Текст книги "Философия и гуманитарные науки"

Встреча с Русником

Волоча ноги, на кафедру пришел Трехо. Он сказал мне, что его дни в качестве университетского детектива и частного преподавателя сочтены.

– Конде узнал, что я занимаюсь расследованием, и рассказал обо мне декану. Он пригрозил начальству скандалом, если меня не уволят.

– Вас уже официально уведомили об увольнении?

– Нет, но через неделю будет заседание суда, где мы все, замешанные в этом деле, должны дать свидетельские показания. Вы тоже.

– Я?!

– Вы, Новарио, Конде и я. Если мы не представим никаких доказательств против Конде, меня исключат из преподавателей, а вы…

Я сделал ему знак, предлагая продолжить наш разговор в глубине помещения. В первом зале сидела только одна студентка, бледная блондинка в очках, которая держала книгу в трех-четырех сантиметрах от глаз. Она довольно часто приходила на кафедру, и изредка я приглашал ее провести со мной вечер. Она всегда отвечала согласием, не разрушая моих скромных ожиданий. Я не хотел, чтобы она услышала новость о моем предстоящем отлучении от академического мира.

Мы с Трехо прошли в Берлогу, и я рассказал ему о новостях из дома отдыха «Спиноза».

– А вы сами верите в то, что Омеро Брокка жив и что Конде скрывает его в психушке?

– Не знаю. Надо будет туда съездить.

– Завтра?

– Завтра, – решительно проговорил я. – Нам нельзя приходить в суд с пустыми руками.

Поездка в компании с Трехо заставила меня позабыть о нашей конечной цели. Трехо по-детски удивлялся самым банальным аспектам нашего путешествия: униформе охранников, продавцам-лоточникам, инструкциям, приклеенным к стенам вагонов.

– Я уже несколько лет не выезжал из города, – объяснил он. – Ненавижу путешествовать. Поэтому я и расстался с женой. Она не могла понять, почему мы никогда не путешествуем. А я говорил: езжай на пляж, в горы, куда хочешь, однажды она уехала и не вернулась. Время от времени она присылает мне открытки из разных далеких мест.

Мысленно я согласился с его супругой в том, что жизнь без отпуска – это ужасно, но я не мог признать, что его бывшая жена права во всем остальном, это было бы непростительное предательство.

– Женщины обожают гостиницы, – высказал я свое мнение. – Их не интересуют ни море, ни горы, ни Эйфелева башня. Истинные причины, почему их тянет путешествовать, – это кусочки мыла в гостиничной упаковке, всегда застеленные кровати, полотенца, всегда висящие на своем месте, и крошечные флакончики с шампунем. И кошмарная еда в самолетах, и почтовые открытки, которые они рассылают десятками. Вот почему они путешествуют.

Мне хотелось как-то отблагодарить Трехо за доверие, и я решил поделиться с ним некоторыми из секретов, которые я раскрыл в ходе собственного «расследования». Но потом я подумал, что это будет невежливо: хвастаться своими достижениями, – тем самым я как бы указывал Трехо на его ошибки и упущения. Детектив, впрочем, не обращал на меня внимания, потому что открыл для себя продавцов-разносчиков. «Это же целый мир, целый мир продавцов в поездах», – повторял он через каждые пять минут. Едва один продавец уходил, сразу же появлялся другой. Они переходили из вагона в вагон в такой продуманной последовательности, что все это напоминало спектакль, направляемый умелой рукой. Трехо не пропустил ни одного коробейника, не изучив его товары. Он купил складные щипчики, влагостойкий карманный фонарик и набор инструментов. Уже на подъезде к нужной нам станции он приобрел какую-то сложную тренажерную систему, состоящую из пружинок и роликов.

Дом «Спиноза» выглядел таким же заброшенным и пустынным, как и в прошлый раз. За исключением трех пациентов, которые нас поприветствовали из окна, не наблюдалось вообще никаких признаков жизни. Мы прошли прямо в корпус Лондон, в комнату, заставленную пишущими машинками. Многие были сломанными – с волочащимися по полу или привязанными к ножкам стульев лентами. Какой-то мужчина что-то писал на одной из машинок, стуча по клавишам со скоростью машинистки. Я спросил его, нет ли тут кого-нибудь из медсестер.

