Текст книги "Философия и гуманитарные науки"

Воспоминания Бреста

Но мне тогда было не до диссертации. Мне хотелось разобраться с Броккой, имя которого я обнаружил среди пациентов «Спинозы». С помощью Фриландера я нашел среди книг на кафедре нейролингвистики пятитомный отчет, который Брест сделал в качестве директора дома отдыха «Спиноза».

Первый том содержал сведения об учебе Бреста в Милане, Гамбурге и Вене; имелись и краткие портреты людей, с которыми он там встречался; во втором излагалась история Дома Спинозы, которую Брест изучал в течение трех лет. Деятельность заведения, основанного в 1907 году, в первые годы существования была покрыта завесой секретности. В обществе считалось, что это была гостиница. «Конспирация достигла такой степени, – отмечает Брест, – что первый директор клиники приказал отпечатать наклейки и почтовые карточки со штампом «Гостиница "Спиноза"». В приемных покоях стояли швейцары в роскошных, бросающихся в глаза ливреях и громоздились чемоданы с иностранными наклейками. Но если бы кто-то в течение нескольких дней подряд заходил бы в холл «гостиницы» «Спиноза», он бы заметил, что чемоданы по-прежнему лежат, где лежали, и, кроме того, все они были пусты. Когда какой-нибудь турист пытался снять номер, ему, разумеется, отвечали, что свободных мест нет». В общем, в те времена – в отличие от нашей эпохи – о душевном покое интеллектуалов заботились очень тщательно.

В третьем томе я с радостью обнаружил ссылку на Энчо Такчи, которым Брест восхищался, хотя и не был знаком лично. Директор клиники выбрал тридцать самых интересных клинических случаев и описал их подробно. В книге также встречались пространные описания жизни клиники, замечания об организации работы корпусов и о конфликтах с руководством министерства здравоохранения.

В четвертом томе я нашел инициалы О.Б., пациента, которому Брест посвятил большую часть страниц фолианта. Автор смешивал свои воспоминания с текущими заметками.

«Студент философии, которого я идентифицирую инициалами О.Б., был ярым поклонником Джордано Бруно. Он придумывал разные мнемотехнические игры. Первое, что он сделал, прибыв в Дом Спинозы, тщательно осмотрел здание, чтобы запечатлеть в памяти каждый уголок. Я его спросил, для чего ему это, и он объяснил мне, что использует здание как умозрительное хранилище для того, что ему необходимо держать в памяти. Если ему, например, нужно будет запомнить список из двухсот книг, он прочтет вслух название каждой книги, ассоциируя его с какой-нибудь частью здания. Потом он мысленно пробежится по клинике, и названия книг всплывут в памяти сами собой. Чтобы понять, как действует память, сказал он, нужно изучать архитектуру. Время ее разрушает, пространство – восстанавливает. Он продемонстрировал мне, как действует его метод: я даю ему список ста пациентов, он читает его всего один раз, а затем перечисляет имена с незначительными отклонениями.

Брокке (если речь действительно шла о нем) было в это время двадцать пять лет, и он только что поступил в университет. По всем дисциплинам у него были только десятки.[8]8
  В учебных заведениях Аргентины действует десятибалльная шкала оценки знаний.


[Закрыть] Он был сыном почтового служащего и дамской портнихи. Его отец умер от рака легких, когда Брокке было пятнадцать. По мнению доктора Бреста, одна из причин душевного расстройства Брокки заключалась в его отношениях с отцом.

