Текст книги "Физиогномика и выражение чувств"

Глава XIV. Мимика надменности, тщеславия, гордости, скромности и уничижения

При исследовании бесконечного ряда выражений, к каким только способен человек, мы на каждом шагу находим подтверждение того закона, что мимика бывает тем яснее и характернее, чем сильнее и определеннее волнение, которым она вызвана. Мы можем констатировать этот закон при удовольствии и страдании, при любви и ненависти, при надменности и уничижении, представляющих собою главные психические движения человеческой природы, столь же древние, как и сам человек, и присущие всем обитателям земного шара. Напротив, стыд, скептицизм, религиозность являются уже чувствами производными третьего или четвертого порядка; они возникают только путем медленного и трудного развития, вследствие чего выражения их бывают неопределенны, скоротечны, изменчивы и мало характерны.

Надменность – одна из наиболее выдающихся и наиболее сильных аффективных энергий. В различных формах она встречается у ребенка и у старика, у дикаря и у великого поэта; мимика ее весьма выразительна и не может быть смешана ни с какой другой. Поэтому, всем артистам, даже самым посредственным, удается изобразить движение надменности; по той же причине самые древние и самые поверхностные физиономисты умели хорошо описывать мимику, относящуюся к этому чувству.

Грек Полемон посвятил ей две магические строчки, достойные пера Линнея:

ПРИЗНАКИ НАГЛОСТИ. Вот приметы бесстыдного человека: открытые и ясные глаза, поднятые и толстые веки; толстые ноги, толстый нос; взгляд, направленный вверх, цвет лица красный, голос резкий.

Впрочем, определение надменных людей, сделанное Джиованни Баттиста Де Лапортой. еще удачнее:

Они имеют дугообразные брови, часто поднимающиеся кверху, большой, мясистый и отвислый живот; ходят они медленно, останавливаясь без всякого повода на улице, держатся прямо, осматриваясь вокруг.

Инженьери более многословен, но и он, в свою очередь, дает нам хорошее описание мимики надменности:

Люди большого роста, держащие высоко голову, показывают тем самым, что они надменны, честолюбивы, дерзки и высокомерны.

Действительно, такая осанка и порок надменности случайно имеют общий источник. Он происходит из сознания разумной душою превосходства своего над всеми другими предметами низшего порядка, и раз его оценивают с должной справедливостью, оно располагает человека к чувству величия. Но случается, что она, т. е. душа, переступает меру уважения к самой себе, и впадает в извращенное и необузданное пристрастие к пальме первенства, почестям, почитанию; именно в этих вожделениях и состоит надменность, служащая для человечества источником множества других нелепых и крайне гнусных заблуждений. То же самое сознание благородства души является причиною того, что человек принимает вертикальное положение, но при известном недостатке в темпераменте и чувства меры замечается излишек тех побуждений, под влиянием которых человек усвоил эту привычку, и мы видим, что некоторые персоны держатся уж чересчур прямо и склонны высоко поднимать голову. Действительно, природа, распределяя свои дары, пожелала, чтобы растения (не имеющие ни чувства, ни движения и лишенные тех свойств, какими обладает наша душа) были обращены ногами к небу, а головою погружены в землю (sic?). Животным она присвоила положение, более или менее отличающееся от только что упомянутого, смотря по степени их совершенства: она устроила так, что более презренные и низкие из них совсем не имеют ног и ползают по земле; другим, более совершенным она дала ноги и подняла их голову на более или менее значительное расстояние от земли. А так как человек есть творение более совершенное, чем все животные, и так как он имеет небесную сущность, то природе угодно было, чтобы его голова была обращена к небу; она сняла с него часть земной тяжести, которая заставляет других животных ходить согнутыми и которая могла бы, пожалуй, сделать его неспособным к деятельности и к выполнению предприятий духовных; наконец, она одарила его превосходным темпераментом, отвечающим строю мировых элементов. В самой природе земля, по своему свойству сухая, находится под водою, представляющею собою элемент холодный; воздух же, который влажен по своему естеству, располагается ниже огня, представляющего элемент горячий. Подобно этому относительно сложения человека природа распорядилась так, чтобы холодное было выше сухого, а горячее господствовало над влажным. От преобладания горячего элемента, служащего причиной движения, направленного вверх, зависит и то, что тело у человека вертикально и возвышенно.

