне о моем будущем, – попросил Неджип. Он широко раскрыл свои глаза, один из которых через двадцать шесть минут будет размозжен вместе с мозгом. – Я хочу жить очень долго и богато и знаю, что в моей жизни произойдет много прекрасного. Но я не знаю, о чем буду думать через двадцать лет, и мне это интересно.

Ка приложил ладонь своей правой руки к тонкой коже на лбу Неджипа.

– О господи! – Он в шутку отдернул руку, словно дотронулся до чего-то горячего. – Здесь столько всего!

– Говори.

– Через двадцать лет, то есть тогда, когда тебе исполнится тридцать семь, ты в конце концов поймешь, что причиной всего зла на земле, того, что нищие такие нищие и глупые и что богатые такие богатые и умные, причиной глупости, насилия и бездушия, причиной всего того, что пробуждает в тебе желание умереть и обнажает чувство вины, является то, что все думают одинаково, – сказал он. – Поэтому ты чувствуешь, что в этом мире, где все стараются казаться нравственными, глупеют и умирают, можно жить, только став злым и безнравственным. Но ты поймешь, что это закончится ужасно. Потому что я чувствую этот конец своей дрожащей рукой…

– Какой конец?

– Ты очень умен и уже сегодня знаешь какой. И поэтому я хочу, чтобы ты сказал о нем первым.

– О чем?

– Я знаю, что именно этим вызвано чувство вины, которое, как ты говоришь, ты испытываешь из-за страданий и несчастий бедняков.

– Так что же, я не буду верить в Аллаха, упаси бог? – спросил Неджип. – Тогда я умру.

– Это не произойдет за одну ночь, как у бедного директора, ставшего атеистом в лифте! Это произойдет так медленно, что ты даже не заметишь. Это будет как с человеком, который так незаметно умер, что лишь много лет спустя, выпив однажды утром слишком много ракы, обнаружил, что давно уже на том свете.

– Так было с тобой?

Ка убрал руку со лба Неджипа:

– Как раз наоборот. Уже много лет, как я понемногу начинаю верить в Аллаха. Это происходило так медленно, что я понял это, только приехав в Карс. Поэтому я здесь счастлив и могу писать стихи.

– Сейчас ты мне кажешься таким счастливым и умным, – сказал Неджип, – что я опять задам тебе вопрос. Человек и в самом деле может узнать будущее? А даже если и не узнает, может ли он чувствовать себя спокойно, поверив в то, что знает? Я использую это в своем первом фантастическом романе.

– Некоторые люди знают… – проговорил Ка. – Владелец газеты «Серхат шехир» Сердар-бей знает: он уже давно напечатал номер с рассказом о сегодняшнем вечере.

Они вместе посмотрели в газету, которую Ка вытащил из кармана: «…спектакль то и дело прерывался бурными овациями и аплодисментами».

– Это, должно быть, и есть то, что называется счастьем, – сказал Неджип. – Если бы мы сначала писали в газетах о том, что с нами будет, а потом с изумлением проживали то прекрасное, о чем написали, то были бы творцами своей собственной жизни. В газете написано, что ты прочитал свое последнее стихотворение. Какое?

В дверь кабинки постучали. Ка попросил Неджипа немедленно рассказать о «том видении».

– Сейчас расскажу, – сказал Неджип. – Но никому не говори, что слышал это от меня. Им не нравится, что я слишком близко с тобой общаюсь.

– Я никому не скажу, – сказал Ка. – Сейчас же рассказывай.

– Я очень люблю Аллаха! – восторженно сказал Неджип. – Иногда я, вовсе не желая этого, спрашиваю себя, что было бы, если бы – упаси бог! – не было Аллаха, и перед глазами у меня встает картина, которая меня пугает.

– И?..

– Я смотрю на этот вид ночью, в темноте, из какого-то окна. Снаружи – две белые стены, высокие и глухие, как стены крепости. Две крепости – одна напротив другой! Я в страхе смотрю на узкий проход между ними, который протянулся передо мной как улица. В том месте, где нет Аллаха, улица покрыта снегом и грязью, как в Карсе, но она лилового цвета! В середине улицы есть что-то, что говорит мне: «Стой!» – но я смотрю в конец улицы, в конец этого мира. Там дерево, оно без листьев, последнее голое дерево. От моего взгляда оно внезапно краснеет и загорается. Я начинаю испытывать чувство вины, так как заинтересовался местом, где не существует Аллаха. Красное дерево в ответ на это вдруг становится темным, как прежде. Больше не буду смотреть, говорю я себе и, не сдержавшись, смотрю опять, и опять одинокое дерево в конце мира внезапно краснеет и загорается. Это продолжается до утра.

