Текст книги "Лишь краткий миг земной мы все прекрасны"

Лан рассказывала мне и о личном. Например, о том, как появилась ты; твоим отцом был белый мужчина – американский солдат, прибывший на военную базу в бухте Камрань на миноносце. Как она познакомилась с тем солдатом: вот она заходит в бар, на ней лиловый аозай[6]6
  Аозай – национальный вьетнамский костюм. В современном виде представляет собой длинное платье с двумя разрезами по бокам. Прим. пер.


[Закрыть], его полы развеваются в свете огней. Как к тому моменту она успела уйти от первого мужа, за которого ее выдали родители. Как ей, молодой женщине, оставшейся без семьи в разгар войны, помогали выжить собственное тело и лиловое платье. Она говорила, а моя рука двигалась все медленнее, а потом и вовсе замерла. Я был поглощен действием фильма, который разворачивался на стенах квартиры. Я забылся в ее рассказе, по собственной воле потерялся в нем, но тут Лан протянула руку и пошлепала меня по бедру: «Ну-ка, не спи!» Но я не спал. Я стоял рядом с ней, а ее лиловое платье колыхалось в задымленном баре, звенели бокалы, пахло машинным маслом, сигарами, водкой и пороховым дымом.

– Помоги мне, Волчонок, – Лан прижала мои руки к своей груди. – Помоги мне остаться молодой, убери снег из моей жизни, убери его.

Тогда я кое-что узнал. Порой безумие ведет к открытиям, учит, что просветы бывают даже в расколотом и больном сознании. Комнату снова и снова наполняли наши голоса, снег сыпался с головы Лан, белел паркет вокруг, а перед глазами разворачивалось прошлое.

Еще тот случай в школьном автобусе. Как обычно по утрам, никто не захотел сесть рядом со мной. Я прижался лбом к окну и стал вглядываться в пейзаж, укутанный рассветным розоватым полумраком: вот «Мотель 6», вот прачечная самообслуживания Кляйна, еще не открылась, а вот бежевая «тойота» без капота застряла посреди двора, одно колесо крутится наполовину в грязи. Автобус набирал скорость, а фрагменты города проносились мимо окна, как в загрузочном люке стиральной машины. Вокруг меня мальчишки толкали друг друга. Я шеей чувствовал ветерок от быстрых движений рук, кулаки взлетали, воздух дрожал. Зная, что у меня необычное по местным меркам лицо, я сильнее прижался лбом к стеклу, иначе и мне бы прилетело. Тут посреди парковки за окном что-то блеснуло. Только когда я услышал голоса мальчишек за спиной, я понял, что та искра вспыхнула у меня голове. Кто-то с силой ударил меня лицом о стекло.

– Говори по-английски, – сказал стриженный под горшок белобрысый мальчишка, его отвислые щеки раскраснелись и задрожали.

Мам, самые безжалостные стены делают из стекла. Мне захотелось разбить его и выпрыгнуть в окно автобуса.

– Ты понял? – толстомордый наклонился ко мне, щекой я чувствовал его кислое дыхание. – Так и будешь молчать? Ты хоть по-английски понимаешь? – Он схватил меня за плечо и развернул к себе лицом. – Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!

Белобрысому было всего девять, но он успел в совершенстве овладеть языком деспотичных американских отцов. Остальные мальчишки сгрудились вокруг меня, предвкушая развлечение. От них пахло свежевыстиранной одеждой, сиренью и лавандой – ополаскивателем для белья.

Мальчишки ждали, что будет дальше. Я молчал, закрыв глаза, тогда толстомордый дал мне пощечину.

– Отвечай! – Он прижался мясистым носом к моей раскрасневшейся щеке. – Молчишь, значит?

Вторая пощечина прилетела откуда-то сверху, от другого мальчика.

Белобрысый схватил меня за подбородок и развернул к себе.

– Тогда скажи мое имя. – Он моргнул, его длинные, белесые, чуть ли не прозрачные ресницы дрогнули. – Как твоя мамочка вчера ночью.

В окна летели листья, тяжелые и мокрые, как грязные банкноты. Я заставил себя подчиниться и произнес его имя.

Мальчишеский смех прошел сквозь меня.

– Еще, – потребовал толстомордый.

– Кайл.

– Громче.

– Кайл. – Я не открывал глаз.

– Так-то, сучка.

