Текст книги "Философия и гуманитарные науки"

Замены

Представляю вашему вниманию рассказ Омеро Брокки, опубликованный под патронажем Академии гуманитарных наук, в том его варианте, который я вручил Конде. Рассказ вышел маленьким тиражом – всего шестьсот экземпляров, на сегодняшний день безвозвратно утерянных.

ЗАМЕНЫ

ОМЕРО БРОККА

I

Многие думают, что когда-то давным-давно существовал подлинный оригинальный текст, но никто толком не знает, почему этот текст стал жертвой многочисленных и бесконечных поправок. Изучив сотни версий, я пришел к выводу, что в самом начале не было никакого текста, написанного на бумаге, а был всего лишь анекдот, пересказанный много раз. Я знаю, что данное предположение – ересь, и поэтому я пишу эти заметки втайне ото всех. Иногда мне кажется, что эта история полностью лишена смысла, и то, что мы столько лет принимали за гениальное произведение, представляет собой чистый лист бумаги.

Кабинет, где я сейчас работаю, большой и просторный; ничем не хуже и ничем не лучше других кабинетов в редакции. Мое рабочее место находится рядом с большим окном, которое явно давно не мыли. За окном – выжженное солнцем пастбище. Я – редактор, у меня много работы, но иногда у меня получается выкроить время и на себя, когда все обо мне забывают: тогда я могу заниматься своими делами – в частности, редактировать никому не нужные тексты, как, например, вот этот, и смотреть на мертвый пейзаж за окном.

II

Мы надеваем на куклу старую одежду: коричневое пальтишко из овечьей кожи с засаленными лацканами, серые брюки, грязные ботинки без шнурков, синие шерстяные перчатки, кусок белой ткани вместо лица (голова куклы набита паклей), траченная молью фетровая шляпа. Раскладываем по карманам листочки с версиями рассказа и гоним куклу как курьера с этажа на этаж. Когда все листочки разобраны, мы опять набиваем карманы кукле, обеспечивая ей тем самым бесконечное существование. Со своим белым лицом при полном отсутствии характерных черт она больше похожа на призрак, чем на нормальную куклу – на призрак, в котором каждый видит что-то свое.

Деятельный почтальон сновал с этажа на этаж, раздавая посылки и письма, пока однажды не налетел на курьера. Его вывели на свежий воздух. Я видел в окно, как его разложили на желтой земле, чтобы облить бензином и сжечь. Потом я вышел на улицу, переворошил остывающий пепел и забрал в качестве сувенира уже почерневшую серебряную пуговицу.

III

Но вернемся к оригиналу рассказа, по крайней мере к тому варианту, на который имеются ссылки в большинстве его версий.

Шла война. То ли между двумя разными странами, то ли между двумя армиями одной страны. Предположим, что все-таки между двумя разными странами.

И вот в рядах армии той страны, на которую напали враги, ходят слухи, что, если один из ее командующих – генерал Ф. – попадет в руки неприятеля, поражение будет уже окончательным.

Н., лейтенанта армии, которая защищается от агрессора, вызывают в штаб. Некий капитан, которого лейтенант видит первый раз в жизни, поручает ему доставить мертвое тело в город, по указанному адресу. Тело завернуто в брезент и обмотано веревкой. Капитан сообщает Н. точный адрес. Он как будто не понимает, что это никак невозможно – дотащить на себе до города покойника, упакованного в брезент. Лейтенант уходит, волоча за собой за веревку порученное ему тело, но вскоре тайна раскрывается. Колючая проволока разрывает брезент; лейтенант узнает генерала Ф.

К концу дня он добирается до армейского лагеря. Оставляет тело под открытым небом и находит пустую палатку, чтобы поспать хоть несколько часов. Когда он просыпается, трупа на месте нет. Вместо тела генерала на траве лежит мертвая белка, связанная той же веревкой. Лейтенант забирает белку и продолжает свой путь.

На железнодорожной станции, где пассажиры ждут поезд, который никогда не придет (все пути разрушены), лейтенант снова ложится спать, а когда просыпается, то находит вместо белки какую-то книгу. Это – молитвенник, на обложке которого изображен Христос с пламенеющим сердцем. Эта вторая замена окончательно убеждает лейтенанта в том, что его миссия имеет какой-то тайный смысл, но ему никогда не понять этого смысла. Впрочем, он не теряет присутствия духа. Он знает, что речь идет о судьбе его родины, и он должен избежать всех ловушек, какими бы сложными они ни были.

