Текст книги "Физиогномика и выражение чувств"

Телосложение чахоточное. Это телосложение почти во всем противоположно предыдущему; отличительные признаки следующие: фибры худощавые, напряженный, нежный и раздражительный; белизна и тонкость кожи; присутствие некоторых признаков английской болезни и золотухи; волнистые волосы; тонкий и длинный нос; очень выдающиеся челюсти; большие, широко открытые, чаще всего голубые (?) глаза; молочная белизна склеротики глаза; тонкая, длинная, наклоненная вперед шея, на которой ясно выступают синие вены; узкая и плохо сложенная грудь; высокий стан и длинные, тонкие конечности. Этой конституции присущи: живой, влюбчивый характер, проницательный, иногда сатирический ум, наклонность копировать других, а также очень раннее развитие умственных способностей. Особы такого темперамента говорят много, едят и спят мало, крайне обидчивы, любят развлечения и легкую литературу.

Есть, однако, и другая разновидность чахоточного сложения, отличающаяся исхудалым, как бы измятым телом, непропорциональной длиной членов, плохо уравновешенными движениями; представители ее лишены той нежности и тонкости очертаний, какие свойственны первому типу; они обладают слабым, нерешительным, застенчивым характером и в свою очередь представляют болезненную расположенность к легочному страданию.

Удачнее описывает Полли физиономию чахоточного, когда болезнь находится в последнем периоде и когда истощение членов достигло крайней степени.

Глаз прячется под бровями, то с живым и блестящим взглядом, точно в нем собралась вся жизненная энергия, прежде чем ей исчезнуть навсегда, то прикрытый посиневшим веком, окаймленным темным кругом; лоб имеет выражение скорее унылое, чем сердитое; волосы небрежно разбросаны, что придает лицу много выразительности, особенно у женщин; виски и щеки ввалившиеся, высохшие и исхудалые; углы рта опущены к зубам, как при горькой улыбке; подбородок заострен и угловат; губы стали тоньше, бледны, бессильны и более не соединяются одна с другой; румянец, выступающей в виде небольших пятен, придает скулам лица обманчивую жизненность, напоминающую, по выражению Бальзака, вечернее зарево, которое предвещает заход солнца. Длинная, худая, немного искривленная шея оканчивается двумя выдающимися шнурками, между которыми находится глубокая впадина, пересекаемая у мужчины резко очерченным кадыком гортани; межреберные промежутки широки, и ребра настолько выступают из-под кожи, что образуют на груди двойную лестницу; у женщины грудные железы почти исчезают, так что от них ничего не остается, кроме сосков; ключица почти отделяется от туловища и, по-видимому, угрожает продырявить растянутую кожу; конечности, почти лишенные мускулов и превращенные в кости, обтянутые кожею, готовы, кажется, сломаться при малейшем движении; сочленения толсты и резко выдаются; исхудалые, удлиненные, прозрачные пальцы рук оканчиваются загнутыми синеватыми ногтями; повышенная температура кожи и ускоренный пульс свидетельствуют о том, что организм пожирается внутренним пламенем, очаг которого находится в легких; живое вещество мало помалу исчезает, и остается один только остов тела. Эта ужасная болезнь, часто похищающая прекрасные существа в полном блеске молодости, придает выражение глубокой скорби всему лицу и особенно взгляду умирающего, ум которого остается нетронутым, который лично присутствует при угасании и разрушении собственного тела и живо чувствует, как ускользают от него все радости, все счастье, которые сулила жизнь его молодости; с этих пор у него не остается ничего, кроме жалкого утешения быть предметом сострадания ближних.

Как ни живописны эти картины, тем не менее, они имеют важный недостаток: почти на каждом шагу они колеблются между смутною фразеологиею и карикатурным преувеличением правды. Ипохондрики, которые будут читать эту книгу, должны хорошо помнить об этом; в противном случае каждый из них в этих картинах может увидеть свой собственный портрет.