И тут буря вдруг прекратилась: по радио заиграла какая-то песня. «Мой двоюродный брат ходил на их концерт!» Все было кончено. Их тени рассеялись надо мной. Из носа капали сопли. Я уставился на свои кроссовки. Помнишь, ты купила мне кроссовки с красными лампочками, которые мигают на подошве при ходьбе?

Я уткнулся лбом в спинку переднего сиденья и стал ударять одной стопой о другую, сначала легонько, а потом все быстрее и быстрее. Кроссовки озарялись беззвучными вспышками; самые маленькие в мире кареты скорой помощи ехали в никуда.

Вечером, после душа, ты сидела на диване, обернув голову полотенцем, в руке дымилась сигарета, ты курила красные «Мальборо». Я стоял в комнате и сдерживался изо всех сил.

– Почему? – Ты упрямо смотрела на экран телевизора. Потом с силой потушила сигарету в чайной чашке, и я тут же пожалел, что обо всем тебе рассказал. – Почему ты позволил им так с собой обращаться? Не закрывай глаза! Ты не хочешь спать.

Ты перевела взгляд на меня, между нами вился синий дым.

– Какой нормальный мальчишка даст себя в обиду? – Дым сочится из уголков твоих губ. – Ты не дал им отпор. – Ты пожала плечами. – Просто позволил себя унизить.

Я опять вспомнил окно; с ним можно сравнить что угодно, даже воздух между нами.

Ты взяла меня за плечи и крепко прижалась лбом к моему лбу.

– Хватит плакать. Ты все время плачешь! – Ты была так близко, что я слышал запах табака и зубной пасты. – Тебя еще никто не тронул. Перестань. Хватит, я сказала!

Третья пощечина за этот день развернула мое лицо в сторону, в поле зрения попал экран телевизора, а потом снова твое лицо. Твои глаза бегали, изучая меня.

Потом ты притянула меня к себе, подбородком я уперся в твое плечо.

– Тебе придется разбираться с этим самому, Волчонок, – сказала ты, уткнувшись мне в волосы. – Я не знаю английского и не могу тебе помочь. Ничего не могу сказать, чтобы остановить их. Придумай, как быть. Иначе я и знать не желаю, что тебя кто-то обижает. Ясно тебе? – Ты отстранилась. – Ты должен быть сильным. Должен уметь постоять за себя, иначе это не кончится. Ты достаточно знаешь английский. – Ты положила руку мне на живот и взмолилась: – Пользуйся им, хорошо?

– Хорошо, мам.

Ты зачесала мне волосы на одну сторону и поцеловала в лоб. Потом дольше обычного оглядела меня, рухнула на диван и взмахнула рукой:

– Принеси мои сигареты.

Когда я вернулся с пачкой «Мальборо» и зажигалкой «Зиппо», телевизор был выключен. Ты сидела и смотрела в голубое окно.

На другое утро на кухне ты налила стакан молока высотой едва ли не с мою голову.

– Выпей, – с гордой улыбкой на лице попросила ты. – Это американское молоко, ты вырастешь большим и сильным. Точно тебе говорю.

Я выпил столько холодного молока, что язык онемел и я перестал чувствовать вкус. С тех пор каждое утро мы повторяли этот ритуал: молоко лилось жирной белой струей, я пил его большими глотками, чтобы ты видела: мы оба надеемся, что белизна, которую я поглощаю, сделает желтого мальчика лучше.

Я думал, что пью свет. Что наполняюсь им. Что молоко светоносным потоком вымоет из меня все недоброе.

– Еще чуть-чуть, – сказала ты, барабаня по столу. – Я знаю, много налила, но это полезно.

Я поставил стакан на стол и широко улыбнулся.

– Видишь? – Ты скрестила руки на груди. – Ты совсем как Супермен!

Я ухмыльнулся, молоко пузырилось у меня между зубов.

Говорят, что история циклична, а не линейна, как нам кажется. Мы путешествуем во времени по спиральной траектории, удаляемся от эпицентра, но, пройдя очередной цикл, возвращаемся.

Бабушкины рассказы тоже развивались по спирали. Раз от раза ее истории чуть-чуть изменялись, разница была в незначительных деталях: например, время дня, цвет чьей-нибудь рубашки, вместо пистолета калибром девять миллиметров – автомат Калашникова, дочь смеялась, а не плакала. В ее повествовании были сдвиги: прошлое – не застывший навеки пейзаж, его можно пересмотреть. Хотим мы того или нет, но каждый движется по спирали, создает нечто новое из прошлого. «Сделай меня снова молодой, – попросила Лан. – Сделай мои волосы черными, стряхни этот снег, Волчонок. Убери его».