– Почему это тебя пугает? – спросил Ка.

– Потому что иногда дьявол нашептывает мне, что это видение может относиться к нашему миру. Но то, что я вижу, – мои фантазии. Потому что если бы такое место, как я рассказываю, было бы в этом мире, то тогда, упаси господи, это означало бы, что Аллаха не существует. А раз это неправда, остается единственное предположение: я теперь не верю в Аллаха. А это хуже смерти.

– Понимаю, – произнес Ка.

– Я посмотрел в энциклопедию, слово «атеист» происходит от греческого «атеос». Это слово обозначает не человека, который не верит в Бога, а одинокого человека, которого покинули боги. А это означает, что человек в этом мире никогда не сможет быть атеистом. Потому что Аллах нас никогда здесь не покидает, даже если мы этого хотим. Чтобы быть атеистом, нужно прежде всего стать европейцем.

– Я бы хотел быть европейцем и верить, – произнес Ка.

– Даже если человек каждый вечер идет в кофейню и, пересмеиваясь, играет с друзьями в карты, если каждый день в классе хохочет и развлекается со своими приятелями, проводит все дни, беседуя со знакомыми, такой человек все равно совершенно одинок, потому что его покинул Бог.

– И все же у него может быть какое-то утешение, настоящая любовь, – сказал Ка.

– Нужно, чтобы эта любовь была взаимной.

В дверь вновь постучали. Неджип обнял Ка и, по-детски поцеловав его в щеки, вышел. Ка увидел, что кто-то ждет, пока не освободится кабинка, но тот человек именно в этот момент убежал в другую. Ка вновь закрыл на задвижку дверь кабинки и закурил сигарету, глядя на великолепный снег, падавший снаружи. Он понял, что вспоминает сцену, о которой рассказал Неджип, слово за словом, так, словно вспоминает стихотворение, и, если из Порлока никто не приедет, он сможет записать видение, о котором рассказал Неджип, в свою тетрадь – как стихотворение.

Человек, приехавший из Порлока! В старших классах лицея в те дни, когда мы с Ка говорили о литературе до полуночи, это была одна из наших любимых тем. Каждому, кто хоть немного знаком с английской поэзией, известно предисловие Кольриджа к стихотворению «Кубла-хан, или Видение во сне» (имеется в виду хан Хубилай). В начале стихотворения Кольридж рассказывает, что заснул под воздействием лекарства, которое принимал из-за болезни (на самом деле он для собственного удовольствия курил опиум), а фразы из книги, которую он читал перед тем, как уснуть, в его чудесной фантазии, в глубоком сне, будто бы овеществились и сложились в стихи. Словно это чудесное стихотворение возникло само собой, без каких-либо усилий разума! К тому же, как только Кольридж проснулся, оказалось, что он слово в слово помнит это дивное стихотворение. Он берет бумагу, перо и чернила и в восторге начинает быстро записывать стихотворение, строчка за строчкой. Он успел записать хорошо знакомые нам знаменитые строки, как вдруг послышался стук в дверь, он встал и открыл: это был человек, приехавший из близлежащего городка Порлок, чтобы поговорить об уплате денежного долга. Когда Кольридж отделался от этого человека, он торопливо вернулся к столу и понял, что оставшуюся часть стихотворения забыл, а в памяти у него остались только настроение и отдельные слова.

Так как никто из Порлока не отвлекал Ка, он смог удержать свое стихотворение в памяти до того момента, когда его позвали на сцену. Оказалось, что он выше всех, кто там стоял, и немецкое пальто пепельного цвета тоже выделяло его среди всех.