Старинные врачи занимались патогномонией гораздо больше, чем новейшие, потому что они не знали ни постукивания, ни выслушивания больного, и вообще – всех современных способов объективного клинического исследования. Но, с другой стороны, врачи нашего времени, слишком пренебрегающие этим учением, впадают в противоположную крайность. Поэтому, и теперь еще можно воскликнуть вместе с Лафатером, почти ничего не изменив в его словах: «Медицина, опирающаяся на физиогномику, была бы произведением достойным вашего имени, знаменитый Циммерманн»[95]95
  Lavater. Essai sur la physionomie etc., La Haye, 1786, p. 125. – Лафатер посвящает патогномонии только четыре страницы своего бессмертного сочинения, именно в 3 томе. III главе, озаглавленной: De I'état de santé et de maladie, ou Essai d'une sémiotique (О состоянии здоровом и болезненном, или опыт семиотики), но и в этом немногом видна правильная постановка задачи. Автор говорит, что он убедился в важности этого вопроса и предвидит плодотворную разработку его в будущем.


[Закрыть].

Между старинными авторами, которые писали более научно о патогномонии, кроме божественного Гиппократа, известны следующие: Аретей, Леомний, Эмилий Камполонг, Вольф, Гофманн. Шредер отец. Сочинение Самуила Квельмальца «De prosoposcopia medica» (Lipsiae, 1784 г.) в свою очередь весьма замечательно, равно как и труд Сталя «De facie morborum indice seu morborum aestimatione ex facie» (Halle, 1700 г.). Остается, наконец, указать еще на более древнюю семиотику Фомы Фиенскаго, имеющую важное значение «Thomae Fieni, phuosophi ас medici praestantissimi», «Semiotica, sive de signis medicis» (Lugduni, 1664 г.).

Глава XXII. О критериях для оценки физиономии в нравственном отношении

Лицо доброе и лицо злое

Есть особы, имеющие притязание на известный дар природной проницательности, обладая которой, им достаточно взглянуть на лицо человека, чтобы отгадать, добр ли он или зол, двоедушен или чистосердечен; мало того, иной раз они берутся даже утверждать, что такой-то скуп или же расточителен, что он галантен или, наоборот, подходит к типу Иосифа Иудейского. Такое притязание, выражающееся иногда редкой и драгоценной способностью угадывать характер человека по исследованию его лица, нисколько не основано на убеждении, будто это таинственный, врожденный талант, вроде гения или красоты, и будто нельзя его приобрести с помощью труда или доброй воли. Единственный секрет заключается здесь в наблюдательности ума, которую можно развить упражнением, как и всякую другую интеллектуальную способность; и в этом нет ничего таинственного, ничего чудесного. Горе, однако, этим привилегированным смертным, если они пожелают перейти от искусства к науке и выразить в виде догм и логических положений результаты своего опыта и своей прозорливости. Тогда они начинают путаться и передавать в сбивчивых выражениях то, что им казалось вполне понятным. Они превращают в грубые афоризмы самые удивительные и тонкие догадки своего наблюдательного ума, – и это явный знак того, что физиономика может быть только искусством. Это хорошо заметно у Лафатера, самого проницательного, быть может, из наблюдателей человеческого лица, притом очень искусного живописца. Когда он пробует научить нас тому, что ему хорошо известно, когда он делится с нами своими убеждениями, он сам начинает бродить в тумане фразеологии. Поэтому, мне будет очень жаль вас, если вы захотите следовать его наставлениям в практической жизни. При этом вы ежеминутно должны будете убеждаться, что из сотни случаев, Лафатер ошибся в девяноста, или же, что вы не сумели его понять, или, наконец, что его современники не похожи были на теперешних людей.

Кроме этих артистов физиогномики, встречается множество заурядных претендентов на проницательность, которые постоянно судят вкривь и вкось, потому что плохо наблюдают, а еще хуже делают свои выводы. Каждый день можно быть очевидцем пагубных последствий подобного невежества и подобных, ни на чем не основанных, претензий. Влюбленный молодой человек утверждает, что его возлюбленная – ангел доброты и целомудрия, а на самом деле оказывается, что это ехидна или Мессалина. В других случаях, выбирая себе слугу или приказчика, заключают о его добродетелях по выражению лица, при этом нередко доверие отдается плуту или человеку, наделенному всевозможными пороками. Есть множество ошибочных критериев, на которые мы полагаемся в подобных случаях и которые делают нас жертвой собственной опрометчивости; но два из них более обыкновения и на каждом шагу могут устроить нам западню.