Он проходит мимо армейских казарм и разрушенных домов, идет по открытой местности. Каждую ночь связанный веревкой предмет таинственным образом исчезает, и его заменяет другой. (В нашем каталоге насчитывается 12 645 вариантов.) Иногда кажется, что предмет тот же самый, что был накануне, но при более тщательном рассмотрении лейтенант Н. всегда находит различия.

В рассказе не уточняется, сколько времени проходит от начала пути до прибытия Н. в пункт назначения. Может быть, несколько дней, может быть – лет. Дом, куда ему нужно Доставить ношу, – трехэтажное здание, которое кажется лейтенанту знакомым, но он побывал во стольких местах, что уже начинает путаться. Молодая женщина, одетая в некогда элегантное, но сейчас поистрепавшееся платье, провожает его в комнату на самом верхнем этаже. Там она ему говорит: «Я дочь генерала и хочу взглянуть на тело отца». Лейтенант развязывает брезентовый тюк, но внутри ничего нет. «Если наши люди узнают, что он попал в руки неприятеля, мы потерпим поражение, – с горечью говорит женщина. – Пусть это будет нашим секретом, пока не найдется тело генерала».

На следующий день лейтенант узнает тревожные новости: солдаты на фронте идут в атаку с безрассудством самоубийц или, наоборот, беспорядочно отступают. Ночью он слышит, как за стеной причитает и плачет дочь генерала. Лейтенант надеется, что наутро тело генерала появится снова в какой-нибудь из своих новых форм, но брезент остается пустым.

Проходят дни, приближается полное поражение. В какой-то момент женщина обращается к Н., называя его «отцом», и лейтенант понимает, в чем заключается его миссия. В комнате под потолком есть три дубовых балки с паутиной по углам. Лейтенант, не мешкая, выбирает балку и осуществляет последнюю замену.

IV

Какие-то версии занимают всего страницу, какие-то – больше ста. Никто не сличает их с целями, исключительно эстетическими; цель одна – избежать контроля со стороны органов безопасности; правительству безразлично, в каком виде будет опубликован рассказ и будет ли опубликован вообще, главное, чтобы он не содержал тайных посланий. Замена предметов или целых абзацев в рассказе – это прием, который используют подпольные организации, чтобы распространять свои идеи, религиозные группы – чтобы сообщать миру о своих откровениях, любовники – чтобы играть в шпионов, и шпионы – чтобы играть в любовников.

Пока я пишу, я слышу удары клавиш других пишущих машинок… Я почти их не знаю – этих людей, что меня окружают. Я не знаю, что будет со мной завтра. Может быть, меня направят на другой этаж или в другую секцию. Всегда происходит одно и то же: нас переводят из одного места в другое, ни о чем не спросив и ничего не объяснив. Эти постоянные перемещения мучительны для всех нас; пожалуй, в первую очередь из-за той неуверенности, что возникает у нас от этих вечных перемен; ни в какой больше редакции – ни в этом городе, ни в других городах – нет такого количества вариантов рассказа, как здесь у нас.

V

Уже давно никто даже не упоминает об этом рассказе. Когда я пытаюсь с кем-нибудь проконсультироваться, мне говорят: никакого рассказа нет и никогда не было, забудь о нем, просто забудь и все. На каждом этаже есть охрана, в каждом кабинете – доносчик. Мне никто ничего не говорит, но по их лицам я вижу, что все думают о рассказе. Бредят рассказами. Все мечтают о том, что потащат тело за веревку, что тело заменят, и снова заменят, и снова заменят, и в конце – тюк окажется пустым.

Популяризация рассказа – это был длительный эксперимент, который начался несколько лет назад. Рассказ не был средством для передачи посланий, он сам был посланием – многократно повторенным посланием, призывом к смерти Запрет на его распространение стал новым этапом эксперименте: чем секретнее было содержание рассказа, тем больше оказывалось давления. За последнее время возрос процент самоубийств, и чаще всего люди вешались. Статистику держали в тайне, но я нашел записи в папке, утерянной в общем архиве. Сейчас я составляю свой собственный архив, чтобы когда-нибудь доказать, что мы все втянуты в эксперимент. Рассказ принудительно публиковали, то есть дали нам понять, что нами манипулируют даже в наших мечтах и грезах. Вот почему существует столько различных версий и столько различных предметов, которые заменяют друг друга – конец все равно остается один и тот же.