Гул в зале внезапно смолк. Разгоряченные студенты, безработные, всегда готовые протестовать исламисты молчали, так как не знали, над чем смеяться и на что реагировать. Чиновники, сидевшие в передних рядах, полицейские, следившие за Ка весь день, заместитель губернатора, помощник начальника службы безопасности и студенты знали, что он поэт. Рослого ведущего тишина испугала. Он задал Ка вопрос, который обычно задают на телевидении в программах о культуре: «Вы поэт, вы пишете стихи. Трудно ли писать стихи?» Каждый раз, когда я просматриваю видеокассету с записью этого вечера, я вижу, что в конце этого короткого вымученного диалога все, кто был в зале, поняли не то, трудно писать стихи или нет, а то, что Ка приехал из Германии.

– Как вам наш прекрасный Карс? – спросил ведущий.

Поколебавшись, Ка ответил:

– Очень красивый, очень бедный, очень печальный.

Двое парней из училища имамов-хатибов в задних рядах рассмеялись.

– Душа у тебя бедная! – крикнул кто-то другой.

Несколько человек, которым это придало смелости, поднялись с мест и закричали. Одни из них насмехались над Ка, а что говорили другие, никто не мог понять. Тургут-бей рассказал мне, когда я впоследствии приехал в Карс, что после этого Ханде начала плакать у телевизора в отеле.

– Вы представляли в Германии турецкую литературу, – сказал ведущий.

– Пусть скажет, зачем сюда приехал! – проорал кто-то.

– Я приехал, потому что очень несчастлив, – ответил Ка. – Здесь я счастливее. Пожалуйста, послушайте, сейчас я прочитаю свои стихи.

После некоторой растерянности и выкриков из зала Ка начал читать. Через много лет, когда ко мне в руки попала видеозапись того вечера, я с любовью и восхищением смотрел на своего друга. Я впервые видел его читающим стихотворение перед большой аудиторией. Он читал строчку за строчкой, погрузившись в свои мысли, как человек, который внимательно и спокойно идет вперед. Как он был далек от фальши! Без остановок и усилий он прочитал все стихотворение – только запнулся пару раз, будто вспоминая что-то.

Заметив, что стихотворение основано на его видении, о котором он только что рассказал, и что туда слово в слово вошло то, что он сказал о «месте, где нет Аллаха», Неджип словно зачарованный поднялся с места, а Ка все продолжал читать так же медленно, как падает снег. Послышалось несколько хлопков. Кто-то в задних рядах встал и что-то закричал, другие последовали в ним. Была ли это реакция на стихи или же им просто стало скучно – не понятно. Если не считать тени Ка, которая через какое-то время упадет на зеленый фон, эти кадры – последнее изображение моего друга, которое я увидел, друга, с которым был знаком двадцать семь лет.

17
«Родина или платок»

Пьеса о девушке, которая сожгла свой чаршаф

После того как Ка прочитал свои стихи, ведущий, растягивая слова и сопровождая речь преувеличенно драматической жестикуляцией, объявил главное представление вечера: «Родина или платок».

Из задних и средних рядов, где сидели студенты училища имамов-хатибов, раздались протестующие крики, несколько раз свистнули, послышался недовольный гул, а некоторые из чиновников с первых рядов одобряюще захлопали. Толпа, битком набившая зал, наблюдала за происходящим отчасти с любопытством, отчасти с уважением, ожидая, что произойдет. Предыдущие фривольности актеров, неприличные пародии на рекламу в исполнении Фунды Эсер, ее танец живота, то, как она вместе с Сунаем Заимом изобразила женщину, в прошлом занимавшую пост премьер-министра, и ее мужа-взяточника, не вызвали у простых людей неприязни, как у некоторых чиновников из первых рядов, а, напротив, развлекли их.

Пьеса «Родина или платок» тоже развлекла большинство зрителей, однако впечатление портили раздававшиеся то и дело недовольные выкрики студентов из училища имамов-хатибов. В такие моменты диалоги на сцене совсем невозможно было разобрать. Но у этой незатейливой и «вышедшей из моды» пьесы продолжительностью в двадцать минут была такая четкая драматическая структура, что даже глухие и немые всё понимали.

1. Женщина в черном-пречерном чаршафе идет по улицам, разговаривает сама с собой, размышляет. Она почему-то несчастна.

2. Женщина снимает платок, заявляя тем самым о своей свободе. Теперь она без чаршафа и счастлива.