«О.Б. говорил о своем отце с неизменным спокойствием, но когда я попросил, чтобы он его нарисовал, он сломал карандаш. Отец О.Б. работал в центральном почтовом офисе и был скромным служащим, пока не ударился в политику. В пятидесятые годы ему поручили просматривать переписку деятелей оппозиции в поисках писем, которые могли бы заинтересовать органы безопасности. По всей вероятности, он очень хорошо выполнял свою работу, потому что, когда его руководителей сняли, он остался на своем посту. Поскольку работы у него было много, он приносил часть корреспонденции домой и заставлял своего сына читать эти письма вслух. Он также требовал, чтобы ребенок читал письма про себя и выбирал те, о которых следует доложить начальству: Младшего брата О.Б. – он был на два года моложе и не имел таких способностей, как сам О.Б., – не привлекали к этой работе, которую О.Б. ненавидел. Когда моему пациенту исполнилось двенадцать, его отец попал в немилость, и его едва не уволили, потому что среди корреспонденции, которую его сын отметил как подозрительную, обнаружились апокрифические письма, которые сочинял сам О.Б. Отец наказал его: запер в комнате на неделю, отобрав все игрушки и книжки. Именно тогда О.Б. и начал придумывать свои мыслительные игры. Он часами смотрел на стену, находя в ее трещинах, пятнах и паутине пейзажи и лица. Он научился читать на досках пола слова, написанные на языке, который мог понять только он сам».

О.Б. поступил в дом отдыха «Спиноза» после неудачной попытки самоубийства. Он повесился у себя в комнате, как об этом рассказала его мать, когда его вытащили из петли. О.Б. никоим образом не противился госпитализации. Доктор Брест так и не понял, была это попытка самоубийства настоящей или притворной. В Доме «Спиноза» О.Б. вначале вел себя как примерный больной, больше заинтересованный в контактах с другими пациентами, нежели в том, чтобы вернуться к нормальной жизни.

О.Б. написал рассказ, оригинал которого был утерян. С этим рассказом он организовал что-то вроде игры, предлагая другим пациентам переписать его заново. Он заставлял их вносить изменения в сюжет. Затем он читал варианты и отмечал среди них те, в которых имелись следы психоза. Эти варианты он отдавал другим пациентам, чтобы они переписывали их еще раз. Казалось, что загадочная игра не имела конца. О.Б. отказывался говорить о своих опытах, но однажды сказал мне, что не видит смысла в том, чтобы писать, если своими писаниями он не может воздействовать на окружающую действительность. Вот почему, сказал он, меня интересует политика, не политические идеи, а политика как институт влияния на умы. Я спросил его, какому политическому течению он симпатизирует, и он ответил, что ему все равно. Для него было важным только влиять на людей и проводить преобразования – в любом направлении.

О.Б. находился в клинике два месяца. У него не было никаких проблем с психикой. Единственным темным пятном оставались его отношения со старым профессором истории, депрессивным маньяком, который решил написать мемуары. О.Б. предложил свои услуги в качестве писца. Он часами слушал рассказы старика, а потом перекладывал воспоминания на бумагу. Но О.Б. придавал всему, что писал, настолько угнетающий оттенок, что профессор смотрелся как подлинный разрушитель. Когда работа уже подходила к концу, профессор выбросился с четвертого этажа, а до этого сжег все свои бумаги. Вечером, накануне самоубийства, О.Б. прочел ему вслух заключительные главы.

Поскольку так и осталось неясным, имел ли О.Б. намерение побудить старика к самоубийству, студента выписали из клиники. Спустя какое-то время он возобновил свои занятия в университете.

Сейчас, когда я вспоминаю тот случай, у меня нет сомнений, что это был один из экспериментов О.Б., имевших целью показать, что слово, написанное на бумаге, может влиять на реальность, – закончил главу доктор Брест. – Последний раз я видел его у себя на консультации три года назад. Он появился, следуя своей привычке, под чужим именем. Интересно, где он сейчас. Интересно, какое имя он теперь носит.

Кораблекрушение «Горгоны»

Пребывание Брокки в доме отдыха «Спиноза» не нашло отражения ни в хронологии Конде, ни в хронологии Сельвы Гранадос. Этими сведениями располагал только я и таким образом – благодаря своему случайному открытию – тоже вошел в эту печальную группу специалистов по Омеро Брокке.