Честно говоря, мама, я не знаю. У меня есть кое-какие теории, я записываю их, а потом стираю написанное и встаю из-за стола. Ставлю чайник, пусть звук кипящей воды заставит меня передумать. А у тебя есть какая-нибудь теория? Уверен, если спрошу, ты будешь смеяться, прикрыв рот ладонью, – так делали все девочки в твоей родной деревне, и ты всю свою жизнь закрывала рот, когда смеялась, хотя у тебя от природы ровные зубы. Ты бы сказала, что не строишь никаких теорий; это занятие для тех, у кого слишком много свободного времени и слишком мало воли. Но об одной твоей теории мне все же известно.

Мы летели в Калифорнию. Помнишь? Ты решила дать ему, отцу, второй шанс, хотя нос тебе так и не вправили после бесчисленных ударов. Мне было шесть, Лан осталась в Хартфорде с Маи. В полете мы попали в зону такой сильной турбулентности, что я подпрыгивал на сиденье, все мое крохотное тело отрывалось от кресла, а потом падало обратно – ремень безопасности притягивал назад. Я расплакался. Ты обхватила меня одной рукой, навалилась и своим весом амортизировала тряску. Потом указала на плотную полосу облаков за стеклом иллюминатора и сказала:

– Видишь, как высоко мы забрались? На такой высоте облака превратились в твердые и круглые булыжники. Вот почему так трясет.

Губами ты щекотала мое ухо, твой голос успокаивал. Я вгляделся в горизонт, где вздымались неприступные горы гранитного цвета. Немудрено, что самолет трясется. Мы едем по горам. Наш рейс со сверхъестественным упорством преодолевает этот страшный участок пути. Возвращение к отцу должно быть зловещим. Самолет должен трястись и едва ли не разваливаться на части. Узнав о новых законах мироустройства, я откинулся на спинку кресла и стал смотреть, как одну за другой мы минуем облачные горы.

У тебя в голове меньше слов, чем монет в пустой банке из-под молока в кухонном шкафу, куда ты складываешь чаевые, заработанные в салоне красоты. Обычно ты жестом указываешь на птицу, цветок или кружевные занавески в «Волмарте» и говоришь, что это красиво – что бы там ни было.

– Đẹp quá![7]7
  «Как красиво!» (вьет.) Прим. пер.


[Закрыть] – как-то раз воскликнула ты, заметив колибри над орхидеей кремового цвета у соседа в саду. – Как красиво!

Ты спросила, что это за птичка, я ответил на единственном языке, на котором знал ответ. На английском. Ты машинально кивнула.

На другой день ты забыла название птицы, слоги ускользнули у тебя изо рта. Но, вернувшись домой, я заметил кормушку для колибри у нас во дворе – стакан, наполненный прозрачным сладким нектаром, а по краю яркие искусственные цветы и отверстия для клювиков птиц. Когда я спросил тебя, что это, ты достала из мусорного ведра мятую картонную коробку и указала на изображение колибри – трепещущие крылышки, иглоподобный клюв. Ты забыла, как называется эта птица, но все равно узнала ее.

– Đẹp quá! – с улыбкой сказала ты. – Đẹp quá!

Когда ты пришла домой в тот день, мы с бабушкой уже съели нашу порцию чая с рисом, и мы втроем отправились в супермаркет «Си-Таун» в сорока минутах ходьбы, неподалеку от Нью-Британ-авеню. Магазин закрывался, в коридорах было пусто. Ты хотела купить говяжьих хвостов и приготовить bún bò huế[8]8
  Традиционный вьетнамский суп из говяжьего бульона и рисовой вермишели, который готовят в городе Хуэ, бывшей резиденции вьетнамских королей. Прим. пер.


[Закрыть] – на следующей неделе обещали холода.

Мы с Лан стояли рядом с тобой, взявшись за руки, а ты изучала стейки мраморного мяса в стеклянной витрине. Хвостов там не оказалось, и ты жестом подозвала мясника. Он спросил, что тебе угодно, ты помедлила, а потом по-вьетнамски спросила:

– Đuôi bò. Anh có đuôi bò không?[9]9
  «Говяжьи хвосты. У вас есть говяжьи хвосты?» (вьет.) Прим. пер.