3. Ее семья, жених, близкие, бородатые мужчины-мусульмане по разным причинам выступают против ее освобождения и желают снова надеть на нее чаршаф. Тогда женщина, разозлившись, сжигает его.

4. Мракобесы с окладистой бородой и четками в руках приходят в ярость и готовы применить насилие. Когда они уже тащат ее за волосы, собираясь убить…

5. Ее спасают молодые солдаты республики.

Эта короткая пьеса множество раз игралась в лицеях и Народных домах[42]42
  Заведения, призванные проводить в жизнь культурную политику Ататюрка, аналог домов культуры советского времени.


[Закрыть] Анатолии в середине 1930-х годов и до Второй мировой войны при поощрении властей, проводивших политику европеизации и желавших освободить женщин от чаршафа и религиозного гнета, а после 1950 года, когда с наступлением демократии революционный пыл кемалистской эпохи угас, она была забыта. Фунда Эсер, изображавшая женщину в чаршафе, рассказала мне, когда много лет спустя я разыскал ее в одной стамбульской студии звукозаписи, что гордится тем, что ее мать играла ту же роль в 1948 году в лицее Кютахьи, но, к сожалению, сама в Карсе не смогла испытать ту же заслуженную радость из-за событий, которые произошли позже. Я очень настойчиво просил, чтобы она рассказала мне о том, что произошло в тот вечер, хотя она твердила мне, что все забыла, как это бывает свойственно запуганным, уставшим от жизни и измученным наркотиками актерам. Я расспрашивал очень многих людей, которые были свидетелями того вечера, и поэтому рассказываю о происшедшем подробно.

Жители Карса, заполнившие Национальный театр, во время первой картины были в замешательстве. Название «Родина или платок» подготовило их к тому, что они увидят представление на современную политическую тему, и никто не ожидал увидеть женщину в чаршафе, кроме нескольких стариков, помнивших содержание этой старой пьесы. Они ожидали увидеть платок – символ исламизма. Увидев загадочную женщину в чаршафе, решительно ходившую туда-сюда, многие обратили внимание на ее горделивую и даже высокомерную походку. Даже «радикальные» чиновники, презирающие религиозные одеяния, почувствовали к ней уважение. Один бойкий подросток из училища имамов-хатибов догадался, кто в чаршафе, и расхохотался, разозлив передние ряды.

Когда во второй картине женщина, жаждущая свободы и просвещения, начала снимать с себя черное покрывало, в первый момент все этого испугались! Этот страх можно объяснить тем, что даже сторонники европеизации испугались того, к чему привели их идеи. В действительности они давно были согласны, чтобы в Карсе все шло по-прежнему, потому что боялись исламистов. Им и в голову не приходило принуждать кого-то снимать чаршаф, как это было в первые годы республики, и хотелось им только одного: «Лишь бы исламисты насилием или угрозами не вынудили надеть чаршаф тех, кто не хочет его носить, как в Иране, и этого будет достаточно».

Позднее Тургут-бей скажет Ка: «На самом деле все эти кемалисты в передних рядах – не кемалисты, а трусы!» Все испугались, что вид женщины в чаршафе, раздевающейся на сцене, взбесит не только набожных людей, но и безработных, и всех, кто стоял в зале. И все же именно в этот момент один учитель, сидевший в переднем ряду, встал и начал аплодировать Фунде Эсер, снимавшей чаршаф изящным, но решительным движением. Впрочем, некоторые посчитали это не политическим жестом в поддержку европеизации, а решили, что он сделал это из-за того, что обнаженные полные руки актрисы и ее прекрасная шея вскружили ему голову, одурманенную алкоголем. Этому одинокому бедному учителю гневно ответила горстка молодых людей из последних рядов.