Памятуя слова Грога, я прошелся по кафедрам, чтобы узнать, допрашивал ли Гаспар Трехо моих коллег. Никто из них даже не слышал такого имени. Решив, что оно было вымышленным, я описал его поношенное пальто, клетчатый шарф, кашель и чихание, но тоже без пользы. Трехо меня обманул. Он приходил только ко мне. Стало быть, у него был четкий след, который привел его от трупа коменданта на кафедру аргентинской литературы.

Мои товарищи по несчастью нанесли мне два кратких визита (к счастью, по отдельности). Сельва Гранадос расспрашивала меня о Конде: не выглядел ли он встревоженным или испуганным, не страдал ли бессонницей, не жаловался ли на тошноту, не думал ли он отложить презентацию «Замен».

– Да нет. Он был в замечательном настроении.

– Он что-нибудь говорил обо мне?

– Попросил, чтобы я не пускал вас сюда.

– Отлично. Значит, он получил мое письмо.

Я попытался ее разговорить, но всем нравится играть в таинственность. Когда я притворился, что меня эти интриги нисколько не интересуют и что я верю в невиновность Конде, она призналась:

– Я нашла свидетельницу и записала ее показания. История о краже бумаг, которую всем рассказывает Конде, это все ложь. На презентации я сообщу даты и имена, мне хватит одной минуты, чтобы похоронить старика. Призрак Брокки поднимется из глубин океана, чтобы отомстить своему тюремщику.

На самом деле Брокка утонул в реке во время шторма, при кораблекрушении круизного судна «Горгона», но Гранадос предпочитала морские метафоры речным.

Я посоветовал ей быть осторожной. Если она прилюдно выскажет обвинения в адрес Конде, не представив весомых доказательств, она может потерять свои уроки и стипендию, которая обеспечивает ей безбедное существование и публикацию исследований о Брокке.

Обо мне не беспокойтесь, побеспокойтесь лучше о своем патроне, – сухо проговорила она на прощание.

Для Сельвы Гранадос атака на Конде была важнее, чем смерть коменданта. Новарио, который пришел два часа спустя, скрываясь за темными очками и поднятым воротником плаща, выглядел более озабоченным, особенно когда я рассказал ему о Трехо.

– На днях я встретился с человеком, который выглядел в точности так, как вы его описали. Но он мне не говорил, что ведет расследование.

– Где вы с ним встретились?

– На пятом этаже. Было шесть часов вечера. Я услышал, как кто-то громко чихнул у меня за спиной, и не на шутку перепугался. Потом я его увидел: пальто из верблюжьей шерсти с надорванным воротником, кашне, скрывающее лицо.

– Аллергия, – сказал он мне, – не переношу пыли.

– О чем вы с ним говорили?

– Говорил только он. Он не назвал мне своего имени. Сказал, что он архитектор, и его направил сюда ректорат, чтобы рассчитать коэффициент сопротивления здания этому умопомрачительному весу бумаг. Сказал, что ему поручили выяснить, возможно ли вывезти эти бумаги отсюда. Спросил мое мнение.

– И что вы ему сказали?

– Что здесь, в этих бумажных завалах, есть очень важные документы, которые представляют большую ценность, и что, прежде чем все вывозить, надо все разобрать.

– А про коменданта он что-нибудь говорил?

– Так, упомянул как бы между прочим. А я, понятное дело, молчал как рыба.

Я воздержался от комментариев и, разумеется, умолчал о своем открытии о Брокке; лучше пока подождать, собрать воедино все сведения и написать новую биографию, которая полностью опровергнет все предыдущие. Единственное, в чем совпадали точки зрения Гранадос и Конде, – кораблекрушение «Горгоны». Но подробности все равно различались. По версии Конде, Брокка спасся с группой политических беженцев; когда они прибыли в порт, Брокка отказался сойти на берег, сказав, что его убьют, как только он ступит на землю. Он уплыл в одиночку на шлюпке. В эту ночь дул сильный штормовой ветер; три дня спустя одно грузовое судно подобрало спасательный круг с названием шлюпки.

В версии Гранадос «Горгона» превратилась в семиметровый парусник; Брокка утонул во время развлекательного путешествия, в котором его сопровождала молоденькая девушка, только что выбранная «Мисс Залива Лас-Аренас[9]9
  Лас-Аренас – залив на Атлантическом побережье, одна из курортных зон Аргентины.


