Текст книги "Лекции по искусству профессора Паолы Волковой. Книга 1"

Я сейчас читала книжку «Венеция 16 века. Быт и нрав». И что? Статистика и статистика. Читаю и читаю. Когда я Казанову читаю, то понимаю каким было то время. Потому что оно идет через него, а он очень хорошо его описывает. Что представляла собой Англия того времени? Любое островное государство, это не просто положение, это еще и особая система сознания граждан, проживающих на нем. Это абсолютный изоляционизм и англичане, как были, так и остались изоляционистами. Извините, что я так говорю, но моя жизнь протекает между двумя городами Парижем и Лондоном. Они для меня уже не просто города в каких-то странах, а города, в которых я живу. И каждый раз я удивляюсь островному миру, потому что он совершенно другой и вся его архитектура, особенно лондонская, состоит из дверей. Вы знаете это или нет? А Париж нет – это совершенно другой тип.

Студенты: Можно пояснить, что значит лондонская застройка?

Волкова: Я вам сейчас поясню. Все жилые дома Лондона определенного типа. В основном они имеют два, три или четыре этажа, потому что Лондон невысокий и квартира в доме – это дверь. Вы не входите в подъезд, вы входите в дверь. И у каждой двери свой цвет и своя стучалка. Нигде в мире этого больше нет. Иду однажды с Пятигорским по Лондону. Он там жил долгое время, очень хорошо знал и очень важничал от этого. Идем с ним, и он так говорит:

— Ну, искусствовед, это архитектура какого времени?

Я думаю: «Подвох!». Точно знаю, что подвох, а где, понять не могу. Стоит серое кирпичное здание, большие окна – ранний городской конструктивизм. Все как полагается, но я же чувствую, что есть подвох. И думаю про себя, что надо попасть хотя бы в приблизительную точку времени, ну на крайний случай немного сдвинуть ее в сторону и, если сдвину, будет в самый раз. И я, набрав воздух, выдаю свои знания, на что он радостно сказал:

– Эпоха Тюдоров, Генрих VIII-ый!

Как я влипла! 14 век! Я оборзела просто. Ну, что можно сделать? – это Англия. В мешке лежит тип в пенсне и читает книжку. Бомж. Я говорю:

– Боже мой, Сашенька, какое несчастье! Бедный человек, ему не на что жить.

Он, не оборачиваясь, говорит мне:

– Это лорд. Не помню, то ли Хенс, то ли Ханс. Он просто дурака валяет.

– Ты правду говоришь?

Знаете, что меня ожидало за этой глупостью? Мне напомнили Тюдоров и потом часто вспоминали и до обидности публично. Но я хочу сказать, что это и есть Англия. Мужик лежит в вонючем мешке, видно, что он истощен, рядом собака, тебе его жалко и ты готова ему денег дать, а что оказывается?! Это лорд чудит. Дурака валяет. Играет. Вы же знаете, что лучшие актеры – это английские актеры. Лучшие театры – это английские театры. И так было всегда.

Эта очень странная страна. А в ту эпоху, о которой мы говорим, она была еще и очень могущественной. Знаете, что матушка Елизавета делала? Она выходила к своим подданным в платье, на котором была нарисована карта. И стоит себе, веером обмахивается. Они знаете, что еще делали? Они делали на флагштоках такие канделябры – фонарики с точками, где они должны ждать испанцев. И карта у них под боком на платье была. (смех) Можно было по-другому? Конечно. Даже лучше. Но это же Англия! Это же игра!