Красивое нравится всем и каждому; поэтому довольно редко бывает, чтобы мы заподозрили в коварстве тех мужчину или женщину, которые обращаются к нам с милой улыбкой на устах или смотрят на нас бархатным, улыбающимся взором. Вероятность ошибиться усугубляется, когда мужчине приходится судить о женщине, или, наоборот, в этих случаях внезапная симпатия, влечение, любовь легко ослепляет нас и заставляет считать хорошим красивое, а дурное – безобразным. Пословица – косой никогда не свободен от коварства, – которая с небольшими вариациями повторяется на всех языках, является дерзкою формулою того фальшивого критерия, которым пользуется толпа для оценки нравственного достоинства физиономии. Совершенно верно, что крайнее безобразие часто соединяется с характером, мало заслуживающим уважения: но, несомненно, также и то, что можно быть безобразным, как Сократ, и в тоже время обладать его добродушием, а с другой стороны, можно быть достойным презрения и вероломным, имея лицо Алкивиада или Байрона. Сколько дочерей Евы отравляют нашу жизнь и сеют вокруг себя измену и бедствия, хотя некоторые из них красивее Венеры Милосской.

Другой критерий, сбивающий с толку наши суждения в деле нравственной оценки человеческого лица, заключается в неумелом применении индукции. Если было замечено, что один кривой оказался злым, то на этом уже строится заключение, что всех кривых нужно остерегаться, как огня; если одна женщина, имевшая на подбородке ямочку, была признана ангелом, – отсюда готов вывод, что и все прочие женщины с такой же миловидной ямочкой непременно должны быть добродетельны.

Единственный научный критерий, дозволяющий отважиться на суждение в области таких темных вопросах, дает нам мимика. Напротив, нужно решительно освободиться от всех притязаний эстетического и анатомического критериев. Волнения, чувства – мы повторяли это уже сто раз – выражаются различным образом, а известная мимика, при частых повторениях, оставляет на лице постоянный отпечаток, имеющий определенный смысл и дающий возможность раскрыть весь характер или нравственную историю человека. У всех детей физиономия апатична и ничего на ней нельзя прочесть; но почти невозможно, чтобы на лице человека в возрасте тридцати лет, невозможно было прочитать какую-нибудь страницу его жизни, открывающую нам или одну из его добродетелей, или одну из его нравственных язв.

Но даже и тут, сколько трудностей, сколько сомнений предстоит одолеть, чтобы воспользоваться этим единственным научным критериями. В морщинах лица нервного, впечатлительного человека может быть написана целая поэма; с другой стороны, мне известна одна красивая дама, которая, далеко пережив критический возраст, не имеет еще ни одной морщины. Она никогда не плакала и почти всегда смеялась; но зато на протяжении многих лет она надевала на ночь маленький аппарат, прилегающий к обеим сторонам лба и прикрепляемый к затылку, с той именно целью, чтобы растягивать кожу у наружного угла глаза и таким образом препятствовать развитию ужасной гусиной лапки около глаз.

Если читатель следил до сих пор за моим аналитическим исследованием различных выражений, то он уже имеет в своих руках нить, для того чтобы ориентироваться при оценке человеческого лица; таким образом, эта глава могла бы показаться липшей. Но так как нам нужно сделать некоторые синтетические обобщения, то не бесполезно будет сосредоточить свет в Диогеновом фонаре, после того как мы разложили его с помощью аналитической призмы.

Две основные черты, два самых верных признака доброго лица: постоянное доброжелательное выражение его и полное отсутствие на нем всякого лицемерия.

Любить, вечно любить весь мир и быть неспособным к ненависти – вот идеал добродетели, который написан на ангельском лице многими отрицательными и несколькими положительными знаками.