[Закрыть]». Тело Брокки так и не нашли.

В среду я не пошел на работу, поехал в Тигре.[10]10
  Тигре – населенный пункт в северном пригороде Буэнос-Айреса.


[Закрыть] Я узнал, что в библиотеке Ассоциации ветеранов торгового флота хранится перечень всех кораблекрушений, произошедших на реке с прошлого века. Уже много лет я не ездил в Тигре на поезде; я прошелся по берегу до здания Ассоциации, выкрашенного в зеленый цвет. Вход был стилизован под носовую часть парохода. На первом этаже располагался музей с моделями кораблей, якорями, штурвалами и навигационными приборами прославленных судов; на втором этаже – в библиотеке – старик с трясущимися руками собирал с помощью пинцета макет кораблика, помещенного в бутылку. Я откашлялся, сделал несколько шумных шагов, снова кашлянул, присвистнул, но так и не смог привлечь его внимание.

– Спокойно, молодой человек, – сказал он через пару минут. – Нет ничего более трудного и кропотливого дела, чем собирать кораблик в бутылке. Разве что только его разобрать.

– Наверное, вы правы.

Я объяснил, что мне нужно, но он продолжал о своем:

– Это самое трудное, да. Легче сделать операцию на мозге. Вы когда-нибудь собирали кораблик в бутылке?

– Нет. Но я не делал и операций на мозге.

– Секрет – в терпении. Если будешь торопиться, сломаешь мачту или потеряешь носовую часть.

Я спросил, где хранится перечень кораблекрушений. Он заставил меня подождать еще немного, а потом протянул мне металлический ящичек с картотекой.

– Здесь все случаи в алфавитном порядке. Полвека назад директор музея решил собрать всю информацию о кораблекрушениях. Сначала он сам указывал в каждой карточке название погибшего корабля, дату, погодные условия, число жертв. Но в последние тридцать лет эта обязанность возложена на меня. Это как будто предъявлять счет Посейдону или какому-нибудь божеству помельче, которое «отвечает» за эту реку. Вас интересует какой-то конкретный корабль?

– «Горгона».

Старик показал мне бутылку с собранным корабликом и попросил, чтобы я прочел название модели. Не без т^уда я разобрал слово, написанное микроскопическими буквами: «Горгона».

– Случайность, – сказал я сконфуженным тоном.

– Случайностей не бывает, – ответил он. – Сюда никто никогда не приходил и ни о чем не спрашивал. А потом вдруг, буквально за одну неделю, приходят сразу два человека и оба интересуются одним и тем же кораблем.

– А кто еще приходил?

– Капитан торгового флота. Необыкновенный человек. Он обошел весь мир. В ранней юности он попадал в кораблекрушение у берегов Мадагаскара. Он так привык к морскому климату, что на берегу болеет. Мы, капитаны торгового флота – вымирающее племя. Капитан Трехо, который победил болотную лихорадку и малярию, сам пал жертвой банального гриппа.

– И он нашел сведения о «Горгоне»?

– Мы их искали, но ничего не нашли. Или судно носило другое имя, или не было никакого кораблекрушения. Невозможно, чтобы мы не зафиксировали этот случай, особенно если был хоть один утопленник.

Когда я собрался уходить, старик спросил, не хочу ли я купить миниатюрную копию «Горгоны». Он заломил баснословную цену, но в конце концов согласился на несколько песо, что нашлись у меня в кошельке. Я слышал у себя за спиной горькие причитания старика, что это самое сложное дело на свете – собирать кораблики в бутылке, это даже сложнее, чем плавать на них.

Музей Трехо

В пятницу после обеда на кафедре зазвонил телефон. Это был Трехо.

– Миро, пришло время серьезно поговорить. Мне нужна дополнительная информация о Брокке.

Я начал извиняться, но Трехо не дал мне договорить; он настоял на том, чтобы я записал его адрес.