[Закрыть]

Мясник пробежался взглядом по нашим лицам, наклонился вперед и снова спросил, что нам угодно. Рука Лан дрогнула в моей ладони. Пытаясь подобрать слова, ты прислонила указательный палец к копчику, развернулась вполоборота, чтобы он увидел тебя со спины, замычала и завиляла пальцем-хвостом. Пальцы другой руки послужили тебе рогами. Ты мычала, аккуратно крутилась и вертелась, чтобы мясник понял каждую часть этого представления: вот рога, вот хвост, вот корова. Но он лишь рассмеялся, прикрыв рот ладонью, а потом и вовсе расхохотался. Капли пота у тебя на лбу преломляли флуоресцентный свет. Мимо лавки прошла женщина средних лет с коробкой хлопьев для завтрака и едва сдержала улыбку. Языком ты задела больной зуб, у тебя распухла щека. Казалось, ты захлебываешься. Тогда ты попыталась объясниться с ним по-французски, кое-что помнила из детства.

– Derrière de vache![10]10
  «Сзади у коровы!» (фр.) Прим. пер.


[Закрыть] – закричала ты, вены на шее вздулись. В ответ на это мясник позвал кого-то из подсобки. Вышел невысокий более смуглый человек и заговорил с тобой по-испански. Лан отпустила мою руку и взялась тебе помогать: мать и дочь крутились и мычали, Лан постоянно хихикала.

Мясник и его помощник загоготали, колотя по столу и показывая крупные белые зубы. Ты посмотрела на меня с мольбой на взмокшем лице:

– Скажи им. Давай, скажи, что нам нужно.

Я не знал, как сказать по-английски «говяжьи хвосты». Я покачал головой, внутри поднялась волна стыда. Мясники посмотрели на нас; на смену хохоту пришло замешательство и тревога. Магазин закрывался. Один из них снова поинтересовался, что нам нужно, на этот раз искренне. Но мы отвернулись. Отказались от говяжьих хвостов, и от супа тоже. Ты купила буханку нарезанного хлеба и банку майонеза. Мы не проронили ни слова, потому что вдруг все слова стали неправильными, даже те, которые мы не произнесли.

Возле кассы среди шоколадных батончиков и журналов стоял поднос с кольцами настроения[11]11
  Кольцо настроения (англ. mood ring) – кольцо, которое содержит термочувствительный элемент, например жидкий кристалл. Цвет элемента меняется в зависимости от температуры пальца того, кто носит кольцо. Появились в Америке в 1970-х годах. Прим. ред.


[Закрыть]. Ты взяла одно, посмотрела, сколько оно стоит, и взяла еще два – каждому из нас.

– Đẹp quá, – сказала ты чуть слышно немного погодя. – Đẹp quá.

Барт пишет: «Нет такого объекта, который бы поддерживал постоянные отношения с удовольствием. Тем не менее для писателя такой объект существует: это родной материнский язык»[12]12
  Цит. по: Барт Р. Удовольствие от текста / Избранные работы: Семиотика, поэтика: пер. с фр. Г. К. Косикова. М., 1994. С. 462–518. Прим. пер.


[Закрыть]. Но как быть, если материнский язык остановился в развитии? Что, если этот язык не только олицетворяет пустоту, но и сам является пустотой; что, если его вырезали? Может ли человек наслаждаться потерей, не теряя себя целиком? Я говорю на том вьетнамском, которому меня научила ты; мой синтаксис и дикция на уровне второклассника.

Ты была совсем маленькой, когда у тебя на глазах во время авиаудара рухнуло здание школы – американцы сбросили напалмовую бомбу. Тебе было пять, и с тех пор ты никогда не заходила в школьный класс. Значит, никакой у нас с тобой не материнский язык, а сиротский. Вьетнамский, на котором мы говорим, – это капсула времени; отметка о том, когда твое образование закончилось и превратилось в пыль. Мам, говорить на нашем родном языке значит лишь отчасти говорить на вьетнамском, но в большей степени – на языке войны.

В тот день я пообещал себе никогда не молчать, если тебе нужно, чтобы я говорил за тебя. Так началась моя карьера официального переводчика нашей семьи. С тех пор, когда мог, я заполнял все пробелы, паузы и запинки. Переключал коды. Я снял наш язык и, как маску, надел английский, чтобы окружающие видели мое лицо, а значит, и твое.