Не выражайте никогда ни ненависти, ни жестокости, ни гнева, ни злопамятства, ни зависти, ни сластолюбия, ни беспутства – и этого достаточно, чтобы лицо свидетельствовало о большом запасе добродушия. Если к этим отрицательным чертам присоединить легкую улыбку, указывающую на постоянно радостное настроение и желание нравиться, хорошо поступать и быть любимым, то перед нами будет нарисована в общих штрихах физиономия вполне благородного человека.

Я советовал бы вдуматься в эти строки, утверждающие несомненный факт, тем пессимистам, которые считают человека созданным для зла, и полагают, что некоторая способность к добру развивается в нем только вследствие воспитания, либо под влиянием страха и выгоды. Справедливо как раз противоположное, и нам, цивилизованным людям, у которых исчезли последние следы людоедства, нам приятно любить и тяжело ненавидеть. Добрый человек счастлив, и он выражает свою душевную ясность, свою потребность любить и быть любимым постоянной улыбкой, которая нас трогает и заставляет воскликнуть с жаром глубокого убеждения: «О, как должен быть добр этот человек! О, какой святой должна быть эта женщина!»

Привычка к ненависти и вообще ко всем порокам, унижающим человека и приближающим его к животному типу, напротив, отмечает на лице выражение уныния, неудовлетворенности, – признаки вечного недовольства, постоянной вражды к самому себе и к другим. Презрение, антипатия, которые выпадают на долю злых, усиливают в них злопамятство, затаенную и беспрестанную жажду мести, словом, все то, что придает их лицу унылое выражение и заставляет нас сказать: «Какое злодейское лицо! Невозможно, чтобы этот человек был порядочным!» Есть люди, которые никогда не улыбаются, разве только насмешливо или с оттенком выражения удовлетворенной ненависти – и вот у них-то мышцы лица решительно отказываются выражать доброжелательные чувства. Другой, почти постоянный признак благородной физиономии—это прямое выражение ее, открытое для всех душевных волнений, и неспособность что-либо скрывать. Злое лицо, наоборот, всегда фальшиво. В самом деле, порядочный человек никогда не остерегается других: он не чувствует нужды уклоняться от испытующих взглядов, между тем как плут всегда избегает их, невольно опасаясь, как бы не обнаружились его помыслы. Неоспоримо, что на всех языках цивилизованных народов открытое лицо есть синоним доброго лица, а притворная физиономия—синоним злой физиономии.

Открытым лицом обладает человек вполне спокойный, не уклоняющийся от взглядов тех, кто с ним говорит или его наблюдает. Такое лицо выражает печаль и радость, любовь и гнев без умалчивания и без лицемерия.

В противоположном случае мышцы постоянно находятся в тревожном возбуждении, неопределенно сокращены или расслаблены и, так сказать, колеблются туда и сюда, не зная, какому волнению подчиниться и какое принять выражение. Эта нерешительность особенно ясно выступает в блуждающем взгляде, который переходит от одного выражения к другому и чаще озирается по сторонам, нежели смотрит прямо. Вот почему его и называют косым или воровским взглядом.

Если и можно что-нибудь ясно прочесть на подобном лице, то разве бессознательную боязнь, чтобы посторонний глаз не подметил злую наклонность или злое душевное волнение, которыми чревата преступная совесть. Это оборонительное положение мало-помалу входит в привычку, и часто случается наблюдать, что человек с фальшивым выражением взгляда, участвуя даже в безразличном разговоре, никогда не смотрит прямо в лицо своему собеседнику.