Они играли в пиратов. Англичане были самыми лучшими в мире пиратами. Испания развязала пиратское движение, и Англия должна была начистить им пятачок. И начистила пятачок Великой Армаде. Однако, с этой Великой Армадой тоже оказалось не совсем так просто. Потому что ее победили не столько доблестные адмиралы Елизаветы, сколько обыкновенная буря. Вы знали об этом? А англичане заранее знали, что будет буря. Это надо было быть таким самодовольным и тупым человеком, как Филипп, чтобы не сообразить. Там такие страсти кипели, ему не до этого было. Он с ума сходил от этого накала англичан. А у Шекспира буря работает в его пьесах или нет? Неоднократно! В Национальной галерее Лондона есть портреты всех участников того времени. В ней есть все портреты начиная с 16 века и кончая нашим временем. Там портреты всех, абсолютно всех! Ой, я тут в этой галерее искала портрет Байрона! Не нашла. Спрашиваю у своего приятеля-дипломата, который специально занимается русским языком, чтобы читать на русском Мандельштама:

– Послушай, а где портреты Байрона? Почему в Лондоне нет его памятников? Почему нет в соборе Св. Петра? Всем есть, а ему нет?

А он отвечает:

– Почему нет? Там, в таком-то склепе стоит.

Я говорю:

– Как не стыдно!

А он рукой махнул:

– Байрон – персона нон грата.

– Ну, знаешь, скажешь тоже, персона нон грата. А у нас Мандельштам был персоной нон грата.

И знаете, что он мне сказал?

– Не смей так говорить о великом поэте! Он святой мученик! Понятно?

Только англичане, объявив Байрона персоной нон грата, до сих пор не могут припомнить за что. Очень театральная страна и всегда была такой: с театральной историей, театральными шествиями и, вместе с тем, очень самостоятельная. Это же надо было позволить себе низложить ватиканскую церковь, чтобы сделать короля главой англиканской. Недосягаемо! Инквизицию не впустили! Папу не впустили! Исключительно самобытны. Мне очень приятно рассказывать об Англии, но это такое предисловие в предверии Шекспира, чтобы вы поняли какая у них тотальная страсть к игре и розыгрышу. Тому же лорду, что будет валятся в мешке с уличными собаками, будут кидать монеты, а он будет читать какую-то книгу, автора которого только он один и знает. И сразу на ум приходит цитата из Шекспира: «Тайна там, где мы остаемся с вопросами, без ответов».

Я хочу спросить, как вы считаете, что представлял собой Лондон елизаветенского времени, эпохи Шекспира? Какая там была театральная жизнь, вы знаете? Сколько мест было в театре «Глобус»? Ну, на скидку?.. Отвечаю сама, потому что никогда не догадаетесь. 3300 мест. А в театре «Роз», что был рядом и принадлежал Хен Слоу – тому же хозяину, которому принадлежал и «Глобус»? 900 мест. А после перестройки – 2200! Вы даже не представляете себе, сколько театров было в Лондоне в тот период. И все были битком. Я хочу немного рассказать о том, что представляла собой театральная жизнь того времени. Это надо знать обязательно, иначе невозможно будет оценить ни Шекспира, и ничего другого.

Для того, чтобы еще ближе подойти к очень странному явлению, которое мы условно называем Шекспир, я хочу вспомнить ту самую бурю, что разметала Великую Армаду. Около Елизаветы был один человек, о котором я написала и буду писать еще. Его звали Джон Ли. Он являлся одной из центральных фигур той эпохи. Все называют Роджера Бекона, но он был фундаментальным ученым.

Джон Ли и Джордано Бруно были друзьями, и мы очень много знаем о той эпохе из сохранившейся переписки этих двух людей. Она частично печатается в произведениях Джордано Бруно, но полностью издана только в Англии. И из нее становится понятным, кто был Джордано Бруно, и что из себя представляло то время. Ли был одним из авторов проекта «Глобус», очень близким другом Шекспира, хотя о том, как Шекспир вел себя в отношении елизаветинского правления, я вам тоже расскажу. Ли был магом и алхимиком.

Роджер Бекон был философом и ученым, он также, как и Томас Мор был магом и занимался демонологией. Науку, которую создал Томас Мор называют демонология, но о нем несколько позже. О Ли осталась большая литература. Итак, он был автором идеи театра. И «Глобус» стал самым шикарным театром Лондона. Тогда, вся театральная жизнь Лондона размещалась в районе Шёртич. Он и сейчас так называется. Это тот район, где находится Собор Св. Павла и, вообще, это место называется Сити. Район Шёртич находится на северном берегу Темзы.