Мужчина не посмотрел на меня. Седые волосы падали ему на лицо. Он поднял руку и сделал пальцем отрицательный жест. Я подошел, чтобы посмотреть, что он пишет.

«Два человека смотрят на меня. Они спросили о медсестре. Я ответил, что ее нет, что все медсестры ушли. Что мы захватили здание. Теперь один из них подошел и читает, что я написал. Вот они удаляются по коридору. Подходят к зеленой двери, стучатся…»

Трехо тоже захотел прочитать, что там написано, но я потащил его за собой. Мы прошли по коридору и увидели зеленую дверь. Мы постучали, и нам открыла миловидная медсестра с восточными чертами лица.

– Мы преподаватели университета. Доктор Конде направил нас сюда, чтобы мы осмотрели его пациента… Как его зовут? – Трехо посмотрел на меня, предоставив мне сомнительную честь выкручиваться самому.

– Доктор Конде представил его в своем отчете под вымышленным именем, чтобы сохранить анонимность, – сказал я с важным видом.

– Но доктор не приезжает по средам. Вы уверены, что вам назначено на сегодня?

Мы ответили чуть ли не хором:

– Мы абсолютно уверены.

Если он вам обещал, он приедет. Вы можете подобать в зале.

Она провела нас в комнату с деревянными скамейками вдоль стен. Приклеенные к стенам листочки были исписаны пациентами:

Тебе поручили вывезти труп с поля битвы.

Если ты согласился его везти, переходи на страницу 2.

Если нет, переходи на страницу 3.

Главнокомандующий армией присуждает тебя к высшей мере наказания за измену Родине… и тебя казнят. На рассвете тебя повесят на Пласа Майор [14]14
  Пласа Майор (в переводе с испанского – главная площадь) – общепринятое в испаноговорящих странах название центральной площади в населенных пунктах


[Закрыть]. А тело твое предадут земле в безымянной могиле.

Тогда я вернулся к странице 2. Я последовал за героем. Менялись только предметы, основные этапы пути были теми же самыми. В конце, как и в традиционных версиях, главный герой оказывается в доме, где его встречает дочь генерала. У нашего героя был выбор: он мог влюбиться в женщину, или убить ее, или расспросить об этом символическом действе, в котором он участвовал, не понимая, что происходит. В любом случае финал был один:

Он выбирает балку и осуществляет последнюю замену…

Минут через пятнадцать мы опять постучали в зеленую дверь и поинтересовались, не приехал ли Конде. Потом через двадцать минут. Потом – через полчаса. Когда Трехо сказал:

– Уже поздно, мы больше не можем ждать. – Медсестра с облегчением улыбнулась, но университетский детектив добавил: – Один взгляд на пациента, и мы уезжаем.

Медсестра пару секунд раздумывала и в конце концов отвела нас к лестнице на второй этаж.

– Я поищу доктора Бернабе, – сказала она. Мы остались ждать в холле, рядом с лестницей: сквозь грязные окна были видны стены других корпусов, покрытые непонятными надписями. Мне бы хотелось расшифровать каждое слово, каждое написанное там имя, а также найти среди них участников истории, которую некий Брокка навязывал своим читателям.

Минут через пятнадцать появилась высокая, крепкая женщина с квадратной челюстью. Это две разные вещи: сочинить байку для медсестры и для непоколебимого психиатра. Трехо, поднаторевший во лжи явно побольше меня, объяснил ей, зачем мы сюда приехали. Казалось, женщина вся расцвела от того, что мы заинтересовались ее пациентом. Было заметно, что она гордилась то ли ходом его лечения, то ли ходом его болезни.

– Доктора Конде не было целую неделю. Он всегда заходит поздороваться с нами. Мы очень ценим его внимание к нашему заведению.

– Мы приехали, чтобы прояснить одну вещь. Мы хотим, чтобы доктор продолжал давать консультации в Доме «Спиноза», но теперь – в качестве оплачиваемого научного сотрудника.

– Мне кажется, это правильно и справедливо. С этим больным нужно такое терпение. Доктор Конде приезжает каждую неделю и привозит для работы килограммы бумаг.