Это один из самых верных признаков коварного характера, и он тем более драгоценен, что самым отъявленным лицемерам не удается скрыть свой лукавый взгляд под грубой маской искренности или с помощью принужденной улыбки. Мышцы глаза именно всегда очень упорно сопротивляются лицемерию и легче всего поддаются настоящим волнениям, исходящим из нервных центров. Можно плакать в то время, когда душа преисполнена радости; можно смеяться в минуты душевных терзаний; но почти невозможно смело встретить чужой взгляд, коль скоро ощущается потребность скрыть свое волнение[96]96
  Дон Пернетти весьма картинно описал мимическую борьбу, которую приходится выдерживать притворяющемуся человеку: «Хотел бы притворщик замаскировать свои чувства, но при этом внутри его происходит борьба между правдой, которую он намерен скрыть, и ложью, которую он желал бы выставить. Эта борьба производит беспорядок в движении его членов. Сердце, функция которого заключается в возбуждении жизненных духов, прогоняет их туда, куда они естественно должны устремляться. Воля же сопротивляется этому; она их обуздывает, держит в плену; она старается извратить их движение и характер действия, с целью обмана. Но множество сил от нее ускользает, и эти то беглецы приносят верные известия о том, что происходит в тайном совете. Таким образом, чем сильнее хотят скрыть правду, тем больше увеличивается смущение и тем лучше раскрывается обман».
  Лафатер, цитируя это место, замечает, что он вполне разделяет такое мнение. И затем от себя уже дает нам красноречивое описание обольстителя, отрицающего, что он сделал матерью молодую девушку, которая показывает судье своего ребенка, восклицая: «Вот его отец». Послушайте эту вдохновенную речь знаменитого цюрихского пастора: «Передо мною два лица, из которых одно не имеет надобности заставлять себя казаться не тем, что оно есть; другое же делает над собою страшные усилия и вынуждено как можно тщательнее скрывать их. Виновный кажется более уверенным, чем невинный, но сразу видно, что голос невинности обладает большей энергией, выразительностью, убеждением; сразу заметно, что взгляд невинного более открыт, чем взгляд обманщика. Я смотрел на эти взгляды с умилением и негодованием, которое внушалось невинностью и преступлением; один взгляд, не поддающийся описанию, говорил самым решительным образом: смеешь ли ты его отвергнуть? Я различал в тоже время другой взгляд, подернутый облаком; я слышал грубый, высокомерный, но более слабый, глухой голос, который отвечал: «Да, я смею его отвергнуть!» В позе, особенно в движение рук, в походке, когда их вводили и выводили обратно, потупленный взгляд одного, его унылый вид, приближение кончика языка к губам в то время, когда я произносил самые торжественные и грозные места присяги, которые от них требовались; между тем как у другого твердый, открытый, удивленный взгляд, казалось, говорил: «Праведное небо! И ты готов присягнуть!» Читатель может мне поверить, что я слышал и ощущал невинность и преступление». (Lavater, op. cit. t. 2. p. 13)
  Тот же автор высказывает по поводу откровенных лиц следующие драгоценные слова:
  «Но где же это простое, истинное, прямодушие, узнаваемое без всякого усилия и сообщаемое без задней мысли? Где этот взгляд, выражающий искренность, братскую любовь, взгляд сам по себе открытый, без всякого искусственного усилия или принуждения, тот смелый взгляд, который никогда не скрывается и не блуждает?
  Счастлив тот человек, который его отыскал! Пусть же он продаст все что имеет, чтобы приобрести поле, скрывающее подобное сокровище». (Ibidem, pag. 17).


[Закрыть].

Довольно часто скрываемое волнение бывает настолько сильно, что смотреть в сторону или придать взгляду неопределенное направление оказывается недостаточным; в подобных случаях глаза судорожно смыкаются, является спазмолические сокращения губ или носа, или же наступает зевота. Эти симптомы всегда должны внушать вам подозрение; они напоминают прыжки зайца то назад, то в сторону, когда он, преследуемый собакою, возвращается по своим же следам обратно, чтобы сбить с толку противника.

Слова добрый и злой слишком грубы для выражения различных типов характера, а равно и соответствующие мимических форм. Это ни что иное, как жалкие стенографические знаки, удовлетворяющие нашим обыденным потребностям и соответствующие несовершенству нашего языка и скоротечности нашей жизни. Но искусство и наука не могут этим удовлетвориться. Великий романист употребляет целую книгу, чтобы описать мрачные бездны злодейского характера, а Рафаэль изобразил нам божественную доброту одной матери такими штрихами, которых никто не в состоянии воспроизвести.