Маленькая кафедра

Моя версия рассказа понравилась Конде; когда он пришел на кафедру в следующий раз, а именно через два дня, он сказал, что никто бы не выполнил эту работу лучше и что мое имя будет стоять на видном месте среди тех, кого он собирается упомянуть в разделе «Автор благодарит». Я признался, что ждал, что мое имя будет стоять среди составителей финальной версии.

– Надо пройти долгий путь, мой друг, прежде чем твое имя появится среди авторов академической публикации. Вы проделали великолепную работу, но пока что не можете претендовать на место среди тех, кто занимается этим исследованием уже полвека.

Наверное, я не сумел скрыть своего разочарования, потому что Конде открыл свой портфель и сказал, что у него для меня «сюрприз». Видимо, он тем самым собирался меня утешить. Он достал обложку «Замен» без единой страницы внутри. Она была зеленого цвета с иллюстрацией в виде человека без лица, но в котелке. Имя автора – издателя версии рассказа и составителя биографической справки – было набрано более крупными буквами, чем имя самого Брокки.

– Презентация через две недели. Мы даже не успеваем получить отпечатанную книгу, но у нас есть хотя бы обложка. Я очень надеюсь, Эстебан, что вы придете на презентацию.

– А к чему эта спешка? Почему бы не подождать, пока книга не будет готова?

– Я не хочу, чтобы мои неприятели опередили меня с какой-нибудь сенсационной новостью. Кстати, эта женщина не приходила?

– Гранадос? Нет.

– А что с комендантом?

– Судья решил, что это самоубийство. Он был хроническим неврастеником.

– Бедняга. Подумать только, я столько раз проходил мимо него и никогда не сказал ему ни единого слова. В жизни всегда так, мы не знакомы с теми, с кем встречаемся постоянно, как самолеты в ночи. – Конде посмотрел на часы. – Мне пора на собрание совета директоров. Вернусь через час.

Доктор Конде ушел, оставив свой портфель на столе. Я честно пытался побороть искушение, но в конце концов все-таки заглянул в его бумаги. Я не нашел ничего интересного за исключением одного письма. Почерк показался мне знакомым. Я вспомнил посвящение, сделанное мне Сельвой Гранадос на первом листе «Утонувшей в клепсидре». Я прочел не больше половины книжки, отложив ее на ночной столик, под детективы в мягких обложках и старые газеты.

«Конде, я знаю, что вы не хотите встречаться со мной и не поднимаете трубку, когда слышите мой голос на автоответчике. Но это уже не угроза, это профессиональный вопрос. Мне удалось найти человека, который работал на кафедре, когда исчезли те самые книги Брокки. Я записала его показания и вскоре сделаю их достоянием гласности. Если вы не свяжетесь со мной в ближайшее время, вы очень об этом пожалеете. Я разоблачу вас в первом же публичном выступлении. Вам бы хотелось увидеть свое имя в газетах, а именно в полицейской хронике? Призрак Брокки требует правды. Вам нужна моя подпись?»

Нет, подпись была не нужна. Я быстро спрятал письмо в портфель, услышав приближающиеся шаги.

Дверь открыл лысый мужчина с рыжими усами и усталым лицом. Его шея была обмотана теплым шарфом, и он без конца кашлял.

– Какая у вас холодрыга. Как вы это переносите? – спросил он вместо приветствия. Я ответил, что привык.

Я думал, что он попросит какую-нибудь книгу, но мужчина спросил, можно ли ему пройти во второй зал. Я сказал: проходите, – но все-таки засомневался и пошел следом за ним.

Он встал у окна и долго смотрел на купола соборов, на грязные фасады зданий, на облака, что проплывали над невидимой рекой. Потом он обернулся ко мне и сказал, что пейзаж очарователен.

– Я часто смотрю в окно, когда нечего делать, – ответил я, чтобы что-нибудь сказать.

– Этот свет, белое небо. Мне не нравится лазурное небо. Я предпочитаю, чтобы оно было серым или белым. Когда пасмурно, люди не пишут писем.

Он попросил разрешения пройти в Берлогу.