– Приходите в девять вечера. Я вам не враг, и нам нужно о многом поговорить. Я покажу вам свой музей.

В девять с четвертью я поднялся на шестой этаж старого здания, расположенного рядом с рынком «Онсе».[11]11
  «Онсе» (одиннадцать, в переводе с испанского) – блошиный Рынок в Буэнос-Айресе.


[Закрыть] Даже дома Трехо не расставался со своим шарфом.

– У меня отопление сломалось. Приходится целый день топить печку, но этого недостаточно, чтобы согреться. Дом огромный, высокие потолки, окна толком не закрываются…

Я заметил, что вдоль одной стены высились стеклянные ящики на узких подставках, напоминавшие аквариумы после эпидемии.

– Я получил их в наследство от своей тетки, которая владела ювелирной лавкой. Сначала я подумывал их продать, но потом пришел к мысли, что они могут мне пригодиться в моей исследовательской работе. Сейчас музей почти пуст, но скоро я добавлю новые экспонаты. Я рассчитываю на вашу помощь.

Я увидел одну из книг Конде, экземпляр «Утерянных бумаг» с фотографией Сельвы Гранадос на обложке, одну из многочисленных версий «Замен» в виде фотокопии газетного издания.

– Если не хватает настоящих документальных доказательств, можно пополнить музей и словесной шелухой, – сказал он, как бы извиняясь.

Я достал из сумки «Горгону». Трехо улыбнулся, как маленький мальчик при виде новой игрушки, и поместил бугылку с корабликом в одну из стеклянных витрин своего музея.

– Эту витрину я назову: «Смерть Брокки». Нет, лучше: «Кораблекрушение "Горгоны"». Нет никаких доказательств, что Брокка умер.

– Я так понял, что я у вас под подозрением. Но ведь я не один там работаю, в здании.

– Кто-то оставил в канцелярии университета пакет на мое имя. На единственном листочке внутри конверта было написано: кафедра аргентинской литературы. Отпечатано на пишущей машинке со стертой лентой. Не знаю, на кого меня хотели направить: на вас или на доктора Конде. Там была еще подпись. Имя мертвого человека.

– Виейра?

– Нет. Брокка.

Он пригласил меня присесть и принялся готовить кофе. Я начал рассказывать подлинную историю, но Трехо сделал вид, что ему это неинтересно; он перебил меня, чтобы спросить, нравится ли мне крепкий кофе, как я пью – с сахаром или без, черный или с молоком. В середине моего рассказа он отодвинул в сторону кофеварку, выпустившую порцию кипятка в его левую руку. Я рассказал ему все, умолчав только о своей поездке в дом отдыха «Спиноза».

– Вы вообще меня слушали?

– Очень внимательно. Я вас для этого и пригласил.

– И каково ваше мнение?

– А ваше?

– Кто-то из этих троих: Гранадос, Новарио или Конде, – нашел мертвого коменданта и использовал эту возможность, чтобы запугать остальных.

– А если его убили?

– Для чего? Его никто даже не знал.

– Неправда. Конде хорошо его знал. – Трехо разлил кофе по чашечкам из тонкого английского фарфора, которые, по его словам, он также унаследовал от своей тетушки. – Три года назад я расследовал кражу коллекции писем писателей прошлого века. Это было одно из моих первых дел. Их украл с кафедры аргентинской литературы один бывший студент. Он попытался вывезти эту коллекцию в Соединенные Штаты, где заблаговременно нашел покупателя. Поскольку за ним уже числилась подобная кража из Национальной библиотеки. я нашел его без труда. Он пообещал вернуть письма, если я, в свою очередь, пообещаю не предавать это событие гласности. Я согласился, но при условии, чтобы он назвал имя сообщника. Это был Виейра, который открыл ему дверь института, когда в здании почти никого не было. Я собирался вывести Виейру на чистую воду, но Конде его спас.

– Каким образом?

