Текст книги "Красное и белое. Неутолимая жажда вина"

Оз Кларк
Красное и белое. Неутолимая жажда вина

Oz Clarke

Red and White

© 2018 by Oz Clarke

© Дудкова Т., перевод на русский язык, 2019

© Топоркова В., перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Моей дорогой Софии, с любовью.

Добро пожаловать в папочкин мир.

Расстановка декораций

Как возникла моя неутолимая жажда вина

Свой первый бокал я осушил в три года. У нас был пикник на берегу реки. Мой брат пытался утонуть в запруде, отец спасал его, а мама в это время билась в истерике на берегу. Бутылка маминого сливового вина осталась без присмотра, и ей занялся я – было очень вкусно.

Брат выжил, а вот я был на волоске. После того, как папа вытащил его из воды, он заметил опустевшую бутылку, перевернул меня вверх ногами и просто вытряс большую часть жидкости. Это происшествие отбило у меня интерес к алкоголю до восемнадцати лет. Хотя нет. Тем же летом крестили мою сестру. Отец заранее разлил по бокалам южно-африканский херес в ожидании момента, когда она вернется домой из церкви. Как тут устоять – ведь брат, такой же дурачок, мог дотянуться до напитка, забравшись на кресло. Кажется, меня снова трясли – после второго бокала меня немного развезло. И уж после этого я точно не притрагивался к алкоголю до восемнадцати. Но пристрастие к винам со вкусом чернослива осталось со мной навсегда, как и склонность к бокальчику хереса.

Однако это не значит, что я перестал обращать внимание на вкусы, запахи, образы, эмоции и звуки – всего этого было в моем детстве предостаточно. Я рос в сельской местности близ Кента в 1950–60-х.

В школу не ходил лет до пяти лет, оставаясь дома с мамой. Я бродил по полям, болотам и лесам, окружавшим наш дом. Я обожал свою собаку Чанки. Потом я стал хористом в Кентерберийском соборе. Все эти годы я наслаждался ароматами и восторгами детства и отрочества. По английским меркам я пошел в школу поздно, так что все свои дни я проводил на кухне с мамой, наблюдая за ее готовкой и дегустируя всевозможную снедь – рагу, жаркое, подливы, супы, джемы, чатни, маринады, кексы, булочки и хлеб. У нас было что-то вроде коммерческого огорода, и я быстро научился выбирать самые спелые клубнику и вишню, черную и красную смородину, яблоки, сливы и груши. Запах овощей, смешивающийся со специфическим духом сырой земли, когда руками вытягиваешь из почвы морковку или картофель; едкая свежесть только что срезанной петрушки, мяты или шалфея; многообещающее, тяжеловесное благоухание винограда «гамбургский мускат»… Я упивался этим каждый день и до сих пор помню с удивительной четкостью.

Пахла не только еда. Подрастая, я стал замечать запах льняного масла и биты для крикета; резиновых сапог, стоявших у двери на задний двор; улиц, пропитанных пылью в самой середине лета; кучи срезанной травы, побитой весенним дождиком; маминых духов Calèche, которые она берегла для особых случаев; запах отцовского кабинета – старые книги, чернила, масло для смазки и древесная стружка. Кентерберийский собор, такой холодный и бесцветный морозным зимним утром, с каменными плитами, пропахшими тысячелетием без солнечных лучей, и он же – торжественный и экзотичный, как его пропитанные ладаном клирики, ныряющие в сакристию после мессы. Хрусткий аромат свеженакрахмаленных простынь и кастелянши, такой же свежей и накрахмаленной. Вкусы, запахи, эмоции, люди, места. Но пока еще никакого вина.