Конечно, тут не мало примешано каббалистики и астрологии, но сама сущность описания почерпнута из чистых источников природы.

Никеций дает нам две хорошо нарисованные картинки:

НАРУЖНОСТЬ НАДМЕННОГО ЧЕЛОВЕКА. Брови изогнуты дугою и часто приподнимающиеся; рот большой; веки сильно открыты, грудь широкая; туловище выпрямленное: походка медленная; шея прямая; плечи подвижные; глаза блестящие, большие и быстрые.

НАРУЖНОСТЬ СКРОМНОГО ЧЕЛОВЕКА. Глаза влажные, не слишком открытые, легко смыкающиеся: щеки ограниченного размера, покрытые румянцем стыдливости; движения умеренные: речь медленная; туловище сгорбленное, уши умеренно красные, но главным образом скромность должна усматриваться в глазах и на челе[75]75
  По замечанию Никеция, это описание заимствовано им у Да Лапорты.


[Закрыть].

Гирарделли, толковый и умелый наблюдатель, – если только дело не касается женщин, – долго останавливается над разъяснением вопроса, почему под влиянием надменности приподнимаются брови. Он держится мнения Плиния, по которому надменность бывает сосредоточена в бровях: возникает надменность в ином месте, но здесь ее седалище; она зарождается в сердце, здесь же проявляется и «выражается», и даже: «Во всем теле нет ничего выше и резче бровей (nihil altius et abruptius)». To, что Плиний различает под словами nihil altius, – Джиованни Боннфачио передает так, что поднятые брови – признак надменности.

Почему, однако, поднятые вверх брови считаются признаком надменности? Теолог утверждает, что superbia est appetitus celsitudinis perversae voluntarius (гордость есть произвольное стремление к мнимому величию), и что поэтому надменность обнаруживается поднятием бровей выше их обыкновенного положения.

Порок надменности состоит в желании быть предметом удивления и в склонности преувеличивать свои достоинства, во внушении необузданной и развращенной воли. Поэты, изображая гнев и надменность, также упоминают о дугообразных и приподнятых бровях, как о присущем им признаке и выражении. Данте, например, в XXXIV песне своего Ада говорит о портрете Люцифера следующее:

 
S'ei fu si bel, com'egli è ora brutto,
E contro il suo fattore alzò le ciglia,
Ben dee ela Iui proceder ogni lutto.
 

(Если он был настолько красив, насколько теперь безобразен, я осмелился поднять брови против своего творца, то конечно от него должны были произойти всякие скорби.)

Ювенал также пишет в своей V сатире:

 
Pauperibus miscere puer; sed forma, sed aetas
Pigna supercilio, quando at te pervenit ille?
 

(Дорого купленный мальчик не станет служить беднякам; его смазливость и возраст выражаются в его бровях; как же ему к тебе подойти.)

И это слово supercilio некоторые объясняют, как обозначающее надменность.

Тот же поэт, желая обрисовать Корнелию, мать Гракхов, в шестой сатире своей говорит:

 
Malo venusinam, quam te, Cornelia mater
Gracchorum, si cum magnis virtntibus affers
Grande supercilium et numeras in dote triumphos.
 

(Тебе, Корнелия, мать Гракхов, я предпочитаю генуэзскую поселянку, если только вместе с высокими добродетелями ты приносишь величественные движения бровей (т. е. надменность) и включаешь в приданое триумфы предков.)

Нужно, однако же, заметить, что поднятие бровей не всегда обозначает надменность, но иногда также и важность. Так, по Валерию Максиму, Сенека имел censorium supercilium, т. е. бровь, достойную римского цензора.

Точно также римский оратор, желая обрисовать не тираническую надменность, а внушительный вид Секста, выражает свою мысль вполне цицероновским красноречием:

Tanta erat grravitas in oculo, tanta frontis contractio, ut illo supercilio, tanquam Atlante coelum, respublica niti videretur.

(Он отличался такою важностью взгляда, таким нахмуриванием чела, что казалось, будто в его бровях государство находит для себя такую же опору как небо в Атланте.)

Альберт Великий также говорит:

Брови, часто поднимающиеся вверх, означают человека надменного, честолюбивого и смелого.

Комментируя древних, Гирарделли прибавляет:

Надменные люди по большей части имеют медленную и важную походку и выпрямленную шею; они часто останавливаются на ходу и осматриваются кругом; глаза у них беспокойные, большие, ясные и гордые. Так и Гомер описывал Ахилла, а Никита Коршат – Андроника.