– Он заявил, что письма исчезли задолго до того, как комендант занял свою должность. Так что теперь Виейра был у Конде в руках, и Конде его использовал, как хотел. В прошлом году комендант помог ему собрать документы для участия в конкурсе. Я также уверен, что Виейра следил за Новарио во время его визитов на пятый этаж.

– А что говорит полиция?

– Они согласились с мнением судьи, что это было самоубийство. Дело сдали в архив, по крайней мере, пока я не предоставлю новые доказательства. Они предпочитают не светиться в университете; здесь работает их агентура, эти лжестуденты, которые прозябают на занятиях из года в год и собирают информацию, не умея ею распорядиться. Я занимаюсь этим делом один, а вы работаете в месте, где сходятся все следы. Вы мне поможете?

Я не ответил. Я выпил кофе, встал и направился к двери. Трехо настаивал, чтобы я взял на дорожку один из бисквитов, который он достал из коробки; я их уже попробовал, они были совсем сухие. Выходя, я бросил последний взгляд на его музей. Достал из сумки приглашение на презентацию «Замен» и опустил его в пустую витрину.

Пусть им воспользуется Гаспар Трехо.

Документация

Именно в это время Диего прекратил приходить по средам, и наша группа сократилась до двух человек: то есть меня и Грога. Сквозь дым своей сигареты Грог безучастно рассматривал миражи и иллюзии, которые предлагали тем, кто уже прекратил поиски стабильной работы, семейного счастья, приобретенных в рассрочку автомобилей и непритязательной уверенности в будущем. Жены у меня не было потому, что я не нашел подходящую женщину, я не рос по служебной лестнице, потому что не имел такой возможности; у Грога, напротив, все зависело от его воли. Вот почему я всегда прислушивался к его советам: за исключением себя самого, он отвергал всех и вся.

Я рассказал ему – не без горечи, – что в своей речи на презентации книги Конде даже не упомянул о моей работе. Прижавшись ухом к двери Берлоги, я услышал: «Вначале, когда я столкнулся с этим безбрежным морем вариантов, я испугался. Под силу ли одному человеку объединить в связный рассказ столько неоконченных вариаций? Но я не позволил себе пасть духом; я работал, пока не засыпал над страницами; вдохновение, умозрительные построения и догадки, статистические выкладки – я использовал все доступные способы. Я провел столько бессонных ночей, двигаясь, образно выражаясь, от периферии к центру рассказа, к его изначальной версии».

Это была моя работа, и Конде беззастенчиво украл ее у меня. Грог искренне не понимал, почему я так расстроился, что Конде не назвал мое имя, ведь сам он – Грог, я имею в виду – всегда старался скрывать свое собственное. Имя, под которым его все знали, было прозвищем, возникшим из его Давно позабытой фамилии. В моей библиотеке имелось несколько переведенных им книг, всегда подписанных разными именами.

– Все имена – псевдонимы, – повторял он, когда мы говорили на эту тему.

С годами он становился все более загадочным. Прошли времена, когда он бродил по улицам, внимательно разглядывая витрины, в которых не было ничего интересного, или сидел в кафе, с пустой чашкой кофе, и просматривал перевод детективного – и реже научно-фантастического – романа. Теперь его видели на улице все реже и реже, он никогда не говорил о своих случайных и, пожалуй, нелегальных работах, он никого не приглашал в свою квартиру, которая, как можно было предположить, была вся забита книгами и где царил вечный беспорядок. Казалось, что он материализуется только на наших еженедельных встречах, чтобы потом снова вернуться в ту таинственную область, где он жил в одиночестве. Мы с Диего и Хорхе много раз развлекались, строя догадки по поводу Грога: то ли он принадлежит к какой-нибудь политической партии, то ли, памятуя его дзенские притчи, к восточной секте. Однажды Хорхе ошарашил нас новостью, что Грог полностью забросил работу (он жил на содержании у матери) и теперь целыми днями лежит на диване, глядя в потолок и предаваясь бесполезным размышлениям, и лишь иногда выбирается в город, чтобы прогуляться по центру, сходить в кино на ночной сеанс и посетить одну замужнюю даму, которая живет в особняке. За спиной Грога мы описывали его жизнь, когда он был с нами – молчали.