– Туда можно входить только специалистам. Студентам старших курсов, аспирантам и профессорам. Вы профессор?

Он протянул мне руку.

– Гаспар Трехо, профессор логики.

– С какой вы кафедры?

– У меня своя кафедра.

– Я ни разу не слышал о кафедре логики профессора Трехо.

– Это маленькая кафедра. У меня нет ни аспирантов, ни студентов. Я сам – вся моя кафедра. Хожу из угла в угол, размышляю и пытаюсь найти следы.

Я подумал, что это – очередной малохольный, каких немало на факультете. Вход в университет открыт для всех, и эти чудики с удобствами устраиваются в библиотеке или в аудиториях. Иногда они проходят курс вместе со студентами, один и тот же – в течение многих лет. Одни предпочитают предметы традиционные, можно сказать, классические; другие увлекаются новыми дисциплинами. Они приходят на выпускные экзамены и иногда даже сдают их – к всеобщему конфузу. Они чем-то напоминают шпионов. Когда они встречаются с новыми людьми, им удается скрыть свою истинную сущность, но в конце концов правда выходит наружу. Они балансируют между абсолютным молчанием и пустословием. Одни придумывают себе прошлое: академические звания, влиятельных друзей; другие, более молчаливые, – скрываются под покровом таинственности.

Трехо указал на дверь Берлоги.

– Я обследую здание. Не хочу оставить ни единого уголочка, все хочу посмотреть. Вы мне позволите?

Я солгал и сказал, что у меня нет ключа. Гаспар Трехо улыбнулся. Он достал из кармана несколько смятых бумажек и дал их мне. Университетское начальство разрешило ему входить во все помещения и беседовать со всеми сотрудниками и студентами, с кем он сочтет нужным. Я не понял, о чем шла речь, пока он не разъяснил:

– Представьте, что я как бы частный сыщик. – Он снова закашлялся. – Я пытаюсь выяснить, что делал и где бывал комендант в последние часы жизни. А теперь дайте мне ключ.

Гаспар Трехо прошел по всему институту. Он одержал надо мной верх, но эта победа не играла для него никакой роли. Ни в его словах, ни в его жестах не проскальзывало и тени превосходства. Без особого интереса осматривая помещение, он рассказал мне свою историю. Он был профессором логики, но его лишили кафедры из-за разногласий с руководством факультета. Когда поменялся декан, место Трехо было уже занято.

– Тогда-то я и забросил чистую логику, чтобы создать свою собственную дисциплину: Науку Знаков. Я хотел придать философский смысл тенденции к поискам истины в незначительных деталях. Новый декан захотел испытать мою теорию на практике и поручил мне раскрыть кражу двадцати пишущих машинок, которые исчезли из подвала факультета.

Я смутно помнил об этом случае. Это произошло много лет назад, когда я заканчивал первую половину университетского курса. В те времена кражи имущества факультета были обычным делом.

– Я не только не знал, кто украл эти машинки, но и не имел ни малейшего представления о том, как их вынесли из здания. Я заподозрил нового курьера и проверил на нем свой метод сплетать единую сеть из разрозненных и вроде бы не связанных между собой деталей.

– Ничего нового, – поддел я его. – Как в детективных романах.

– Это немного другое. Я собираю улики и доказательства все вместе и не рассматриваю их по отдельности до тех пор, пока не накопится критическая масса…

– Такая копилка правды?

– Мне годится любое название. Представьте факты как вещи, которые можно поставить в шкаф со стеклянной дверцей, чтобы они всегда были перед глазами. И вот я составляю их в шкаф и смотрю на них, как бы не зная, что это такое Понемногу я нахожу между ними связи и как бы сплетаю из них сеть. Я составляю в воображении своеобразный музейный каталог, где каждой вещи отведено свое место. Кстати, я говорю не только об идеях. Но и о предметах как таковых. У меня дома – целый стеллаж для «вещественных доказательств». Мой метод сочетает умозаключения с интуицией. Подключив только разум, вы ничего не добьетесь. Только вообразив, что реальность по большей части есть вымысел, можно отыскать истину.