Происходившее не нравилось и республиканцам в передних рядах. Появление из чаршафа, вместо деревенской девушки в очках, с просветленным лицом и твердым намерением учиться, Фунды Эсер, исполнявшей, извиваясь, танец живота, заставило растеряться и их. Не означало ли это, что чаршаф снимают только проститутки и безнравственные женщины? Тогда спектакль был посланием исламистов. В передних рядах услышали, как заместитель губернатора вскричал: «Это неправильно, неправильно!» Другие присоединились к нему, возможно из подхалимства, но это не вразумило Фунду Эсер. Если передние ряды с взволнованным одобрением наблюдали, как сознательная девушка, воодушевленная республиканскими идеями, отстаивает свою свободу, то из толпы студентов училища имамов-хатибов слышались угрозы, но это никого не испугало. Сидевшие в передних рядах заместитель губернатора, усердный и смелый помощник начальника Управления безопасности Касым-бей, который в свое время доставил немало неприятностей РПК, начальник Кадастрового управления области, начальник Управления культуры, в обязанности которого входила организация сбора кассет с курдской музыкой для отправки в Анкару (он пришел с женой, двумя дочерьми, четырьмя сыновьями, которых заставил надеть галстуки, и тремя племянниками), другие важные чиновники и некоторые офицеры в штатском со своими женами совершенно не испугались шума, который подняли несколько безрассудных молодых людей из училища имамов-хатибов, желавших устроить провокацию. Они, видимо, полагались на полицейских в штатском, рассредоточенных по всему залу, на полицейских в форме, стоявших вдоль стен, на солдат, которые, как говорили, находились за сценой. Но самым важным было то, что трансляция спектакля по телевидению давала им ощущение того, что на них смотрит вся Турция и Анкара, хотя это была местная передача. Государственные чиновники в первых рядах, как и все в зале, наблюдали за происходившим на сцене, помня о том, что это показывают по телевизору, и только поэтому пошлости, глупости и провокационные политические шутки на сцене казались им изящнее и очаровательнее, чем они были на самом деле. Некоторые зрители, то и дело поворачиваясь, поглядывали в камеру, чтобы понять, работает она еще или нет, другие махали руками с задних рядов, чтобы их заметили на экране, но были и такие, которые, забившись в самые дальние уголки зала, не решались даже пошевелиться: «Ведь нас же по телевизору смотрят!» У большинства жителей Карса показ вечера местным телевидением вызвал гораздо большее желание пойти в театр и понаблюдать за тем, как ведется съемка, нежели следить за происходящим на сцене, сидя дома у телевизора.

Фунда Эсер положила снятый с себя чаршаф, словно белье, в медный таз, стоящий на сцене, аккуратно вылила на него бензин, словно воду со стиральным порошком, и начала тереть. Бензин по случайности был налит в бутылку из-под средства для стирки белья «Акиф», которым в то время часто пользовались домохозяйки в Карсе, и поэтому не только весь зал, но и весь Карс решил, что свободолюбивая девушка-мятежница передумала и благоразумно стирает свой чаршаф, и все странным образом успокоились.

– Стирай, доченька, хорошенько три! – прокричал кто-то с задних рядов.

Послышались смешки, чиновники впереди обиделись, но это было мнение всего зала.

– Три, как в той рекламе «Омо»! – прокричал кто-то другой.

Это были молодые люди из лицея имамов-хатибов, но, так как они не только беспокоили зал, но и смешили его, на них особенно не сердились. Большинство в зале, вплоть до государственных чиновников в передних рядах, хотели, чтобы эта немодная, затасканная, якобинская и провокационная политическая пьеса поскорее закончилась без неприятностей. Очень многие люди, с которыми я разговаривал много лет спустя, говорили, что испытывали те же чувства: от чиновника до нищего курдского студента – большинство жителей Карса, находившихся в Национальном театре в тот вечер, хотели увидеть что-нибудь новенькое, как это обычно бывает, когда приходишь в театр, и немного развлечься. Возможно, некоторые студенты лицея имамов-хатибов что-то и планировали и собирались испортить всем удовольствие от спектакля, но пока их не так уж боялись.

А Фунда Эсер продолжала свою работу, как домохозяйка, для которой стирка стала удовольствием, что мы часто видим в рекламе. Через какое-то время она вытащила мокрый черный чаршаф из таза и показала его зрителям, развернув как флаг и сделав вид, что собирается повесить на веревку. Под изумленными взглядами толпы, пытавшейся понять, что происходит, она вытащила из кармана зажигалку и подожгла чаршаф. На мгновение наступила тишина. Слышались шорох и потрескивания объявших чаршаф языков пламени. Весь зал осветился странным и пугающим светом.

Многие в ужасе вскочили.