К отрицательным и положительным чертам доброго лица можно прибавить еще другие, более возвышенные признаки, которые способны идеализировать его выражение. К совершенному отсутствие всякой злобной мимики и к беззаботной улыбке присоединяется тогда осанка, полная достоинства и мужества, а также привычка смотреть вверх, как бы желая обнять все человечество единым взором любви и созерцать обширные, бесконечные горизонты. Мгновенная решимость на известную жертву, или постоянное отречение от всех благ жизни, великодушное прощение или нежное чувство ко всем земным страданиям, – все это выражено в бессмертных произведениях великих художников, которые умели и всегда будут уметь очаровывать зрение изображениями Христа и мучеников. Угадывая научную мысль посредством высшего вдохновения, они сумели набросать на фоне безусловного добродушия несколько более ярких тонов необыкновенной добродетели, великодушных порывов, благородного геройства. Редкие выражения в природе! Еще реже приходится встречать их в мраморе и на полотне, ибо это беглые проблески, проявляющееся на мгновение, чтобы тотчас же исчезнуть, так что искусству едва удается их уловить с помощью меткого наблюдения, и еще чаще – благодаря счастливому угадыванию.

На противоположном полюсе мы встречаем лицо, далеко не столь редкое, как предыдущий тип, и называемое лицом висельника, – бесспорно на том основании, что обладатель его производит собою впечатление приговоренного к виселице или каторге. При этом замечается не только полное отсутствие на лице всякого доброжелательного выражения, не только лживость взгляда, но и следы всевозможных зверских инстинктов; все пороки наложили здесь свои багровые, отвратительные оттенки. Ненависть, сластолюбие, жажда наживы, косность, одолеваемая только вином, вялость, которую способен расшевелить только гнев, беспрестанное озлобление, скопляющееся подобно шлакам вулканической почвы, беспутная чувственность и непреодолимая влечение ко всему грязному, отпечаток медленного и неизлечимого страдания, зверский смех, страстное желание видеть море крови и слышать хор стонов, ненависть в самых грубых ее проявлениях, которые приводят в содрогание и иссушают мозг, бесконечная низость, как бы соединенная цепью каторжника с плотоядной свирепостью, – вот в крупных штрихах набросок лица висельника, какое можно встретить в местах заключения, называемых смирительными домами и острогами.

Глава XXIII. О критериях для составления умственной оценки физиогномики

Лицо тупое и лицо интеллигентное

Посмотрев на лицо мужчины, женщины, ребенка, часто мы задаемся вопросом: сколько ума под этим черепом? Какие сокровища мысли, воображения, воли таятся за этим лбом?

Эти вопросы отчасти могут быть внушены простым любопытством; но иногда они сопровождаются большим беспокойством, именно если дело идет о лице одного из наших детей, или о любимой нами женщины, которую мы навсегда хотели бы назвать своею, или государственного человека, которому мы решаемся вручить судьбы отечества. Но если даже спуститься с этих высот в пошлую обстановку будничной жизни, то все-таки и тут, сколько раз нам приходится определять степень и качество ума на лице слуги, служанки, фермера, компаньона, управляющего и т. п.

Когда я имел честь в первый раз представляться королю Гумберту, он с живым интересом осведомился о моих исследованиях и заметил, что возможность отгадывать способности человека по строению его головы была бы драгоценным даром; он также спросил меня, в состоянии ли наука дать нам в этом отношении некоторые точки опоры.

Если заглянуть в старинные сочинения по физиономике, то там найдется множество ответов на вопрос короля Гумберта.

Прежние физиономисты не только умели с точностью определять, какое количество ума заключает в себе голова человека, но они учили даже распознавать его специальные способности и особые дарования.

Джиованни Баттиста Де Лапорта оставил нам следующее описание грубого ума[97]97
  Da la Porta, Delia fisonomia dell'uomo, Padova, 1627.