В год, когда ты работала на часовом заводе, я позвонил твоему начальнику и самым любезным тоном сказал, что моя мать просит сократить ей рабочие часы. Почему? Потому что она выбивается из сил, потому что засыпает в ванне, когда приходит домой, и я боюсь, что она захлебнется. Неделю спустя тебе сократили рабочий день. А сколько раз я звонил по телефону, указанному в каталоге Victoria’s Secret[13]13
  Victoria’s Secret – компания по продаже женского нижнего белья, купальников и косметики. Прим. пер.


[Закрыть], и заказывал для тебя лифчики, трусики и леггинсы. Операторы кол-центра – как правило, девушки – сначала смущались: на другом конце провода звучал совсем детский голос, а потом нахваливали сына, покупающего белье для мамы. Они умилялись и оформляли мне бесплатную доставку. Спрашивали, как дела в школе, какие мультики я смотрю, рассказывали о своих сыновьях, говорили, что ты, моя мать, должна быть очень счастлива.

А я и не знаю, счастлива ли ты. Я никогда не спрашивал.

Домой мы вернулись без говяжьих хвостов. Зато с тремя кольцами настроения, по одному у каждого на пальце. Ты расстелила одеяло на полу и легла ничком, Лан села сверху и принялась разминать узлы и зажимы у тебя на плечах. Из-за зеленоватого света телевизора казалось, будто мы под водой. Бабушка бормотала очередной монолог об одной из ее жизней, каждое новое предложение в чем-то повторяло предыдущее; она прерывала рассказ, чтобы спросить, где у тебя болит.

Барт утверждает, что два языка вытесняют друг друга, поддерживая третий. Иногда мы знаем ничтожно мало слов или они просто забываются. Тогда рука, пусть даже у нее есть границы – кожа и хрящи, становится тем самым третьим языком; он оживает, когда настоящий язык мешкает.

В самом деле, по-вьетнамски мы почти не говорим: «Я люблю тебя», а если и говорим, то чаще по-английски. Любовь и заботу мы привыкли выражать через поступки: выщипать седые волосы, прижаться к сыну, чтобы смягчить турбулентность в самолете и тем самым унять его страх. Или как в тот раз, помнишь? Лан позвала меня и сказала: «Волчонок, иди сюда и помоги мне помогать маме». Мы встали на колени по обе стороны от тебя и начали разминать забившиеся мышцы на твоих плечах, потом спустились к запястьям, помассировали пальцы. На какой-то момент – слишком короткий и незначительный – это действие обрело смысл. На полу трое, их объединяет прикосновение, и получается что-то вроде слова «семья».

Ты стонала от облегчения, а мы массировали и расслабляли твое тело, распутывая узелки весом собственных тел. Ты подняла палец с кольцом и, не отнимая рта от одеяла, спросила:

– Я счастлива?

Я не сразу понял, что ты имеешь в виду цвет кольца настроения и просишь объяснить тебе еще одну частичку Америки. Не успел я и слова сказать, как Лан подставила свою ладонь мне под нос.

– Посмотри и мое кольцо, Волчонок. А я счастлива?

Может, хотя письмо и адресовано тебе, в нем я обращаюсь ко всем сразу, ведь откуда возьмется личное пространство, если на свете вообще не существует безопасных мест? Если имя может одновременно защитить мальчика и превратить его в зверя?

– Да, вы обе счастливы, – ответил я, ничего не понимая, а потом повторил: – Вы счастливы, мам. Да.

Потому что выстрелы, ложь и бычьи хвосты – или все, что вы захотите назвать своим богом, – должны говорить «да» снова и снова, циклами и по спирали, без всякой иной причины, кроме как услышать, что они существуют. Потому что в лучшем случае любовь заменяет саму себя. Разве не так?

– Я счастлива! – Лан воздела руки к потолку. – Я счастлива в своей лодке! Вот она, видишь?

Бабушка указала на твои руки, распростертые, как весла, с одной и другой стороны от нас. Я опустил взгляд и увидел, как желтовато-коричневые паркетные доски превратились в мутный поток. На отмели лежал толстый слой ила и прошлогодней травы. Мы не гребли, мы дрейфовали. Мы льнули к матери, она походила на плот, а потом замерла: уснула. Тогда мы с бабушкой притихли, а плот уносил нас, наконец-то счастливых, вниз по большой мутной реке под названием Америка.

Это прекрасная страна, если взглянуть на нее под правильным углом. В зависимости от того, куда смотришь, можно увидеть женщину на обочине дороги, она держит новорожденную девочку, завернутую в одеяльце небесно-голубого цвета. Мать покачивает бедрами, укрывает головку дочери ладонью. «Ты родилась, – думает женщина. – Потому что никто другой не пришел». На дороге никого, и мать начала напевать себе под нос.