Там в основном находились все лондонские театры, публичные и игорные дома. Такая странная двусмысленно-сложная жизнь. А на противоположном берегу находился район Сонгтон. И там тоже были публичные дома и театры. Один из главных театров примыкал к публичному дому, который назывался «Розы». И театр назывался также, потому что одна из его стен выходила на улицу Роз, и, в котором помещался другой театр. По вторникам и четвергам в театрах давалась травля медведей. В основном травля диких животных – любимое зрелище жителей Лондона. Они на них ставили, играли, дрались, пили пиво, орали, т.е. что хотели, то и делали. Затем шли в бордель, а потом в игровые залы. Каждый театр был обязан раз или два раза в неделю предаваться народным забавам.

Ну, нельзя же все о грустном и о грустном. Давайте ребята, повеселимся! Разумеется, «Глобус» не был для этого исключением. Не понятно, когда они работали. Они все время торчали в этих двух районах. Там текла такая бурная жизнь! Это были места для проведения досуга, причем этот досуг был ниже пояса со зверями, проститутками, играми, пивом и, конечно, неограниченным сквернословием. Абсолютно! Это было в порядке вещей. Это был театр в театре и в театре.

Самое интересное то, что те, кто содержал театр, входили в совершенно особую группу людей Англии того времени. Потому что тот же Джон Бербич был связан с Шекспиром и театром точно так же, как и самый знаменитый Джорджио Олейн и Хен Слоу. Они держали театры практически, как администраторы и в меньшей степени, как актеры, хотя Джон Бербич создал огромную и очень плодотворную актерскую династию. Они были антрепренерами и пайщиками. Там была сложнейшая система. Они держали не только театры, но и все развлекательные заведения, а кроме них еще и мастерские перчаток и зонтиков. Это были люди сродни современным предпринимателям. Среди них было много очень успешных людей. Таковым являлся и Шекспир.

Ходят такие слухи, что он играл на сценах разных театров, и был среди пайщиков «Глобуса». Театры ездили на гастроли и много ездили, сдавая на это время сцену другим. Они имели сложную организацию. Театрам давались имена покровителей и спонсоров. Лорда Камергера, Театр Пермоков, Ее Величества и т. д. Очень большое количество вельмож, связанных с пиратским движением, каким-то образом внедрялись в театры. Все английское общество, сама Елизавета и Бекон принимали активное участие в театральной жизни. Самым большим покровителем театра считался лорд Оксфорд, имевший несколько театров. Маунгибтон – такой тип, ему посвящены шекспировские сонеты. Может они были возлюбленными, кто их знает. Но он был героем Шекспира.

Отец Шекспира – Джон Шекспир был мясником, ростовщиком, перчаточником, грамоты не знал, подписывался крючком. Сохранились несколько документов, где стоит его подпись. Он был судьей, а потом и мэром. В молодости много времени проводил в Лондоне, но однажды ему было сказано, что хватит околачиваться в Лондоне, твоя жизнь здесь закончена и пора возвращаться к себе домой. Он так и сделал. Уехал и там развернулся. Мать Шекспира происходила из очень древнего рода.

О самом Уильяме мы знаем достаточно, о нем написано множество книг. Недавно вышло колоссальное исследование, в котором автор придерживается стэндфордской теории. Но у него концы с концами не сходятся. Это англичанин, который копает все документы и пишет каким Шекспир был преуспевающим дельцом, как шикарно вел дела, а иногда выступал, как актер. И когда он умер, и было вскрыто завещание, в нем было сказано кому и что он оставляет. Все-таки мы не успеваем. Господа, тогда до следующего раза. (Аплодисменты).

Лекция №2. Немецкое искусство – Кранах – Гольбейн – Томас Манн – Дюрер

Волкова: Как вы представляете себе Возрождение и цензуру? Инквизиция – это цензура, Возрождение – это свобода. Не свобода высказывания, а свобода художественного волеизъявления, свобода художников, свобода поэтов, свобода объяснения с миром. Это не то, когда горшки друг другу на голову выливают и, конечно, не то, когда инквизиция дышит в лицо, и не то, когда вы вынуждены переписываться шифром, как Микеланджело с Витторией Колонной. Он очень боялся инквизиции, как человек, хотя, как художник, он был очень отважен. И Италия до инквизиции представляла собой монолит гуманизма. А потом художники стали уезжать.