Но сейчас нас было только двое, и между нами повисло тягостное молчание. Отсутствие Диего стало обязательной темой для наших бесед, если бы мы о нем не вспоминали, наш разговор ограничивался бы тривиальными замечаниями о том о сем.

Начал я:

– Вот и Диего ушел, только мы с тобой и остались.

– Да, похоже на то.

– Он получил важный пост. Ему всегда нравились компьютеры. Сейчас он уедет на стажировку в Торонто, а потом его направят в какую-нибудь развивающуюся страну.

– А вот я не люблю путешествовать. Я бы просто не смог жить нигде, кроме нашего города.

– А я бы поездил по миру, ну, или хотя бы по стране.

– Я представляю себе музеи, пейзажи, аэропорты, и у меня начинается клаустрофобия. Люди переезжают туда-сюда, а мир остается на месте. Мы можем поехать куда угодно, но ночь везде одинаковая – на неудобной кровати в душном гостиничном номере, и ты лежишь и разглядываешь паутину на потолке. Я тебе не рассказывал историю про пилигрима, который искал храм Иснара?

Он мне рассказывал столько историй, что они все смешались у меня в голове.

– Один священник видит во сне позолоченный с голубым храм. Он воспринимает это как знак, ниспосланный ему свыше, и отправляется на поиски храма. Путешествие длится годы, никто не видел этого храма, и мало кто о нем знает, но один человек вспоминает его название: Иснар. И вот пилигрим начинает расспрашивать об Иснаре у людей в каждой деревне, мимо которой проходит. И ему отвечают: Иснар проходил здесь много лет назад, Иснар был рядом с озером, но уже ушел. Священник думает, что над ним смеются или путают храм с каким-то человеком. Путешествие приводит его в пустыню, и, когда он уже умирает от жажды, он видит вдалеке купола храма. Приблизившись, он узнает храм, который видел в том сне. Но храм движется: тысячи верующих тянут его за собой, поднимая на бесчисленных рычагах. «Куда вы катите этот храм?» – спрашивает пилигрим. «Мы ищем человека, который видел храм во сне», – отвечают ему. «Это я. Я потратил всю жизнь, чтобы его разыскать». «Вот дурак, – упрекает его кто-то из священнослужителей. – Мы были у тебя дома, но тебя не застали. Мы искали людей, которые тебя знают; мы думали, что ты умер. Если ты покинул свое жилище, как же ты можешь ждать встречи со своей судьбой?»

– А мораль? – спросил я после паузы, хотя знал, что главным для Грога в его дзенских притчах было отсутствие всякой морали.

– Когда человек отправляется в путешествие, судьба отнимает у него надежду.

Грог нуждался в аудитории; когда перед ним был всего один слушатель, его слова теряли силу убеждения. Он был как гуру с единственным учеником, лишенный эха, которым его слова отзываются в других и которое есть источник его могущества.

Презентацию «Замен» едва не отменили, причем буквально накануне. Профессорский состав объявил забастовку, к которой вскоре – хотя и по другим причинам – присоединились и остальные преподаватели. К счастью, до нашей кафедры дошли лишь слабые отголоски конфликтов, забастовок и студенческих манифестаций. Студенческие организации не пытались раскручивать маховик событий, до нас доходили лишь слухи о том, что происходит в других местах. В здании почти никого не было, мне нравилось закрывать кафедру на ключ и в одиночку прогуливаться по пустым коридорам.

Я воображал себя миллионером, у которого было столько вещей, что он мог позволить себе забыть о некоторых из них. Я представлял, что осматриваю это здание, чтобы принять решение о его дальнейшей судьбе. В конце концов я решил открыть здесь музей в честь себя самого, с несколькими экспозициями, посвященными различным эпизодам моей жизни (казавшейся мне очень интересной). Погруженный в эти мечты, я поднялся по лестнице на пятый этаж.