Матери нет и тридцати, она прижимает к себе младенца, стоя на обочине неасфальтированной дороги в прекрасной стране, как вдруг двое мужчин с винтовками М16 наперевес выходят ей навстречу. Она попала на контрольно-пропускной пункт: ворота с колючей проволокой, вооруженные солдаты на входе. Позади матери в полях занялся огонь. Белое, словно лист бумаги, небо рассекала полоска дыма. У одного солдата черные волосы, у другого желтые усы, как шрам, оставленный солнечным светом. От их военной формы несет бензином. Винтовки раскачиваются из стороны в сторону, солдаты все ближе, затворы поблескивают в лучах полуденного солнца.

Мать, дочь, винтовка. Эта история всем известна, ее может пересказать любой. Избитый киношный прием, от которого можно было бы убежать, не будь он уже здесь, уже написан на бумаге.

Начался дождь; земля вокруг босых ног молодой матери покрылась красно-коричневыми вопросительными знаками, ее тело и есть вопрос. Белая блуза пропиталась потом и прилипла к худым плечам. Трава вокруг незваной гостьи примята, будто сам Бог пригладил ее рукой, готовя себе место для восьмого дня творения. Она слышала, что это прекрасная страна, если у тебя в ней правильное положение.

Нет, конечно, это не Бог, а вертолет, «Хьюи»[14]14
  Другое название американского вертолета Bell UH-1 «Ирокез». Прим. пер.


[Закрыть], хотя в каком-то смысле он тоже бог; лопасти так сильно разгоняют воздух, что в нескольких десятках метров качается серенькая камышовка[15]15
  Настоящие камышовки – род мелких певчих птиц. Прим. ред.


[Закрыть], зацепившись за высокую траву, и не может сесть ровно.

Глаз новорожденной девочки заполняет вертолет в облаках, у нее лицо цвета персика, упавшего с ветки. На контрасте с чернильным черным наконец-то видна небесная синева одеяльца.

Где-то далеко в этой красивой стране, в глубине гаража, освещенного рядами флуоресцентных огней, вокруг стола собрались пятеро мужчин. Под ногами, обутыми в сандалии, лужи машинного масла без единого отражения. На краю стола в несколько рядов стоят стеклянные бутылки. За стеклом в электрическом свете мерцает водка, мужчины разговаривают и нетерпеливо подергивают локтями. Они умолкают, стоит кому-нибудь из них взглянуть на дверь. Она откроется в любой момент. Лампочка моргнула, но свет не погас.

Водку разлили по стопкам; на некоторых виднеется ржавая полоса: их хранили в металлических гильзах еще с прошлой войны. Тяжелые стопки со стуком опустились на стол, спирт, обжигая горло, упал в пустоту, придуманную жаждой.

Если я скажу: «женщина». Если скажу: «женщина согнулась в три погибели под этим искусственным ураганом», ты увидишь ее? Разглядишь со своего места? Заметишь ли, стоя всего в паре сантиметров, то есть лет, от этой страницы, как краешек одеяла бьется о ее ключицы, на виске возле левого глаза родинка; она щурится, глядя на солдат. Они подошли так близко, что стало ясно: это никакие не мужчины, а мальчишки. Сколько им? Восемнадцать? Двадцать? Слышишь, как гудит вертолет? Лопасти так громко разрывают воздух, что заглушают крик. В воздухе стоит горький запах дыма и чего-то еще, пропитанного потом и гарью; его резкий и едкий вкус доносится со стороны хижины. Оттуда, где несколько минут назад еще звучали человеческие голоса.

Девочка, прижав ухо к материнской груди, слушает – как будто подслушивает за дверью. С женщиной что-то происходит; начало, вернее, перестройка синтаксиса. Глаза закрыты, она ищет; ее язык – на краю фразы.

Зеленоватые вены на запястьях, парнишка вскидывает автомат, светлые волосы на его руках потемнели от пота. В гараже мужчины пьют и смеются, открывая щербатые рты, вместо зубов у них как будто игральные кости. Вот паренек, его губы изогнуты, белки зеленых глаз подернуты розовой пленкой. Это рядовой первого класса[16]16
  В рядовой первого класса – воинское звание военнослужащих в вооруженных силах ряда государств мира, одно из высших званий рядового состава. Прим. ред.