Все просто: мои родители не очень любили алкоголь. В период между 1950–60-ми британцы пили мало вина: подсчитано, что к началу 1960-х только 5 % регулярно его употребляли. Моих родителей можно с натяжкой отнести к их числу, ведь изредка бутылка вина все-таки оказывалась на столе – примерно дважды в год. Это было либо белое югославское Lutomer Riesling – и я отлично помню его кисло-сладкую фруктовую зрелость, которую я отхлебывал крошечными глотками, – либо красное венгерское «Бычья кровь», с невероятно насыщенным по тем временам вкусом – после первого глотка я кривился от отвращения. Припоминаю и жареную ирландскую индейку с начинкой из шалфея и лука, колбаски чиполата, ветчину в глазури из горчицы с медом, слегка подгоревший жареный картофель – все тогдашние вкусности, гораздо более аппетитные, чем вино. И почему оно так нравилось взрослым?

Единственное вино, которое мне нравилось (если его можно так назвать), было Archbishop of Canterbury. Будучи хористами, каждое Рождество мы обходили окрестности собора, распевая гимны, и завершали свой поход у дворца архиепископа в полной уверенности, что там нас ожидают пирожки и подносы с огненно-красным, немного жгучим и в то же время сладким имбирным вином – чтобы поддержать наши ослабевшие голосовые связки. Имей все вино подобный вкус, оно могло бы вызвать мое расположение.

Но было и кое-что еще. У моей мамы был свой маленький секрет. Я раскрыл его случайно, очередной раз обшаривая кладовую – приличных размеров помещение, забитое банками домашнего варенья, бумажными пакетами с мукой, сахаром и засахаренными фруктами, жестянками с солониной, консервированным колбасным фаршем, бараниной и ветчиной в специальном холодильнике, а также сыром, сливками и сливочным маслом. И снова этот запах – существует ли он поныне, этот доводящий до клаустрофобии дух переполненной кладовки? Но вернемся к секрету моей мамы. Сначала я приметил две бутылки, припрятанные за банками от Kilner примерно на высоте коленей – маминых, не моих. Это было бургундское. Французское бургундское (в те времена в Британии «бургундское» в основном было родом из Испании). Volnay, с его украшенными готическим шрифтом этикетками и изображениями монахов, которые казались не менее экзотическими и романтичными, чем иллюстрации из Келлской книги[1]1
  Одна из самых богато украшенных миниатюрами и орнаментами средневековых рукописей книга, которую создали монахи около 800 года. Прим. ред.


[Закрыть]. Наша жизнь не была особенно богата на события. Мы не ездили в отпуск за границу, не устраивали роскошных вечеринок. Мы не бывали в ресторанах. А в кладовой стояли бутылочки Volnay – мамин секретный грешок.

Я так его и не попробовал. Но не единожды пытался представить себе его вкус. В моем воображении он не имел ничего общего со всеми знакомыми мне вкусами. Он не походил на сливы, малину, яблоки или груши. Я создал себе приключение из ничего. И я никогда не видел, чтобы родители пили это вино. Но я заметил, что отметка года сбора урожая на бутылках менялась практически каждый год. Возможно, это были поздние ужины наедине, после того, как засыпали дети… В кабинете отца, среди его медицинских фолиантов я нашел полбутылки George Goulet Champagne урожая 1952 года. Его я тоже так и не попробовал физически, но не единожды воображал этот пенистый, золотистый, медовый нектар – и до сих пор отчетливо помню эти свои фантазии.

Была ли в нашем доме культура потребления вина? Абсолютно никакой. Но догадывался ли я о существовании этой культуры – недоступной, но манящей, ингригующей, напитанной возможностями? Однозначно да.

У меня было счастливое детство. Но вне собора я жил довольно уединенно и приобрел довольно необычные взгляды на жизнь. Кое-что я помню: когда мне было восемь, я увидел в местной газете фото лысого пожилого мужчины: с сияющей макушкой, по-воскресному чисто и не без порезов выбритый, он смотрел в камеру со смелой улыбкой и грустными глазами и держал золотые часы, полученные им от местного завода по производству гравия. «Почему он такой печальный?» – спросил я отца. «Ну, он идет на пенсию». «Что такое пенсия?» «Люди работают только до шестидесяти пяти лет, а потом идут на пенсию». «Но он выглядит таким несчастным – кажется, он совсем туда не хочет». «Такова жизнь. Ему придется». «Я уж точно не собираюсь на пенсию», – объявил я. «Что ж, тогда тебе не стоит и работать», – ответил папа. «Хорошо, я и не буду», – решил я. И в какой-то степени так оно и вышло.