Точно также Мишель Скот, которого я предпочитаю другим физиономистам, превосходно выразился:

Дугообразные брови, часто поднимающиеся вверх, означают человека надменного, отважного, тщеславного, вспыльчивого, дерзкого и т. д.

Но довольно цитат.

По отношению к мимике аффективные силы, группирующиеся вокруг самолюбия, представляют нам три различных категории выражения:

1. Выражения экзальтированной или удовлетворенной гордости.

2. Выражения униженной гордости.

3. Выражения гордости, умеряемой или исправляемой воспитанием и другими чувствами.

Если, согласно нашему методу, мы подвергнем мимику гордости расчленению на элементы, то результаты этого анализа представятся в следующем виде:

Синоптическая таблица мимики гордости

Как ни разнообразны, как ни многочисленны эти элементы горделивой мимики, но все они направлены к одной и той же цели: увеличить и возвысить нашу особу в тех случаях, когда самолюбие экзальтировано или удовлетворено, или же – умалить и сократить ее, когда гордость унижена. Здесь существует полное согласование геометрии с психологией, мимики с речью. По английски haugty (этимологически: высокий означает гордого; латинское же superbia (гордость) уже слишком очевидно происходит от слова super (над, выше). Глубокомысленный филолог мог бы придумать много вариаций на эту тему, которой я коснулся здесь только в общих чертах. В мимике происходит то же самое, что и в речи. Всей силою наших мышц мы стараемся казаться выше и шире, чем на самом деле. Из этих двух одновременных усилий, иногда противодействующих одно другому, весьма естественно и складывается форма надутой мимики надменности и тщеславия. И потому совершенно справедливо надменного человека сравнивают с павлином, который выступает гоголем со своим распущенным хвостом.

Мы поднимаем брови, веки, верхнюю губу, выпрямляем шею, туловище, талию; стараемся поднять кверху все главные или второстепенные части нашего «я», иногда обращаясь даже к шляпнику и сапожнику, чтобы они помогли нам в этой работе самовозвышения. Ах, если бы можно было укрепить шест к небу и взобраться в самую высь.

Все это – по поводу стремления подняться вверх. С целью же казаться толще мы надуваем щеки, расширяем грудь, упираемся руками в бока или в подмышки, расставляем ноги и покачиваемся справа налево и обратно; запускаем руку в прическу и взбиваем эту волосистую мураву; вообще мы стараемся захватить и в ширину столько же, сколько это удалось нам в длину, или наоборот выиграть в длину то же, что достигнуто уже в ширину, – смотря по тому, какую вы предпочитаете метафору, грамматическую или геометрическую.

После того, как мы уже раздались вширь и стали длиннее, увеличив всевозможными способами геометрические измерения нашего тела, мы стараемся расширить и наши движения; пальцы, насколько можно, раздвигаются один от другого и описывают круги; ноги также стремятся отойти, в сторону от туловища; часто мы захватываем с собой какой-нибудь объемистый предмет – плед, портфель или книги, лишь бы еще более увеличить размеры своих членов и вообще расширить горизонт нашей надутой особы. Есть особый характерный способ размахивания в воздухе носовым платком, по которому в девяноста случаях на сто можно отличить заносчивого человека.

Последней границей такого увеличения в длину и ширину, этой надутости во всех направлениях, является пыхтение, которое происходит в силу того, что дыхательные движения задерживаются для надувания щек и для придания голосу звучности; надо же воздуху, наконец, выйти, и он вырывается с шумом, который между прочим служит и тому, чтобы обратили на нас внимание.

По той же причине надменные люди вообще говорят громко, часто восклицают, пользуясь всеми средствами, чтобы произвести побольше шуму.

Надутому гордецу нельзя обойтись без того, чтобы не выказывать презрения к кому-либо или чему-либо, или даже пренебрежения ко всему человечеству; в оживленной мимике, внушаемой этим чувством, всегда замечается известный оттенок презрительной улыбки – иронической, язвительной или просто надменной. Надменная улыбка отличается от других видов выдвижением вперед нижней губы. Мышца, служащая для этого движения, справедливо носит название мышцы гордости (muscitlus superbus).