– Он помогает ему писать?

– Нет, в этом нет необходимости. Вы же знаете, что люди с этим заболеванием…

Она открыла дверь в маленькую и освещенную комнату. Обстановка была самая скромная: металлическая кровать и стол. (Вернее, горы бумаг, под которыми угадывались стол и металлическая кровать.) Листы бумаги почти полностью покрыли и сидевшего на полу мужчину, который продолжал писать, не обращая на нас внимания. Свет, проникавший сквозь забранное решеткой окно, придавал комнате сверхъестественную белизну. Стены были исписаны, двери были исписаны и даже рубашка мужчины была исписана. Сами по себе слова не несли никакого смысла; они лишь прерывали эту абсолютную белизну.

Человек наконец поднял голову и посмотрел в нашу сторону. У него были огромные серые глаза, узкое лицо, бритая наголо голова. Белки его глаз были испещрены красными прожилками, напоминавшими буквы греческого алфавита.

– Очень молод, – с разочарованием прошептал Трехо. – Это не может быть Брокка.

Карман его поношенной рубашки был забит карандашами и ручками. Он писал крупными буквами, часто меняя орудия труда. Всякий раз он тщательно выбирал цвет, как если бы отдельные слова были связаны с определенными цветами.

– Симптомы? – спросил я.

– Он не может остановиться. Не может не писать, – сказала доктор Бернабе. – Он работает с утра до ночи. Иногда даже во сне его руки ищут бумагу и карандаш и выводят непостижимые знаки. Утром он переписывает это на чистовик.

– А если отобрать у него бумагу и чем писать?

– Однажды мы провели такой эксперимент. – Врач подошла к больному и отвернула рукав его рубашки. Мужчина покорно позволил нам осмотреть его руку, как человек, который не без гордости демонстрирует свою татуировку. Мы увидели красные буквы на коже. – Он нацарапал их ногтями. После этого случая мы следим, чтобы у него всегда были карандаши и бумага.

Пациента звали Русник, ему было двадцать семь лет. В десять часов проявились первые симптомы. Его глаза вспыхнули, словно улавливая сигналы, которые он должен был записать.

– Он нас слышит? Он нас понимает?

– Понимает и слышит. Но он весь в себе; его не беспокоит, что мы обсуждаем его при нем.

– Он говорит, что должен все время писать; если он перестанет писать, окружающий мир исчезнет. Это заболевание встречается очень редко, пока еще даже не существует полного клинического описания. Мы называем его патологической графоманией или болезнью Ван Хольста, по имени первого зарегистрированного больного. Это был служащий национальной библиотеки в Амстердаме: он начал уничтожать имевшиеся у него в доме предметы и заменять их листочками бумаги, на которой писал название этой вещи.

– Но ведь Русник не делает этого…

– Нет. Для него вещи и слова не являются врагами, они могут сосуществовать. В основе его психоза лежит уверенность, что предметы не могут существовать без слов. Фактически он видит обратную связь: вещи – это знаки, которые служат для выражения единственной реальности, языка.

Я спросил у доктора, известно ли ей что-нибудь о Брокке.

– Знакомое имя.

– Он написал рассказ, который переписывают до сих пор.

– А, это старая игра… Я пыталась ее запретить, потому что считаю, что она опасна, но она появляется снова и снова. В конце концов я смирилась. Невозможно сражаться с традицией. Я ограничилась только борьбой с последствиями.

– С какими последствиями?

– С бесконечными повторениями. С мыслями о самоубийстве. С побуждением к греху. Головы наших пациентов – они как минные поля.

– Как работает доктор Конде? – спросил Трехо.

– Пациентов у меня много, я не могу читать все, что пишет Русник. Это задача доктора. Еженедельно он представляет мне отчет, выбирает параграфы, которые могут содержать интересную для меня информацию. Иногда нет никакой вообще согласованности, потому что пациент легко переходит от одной темы к другой. Но Русник хорошо реагирует, если ему указать направление работы. Разумеется, он постоянно отклоняется от указанной ему темы, но если взять все, что он написал, скажем, за месяц, и отбросить все, не соответствующее выбранной теме, результаты всегда хорошо согласуются. Русник воспроизводит достаточно сложные структуры, скрытые в глубине его сознания.