Гаспар Трехо тогда нашел вора: им оказался профессор, тронувшийся рассудком. Он украл машинки не из-за денег, а потому что ему было нужно спать в окружении пишущих машинок с заправленными в них листами бумаги. Он уверял, что жившие у него дома призраки, которые раньше мешали ему спать по ночам, теперь пишут свои послания на машинках и дают ему спать спокойно. Он воровал машинки по частям, буквально по клавишам, а более тяжелые детали выносил в картонных коробках при соучастии своих студентов. В общем, Трехо блестяще справился с поручением, после чего полностью потерял интерес к науке и занялся исключительно «криминальными» расследованиями.

– Простые в общем-то случаи. Мелкие кражи, конфликты между студенческими группировками. Уверяю вас, я занимаюсь своей методой. Я не веду следствие. Я исследователь, а не доносчик.

Мне пришлось открыть и дверь Склепа. Трехо осмотрелся, но не стал ничего трогать. Я спросил его, почему он расследует смерть коменданта, ведь полиция считает, что это было самоубийство.

– Я ни в коем случае не подвергаю сомнению слова полиции, но представьте, меня всегда очень интересуют такие события, скажем так, не особенно привлекательные. Последнее мое «дело» – поиски пропавших документов. А в этот раз мы имеем труп. Я чувствую себя настоящим детективом. – Он чихнул, потом достал из кармана маленькую жестяную баночку с китайской мазью и смазал себе нос. – Вы знали Виейру?

– Пару раз видел.

– А на неделе, когда он умер, вы его видели? Говорили с ним?

Я отрицательно покачал головой. Но у меня было чувство, что Трехо видит меня насквозь.

– Здание очень большое, и мне еще надо переговорить со многими людьми, в общем, мне нужно идти. Но потом мы еще поговорим.

Трехо чихнул на прощание и удалился по коридору, а я застрял где-то на полпути между доверием и паранойей.

Вернулся Конде, сложил бумаги в портфель и вручил мне какую-то карточку с эмблемой университета.

– Эстебан, возьмите приглашение на презентацию. Она пройдет в этом здании – в концертном зале. Я хотел провести ее в том же месте, где проходил этот псевдоконгресс, – как говорится, «почувствуйте разницу». Но у меня не получилось. На презентации будет пресса и даже государственное телевидение.

Пряча улыбку, Конде решительным шагом вышел в коридор. Я никогда раньше не видел его в таком благодушном настроении. Я даже задался вопросом: а читал ли он это письмо, которое носил в портфеле? Он был спокоен и весел, в то время как его заклятая противница угрожала покончить с ним раз и навсегда. Может быть, эти двое – в тайне ото всех, – подписали договор о мире?

Дом отдыха «Спиноза»

Из бара напротив пиццерии «Кайман» я наблюдал, как ломают здание, где мы с друзьями провели столько вечеров. Грог, который всегда отличался сентиментальностью, сказал, что нам всем надо взять по кусочку строительного мусора, как если бы это была Берлинская стена. Чтобы отвлечь Грога и Диего от грустных мыслей, я рассказал им обо всем, что случилось у нас в институте за последние несколько дней.

– Убийство коменданта – это предупреждение для тех, кто собрался продолжить поиски: мол, лучше не надо, – высказался Грог, прервав свое обычное молчание. Я доверял его мнению: какое-то время он зарабатывал на жизнь переводами детективных романов. Он всегда любил поговорить о жанре детектива, а его любимым автором на все времена была Агата Кристи. Он говорил, что перечитывал «Десять негритят» восемь раз; по его мнению, в хорошем детективном романе обязательно должны присутствовать вереница смертей, тюремное заключение и клаустрофобия.

– Но какая связь между бумагами Брокки и комендантом? – спросил Диего.

– Может быть, он что-то видел… или, скажем, нашел бумаги и хотел извлечь из них выгоду. Было бы очень неплохо выяснить, не была ли эта ваша придурочная… как ее там зовут?

– Гранадос…

– Гранадос, или этот профессор с юга, или сам Конде… так вот, может быть, кто-то из них был знаком с комендантом?

– Никто из них не говорил, что знаком с комендантом, – сказал я.

Когда я рассказал им о Трехо, Грог презрительно отмахнулся.

– Должно быть, какой-нибудь чудик, о котором и упоминать-то не стоит.

Впервые за все время нашего знакомства непогрешимый оракул Грог – мнение которого мы всегда спрашивали, прежде чем сделать хотя бы шаг, – очень крупно ошибся.