Слезы могут быть выражением внутренней радости тщеславия или удовлетворенной гордости, хотя это случается редко; более обычное явление – смех, и при закрытых дверях смех этот может показаться даже наивным, добродушным и шумным; иногда он сопровождается явлениями какого-то бреда, восторженности, конвульсии. Мы уже неоднократно повторяли, что все вообще выражения, раз они достигают крайних степеней своего развития, делаются между собою сходными и незаметно сливаются друг с другом.

Даже каучуковые шары не остаются вечно надутыми, а павлин, индюк и человек тем более не могут беспрерывно удерживать всю свою напыщенность. Но легкий и постоянный оттенок ее служит самым обыкновенным выражением надменности и придает лицу своеобразный и стойкий отпечаток.

Мимика всегда остается одна и та же, но выступает слабее и менее отчетливо, так что соответствующая мышцы привыкают постоянно находиться в состоянии умеренного напряжения. Даже во время сна такое лицо может сказать смотрящим на него, что самолюбие в нем бодрствует.

В научных сочинениях слово надменность или гордость употребляется в самом общем смысле, и здесь не место входить в филологически разбор синонимов названия этой могучей аффективной силы, этого смертного греха. Для нас достаточно, если слово выражает вполне определенно и ясно для всех известное понятие.

Синонимические и родственные с надменностью чувства имеют определенные названия, и каждое из них выражается различной мимикой. Мы пересмотрим их кратко.

Чувство собственного достоинства, чувство чести, благородная гордость представляют собою прекрасные и самые возвышенные формы гордости вообще. Это далеко не пороки, а настоящие добродетели. Чувство чести и собственного достоинства выражаются мимикою скорее отрицательной, чем положительной. Часто уже серьезная сдержанность и энергическая поза служат наглядным выражением психических сил высшего порядка. Чувство гордости уже нахфавляет наш путь между пороком и добродетелью; мимика становится более воинственной, более решительной. В книге Дарвина (О выражении волнений) фиг. 1-я в таблице VII могла бы одинаково хорошо выражать как чувство презрения, так и движение гордости, возмущенной постыдным предложением.

Привычка повелевать, к которой всегда присоединяется известная доля гордости и даже надменности, придает многим генералам, князьям и государям особенный взгляд и властное выражение, которые очень трудно поддаются определенно, но бросаются в глаза всякому, даже самому заурядному наблюдателю.

Все мы помним тот взгляд, полный величия и авторитета, какой светился в глазах короля Виктора-Эммануила; такая же своеобразная черта разительно выступает и у короля Гумберта. Восемьсот лет царствования, конечно, должны были оставить в фамильных чертах такой след, который далеко не каждым может быть усвоен по желанию. Аристократизм – одно из самых естественных проявлений в истории человечества, и демократы, отрицая самые элементарные законы наследственности и человеческой природы, заставляют историю идти назад, вместо того, чтобы подвигать ее вперед. Аристократические манеры всегда представляют собою нечто наследственное в области мимических явлений и недоступное простому усвоению.

Тщеславие – одна из наиболее характерных форм надменности; оно состоит в самообольщении собственной красотою, роскошным образом жизни, богатством или изяществом покроя костюмов. Это – ничтожная гордость, прилагаемая к малым вещам маленькими людьми. Мужчины, всегда высокомерные по отношению к женщинам, желали бы сделать гордость и честолюбие привилегией сильного пола, а тщеславие предоставить слабому полу. В этом, как и во всем прочем, они захватывают себе львиную долю, совершенно забывая о том, что разница в наклонностях зависит не от пола, а от различия характеров и от степени возвышенности идеи. Много найдется самцов, очень и очень тщеславных, но есть также и женщины, способные к гордости и честолюбию. Я знаю одного прекрасного человека, который показал себя на поле битвы храбрым солдатом, а в настоящее время это хороший писатель, которому, однако же, никогда не удавалось сделаться заметным оратором в палате. Во время своих речей он всегда смотрел на трибуну, занятую дамами и больше всего был занят известной округленной жестикуляцией своей правой руки, что сообщало блеск изящной его наружности, попеременно закрывая и открывая безукоризненный профиль его лица. Но эта кокетливая мимика отнимала всю силу у его мысли, и речь его не имела за собой ни убедительности, ни силы действия, ни нервозности одушевления. Конечное Бальзак присудил бы ему за такое округленное движение руки Монтионовскую премию, подобно тому как он ее назначил однажды за грациозное движение юбками.