О, я работал едва ли не больше, чем люди большинства облагаемых налогом профессий. Но отказ идти на пенсию довольно ярко меня характеризует. Во мне сидит сильнейшее нежелание взрослеть. В канун тринадцатого дня рождения я заснул в слезах, в полной уверенности, что хорошие времена на исходе. Меня отличало порочное стремление ни в коем случае не идти в бизнес. В подростковые годы мне не хватало уверенности; я лишь наблюдал за тем, как другие ходят на утонченные вечеринки, ездят в дорогостоящий отпуск или заводят девушек. Все это странным образом разжигало мое желание быть замеченным. И, безусловно, я хотел изменить свою жизнь, сделать что-то значимое для мира.

Стремление сделать что-то важное и, одновременно, не иметь дела с горнилом бизнеса или всеми профессиями, которые как раз и могут что-то изменить. А также комплекс Питера Пена – никогда не стареть, не быть респектабельным и оседлым; можно я никогда не умру? Неужели рано или поздно все и правда закончится? Какая карьера ответит всем этим стремлениям?

Мне пришло в голову два варианта. Это мог бы быть театр – пристанище людей без возраста, ответственности, классовых различий, вечных аутсайдеров из мира Шекспира. Если ты актер, тебе даже не обязательно быть успешным. Так что эта идея показалась мне здравой. И, конечно, вино. Разве можно вообразить вселенную лучше, чем вселенная вина – бесконечно обновляющаяся, с разными годами сбора, постоянные сюрпризы, ни малейшей скуки, ни малейшего насыщения, новые места, новые люди, разный виноград, методики или стиль. Ежегодное обновление. И, как мне казалось, невозможно отправить меня на пенсию из сферы, которая обновляется каждый год – и я вместе с ней. Но в эту сферу нужно было еще попасть. Для этого мне нужен был Оксфорд.

Я отправился в Оксфорд полный оптимизма и с абсолютно пустыми карманами. И с острейшим интересом к девушкам. Я пролистал университетский справочник в поисках занятия, которое было бы: a) дешевым и б) сделало бы меня неотразимым для противоположного пола. И я нашел его: винный кружок Оксфордского университета. Два фунта в семестр, четыре дегустации. Я стану сомелье: учтивым, элегантным, искушенным. Что-что, можно пригласить с собой друга бесплатно? Это же готовое свидание за 50 центов. Кажется, я на пороге нирваны.

Моей первой дегустацией стало красное бордо. Я помню все до мельчайших подробностей. Ее звали Франческа. Она стала благосклонным объектом моего новообретенного магнетизма. Я надел свои стильные джинсы (у меня было всего две пары) и рубашку (рубашка была одна). Франческа была вся в зеленом. Зеленые волосы, зеленые блестки на лице, невероятно облегающий зеленый топ, микроскопическая юбка из зеленой кожи, а все, что не было скрыто под одеждой (существенно большая часть ее тела), было покрыто зеленой краской. Я открыл дверь в комнату для дегустаций. Все присутствующие были в деловых полосатых костюмах.

В том семестре я водил на дегустацию четырех девушек. Никто из них не пошел на второе свидание. Но что-то во мне изменилось. По мере того, как вечер бордо переходил от простейших сортов красного к нежным объятьям St-Émilion и Pomerol и завершался глянцевым восторгом Pauillac и St-Julien, я слушал со все возрастающим благоговением – не Франческу (к тому моменту она уже со мной не разговаривала), а консультанта, который рассказывал, как правильно пробовать вина и какие оттенки вкуса мы можем почувствовать. Все это имело определенный смысл.