А в Германии возникла совершенно другая ситуация. Там у каждого мастера была школа и подмастерья. Но школа ремесленников – это не то, что Леонардо в ценниках у Вероккио, а у Липпи его сын и Боттичелли, а у Перуджино Рафаэль. Нет. Но в Германии есть то, что Гофман замечательно описывает в «Мастер Бочар и его подмастерья» – модель таких цеховых отношений. Почитайте Гофмана. Он один из величайших умов мира.

Так вот, в Германии разрабатывали камерные методы, графику, печатали разные карты, книги, а художники имели свою позицию. Мастер Кранах, который был очень индивидуалистическим художником с конкретной политической позицией, заявлял: «Я – домартинист и я за реформацию». Были и такие современные диссиденты, политические эмигранты, которые говорили: «Плевать, надоело! У меня жизнь одна! Эту жизнь я желаю прожить хорошо, по возможности очень хорошо и поеду туда, где мне платят за мои способности. А что у вас тут делается, мне все равно. Это от меня далеко!»

Многие не вмешивались в политику, им было это неинтересно, многие замыкались и казалось, что они живут в свое удовольствие: замки, прислуга, семьи, дети.

У Лукаса Краноха был сын, который научился подделывать работы отца. Их действительно очень сложно различить, но возможно. В Вене висит портрет. Вы на него смотрите и оболдеваете. Там тетка в корсете, губки змеиные, шляпка, вся извивающаяся, вся в драгоценностях. И думаете, что за красота такая? Подходите и понимаете – слишком много красоты. И рисунок какой-то зеленый, и ярко, и режет глаз, и подпись сына. Отец бы так не сделал. И у этих также.

Чем отличается подлинник от копии. Представим себе, что обезьяна укачивает младенца. Она видит, как это делает туземка и поступает так же нежно, повторяя ее движения. Вроде все то же самое, только ребенок у нее умирает. От голода. Она его докачает до потери дыхания и пульса, потому что не чувствует нужной границы. Вот в копии это очень важно. Это точное сравнение. Возьмем Ганса Гольбейна. Он умел, что очень ценно, писать своих героев так, что они говорили: «Я похож!».

У него всегда присутствует настоящее портретное сходство, правда, вместе с этим он облагораживал героев. Портрет-подобие, портрет-отражение в зеркале, а не зазеркальная вывернутность. У него портрет, как отображение в зеркале, но так сказать ароматизированное, не пахнущее. Во-вторых, он обладал даром наблюдательности. Точности, но чуть-чуть присоленной, приперченной, присахарной комплементарности.

У него всегда очень красивая, очень элегантная пропорциональность и он чувствует пропорцию в масштабе. Я очень люблю один из его портретов, очень показательный, о котором я хочу рассказать. «Банкир» является прообразом идеального европейского портрета. Это портрет-описание. Это не анализ, а описание. Портреты-описание бесконечно важны тем, что становятся не только произведениями искусства, набирающими художественный настой, но и тем, что становятся документами эпохи. Они используются везде: в кино, в литературе. Очень точное изображение деталей, близких к литературным произведениям. Очень долгое время полагали, что человек живет тем, что его окружает. Изумительность простого стекла.

Банкир

Посмотрите, как написан флакон с гвоздиками. Гольбейн потрясающе писал ткани одежды. У него есть композиционная динамика и его модели имеют движение. Они всегда напряжены, но их движения чувствуются во времени. Если есть какая-то интонация, то он передает ее напряжение. Что в этом случае сообщает нам картина? В мире все спокойно. Спокойно лежат вещи. Вроде фигуры неподвижны, но Гольбейн передает их движение. Корпус повернут. Плечо смотрит на нас, а голова в другую сторону. Глаза устремлены куда-то еще. Это и есть внутреннее напряжение. Он его ухватил. Таким приемом впоследствии пользовались многие художники. Нидерландские мастера передавали за счет несоответствия масштаба картины и масштаба фигуры. У них фигуры очень стиснуты, а здесь все спокойно.