[Закрыть]. Мужчины готовы забывать; кое-у-кого на кончиках пальцев еще остался запах косметики жен. Парнишка быстро открывает и закрывает рот. Он задает вопрос или несколько вопросов, превращает воздух вокруг своих слов в погоду. Существует ли язык, чтобы описать выпадение из языка? Мелькнули зубы, палец на спусковом крючке, мальчишка говорит: «Не надо. Отойди».

Защитная нашивка на груди у солдатика обрамляет слово. Хотя женщина не умеет читать, она знает: это имя, которое ему дали его родители; нечто невесомое, что он пронесет через всю жизнь, как биение сердца. Она знает, что первая буква имени «К», как в названии рынка, куда она ходила два дня назад, Го-Конг; оно выведено гудящими неоновыми лампами при входе. Там она купила одеяльце для дочери. Покупка обошлась дороже, чем она была готова потратить; но, увидев ярко-голубую ткань среди серых и коричневых свертков, она подняла глаза к небу, хотя стемнело уже давно, и расплатилась, зная, что на еду денег больше нет. Небесно-голубой.

Открылась дверь, мужчины поставили стопки на стол, кое-кто сначала вытряхнул последние капли водки себе в рот. Сгорбленный седой человек ведет обезьянку размером с собаку, она на поводке и в ошейнике. Все молчат. Пять пар глаз следят за животным; пошатываясь, макака входит в комнату, ее рыжеватая шерсть пахнет алкоголем и экскрементами – все утро ее насильно пичкали водкой и морфием, держа в клетке.

Флуоресцентная лампа ровно гудит, как будто ей все это снится.

Женщина стояла на обочине неасфальтированной дороги и на убитом автоматным огнем языке умоляла разрешить ей пройти в деревню, где когда-то, столько десятилетий подряд, стоял ее дом. Это история о людях. Ее может рассказать любой. Расскажи, пожалуйста. Расскажешь, как дождь усилился, забарабанил по клавиатуре; из голубого одеяльца сделал черное?

Сила солдатского голоса оттолкнула гостью. Она дрожала, одна рука безвольно болталась, потом мать выпрямилась и прижала ребенка к груди.

Просто мать и ребенок. Как ты и я. Старая история.

Сутулый мужчина заводит обезьянку под стол и сует ее голову в отверстие в середине столешницы. Открывают еще одну бутылку водки. Крышка щелкает, все тянутся за стаканами.

Обезьяна привязана к балке под столом. Она рвется оттуда. Ее рот замотан кожаным ремнем, и ее визги звучат так, будто кто-то забрасывает удочку на середину пруда.

Увидев буквы на груди у мальчишки, женщина вспомнила, что у нее тоже есть имя. И это все, что их объединяет.

– Лан, – сказала она. – Tên tôi là Lan. Меня зовут Лан.

Лан значит «орхидея». Она сама себя так назвала, потому что при рождении ей не дали имени. Потому что мать звала ее Седьмой, под таким номером дочь появилась на свет вслед за братьями и сестрами.

Ей исполнилось семнадцать. Она сбежала из дома, не захотела жить с мужем, которого ей нашли родители, – в три раза старше ее. Тогда-то Лан и придумала себе имя. Ночью она заварила мужу чайник чая, добавила щепотку стеблей лотоса, чтобы ему крепче спалось, и стала ждать, когда стены хижины задрожат от храпа. Лан вышла в непроглядную ночь и пошла сквозь густые заросли все дальше и дальше.

Несколько часов спустя беглянка постучала в дверь дома, где жила ее мать.

– Седьмая, – сказала хозяйка, приоткрыв дверь. – Без мужа жена – кругом сирота. Ты это знаешь. Разве можно не знать? – И дверь закрылась, но прежде заскорузлые пальцы вложили в ладонь дочери пару жемчужных сережек. Бледное материнское лицо исчезло, щелкнул замок.

Сверчки кричали слишком громко, а Лан, спотыкаясь, брела от одного фонарного столба до другого, пока на рассвете за пятном тумана не показался город.

Торговец рисом заметил девушку в перепачканной землей ночной рубашке с разорванным воротником и протянул ей горку горячего риса на банановом листе. Лан рухнула на землю и стала уминать рис, не поднимая взгляда от травы между черными, как сажа, ступнями.

– Откуда ты? – спросил торговец рисом. – Что такая молодая девушка делает здесь в такую рань? Как тебя зовут?

Рот налился сочным звуком, сквозь прожеванный рис сформировался тон, потом возник гласный, протяжное «а-а-а» в слове «Лаан». Ни с того ни с сего ей пришло в голову слово «орхидея».