На следующий день я попытался взяться за свою диссертацию, хотя голова у меня была забита совсем другим. К тому времени я прочел все труды Энчо Такчи, включая и те, которые публиковались в Италии. То есть я уже завершил подготовительную работу и собрал почти все необходимые материалы; у меня больше не было поводов и причин, чтобы откладывать диссертацию дальше. Я нашел три единственные статьи, посвященные работам Такчи. Не хватало лишь некоторых биографических данных, но я их искал.

В одной из этих трех статей, «Патология несчастья», опубликованной в 1948 году в журнале по истории медицины, была ссылка на книгу Такчи «Римские свиньи», о которой я раньше не слышал. Автор статьи писал: «Такчи изучал воздействие на организм электрошока, применявшегося на римских свинобойнях. Одним из изобретателей этого метода был некий Серлетти, работник бойни. Свиней размещали на металлической платформе, где их поражал сильный электрический разряд. Иногда одно из животных выживало. У всех выживших наблюдалась одна общая черта: свиньи меняли свое поведение и становились послушными и покорными».

Я точно знал, что в университете этой книги не было: ни на факультете психологии, ни на медицинском. В некоторых больницах имелись библиотеки, но они в основном были закрыты, или разворованы, или заброшены в небрежении. Чем больше я думал об этой книге, тем более важной она мне казалась. Добыть ее – это стало уже вопросом самолюбия. Я писал диссертацию по литературе, а не по психиатрии, но меня неудержимо влекло к этой расплывчатой зоне, которая уже давно не интересует ни одного психиатра (учение Такчи было подвергнуто остракизму пятьдесят лет назад). Мне надо было писать о Такчи как о писателе, а не как о враче, а для этого мне нужно было найти какую-нибудь его работу, которая могла бы считаться литературным произведением. Я думал, что история Серлетти должна мне подойти.

Я искал какие-нибудь указания во всех книгах, которые я собрал или сделал фотокопии. На первой странице одной из них имелся штамп библиотеки факультета психологии, но на следующей странице была заметна полустертая печать: «Дом отдыха "Спиноза"».

На кафедре нейролингвистики была хорошая библиотека по психиатрии. Профессор Фриландер удивился, узнав, что меня интересует дом отдыха «Спиноза».

– Это был загородный санаторий для интеллектуалов. Не знаю, существует ли он сейчас. Я думаю, он находится где-то к западу от города. Несколько лет назад его помещения использовались для насильственного интернирования представителей оппозиции. Многие вышли оттуда, превратившись в ярых приверженцев режима, о других – никто и никогда больше не слышал. Если он сейчас и существует, то скорее всего там теперь что-то вроде психушки. А вы что, собираетесь отдохнуть пару недель?

Утром в субботу я встал пораньше и поехал в дом отдыха «Спиноза». Я вышел из поезда и немного прошелся пешком – около трех курд, не больше. Территория была огромной: пять корпусов, расположенных в форме латинской «U», заброшенный сад. Сперва я подумал, что дом отдыха вообще закрыт, но потом различил некоторые признаки жизни: прошедшую вдалеке медсестру, пациента в халате, сидевшего в саду, полицейского, выглянувшего в разбитое окно.

Я прошел, не встретив никого, до первого корпуса, носившего имя «Париж». Судя по старому плану больницы, висевшему в рамке на стене, остальные корпуса также служили приютом для столичных жителей: Лондон, Будапешт, София и Токио. Пациентов не наблюдалось вообще, скорее всего это здание было административным. Я постучался в четыре двери, но безрезультатно; я уже собирался отправиться в другой корпус, когда в коридор вышла женщина.

– Вы кого-нибудь ищете?

– Вы не подскажете, где находится библиотека больницы?

– Здесь не больница. Вы что, не слышите пишущие машинки? – Мне показалось, что я услышал далекий шум. – Это убежище для блестящих умов, которые не выносят реальной жизни.

Я снова спросил про библиотеку.

– У нас есть архив; там хранятся какие-то старые книги. Но не думаю, что вас туда пустят. Архив закрыт для посторонних.

Я предъявил ей рекомендательное письмо, заверенное печатью факультета философии и гуманитарных наук. Женщине пришлось смириться с моим присутствием.

– Второй этаж. Вон там – лестница.