Я ни разу не поднимался сюда после той злополучной вылазки, когда мы нашли труп коменданта. Не знаю, может быть, это была игра моего воображения, но мне показалось, что книжные кучи изменили свое расположение. Я хотел пройти в комнату, где мы нашли тело, но дорога была перекрыта бумажной горой.

Я добрался до затопленной зоны. Бумажные массы спрессовались под действием воды, что лилась из треснувшей трубы. Я услышал шаги у себя за спиной, развернулся и осторожно двинулся навстречу.

Это был Новарио, который упорно продолжал искать голубые тетради.

– Вы не видели Гранадос? – спросил я, выныривая из сумрака.

Он подпрыгнул от неожиданности и, прежде чем ответить, перевел дыхание.

– Видел ее недавно, но она не захотела ничего рассказывать, сказала только, что у нее есть план, который не может не удаться.

– А вы?

– Я попрошу слова на презентации. Я смогу доказать, что Брокка лечился в психиатрической клинике и что Конде умолчал об этом, чтобы фальсифицировать биографию писателя.

У меня было такое чувство, что у меня похищают сокровище: мои акции в компании специалистов по Брокке резко упали в цене.

– Брат Конде работал в этой клинике, – продолжал Новарио. – Это он рассказал Конде о Брокке, хотя об этом широко не известно. Конде предпочел сослаться на вымышленное лицо, чтобы никто не смог побеседовать с его братом. Больше я ничего не скажу, вы ведь работаете на Конде.

– Но не испытываю к нему никаких симпатий. Я выполнил большую часть работы, а он даже не включил меня в число авторов книги.

– Он всегда поступает так с простаками, чтобы не делиться с ними авторскими правами.

Мы подошли к лестнице. Новарио возмутился:

– Посмотрите, что стало с моими ботинками. Там, вероятно, сломался кран. И вряд ли его соберутся отремонтировать в ближайшие несколько лет.

Я попрощался с ним у двери кафедры, опасаясь, что он тоже захочет зайти. Зазвонил телефон: это была моя мать. Я рассказал ей, как поступил со мной Конде. Сначала она его защищала, но потом назвала предателем, и это меня успокоило. Я не мог доказать свое авторство, но по крайней мере я мог устроить Конде головную боль.

В тот день я перечитал «Римских свиней» Энчо Такчи. Книга была далеко не скучной, но я все равно уснул – прямо в кресле на кафедре. Когда я проснулся, уже была ночь. Я выглянул в коридор; там было темно и пусто. Часов у меня не было. Я попытался угадать время по шуму с улицы, но глухое безмолвие здания поглощало все звуки. Я хотел включить свет в коридоре, но у меня ничего не вышло; весь наш сектор был обесточен. На ощупь я направился к лестнице.

На втором этаже я увидел вдалеке свет, который двигался в мою сторону.

Я подумал, что это был человек с фонариком в руках, но лампочка была очень высоко. Я вспомнил о ночном стороже в шахтерской каске.

Он остановился метрах в тридцати от меня. Его лица не было видно, фигура скрывалась в сумраке.

– Кто вы? Что вы здесь ищете?

Я вдруг задался вопросом, а нет ли у него оружия. Дрожащим голосом я назвал свое имя и кафедру.

__ Что вы здесь делаете?

– Я остался поработать… и потерял счет времени.

– Дверь уже заперли. Вам придется подождать до утра.

– Это никак невозможно. Меня ждут люди.

– Никто вас не ждет. Никто не ждет тех, кто приходит сюда. Они остаются здесь допоздна именно потому, что никто их не ждет. Я постоянно встречаю здесь тех, кто не отваживается уйти, и я должен их выпроваживать.

Он замолчал. Он никуда не торопился, как будто был полновластным хозяином времени.

– Я обхожу здание ночью, но чувствую себя как днем. Я знаю, кто вы; знаю, кто каждый из вас. Я смотрю на вас сверху, я знаю, куда и зачем вы идете. Там наверху есть папка для каждого, где описана его судьба. Но никто не сможет узнать ее содержания. А я слежу, чтобы так все и было.