– Лан, – ответила девушка, зерна риса упали с ее губ, как крошки света. – Tên tôi là Lan[17]17
  «Меня зовут Лан» (вьет.). Прим. пер.


[Закрыть].

Вокруг молодого солдата, матери и младенца росла сочная зелень, куда ни посмотри. Но что это за страна? Что за граница пролегла по этой земле, разделила и перекроила ее, а потом исчезла?

Матери у контрольно-пропускного пункта двадцать восемь; она родила дочь, которую спеленала в клочок синего неба, украденного у ясного дня.

Иногда по ночам, когда девочка засыпает, Лан смотрит в темноту и думает о другом мире, в котором женщина держит младенца на руках, стоя на обочине дороги, а в прозрачном воздухе висит полумесяц. В этом мире нет ни солдат, ни вертолетов, а молодая мать просто прогуливается теплым весенним вечером, тихонько говорит с дочерью, рассказывает ей историю о девушке, что сбежала от своей безликой юности и назвала себя в честь цветка, чей бутон раскрывается, как разорвавшийся снаряд.

Макаки – небольшие приматы, в Юго-Восточной Азии они живут повсеместно, поэтому на них и охотятся больше всего.

Седой поднял стакан, произнес тост и ухмыльнулся. Пять стопок поднялись в воздух навстречу его стакану, свет заиграл в каждой из них, потому что так положено. Стопки держат руками, которые вот-вот вскроют макаке череп скальпелем, как консервную банку. Мужчины едят мозг обезьяны, макая его в водку или зажевывая зубчиками чеснока с фарфоровой тарелки, а под столом тело корчится в конвульсиях. Удочку забрасывают снова и снова, а крючок все никак не коснется воды. Мужчины верят, что еда избавит их от импотенции, и чем сильнее мечется обезьяна, тем эффективнее лечение. Они едят ради своего будущего, ради сыновей и дочерей.

Они утирают рты салфетками с подсолнухами; сначала цветы темнеют, потом рвутся, мокрые насквозь.

Позже, ночью мужчины возвращаются домой обновленными; назад, в объятия жен и любовниц. Цветочный аромат косметики – щека к щеке.

Что-то капает. Жидкое тепло льется по кромке черных брюк незваной гостьи. Резко запахло аммиаком. Лан обмочилась на глазах у двух мальчишек и прижала младенца покрепче. Она стоит в теплой лужице. Из всех млекопитающих мозг макаки больше всего похож на человеческий.

Дождевые капли темнеют, скатываясь по перемазанным землей щекам блондина, и превращаются в эллипсы у него под подбородком.

– Ты и я номер один, – говорит мать, по лодыжкам все еще стекает моча. – Ты и я номер один. Не надо пиф-паф. – Она вскидывает свободную руку в небо, чтобы кто-то поднял ее за эту руку. – Не надо пиф-паф. Ты и я номер один.

У солдатика тик, дергается левый глаз. Зеленый лист упал в зеленый пруд.

Солдат смотрит на младенца, на неправдоподобно розовую кожу. Ребенка зовут Хонг, это значит «роза». Почему бы и ее не назвать в честь цветка? «Хонг» – слог, который можно проглотить в один заход. Орхидея и Роза, бок о бок на белой дороге. Мать укачивает дочь. Роза распускается из бутона орхидеи.

Он рассматривает волосы Розы – непривычный оттенок корицы со светлыми прядями на висках. Заметив, что солдат не сводит глаз с ее дочери, Лан прижимает лицо девочки к груди, защищая ее. Парнишка смотрит на ребенка, видит белизну, проступающую из ее желтого тела. «Я бы мог быть ее отцом», – думает он. Кто-то, кого он знает, мог быть ее отцом – сержант, командующий подразделением, напарник по взводу, Майкл, Джордж, Томас, Рэймонд, Джексон. Он думает о них, крепко сжимая автомат, и не сводит глаз с девочки: американская кровь под прицелом американского оружия.

– Не надо пиф-паф… Ты и я… – шепчет Лан. – Ты и я…

Макаки переживают неуверенность в себе и могут рефлексировать – когда-то считалось, что эти черты присущи только людям. Некоторые виды демонстрируют поведение, которое указывает на использование оценочных суждений, способность к творчеству и изучению языков. Они могут вспоминать образы прошлого и применять их к решению задач в настоящем. Иными словами, макаки используют память, чтобы выжить.