Конечно таким искусством описания мира равных ему нет, и он является для нас бесценным человеком, оставившим портреты всего английского общества. От него все в восторге. Его портреты можно сравнить с фотографиями эпохи Генриха VIII Тюдора. Лица, костюмы. А знаете вы кто это? Это, если я не ошибаюсь, Томас Мор собственной персоной. Странный человек, писавший утопию и сжигавший еретиков.

У Гольбейна много рисунков на заказ, за которые платили большие деньги. Они все у него безупречны. Как они сделаны!.. Шляпка, скула… А как он владеет карандашами! Если сравнивать с рисунками 19 века, то возникает вопрос: разве там лучше рисовали? Как можно создать трехмерное изображение на листе бумаги? Он очень большой мастер.

В какую бы они эпоху не жили, как бы рано они не умирали от нагрузки благородства, глядя на портреты 17 или 18 века вы понимаете, что они пронизаны каким-то бесконечным уважением к человеку. Посмотрите какие портреты. У них не было этой надменности, презрения, униженности или желания унизить. Перед нами проходят герои эпохи и обыкновенные люди, и какими бы они не были – они были людьми достоинства. Они кино снимали не с положительными героями. Они понимали, что человек это прежде всего уважение и достоинство.

Вот смотрите, господа, что интересно в этой картине. Это последнее, что я расскажу. Именно у немцев, а не у итальянцев тема смерти является параллельной и почти основной. Помните «Седьмая печать» Бергмана? Традиция северного классицизма, обязательная «моменто мори». Каждую минуту помни о смерти. Ты отбрасываешь не тень. Это не твоя тень – это твоя смерть, твое альтер эго. Твоя вторая сущность. Чтобы итальянец поговорил с тобой о смерти?! Только, если о смерти Сократа. (смех) Почитайте переписку Дюрера. У них постоянно проходит эта тема смерти. Она появляется в 16 веке, в Германии и связана не только с гражданской войной, церковным расколом и потоками крови, но и с 1450 годом, когда адамиты сказали: «Все! Страшный Суд начался!» И поэтому «пляски смерти» того времени повсюду. Идет крестьянин с лошадью, а за ним стоит смерть. Несут папу и тот знает, что не неуязвим. И лошадь – не лошадь, а смерть. Они думают о любви, а им на ухо уже шепчет смерть. Это как вирус, поселившийся на севере. Вот несчастные. Им это впендюрили в 16 веке и все! Из-за этого мир пошел за итальянцами.

Три символа вечности: яблоко, цветы, книга. Книга – это всегда время цивилизационное, время историческое. Книга – это Библия, Псалтырь или на худой конец Евангелие. Цветы – это трепетное мгновение красоты. И это есть философия. Там валяется барабан. Вообще я вам покажу Дюрера с барабаном.

Я у одного человека спросила:

– Когда приедете в Москву?

Он ответил:

– Вы узнаете по звуку барабанов. Провозвестие.

Хотя он и не был таким самовлюбленным, но понимал, что перед ним.

Песочные часы или опрокинутое время. Это тема Томаса Манна и доктора Фаустоса.

Поскольку у нас с вами объем большой, то я хочу рассказать вам о мастере Дюрере. Наверное, в искусстве есть три человека, которые очень глубоко относились к своим автопортретам. Это Рембрандт, Ван Гог и Дюрер. Я – бедная, несчастная Паола Волкова не могу справиться со вторым томом. И у меня там есть глава «Опыт самоанализа». Дюрер писал свои автопортреты с первого момента и до последнего. Как немец он был аккуратен и подписывал свои автопортреты. Над самым первым, сверху он написал: «Это я – Альберт Дюрер, мне 9 лет» и пальчиком так показывает.