Врач указала нам на дверь. Русник понял, что мы собираемся уходить. Он резко поднялся на ноги, и вокруг него разлетелись бумажные листы. На секунду они образовали своеобразный белый ореол, а потом упали на пол. И хотя Русник был одет, в его худом и высоком теле, окруженном летящими бумагами, сквозила какая-то странная нагота.

Он поискал среди бумаг, лежавших на столе и кровати, выбрал два листа и вручил их нам.

– Он всегда дарит что-нибудь из своих бумаг, когда его навещают, – пояснила доктор Бернабе.

Я сложил свой лист вчетверо и убрал в карман. Трехо тоже спрятал свой лист; думаю, это будет новый экспонат в его музее. Мы еще не успели закрыть за собой дверь, как Русник снова уселся на пол и возобновил свою работу над стопкой бумажных листов.

Когда мы спустились на первый этаж, Трехо попросил нашу спутницу никому не говорить о нашем визите. Он пояснил, что единственная наша цель заключалась в том, чтобы выяснить, действительно ли доктор Конде занимается здесь исследовательской работой.

– Конде считает, что его слова достаточно. Но чтобы использовать университетские фонды, необходимо официальное подтверждение, ну что вы хотите – везде бюрократия… – сказал Трехо, а я подумал, что Конде все равно обо всем узнает: женщины не умеют хранить секреты.

На обратном пути Трехо вспомнил о листке. Он прочитал несколько фраз: это было подробное описание жизни муравьев в Доме «Спиноза». Мой листок оказался более интересным:

«…когда я затонул вместе с «Горгоной» и ушел на дно, Посейдон меня встретил и сделал своим секретарем. И еще он мне велел написать свою автобиографию. Я написал первую строчку: Я – Брокка, – и не знал, как продолжить. Но я исписал несколько страниц, объясняя, почему я не смог написать эту вторую строчку. Посейдон диктовал мне письма, которые я переписывал и отправлял адресатам. Господин Зевс, не вмешивайтесь в мои дела. Уважаемые сирены, мне надоело ваше пение. Вы не верите, что моя коллекция насчитывает немало затопленных кораблей? Я – Брокка. Мой хозяин вызывает меня раз в неделю, и с каждым разом работы все больше и больше. Коралловым ножом он режет на части мои бумаги, оставляя лишь самое главное. Я сижу на морском дне. У меня под языком живет краб. При свете фосфоресцирующих в глубине рыб я пишу: я – Брокка, я был Броккой, а теперь я – Утопленник».

Трибунал

Все, о чем я рассказывал до теперешнего момента, было длинным прологом к одному необычайному вечеру, который изменил всю мою жизнь. На тот вечер было назначено слушание в суде, где мы с Трехо должны были представить доказательства против Конде; между собой мы называли это слушание судом. И мы не ошибались: это и вправду был суд, трибунал, заседавший без публики и выносивший самые суровые приговоры. Это был суд, где не рассматривались ни ваши доводы, ни ваши доказательства, – только следы ваших терзаний.

Судебное слушание было организовано по всей форме. В понедельник я получил телеграмму, в которой меня приглашали в следующую среду к восьми часам вечера «на собрание административного характера, связанное с известным расследованием». Я позвонил Трехо; он получил такую же телеграмму.

В ту судьбоносную среду я проработал всего несколько часов. Обычно я оставлял материалы для своей диссертации у себя на столе, но теперь я опасался, что Конде, в качестве наказания, уничтожит мои заметки. Когда я убирал все бумаги в ящик, я вдруг понял, что очень волнуюсь. Это было такое волнение, которое обуревает нас, когда мы откладываем исполнение принятых решений, что объясняется, как мне кажется, желанием ничего не делать или не завершать начатое. Этой ночью меня будут судить, но я хотел осудить себя сам – за все свои упущенные возможности.

Во второй половине дня, ближе к вечеру, появился Конде. Он высокомерно посмотрел на меня.

– Вы знаете, что сегодня состоится судебное слушание? Из уважения к вашей матери я решил дать вам последнюю возможность сохранить эту работу.