Самым последним шло классическое бордо – Château Léoville-Barton 1962. Сомелье решил слегка подогреть наши юные неискушенные сердца. При одном взгляде на это название, этот год урожая я до сих пор явственно чувствую этот вкус, аромат, эту бурю эмоций. До сих пор я отчетливо помню мельчайшие нюансы этого вкуса. Резкий оттенок черной смородины был таким сухим, как будто Змий высосал всю его естественную сладость. Не менее терпкий аромат кедра и табака для гаванских сигар поднимал вкус вина на такую неуловимую высоту, что в послевкусии могут обнаружиться сладковатые нотки. На первой в моей жизни дегустации бог вина ниспослал мне классическое бордо и заявил: «Попробуй найти что-то лучше».

В моем сознании как будто загорелся огонек. Вкус, аромат, эмоции, люди, места: воспоминания и пережитый опыт мешались в моей голове, перетасовываясь, искрясь и необъяснимо сплетаясь с сортами вина, которые я перекатывал на языке. Простых фруктовых нот становится недостаточно, так же как и пряного привкуса бочки. Я понял, что бутылку прекрасного вина делает отменной не только вкус. Важнее было искусное сочетание нот, каждую из которых я мог связать с тем или иным событием из собственной небогатой жизни.

Первым среди оксфордских ценителей вина был Роджер Бенетт, свиной пирог в обличьи человека: мечта любого мультипликатора, олицетворение гурмана и эпикурейца. Этот весельчак и выпивоха стал символом безудержного студенческого пьянства, и ITV[2]2
  Одна из ведущих телекорпораций Великобритании. Основана в 1955 году. Прим. ред.


[Закрыть] быстро почувствовало в нем потенциал, задействовав его в своем документальном шоу об актуальных проблемах и устроив слепую дегустацию перед публикой в прямом эфире.

Я быстро приобрел репутацию винного зубрилы. Впервые Роджер заговорил со мной, ввалившись в мою комнату в колледже. Мама одолжила мне машину, и, очевидно, я проболтался об этом кому-то из знакомых по винному кружку. «У тебя машина?» – спросил он вместо «Привет, я Роджер, можно войти?» «Да», – ответил я. «Поздравляю, ты участник оксфордской команды дегустаторов. Езжай в студию ITV в Бирмингеме, будешь участвовать в дегустации вслепую». В прямом эфире, на глазах миллионов зрителей. Сегодня! Я мог бы преувеличить и сказать, что выбрали меня, потому что я был лучшим. Но нет: они предпочитали толстяка Роджера. Все-таки у него было чутье. Но не было машины. «Пусть это будет этот новенький – Кларк, а мы посидим и посмеемся».

Я никогда не участвовал в слепой дегустации. Однако, думалось мне, если уж я пробовал какое-то вино, я мог бы вспомнить его вкус. Так что я сел в машину и отправился на студию. Я приехал слишком рано и зашел в буфет. Какое вино они могли бы выбрать? Что представлено в винной карте здешнего буфета? Мюскаде, Нирштайнер, Соаве, красное бордо, Риоха и – вау – пятилетнее Божоле. Интересно, на что оно похоже. Гримерка, 5 минут до начала съемок, проверка микрофона, слабая попытка улыбнуться – шоу начинается.

Четыре бокала вина: два белых, два красных. Зрители, камеры, духота, ослепляющий свет софитов. Доверься первому впечатлению, говорил я себе. Если ты пробовал это вино, ты вспомнишь. Первый бокал: невыразительное, практически ни вкуса, ни запаха. Вспоминаю меню буфета – Мюскаде? Да. Следующий: послаще. Цветочные нотки с привкусом рвотных масс. Должно быть, это тот самый Нирштайнер. Да-да. Теперь первое из красных. На прошлой неделе у нас была дегустация Риохи. Сливочный оттенок с клубничной мягкостью… Риоха? Да, да, да! Первое впечатление не подводит. Продолжаю в том же духе. Следующее – немолодое, кирпично-красного оттенка, довольно легкое: выдержанное бургундское? Лет пять выдержки, пожалуй? Вспомни винную карту, идиот: в буфете нет бургундского! Божоле, пятилетней выдержки, есть в местном меню.

Не знаю, пробовал ли кто участвовать в слепой дегустации на телевидении, но лично мне это помогло уяснить две вещи: мои конкурентные возможности в дегустации вслепую и в шоу-бизнесе. Должен признать, такой вариант шоу-бизнеса пришелся мне по душе.