Мимика тщеславия скудна, мало экспансивна, но богата сдержанными улыбками, скрытым самодовольством и затаенным коварством. Живописцы и поэты всех времен постоянно изображали тщеславных с зеркалом, потому что именно перед зеркалом красивая и занятая своею наружностью особа (заметьте, я говорю – особа, а не женщина) может вполне предаваться мимике самовосхищения.

Тщеславие почти всегда соединяется с кокетством, и тогда представляет сложную мимику, направленную к тому, чтобы пленять, нравиться и очаровывать. Все животные тех видов, у которых ясно выражено половое различие, способны к кокетству для удовлетворения своих любовных стремлений, и можно было бы составить занимательную книгу, если бы собрать все подобные картины, представляемые целым миром животных.

Задача кокетства вообще состоит в том, чтобы скрыть, или сделать менее заметными естественные недостатки, и напротив – выставить рельефнее свои достоинства, а то и подделать их, если они отсутствуют. В обществе, где собрались мужчины и женщины в возрасте половой зрелости (или даже еще не достигшие этого возраста, а также пережившие его) не найдется, пожалуй, ни одного индивида, который не сделал бы ни одного жеста, не произнес бы ни одного слова с известною целью, удачно выражаемою английским словом courtship. Один всегда жестикулирует открытою рукою, потому что она у него очень красива; другой непременно старается привлечь внимание на свои ноги, обутые в изящные ботинки, потому что они у него замечательно миниатюрны. Графиня А. постоянно смеется, даже говоря о похоронах, потому что у нее удивительные зубы, а маркиза У., хотя и преисполнена благочестия и скромности, декольтируется до последней возможности, потому что ее плечи достойны Юноны. Князь X. постоянно носит панталоны в обтяжку, даже когда бывает мода на широкие панталоны, потому что у него ноги Аполлона, а его сестра никогда не снимает своих перчаток, даже за обедом, потому что кожа на ее руках покрыта пятнами. Однако, увольте меня от этого скучного, и без того слишком длинного повествования, так как вы сами ежедневно встретите сотню случаев, на которых можно с успехом изучать мимику тщеславия, связанного с кокетством.

Честолюбие – особый род психического волнения, имеющий много общего с гордостью, но не обладающий самостоятельной мимикой. Оно выражается то обычной мимикой гордости, то мимикой, свойственной решимости, борьбе или творческому вдохновению. Без помощи аллегорий и без особых ухищрений искусства самый великий живописец не мог бы изобразить честолюбца. Даже когда подобрана надлежащая аллегория и в произведение вложено достаточно искусственности, и тогда надо еще подписать внизу: это честолюбие. По этому поводу я не могу не вспомнить одного очень посредственного монумента, в котором скульптор (человек, впрочем, почтенный) желал изобразить политику, стратегию и другие науки в том же роде, но принужден был все эти названия подписать внизу золотыми буквами. И как этот великий муж не припомнил старую историю о св. Антонии и его свинье?

Высокомерие—та же гордость, только с некоторым плюсом и некоторым минусом. Придатком является грубость, а недостает здесь хороших манер. Дерзость, нахальство и наглость – родные сестры высокомерия; мимика этих психических движений спускается все ниже и ниже, по мере уменьшения в них деликатности и скромности, которые мало помалу вытесняются чувствами низшего порядка.

Соответственно иерархии чувств существует такая же иерархия и в формах выражения. Мне случалось быть перед лицом королей и императоров Европы, я разговаривал с королем Арауканш Колликвео и с Кациком, повелителем парагвайцев. Все эти властители давали мне хорошо почувствовать то расстояние, ту пропасть, которая отделяет их от меня, но различным образом. Колликвео и Кацик были высокомерны и дерзки; король и император были просто только величественные и горды. Конечно, корона должна же иметь известное значение; все равно, сделана ли она из золота или из перьев попугая, носит ли ее тиран или конституционный король, – в любом случае это корона.