– И что я должен сделать?

– Только одно: молчать. Не слушайте, что говорит Трехо, с ним покончено. У него было некоторое влияние на прежнюю администрацию, его поддерживали по политическим мотивам, но это все в прошлом. Он – как корабль, идущий ко дну. Зачем вам тонуть вместе с ним?

– Я не питал симпатий к Гранадос, – сказал я. – Но зачем было ее убивать?

– Вы думаете, это был я? Чтобы заставить эту сумасшедшую замолчать, ее не нужно было убивать.

– Ладно, Конде: мы с вами знаем, что был только один верный способ заставить ее замолчать.

Конде вздохнул.

– Или молчание, или ключи, – сказал он.

Ключи от дома и от кафедры я носил на одном брелоке. Я снял три ключа и положил их на письменный стол. Еще до того, как я вышел, Конде закрылся в Берлоге.

Так закончилась моя работа в качестве секретаря кафедры аргентинской литературы. О жизни каждого человека можно судить по числу открывающихся или закрывающихся дверей: закрывая за собой дверь кафедры, я уже чувствовал, что потерял – во всяком случае, пока не найду новую работу – и свою маленькую, но отдельную квартирку, и свою свободу.

Вечером я встретился с Грогом. Я спросил, не в обиде ли он на меня за мои «разоблачения» в прошлую встречу. Он рассмеялся.

– Я знал, что когда-нибудь это случится. Каждому хочется сохранить свои тайны как можно дольше, в идеале – хранить их всю жизнь. Но мы всегда должны быть готовы к разоблачениям, к тому, что нас выведут на чистую воду. У нас нет личности. Подлинная личность всегда покрыта завесой тайны. Мы все – двойные или даже тройные агенты, мы – шпионы, которые уже даже не помнят, на кого они работают.

Я прервал его; меня ждал трудный вечер, и мне хотелось поговорить о своих проблемах, а не о его трудностях. Я поалел, что с нами не было Хорхе и Диего. Сражаться с Громом один на один – дело нелегкое.

– Если Конде осудят, тебя восстановят на работе?

– Все зависит от того, кто его заменит.

– У тебя есть доказательства против него?

– Не много. Надеюсь, что Трехо сумеет собрать достаточно. Его наука – теория доказательств – сегодня выйдет на линию огня.

Уже три дня Трехо не выходил из своей квартиры. Он был полностью поглощен работой: редактировал свое обвинительное заключение и «прогуливался» по музею – искал вдохновение, необходимое, чтобы найти доказательства, которых так не хватало в витринах.

Мы вышли из бара и немного прошлись пешком, пока нам было по пути. Перед тем как проститься, Грог спросил, нет ли у меня какого-нибудь амулета или талисмана. Я молча достал из сумки красный диск, который нашел в коробке со старыми вещами – их прислала мне мать. Я всегда брал его на экзамены в колледже; не знаю, помнил ли об этом Грог. Я несколько раз провернул его, Грог взял у меня игрушку и попытался сделать то же самое, но диск отказался подниматься.

– Никогда не умел обращаться с этими глупыми игрушками, – сказал Грог. Он протянул мне руку и пожелал удачи. Я остался стоять на углу, сосредоточившись на взлетах и падениях красного диска. Грог обернулся и поднял руку. Нас разделяло метров пятьдесят, но в эту дистанцию вместился весь мир.

В семь тридцать вечера я встретился с Трехо в баре, напротив здания факультета. Он показал мне черную папку с текстами, диаграммами, памятными записками. Доказательства виновности Конде.

– После сегодняшних разоблачений факультет сам найдет причину, чтобы убрать Конде.

– Это будет самый большой за последние годы скандал в академическом мире, – сказал я.

– Не преувеличивайте, речь идет всего лишь об убийстве.

Трехо выглядел уверенным в себе и готовым поделиться со мной своей уверенностью; я же, наоборот, с каждой минутой как будто сжимался, уменьшаясь в размерах, почти готовый исчезнуть совсем. Когда я попытался позвать официанта, чтобы попросить еще кофе, я сумел выдавить из себя только сдавленный возглас.