Я вернулся в Оксфорд, ожидая, что меня будут чествовать. Меня же подчеркнуто игнорировали. Думаю, они рассчитывали, что я опозорюсь и они легко собьют спесь с новичка. Пожалуй, они были в ужасе, когда я блестяще справился с дегустацией. Так что, если считать их представителями волнующего мира вина, непохоже, чтобы он жаждал принять меня в свои объятия. К счастью, я познакомился с Меткалфом. Обычно мы встречались в душе между девятью и десятью часами вечера. Я растирал его, он – меня, затем мы одевались и ждали финального вызова. Мы оба пели в местной опере и каждый вечер претерпевали жестокую, кровавую смерть. Некому было соскрести с нас искусственную кровь, приходилось справляться своими силами. Помимо этого, мы беседовали о вине и планировали революцию. Оксфордский круг любителей вина полностью состоял из студентов престижных школ, которые готовы были заявиться на дегустацию, чтобы перехватить немного бесплатной выпивки и хорошо провести время. И входили в него только мужчины. Во мне проснулись старые инстинкты. А как же «вино, женщины и песни»? Нужно что-то менять. Неуловимым образом Меткалф назначил себя президентом Винного общества, а меня – его секретарем. Безалаберным старожилам мы сообщили, что в нашем клубе их никто не ждет. Мы так успешно провели агитацию в женском колледже, что в следующем семестре не менее половины членов клуба были женского пола. Мы готовились к поединку между Оксфордом и Кембриджем.

Это была ежегодная слепая дегустация, победа в которой традиционно доставалась Кембриджу. Их команда готовилась в весьма классической манере: если регулярно заливать себе в глотку лучшее бургундское и бордо из погребов богатейшего колледжа, молодой джентльмен так или иначе начнет различать их вкус. Нам же такое было недоступно. Погреб нашего колледжа не ломился от элитных красных и белых вин – Пемброк не зря был известен как «пивной» колледж. Так что мы разработали план, как обучить потенциальную команду Оксфорда с нуля, начиная с самых основ и постепенно, блок за блоком расширяя знания. От худшего к лучшему.

Сейчас это может казаться глупым, но на тот момент это была революционная практика: тогда было принято изучать вино с лучших образцов. Раз в неделю мы встречались за кухонным столом. Каждый приносил бутылку или полбутылки. Все мы были небогаты, но я настаивал, что это не имеет значения. Мы собирались не для того, чтобы изучать вина богачей. Мы должны были сосредоточиться на ароматах – любого вина – и научиться их определять и описывать.

Я разливал вино, спрятав бутылку в коричневый бумажный пакет; правило было только одно: каждый должен записать все, что приходит в голову. Я старался не забывать свой опыт из студии в Бирмингеме: доверься первому впечатлению. Всегда сразу же записывай любой оттенок вкуса, почудившийся тебе в первые секунды, каким бы странным он ни казался, потому что, если тебе удалось заметить мелькнувший отголосок вкуса – честно заметить, а не чтобы впечатлить группу – и этот вкус действительно оказывался в букете, то самое первое впечатление может стать твоим личным триггером, который поможет обнаружить знакомые ноты во время слепой дегустации. И всегда, всегда нужно доверять себе и собственным инстинктам. Как говорится, играя в футбол, представь себя мячом, думай, как мяч. Затем каждый должен был во всеуслышанье сказать, какое, по его мнению, мы пробуем вино – перед всей группой, без исключений. Мы обсуждали обнаруженные оттенки вкуса – слушая мнения и других дегустаторов – и лишь затем с бутылки срывали пакет и демонстрировали этикетку. Мы пробовали снова, теперь уже не отводя глаз от этикетки, чтобы обнаруженные ноты и название закрепились в нашей памяти.