Автопортрет

Это очень важная запись – ни одного лишнего слова. Он называет себя громко, по имени. Вот я появился! Я – Альберт Дюрер! Абсолютное самоосознание. Лукавить не будем и скажем так: мир существовал до Ньютона, потом пришел человек, который сказал: «Это я». Есть мир доньютоновский и посленьютоновский. Исаак пришел в этот мир с законами механики и несмотря на то, что они устарели, ими до сих пор пользуются и не торопятся отменять. Вот они – люди, переводящие историческое время полное причуд. Кто они? Почему проведение, судьба, Господь выбирает их, а не других? Сказать очень трудно. Говорят: «Бог бросил кости». А как он бросает, и где он это делает – никто не знает. Во всяком случае этот мальчик 9 лет был тем, о ком можно точно сказать: «Бог бросил кости».

В немецком искусстве имеется одна особенность, которая сильнее всего проявляется в произведениях. Итальянцы создали стиль «Классицизм», а немцы создали свой стиль, который называется «Переизбыточный». У них много великолепных художников, но все они имеют одну особенность – они переизбыточны. Им всегда мало. Они понапихают в картину все, что только можно: и траву разную, и деревья разные, и ненужное количество детей, и читающую дамочку, и главу семейства, занятого чем-то, и еще бог знает, что. Остановится нет сил. Меры никакой. Поэтому немецкий стиль такой вывихнутый. Он обязательно с плюсом и минусом. У Дюрера этого нет.

Мировой экспрессионизм находится своими корнями в Германии. Помните, как Гитлер орал? Это и есть экспрессионизм – предельное состояние формы. Не уравновешенной, а предельной. Сочетание, как у Грюневальда: цвет гнойно-желтый с вишневым и с зеленым. Вот любит он так красиво. А еще фиолетовый добавить. Смотришь и думаешь: мать честная!

Россия очень любит немцев. Она испытывает к ним слабость. Немецких царей имели? Слободу немецкую имели? А все почему? А потому, что Германия имеет мужскую энергию, а Россия женскую. Так вот, немцы как художники экспрессионисты. Предельность напряжения линии – это предельность перегрузок. Ну, что стоит вынуть несколько веточек и воздуху станет больше. Ничего не стоит, только они же другие намалюют.

Дюрер слишком гениален и слишком национален. У него такой уровень немецкого духа, что можно смело сказать, что он наднационален. Посмотрите, как он рисует шею. Вы видите жилы? Это рисунок его больной матери. Он был хорошим сыном и очень ее любил, а она была больна странной болезнью. Не понятно от чего она умерла. Просто высохла. Как любой гений Дюрер был очень несчастлив, тем более, что рядом с ним жила отвратительная женщина – самая настоящая ведьма – его жена Агнесса. Его женили, когда он был еще юношей.

мать Дюрера

Его богатая бюргерская семья сосватала ему девушку из своего круга. И он прожил с ней всю свою жизнь. Детей она не родила, была плохой хозяйкой. Ко всему прочему, с ними проживала ее сестра и эта страшная парочка – «Ткачиха с Поварихой» просто доводили Дюрера до бешенства. Он не любил бывать дома и старался куда-нибудь уезжать. Об этом мы знаем из его переписки с близким другом детства – в дальнейшем известным коллекционером.

Когда Дюрер умер, тот опубликовал эти письма и написал: «Все говорят о том, что он умер из-за Мартина Лютера, что не смог пережить этот раскол. Ему даже приснился страшный сон, и он его нарисовал: как красная кровь проливается на землю. Но это не так. Я слишком хорошо знаю с кем рядом он жил», после чего шла «милая» характеристика его жены.

Его друг акцентирует свое внимание на том, что Агнесса была жадна, ревнива, плохо смотрела за мужем, с сестрой изводила людей вокруг себя. Он намекнул, что эти две мерзавки извели прекрасную женщину – мать Дюрера, которая так много дала сыну в жизни, и что та умерла не от рака, а от чего-то непонятного, на глазах превращаясь в скелет, обтянутый кожей. Дюрер наблюдал за этим с каким-то состраданием и вместе с тем с какой-то холодностью патологоанатома. Это то, что могут делать только экспрессионисты. Он рисовал мать в момент предельности, когда уже очень-очень тонкая грань отделяла ее от полного истлевания. Он с такой жесткостью показывает эту некогда красивую женщину, переродившуюся в некое существо.