Этого никто не ожидал. Страшно стало даже самым ярым антиклерикалам. Когда женщина бросила охваченный огнем чаршаф на пол, некоторые испугались, что огонь перейдет на сцену, которой было сто пятьдесят лет, на грязный заплатанный бархатный занавес, сохранившийся с самых богатых лет Карса. Однако большинство присутствующих в зале охватил ужас, потому что они ясно почувствовали, что стрела выпущена из лука, сделанного не воротишь. Теперь могло произойти все, что угодно.

Среди студентов училища имамов-хатибов раздался шум, грохот. Слышались крики и гневные возгласы: «Позор!», «Долой!»

– Безбожники, враги религии! – прокричал кто-то. – Безбожники-атеисты!

Передние ряды все еще пребывали в растерянности. Тот же одинокий смелый учитель встал и сказал: «Замолчите, смотрите спектакль!», – но его никто не слушал. Когда стало понятно, что возгласы «Долой!», крики и скандирование не прекратятся и что инцидент разрастается, в зале повеяло тревогой. Начальник Управления здравоохранения доктор Невзат тут же поднял своих сыновей в пиджаках и галстуках, дочь с косичками и жену, одетую лучше всех, в платье из крепа цвета павлиньего пера, и направился к выходу. Торговец изделиями из кожи Садык-бей, богач и уроженец Карса, приехавший из Анкары, чтобы посмотреть, как обстоят его дела в городе, и его друг-одноклассник по начальной школе, член Народной партии, адвокат Сабит-бей поднялись вместе. Ка увидел, что страх охватил передние ряды, но в нерешительности остался на своем месте. Ему хотелось уйти не столько из страха перед тем, что может сейчас произойти, сколько потому, что он боялся из-за шума и грохота забыть стихотворение, которое держал в памяти и все еще не записал в зеленую тетрадь. К тому же ему хотелось вернуться к Ипек. Тем временем к сцене приблизился Реджаи-бей, начальник Телефонного управления, к знаниям и порядочности которого весь Карс испытывал уважение.

– Дочка, – проговорил он, – нам очень понравилась ваша пьеса, защищающая идеи Ататюрка. Но теперь пусть она закончится. Смотрите, все волнуются, народ разбушевался.

Брошенный на пол чаршаф быстро погас, и Фунда Эсер сейчас читала в дыму монолог, которым автор пьесы «Родина или чаршаф», полный текст которой я найду впоследствии среди изданий Народных домов, вышедших в 1936 году, гордился больше всего. Автор пьесы, которого я нашел в Стамбуле через четыре года после описанных событий в возрасте девяноста двух лет все еще очень крепким, рассказал мне, одновременно ругая донимавших его проказливых внуков (точнее, правнуков), как в этом месте пьесы (он ничего не знал о постановке в Карсе и тамошних событиях), которая, к сожалению, была забыта в ряду других его произведений («Едет Ататюрк», «Пьесы об Ататюрке для лицеев», «Воспоминания о нем» и т. д.), в 1930-х годах лицеистки и служащие аплодировали стоя, со слезами на глазах.

А теперь от восклицаний, угроз и гневных выкриков студентов училища имамов-хатибов ничего не было слышно. Несмотря на то что передние ряды испуганно и виновато молчали, мало кто мог расслышать слова Фунды Эсер. Нельзя сказать, что хорошо было слышно, почему рассерженная девушка сожгла свой чаршаф, и что главная ценность не только людей, но и всей нации заключается не во внешнем облике, а в духовном содержании, и что теперь всем необходимо стремиться к европейским ценностям вместе с цивилизованными и современными нациями, освободившись от чаршафа, платка, фески и чалмы, которые повергают во тьму наш дух и являются символом отсталости; но гневный ответ, прозвучавший с задних рядов, был услышан во всем зале:

– Беги голяком в свою Европу, голяком беги!

Смех и одобрительные хлопки раздались даже из передних рядов зала. Это повергло сидевших впереди в недоумение и еще больше испугало их. В этот момент Ка вместе со многими другими поднялся со своего места. Каждый что-то говорил, с задних рядов гневно кричали, некоторые, продвигаясь к двери, пытались смотреть назад, а Фунда Эсер все еще читала монолог, который мало кто слушал.