При этом мы говорили повседневным, простым языком – наша обычная жизнь полна запахов, многие из которых можно заметить в бокале того или иного вина. Если мы могли связать обычный будничный запах и аромат вина, то скорее понимали, что скрывается в незнакомом нам бокале. Так что я просил каждого использовать те понятия, которые значимы лично для него. Пара примеров: запах размякшей щебенки на летнем солнцепеке (так зачастую пахло Божоле); крем для рук Nivea (французское Гевюрцтраминер); кошачья моча или свежий крыжовник (французское Совиньон Блан); черносмородиновый джем и древесина кедра или сигара – красное бордо; слегка припущенная клубника – красное бургундское; овсянка и запах мочи (снова!) после того, как съешь таблетку витамина B – белое бургундское. Не все сталкивались с витамином B, но я специально принес упаковку таблеток и заставил всех принять по одной, а затем, час или два спустя, постоять в туалете, запоминая специфический запах. Попробуйте, такое не забывается. И в те времена именно так пахло белое бургундское.

При помощи тех же бытовых запахов мы учились определять некачественное вино – в те дни его было предостаточно. Запах лохматого, мокрого пса, только вернувшегося с малоприятной зимней прогулки – безрадостное белое бордо. Рвотные массы? Всем нам попадалось такое – Шенен Блан с примесью серы из долины Луары. Мокрая и грязная после тренировки футболка, засунутая в пакет в конце сезона и извлеченная оттуда месяцы спустя, в разводах серой гнили? Это вино с «болезнью пробки» – проблема, распространенная в то время гораздо больше, чем сейчас. Увы, этот вкус был знаком мне слишком хорошо.

Я продолжал настаивать: оттенки запахов должны быть максимально индивидуальными. Не просто запах старого черносмородинового джема, это должен быть тот самый джем, который вы когда-то нюхали. Для меня это единственный и неповторимый джем моей мамы. Сигары, ящик из кедра: должно быть личное воспоминание, обобщения в этом деле не помогут. Для меня это старая коробка из-под сигар с изображением Ромео и Джульетты, в которой папа хранил марки и обломки карандашей. Если разогретая щебенка – не ваш вариант, как насчет резиновой подошвы беговых кроссовок жарким летом? В которых пробежали по дымящемуся от солнца шоссе? Да, да, это Божоле. Но вам нужно найти свой собственный триггер, а не просто придумать что-то. Вспомнить детали из собственной жизни. Так любое вино будет содержать кусочки вашей жизни.

И до сих пор я обучаю людей дегустации именно так. Таким же образом я обучил одну чудесную девушку – и одаренного дегустатора – по имени Рози, и три недели спустя она была готова вступить в Оксфордскую команду. Ах да, конкурс. Положись на первое впечатление. Не пытайся предугадать выбор судей. Не выбирай туманное предположение, если налицо более чем правдоподобный вариант. Начинающие самоучки против привилегированных зазнаек. Мы победили. И побеждали снова, снова и снова.

На следующий год после нашей первой победы над Кембриджем я принял участие в Национальном чемпионате по винной дегустации. Я занял второе место. Генеральный директор BBC стал третьим. В полуфинале я, сама невинность, выступил против Реджинальда Модлинга, министра внутренних дел. Все говорили: «Что ты можешь знать о вине, ты еще слишком молод». А я отвечал: «Я уже доказал, что это не так». Ну, на самом деле я так конечно не говорил, но хотел бы. Мы действительно доказали, чтобы любить вино и разбираться в нем, необязательно быть богатым и успешным. Парень, который победил, был владельцем автозаправки. Стоя там с сияющим трофеем, я чувствовал себя настоящим радикалом. Ох уж этот Оксфорд, рассадник винного радикализма. Желание быть радикалом так и осталось со мной, как и стремление познавать и расширять мир вина всеми доступными мне способами.