У него очень большое количество автопортретов, так же, как и у Леонардо да Винчи. Интересны последние три. На одном он сидит обнаженный, с такими страшными, больными, тяжелыми глазами и держит в руках великолепно нарисованную плетку со свинцовыми наконечниками для самобичевания. Удивительно.

автопортрет с плеткой

Плечи у него ссутуленные, голову запрокинул, глаза страшные, пустые. И эта плетка. Не было больше таких людей. Дюрер так себя уничтожал, писал о своей несовершенности, ничтожности и греховности. Он себя ненавидел. Посмотрите, как он показывает свой автопортрет на Страшном Суде, где Варфоломей держит в руках нож и только что снятую шкуру с живого Микеланджело, на которой нарисован его автопортрет.

автопортрет на Страшном Суде

Вот до какой степени был развит в нем момент самоанализа. Очень глубокий момент. Именно этим самоанализом, этой страстью и этим психологическим наблюдением, когда он беспристрастно смотрит на свою мать и ничего не может сделать – только фиксировать, он точно так же наблюдает и за собой.

графический автопортрет

И самый последний его портрет, где Дюрер стоит совершенно абстрактно, как в медицинском учебнике, идут линии, и он пальцем показывает на поджелудочную железу. Он сам указывает на свой диагноз – рак. В нем была очень мощная психическая энергия, совершенно необычная и что очень хорошо понимали его современники, боялись, почитали и называли доктором Фаустосом. Он это знал и играл в эту игру, потому что не хотел, чтобы люди к нему близко приближались. В Нюрнберге полностью сохранился его дом. В тот же самый год, когда он написал портрет с плеткой и за год до своей смерти Дюрер нарисовал рисунок, который я не знаю с чем сравнить по абсолютной откровенности. И опять это вглядывание в себя. Он не пишет себя обнаженным, он пишет себя голым. Когда он был молодым мальчиком он нарисовал этот портрет. И этот маленький мальчик очень серьезен и совсем не улыбается.

Агнес

А это Агнес. Думаю, у нее была базетова болезнь. И луврский свадебный автопортрет. Это его бедного женят. То, о чем я вам говорила – попытка взглянуть на себя не как в зеркале, а словно из зеркала на тебя смотрит незнакомый человек.

автопортрет

Он пишет себя так, словно это не он, а кто-то другой, совсем отделено от себя. Он молод и очень богат, потому что на нем очень дорогой костюм и удивительная шапочка, вверх которой разрезан на такие полосочки-макароны. Я тоже хочу такую шапочку. А поскольку она суконная и крашеная железой каракатицы, то по тем временам стоила целое состояние. На нем тонкая изумительная рубашка с каймой, а в руках он держит веточку чертополоха, что означает на языке трав и цветов того времени очень много: с одной стороны – тайнознание, а с другой – верность. Это свадебный портрет. А тот ракурс, о котором я вам говорила, у него более напряженный, более жесткий. Совершеннейший разворот плечей, рук в одну и в другую сторону. Но с глазами у нас более серьезная история.

На примере этого портрета я хочу показать, куда смотрят его глаза. Правый и левый.

Студенты: Он же косой. Раскосые глаза.

Волкова: Видите, как по-разному написаны глаза?

Студенты: Нет точки схода.

Волкова: Совершенно верно. Нет точки схода. Он смотрит на нас и в себя одновременно. Этот автопортрет в итальянском стиле написан на фоне окна. За окном итальянский ландшафт. Италию он не просто обожал, а считал дни, когда туда можно будет нырнуть. Он не любил Германию и жить там не хотел. Он любил и хотел жить только в Италии. Причем только в Венеции. У него в Италии был близкий друг, художник Джовани Беллини. Он постоянно останавливался у него.