Теперь я знаю, что делали в тот вечер остальные главные действующие лица предстоящего спектакля. Новарио провел весь день у себя в номере, в отеле «Анкона» на проспекте Мая. В шесть вечера он вышел, чтобы выпить кофе в ближайшем баре, и сыграл там партию в бильярд. Конде в тот день был в Академии гуманитарных наук. У него сдали нервы, и он резко набросился на одного умника, который заметил, что академия не должна заниматься наследием Брокки, пока личность автора полностью не прояснится. Коллеги попытались его успокоить. В ярости Конде покинул зал, и из коридора еще долго раздавались его возмущенные крики о заговоре, жертвой которого стал он – Конде.

Начальство – декан факультета и представитель министерства – уединились в аудитории, чтобы до начала заседания восстановить в памяти сведения об участниках предстоящего процесса. Изучение наших резюме ничего им не дало: моего вообще не существовало в природе, у Гаспара Трехо оно было весьма экстравагантным, у Конде – безапелляционным и бесконечным.

– Вам угрожали? – спросил Трехо.

– Конде меня уволил с кафедры.

– Он не имел права. Пока еще – нет.

– Все равно я уже отдал ему ключи. Если он выиграет, пусть выигрывает во всем.

Я не стал говорить про другую угрозу: в семь утра мне позвонила мать и предупредила, что, если я выступлю против Конде, она не станет мне помогать в поисках новой работы. «И прощай тогда твоя каморка». Она имела в виду мою квартиру. За последние несколько дней она приезжала ко мне раза три – привозила коробки с моими книгами и старыми вещами, которые мне негде было хранить. Как я понял, это была тактика устрашения. Она приезжала, когда меня не было дома, просила ключ у консьержа и оставляла в моей единственной комнате новый подарок, прибывший из далекого прошлого.

Ровно в восемь мы вошли в здание факультета. Я вошел туда как бы впервые. Мы молча спустились в подвал и стали искать в полумраке аудиторию, где должно было состояться собрание.

Подвал факультета занимал большую площадь, чем периметр здания. Его подлинный план был утерян, но легенда утверждала, что он тянется до самого порта. Большая часть подвала не эксплуатировалась: использовались только несколько помещений в непосредственной близости от главной лестницы – проникать дальше никто не осмеливался.

Аудитория напоминала экзаменационный зал. В глубине на небольшом возвышении стоял письменный стол. За столом сидели Басилио Брук, декан факультета философии и гуманитарных наук, и Эрнесто Дюпре, представитель министерства.

Несколько лет назад я посещал занятия Брука, специалиста по Платону и Плотину. Он был ярым противником апологетов учения Платона, для которых устные предания играли такую же важную роль, как и письменные источники. В течение трех лет на факультете шла настоящая война, и Брук в конце концов победил.

Я никогда раньше не видел Дюпре, но знал, что это был скромный профессор испанского языка. Ему было около сорока пяти, и он был моложе Брука лет на пятнадцать. Дюпре сделал своей трубкой приглашающий жест, и мы с Трехо уселись в первом ряду. Несколько раз за вечер Брук заходился в кашле от дыма, но ни Дюпре не погасил свою трубку, ни сам декан не издал ни единой жалобы. Только мы с Трехо сели, вошел Новарио. Он поприветствовал нас кивком и сел чуть поодаль, как бы подчеркивая, что он – не с нами. В баре Трехо объяснил мне, как обстоят дела с этим судебным разбирательством: если мы не предоставим убедительных доказательств против Конде, у декана не будет другого выхода, как уволить меня и лишить Трехо права преподавать. И хотя Новарио был ярым противником Конде, он не выступит против него, чтобы у него не возникло проблем в Южном университете.

В зал вошел Конде. Он поздоровался за руку с Бруком и Дюпре. Потом сел, подвинув стул, чтобы оказаться чуть ближе к столу, чем мы.

– Простите за опоздание. Мне позвонил министр и задержал меня на полчаса.

– Ничего страшного, – равнодушно проговорил Брук. Комната наполнилась табачным дымом.

– Господа, – начал Дюпре, но Брук его перебил:

– Я здесь хозяин. Не забывайте, что вас прислали лишь в качестве наблюдателя. – Он обратился к нам: – Итак, приступим.