Огромная дверь архива была приоткрыта. Мужчина немногим больше семидесяти лет мирно спал в кресле. Мне пришлось громко закашляться, чтобы его разбудить. Нас окружали поднимавшиеся до самого потолка стеллажи, забитые книгами в кожаных переплетах, медицинскими журналами и разрозненными бумагами.

– Вы новый врач?

– Нет, я ищу одну книгу. Если вы позволите мне посмотреть, я вам не помешаю.

– Не беспокойтесь, я вам помогу. Сюда уже давно никто не заходит: сведения о новых пациентах заносят в компьютер. То, что здесь есть, уже давно устарело и никого не интересует.

Он поискал картотеку, но не нашел нужной мне книги. Я сказал, чтобы он не беспокоился, что книг здесь не так уж и много, и я просто пересмотрю их все по порядку. Старик пододвинул мне высокую шаткую лестницу. Просмотр книг занял значительно больше времени, чем мне представлялось сначала: отдельные тома стояли во втором ряду в глубине стеллажей у самой стены. Вскоре весь перемазался пылью. По счастью, в тот день я надел свой самый старый костюм, который уже был пропылен так, что порция новой пыли была ему не критична.

– Я был здесь пациентом, – сказал старик. – Столько лет находился здесь на излечении, что в конце концов меня взяли штатным сотрудником. У других был другой путь.

– Вы не знаете, где стоят самые старые книги?

– На самом верху, под паутиной.

Где-то на середине последней полки я нашел одну из книг Такчи, «Неврастения и старость», а чуть позже – толстенный «Мемориал приюта Мерседес». Их я уже прочел и сделал фотокопии. Я продолжил свои поиски (когда-то книги располагались по алфавиту, теперь они были слегка перепутаны, но какие-то следы былого порядка все-таки оставались) и достал из глубины тонкий томик в черной обложке: «Римские свиньи». Я не удержался и издал торжествующий возглас.

Хранитель архива не возражал, чтобы я забрал книгу, он только отметил в одной из своих тетрадей, что книга выдана сотруднику кафедры аргентинской литературы. Многие архивные документы хранились в металлических коробках, и я спросил, что это такое.

– Курикулумы врачей, истории болезни пациентов. Раньше в коробках хранились полицейские сводки об отдельных обитателях этого дома. В то время сюда привозили писателей, журналистов, профессоров, их лечили электрошоком и другими методами восстановительной терапии.

– И здесь есть имена всех пациентов?

– Почти всех. Не хватает отдельных карточек, которые забрала полиция. Но все это было давно. Никто уже и не помнит.

– Я могу посмотреть имена пациентов?

– Карточки смешаны, но есть книга учета прибывающих и выбывающих, в которой имеются данные на пациентов, проходивших лечение.

Он протянул мне толстый гроссбух. Первые записи относились к тридцатым годам. Я встретил отдельные имена известных людей, но большинство имен было мне незнакомо. Некоторые пациенты имели по нескольку имен, как если бы они использовали псевдонимы, а регистратор не знал, какое из них было истинным. В числе пациентов здесь был и сам Такчи. В конце своей жизни он страдал манией преследования, вызванной бесконтрольным употреблением алкоголя и наркотиков после смерти жены. Такчи слышал в бреду голоса своих пациентов, и они были для него настолько реальными, что доносившиеся до его слуха звуки, казалось, физически перемешались по пустой комнате.

Я пропустил одну декаду, потом еще одну, и еще одну, и наткнулся на имя Омеро Брокки, записанное зелеными чернилами.

– А где можно найти истории болезни отдельных пациентов?

– К какому времени они относятся? – Я указал ему на имя в книге. – В это время нашим домом руководил доктор Брест. После того как его уволили, он написал воспоминания об отдельных клинических случаях, которые произвели на него самое сильное впечатление. Этой книги, как, впрочем, и других книг Бреста, здесь нет, потому что его гонители сожгли все его бумаги, чтобы даже само имя Бреста не оставило здесь никаких следов.

Я поблагодарил хранителя архива и пообещал, что вскоре верну книгу Такчи, которая, кстати замечу, находится у меня по сей день. В глубине коридора имелась затопленная ванная комната. Я вымыл лицо и руки под струей текущей из крана воды и вернулся домой на поезде.

На обратном пути я читал «Римских свиней». С тех пор прошло уже столько времени, но я так и не завершил свою диссертацию.