И Вазарий пишет, что Джовани говорил ему: «Покажи кисточку, которой ты волосы пишешь». Тот брал обыкновенную кисточку и говорил: «Вот». И когда Джовани не верил, начинал при нем писать волосы. Этот портрет написан очень холодно, удаленно от зеркала и отстраненно. Нет никакой страсти, гнева и восторга.

То, что Дюрер был необыкновенно хорош собой, писали все современники. У него была красивая фигура, широкая грудная клетка, стройные ноги. Он нравился и поражал собой людей. Одевался очень дорого. Он чем-то очень напоминает Булгакова. И один, и другой объясняли, почему так хорошо одевались. У Булгакова были свои отношения с одеждой. Катаев описывает, как тот носил монокль, любил, чтобы его окружали красивые вещи и носил только красивую одежду.

Томас Манн описывал, как однажды, в день своего 50-ти летия, получил письмо от писателя Базеля, в котором стыдил Манна в том, что в то время, когда немецкий народ голодает, тот каждый день ходит гулять со своей собакой в лакированных ботинках, бабочке и с тростью, к тому же живет в таком богатом доме. И Манн ответил: «Да! Я хожу в самых дорогих лакированных ботинках и буду в них ходить. И вы, Базель, многое обо мне не знаете. Вы не знаете, какая горничная подает мне кофе каждое утро. Самая красивая горничная Берлина. И как я его пью вы тоже не знаете. А еще, Базель, вы не видели моих детей, моих коллекций и моей спальни, где стоит белая кровать, изготовленная вручную в Англии. И я буду спать на ней и одевать то, что хочу, и пусть Базель напишет хоть что-нибудь так, как пишу я. И, если бы Базель знал в каком аду я живу, и какой ад находится внутри меня. Но это господину Базелю совершенно неведомо. А вот тут я готов поменяться на его штиблеты. Пусть попробует так пожить». Манн написал за всех: и за Булгакова, и за Дюрера. Он все время писал про Дюрера. Он понимал, почему тот так любит одежду. Как писал Маяковский: «Хорошо, когда в желтую кофту душа от смотров укутана». Потому что никому из вас неведом тот мир, что находится внутри другого человека.

Около портрета Дюрера всегда толпятся люди. Между картиной и подлинником есть очень большая разница. Портрет написан очень холодно, безупречно в высшей степени, но при этом чувствуется невероятная магическая сила и притяжение. Желание всмотреться внутрь. И, конечно, все рекорды безусловно бьет его мюнхенский автопортрет 500 года. Если вы смотрите на этот автопортрет, то видно сходство со Спасителем.

Автопортрет

Дело в том, что он очень редко помещается в экспозиции. Есть японская машина, которая измеряет энергетическую мощь картины. И мощь поля этой картины невероятна. Чаще всего делается копия, как правило, очень плохая. Здесь есть некая, очень сильно заявленная двойственность. Такая не была заявлена ни в каком другом его произведении. «Я – мастер!» – вот, что заявлено. Для них не существует Творца или Христа. Они почитали Отца, Мастера. В готическом мире есть слово Мастер – это тот, кто что-либо сотворил, кто слепил черепок, кто из пепла сотворил Нечто, а потом вдохнул в него жизнь. Мастер всегда равен Творцу. Демиургу.

Поэтому Мастер самое высокое звание. Заслужить его еще надо умудриться. И он показывает себя как Мастера. Лицо сумасшедшей красоты с иконограцией. Видите, три золотые пряди волос? Это трехпрядное злато или как говорили в Византии: «золотые волоса с тремя прядями». Божественные волосы. Как он их писал? Самое главное голова Мастера. А он зябок, он кутается в беличий домашний халатик. И рука его нервна. Как пишет Томас Манн: «Зяб в жаре». Когда он написал этот портрет начался такой скандал! Как он посмел! И тогда он сделал три нерукотворных офорта, о которых вы знаете, и сказал: «Прошу, а теперь я объявляю конкурс. Пусть каждый художник сделает таким образом свои инициалы или что-нибудь другое. И тогда будем говорить, что я могу делать, а что не могу». И понятно, что никто не смог это сделать. На сем мы с вами завершаем. (Аплодисменты).