Из всех выражений цивилизацией налагается самая крепкая узда на выражение надменности, которое подвергается при этом резким изменениям и сильно стушевывается. Ведь всякий раз, когда мы обнаруживаем горделивое самодовольство, мы оскорбляем самолюбие другого. Если мы слишком откровенно обнаружим нашу радость перед лицом, которое нас хвалит или нам аплодирует, мы непременно внушим ему желание заменить хвалу порицанием, а аплодисменты – гавканьем. Увлечение и мода побуждают нас курить фимиам и перед героем, и перед танцовщицей; но мы хотим, чтобы и герой, и танцовщица чувствовали больше признательности, нежели гордости, и помнили бы, что нашими похвалами и венками они обязаны не столько своим заслугам, сколько нашей благосклонности. Надо побывать в Африке, чтобы видеть людей, готовых ползать животом по земле пред своим повелителем и нисколько не оскорбляющихся, если он плюнет на них. Нужно отправиться в Полинезию, чтобы увидеть там улицу, покрытую живыми людьми, которые, растянувшись на земле, образуют из себя род мостовой, по которой должен шествовать новобрачный в жилище своей супруги[76]76
  Wfatt Gill, Life in the Southern Isles, London, p. 60.


[Закрыть]. У нас же сами короли, входя в Парламент при громе аплодисментов, наклоняют голову в знак признательности. Драматические актеры, низводимые на уровень танцовщицы и вызываемые в тридцатый или сороковой раз, должны сгибать спину, а не выпрямляться; они должны выказывать смущение от такой чести, вместо того чтобы ею гордиться. Если бы актер или танцовщица подняли при этом голову, выпрямили бы шею и туловище, придя в восторг от бури аплодисментов, то вероятно их приняли бы за сумасшедших, и, наверное, освистали бы. Наоборот, чем более скрывается радость триумфа, тем сильнее становятся и аплодисменты; ничто так не очаровывает нас, как скромность при блестящем успехе. Только тогда мы отдаемся искренно и во всю ширь быстрым порывам восторга и удивления.

А завтра мы себя вознаградим за принесенную нами жертву ядовитыми пересудами и злыми насмешками. Так уж устроен цивилизованный человек; ему обрезали ногти и подпилили зубы, но из этих обрезанных ногтей и подпиленных зубов он все-таки умеет испускать тонкий яд, прививаемый под кожу ближнего с благочестивою миною и под лицемерным предлогом справедливости.

Под musculus superbus (см. стр. 174) автор, очевидно, имеет в виду мышцу, осаждающую нижнюю губу (m. depressor labii inter.). Это противоречит, однако, общепринятой анатомической терминологии. Дело в том, что еще со времен Кассерия и Риолана мышцей гордости, обыкновенно называют верхнюю прямую мышцу глаза (m. rectus superior), при сокращении которой взгляд направляется вверх и принимает выражение, характерное для горделивой мимики, что признается всеми и, между прочим, самим автором этой книги. Поэтому, вероятнее всего, что почтенный автор просто случайно ошибся в применении означенного термина, вовсе не имея в виду извращать произвольно его значение и таким образом запутывать номенклатуру.

Кстати отметим, что в анатомии существует не мало других синонимов, определяющих более или менее удачно мимические роли различных мышц при известных душевных волнениях. (П. П. Лесгафт, «О генетич. связи между выраж. лица и деятельн. мышц», Труды Антрополог. Отдела Моск. Общ. Любит. Естествозн. и Антропологии, т. 5, Антрополог. выставка 1879 г., т. III стр. 300). Высокое значение глаза, как органа мимики, сказалось и в анатомической терминологии: все четыре прямые мышцы его окрещены мимическими синонимами. Верхняя прямая, как уже сказано, обозначается мышцей молодости, m. superbus s. sublimis; нижняя прямая – мышцей покорности, стыда, m. humilis s. deprimens; наружная прямая – это мышца презрения, m. indignatorius s. indignabundus; внутренняя прямая – m. amatorins s. bibitorius. Далее, мышца, оттягивающая кнаружи угол рта, прозвана мышцею смеха(m. risorius Santorini). Малая скуловая (m. zigomaticus minor), поднимающая угол рта вверх, получила название мышцы зависти, а большая скуловая (m. zigomaticus major) – мышцы иронии; последняя оттягивает угол рта вверх и кнаружи, при чем открывается доступ к корню языка, где по преимуществу воспринимается ощущение горького вкуса. Мышца, поднимающая верхнюю губу (m. levator labii super. proprius) называлась также мышцею скупости: при сокращении ее, как бы хотят удержать во рту вкусный кусок, чтобы подольше его смаковать. Сокращение мышцы, оттягивающей вниз угол рта (m. depressor anguli oris), характерно для мимики отвращения.

Е. Вербицкий