Жизнь в Оксфорде неумолимо подходила к своему финалу. Мне нужна была работа. Ну, не то чтобы работа. Я стал актером. Выступал в Англии, Австралии, Калифорнии и Канаде, но по большей части в Лондоне. Я трудился в Национальном театре, когда мне позвонил мой старый приятель Меткалф и сообщил, что национальная газета организует английскую команду по винной дегустации. Мы просто обязаны были в нее вступить – и вступили. Первая дегустация была в Париже, соперники – французская команда. Смешно. Но, едва попав в английскую команду, мы тренировались, как сумасшедшие, следуя все тем же принципам – привязка к личным ассоциациям, честность перед собой, верность первому впечатлению и привычка записывать все, что приходит в голову. Бедняги французы были так уверены, что мы прогорим, что пригласили съемочные группы всевозможных национальных каналов – была даже группа из Японии. Но мы выиграли, и с большим отрывом. Со времен Второй мировой войны Le Figaro лишь дважды выпускала обложку в черной раме: первый раз, когда умер Шарль де Голль, а второй… да-да, чтобы выразить национальную боль от проигрыша вероломным англичанам на винной дегустации. В тот период я пел в Национальном театре, так что на страницы газет попало мое фото в полном концертном облачении (по непонятной причине, это было фото в костюме уэльского друида) с бокалом шампанского в руке. Следующим противником была команда из Германии, и мы вновь победили. Я играл Суини Тодда в театре Друри-Лейн, и, конечно, именно этот мой образ снова был на первых страницах. Следующая победа – снова Франция – я играл в «Девушках Митфорд» в театре Гилгуд вместе с Патрицией Ходж. Дальше США – я был генералом Пероном в «Эвите» и стал известен как «актер, который разбирается в вине».

Это пришлось мне очень кстати, когда для нового шоу Food and Drink на ВВС понадобился дегустатор вин, который мог бы работать в прямом эфире. Парень, которого выбрали на эту роль, в последнюю минуту отказался, так что продюсер просто сказал: «Найдите мне того актера, который разбирается в вине». Он не знал моего имени, но слышал, что есть актер, который знает толк в вине, а будучи актером, рассудил он, этот малый вряд ли оконфузится перед камерой.

Когда со мной связались, я был болен, но, если ты начинающий актер, не в твоих привычках отказываться от предложений, причем любых. Так что я сел в машину, приехал в Бристоль и представился. Баз (Питер Базалгетт), продюсер, сказал, что я буду участвовать в первой в мире слепой дегустации в прямом эфире. «Второй», – подумал я про себя. Но я был простужен, поэтому вряд ли смог бы полноценно чувствовать запахи. Так, погодите. Там будут зрители. Они будут знать, что за вино в моем бокале? Да, перед ними будет большой экран с полным названием вина, но я его видеть не смогу. Ха. Я занимался пантомимой, я играл в детском театре, справлюсь и с этим. Использую публику.

Итак, началось. В моем бокале плескалась сияющая золотом сиропообразная субстанция. Напомню, это середина 1980-х. Австралийские вина встречались в Англии крайне редко, но я был в Австралии – дважды. И, насколько я знал, в британских магазинах было лишь два вида таких вин – Rosemount Chardonnay и Tyrrell’s Vat 47 Chardonnay. Первое впечатление. Вспомни Бирмингем. Моим первым впечатлением было то, что передо мной Tyrrell’s Vat 47.

И я начал играть с аудиторией. Хмм. Яркий золотой оттенок. Пожалуй, родом из теплых стран… легкое оживление среди зрителей. Это что-то из винодельни Tyrrell’s. В южной Африке довольно тепло – публика молчит. В Калифорнии жарко – тишина. Это Австралия… В Австралии сейчас особенно тепло – снова движение в зале. Я думаю это вино из… Австралии! – шквал аплодисментов. Это австралийское Шардоне. Так какой же здесь сорт винограда? Ну, в Австралии их множество.

«Совиньон»… хм, тишина… вряд ли это он. «Рислинг»… снова тишина. Значит, «Шардоне» – и снова легкий шум. Так я и продолжал, вытягивая ответы у зрителей, просто делая достаточно продолжительные паузы в своем монологе и прислушиваясь к реакции. В конечном итоге я объявил, что в моем бокале – австралийское Шардоне, 1985 года, продукт винодела Мюррея Тайррелла из долины Хантер неподалеку от Сиднея. На этикетке стоит «Vat 47», а в Waitrose[3]3
  Сеть супермаркетов в Великобритании. Прим. ред.


[Закрыть] за такую бутылку берут 5,99 фунта. Публика ликует. Я ушел со сцены, меня встретил сияющий Баз. Он не ожидал, что дегустация может быть настоящим шоу. Не хотел бы я участвовать и в следующих сериях? О, и кое-что еще, добавил Баз. «Ты в курсе, что забыл попробовать вино?»

Food and Drink стала самой успешной программой на BBC2. Я комментировал вина в паре с харизматичной, кудрявой и немного чокнутой блондинкой по имени Джилли Гулден. Наше общение напоминало отношения старой супружеской пары. Все думали, что мы действительно женаты, и удивлялись, почему во время туров мы ночевали в разных номерах. По сути я играл роль затюканного мужа под башмаком у своей благоверной. На экране она прикрывала ладонью мой рот, когда я пытался говорить. Она выталкивала меня из кадра – в прямом эфире. Это нравилось публике, это нравилось ей, это нравилось мне. Она была действительно оригинальным, потрясающим собеседником и предлагала такие ассоциации со вкусом того или иного вина, превзойти которые не могла даже моя буйная фантазия. Она соглашалась со сравнением Божоле с горячей щебенкой и резиновой подошвой кроссовок, затем добавляла собственное воспоминание – прыжки через скакалку на Сассекс лейн, короткое платьице подлетает на летнем ветерке – и вся нация подхватывала этот ветерок и устремлялась в магазины за бутылочкой Божоле. Если же она сравнивала вино с «жиром с ляжки сумоиста»… что ж, пожалуй, это вино продавалось не так уж хорошо.

Нас объединял общий взгляд на мир. В 1980-х, когда мы начинали, британцы не были нацией, особенно пьющей вино. Мы же хотели привить любовь к этому напитку. В Британии вино было выбором элиты. Мы же хотели сделать его более демократичным. Нам срочно понадобилось много вкусного вина, чтобы убедить миллионы людей, которые считали, что вино – не для таких, как они. Это были вина Нового Света. Европа не могла такого предложить, здесь не было тысячелетнего опыта изготовления приятных, доступных вин. К счастью, конец 1980-х и 1990-е стали для Британии временем колоритных, сочных, фруктовых вин из Австралии, Калифорнии, Новой Зеландии, Южной Америки и других подобных стран. Они стали популярны и доступны по цене. Мы хотели познакомить зрителей с этими роскошными и легкими напитками, ввести нашу публику в мир любителей вина. Тогда же на первый план выступили супермаркеты. Продавать вино они начали только в 1970-х, но к 1980-м заняли главенствующую позицию на рынке – как в Соединенном Королевстве, так и в Северной Америке. Кто-то просто по дешевке продавал непонятное пойло, но крупные сети – Sainsbury’s, Tesco, Marks and Spencer, Safeway и Waitrose – взялись за дело с энтузиазмом торговцев, обнаруживших упущенную ранее золотую жилу в лице миллионов и миллионов неофитов, готовых дать вину шанс.

Стиль вин Нового Света и его доступность в супермаркетах – тот мощный потенциал, на который делали ставку мы с Джилли, не без желания вызвать ярость и язвительную усмешку большей части традиционного, чопорного мира, который мне так хотелось изменить. Я не выносил его выдающегося снобизма. При этом я оказался в нужное время, в нужном месте и с подходящим партнером. Почти целое поколение сменилось за то время, пока мы с Джилли появлялись на телеэкранах в прайм-тайм. Food and Drink закончилась в 2002-м. Каждый, кто когда-либо видел Джилли Гульден, едва ли мог ее забыть. Уверен, что все ее последователи пьют вино и по сей день. Ну, а я был тем самым подкаблучником.

Помимо этого я писал. Когда я играл в Суинни Тодд, мне позвонил редактор Sunday Express. Мы встретились в его выдержанном в стиле ар-деко офисе на Флит-стрит. Оказалось, он следил за успехами английской команды по винной дегустации. «Итак, ты разбираешься в вине. А можешь ли ты писать?»