[Закрыть]:

«Части, расположенные вокруг шеи, и плечи мясисты, сближены и связаны вместе, но Полемон и Адаманций утверждали, что полости соединены между собою, что большие сосуды в окружности шеи взаимно связаны друг с другом и что не видно круглого углубления (χοτδλη); χοτδλη означает часть углубленную, или, как я думаю, χοτιζ есть ни что иное, как округленная часть затылка головы; действительно, как мы уже заметили об этом при описании головы, если выпуклость на задней части головы недостаточно развита, и если голова представляется круглой, то человек с такими признаками обладает злыми чувствами и грубым умом. Слово χοτδλη истолковывалось в смысле вертлужной впадины таза; но какое отношение к уму может иметь это углубление кости, я не могу этого понять. Или же χοτδλη в смысле углубленный, приписывается задней части головы, которая должна быть круглой, но не выдающейся. Но это χοτδλη не встречается ни у Адаманция, ни у Полемона. Плечи высокие, лоб большой, мясистый, круглый, взгляд вялый (χωωσι), тупой (т. е. бессмысленный, подобно глазам коз, которые глупы). Агостина ди Серса, вследствие незнания греческого языка, переводит это так: мясистые, круглые ноги, приближенные к пяткам, большие, мясистые челюсти. Но у Полемона и Адаманция говорится: ноги и спина длинные. Я полагаю, что в тексте Аристотеля есть ошибка, и что он хочет сказать не Пαχεται, но Вραχεται, т. е. короткие, потому что руки и ноги длинные указывают на развитый ум, и наоборот, короткие составляют природный недостаток и признак грубости. Полемон и Адаманций говорит: тонкие суставы, короткая шея. Далее, они прибавляют, что несовершенные конечности, тучная короткая шея, широкое, мясистое лицо придают выражение глупости и тупости, дополняемое телодвижениями, манерами и привычками, которые обнаруживаются в лице. Но текст, как мы уже это заметили, крайне искажен. Так, Полемон и Адаманций говорят, что открытый рот придает лицу грубый вид; но Полемон употребляет слова ουμφυιζ χαεζ, а Адаманций говорит: αχαυιζ, что гораздо вернее.

Они же выставляют признаком грубости чересчур белый цвет лица (но Полемон замечает: это относится не столько к очень белому, сколько к чересчур темному цвету), и меня удивляет, что это упущено из виду другим писателем, потому что очень бледный или очень темный цвет указывают на природное несовершенство, которое вредит гению, а также на выдающийся живот, на малые и соединенные суставы, на малоподвижные конечности. Здесь надо исправить текст Полемона, где говорится τελεια, текстом Адаманция, который говорит ατελη, потому, что признаки человека остроумного совершенно противоположны признакам человека грубого; у первого из них пальцы хорошо сформированы и отставлены друг от друга, у второго же – они соединены и как бы связаны между собою. Авиценна, описывая фигуру человека хорошо сложенного, ставит на вид следующие признаки недостаточного остроумия и еще менее развитого ума: живот большой, пальцы короткие, лицо и голова округленные, рост слишком высокий или чересчур малый, лоб, шея и лицо мясистые, вся фигура напоминает полушарие, челюсти большие, голова и лоб округленные, лицо длинное, шея толстая и движения глаз очень медленные».

Во всем этом пустословии, которое Де Лапорта выдает за портрет тупого человека, кое-где несколько крупиц разгаданной истины выплывают из океана бесполезных слов, перемешанных с положительными заблуждениями, в роде, например, того, что длина рук выставляется признаком умственного развития. В настоящее время всем известно, что племена самые тупые в умственном отношении имеют особенно длинные руки.

Не более посчастливилось нашему неаполитанскому физиономисту представить нам портрет умного человека, хотя данные для этого он заимствует из сочинений Аристотеля, Полемона и Адаманция. Вот этот портрет:

Они имеют мягкое и сырое тело, не слишком шероховатое, не слишком гладкое, но среднее между тем и другим; лицо – не длинное и не короткое, приятного белого цвета с легким румянцем; волосы мягкие, посредственно густые; глаза больше, кругловатые; голова среднего размера, соразмерная с величиной шеи; плечи слегка опущенные; ноги и колени маломясистые: голос ясный, переходный между низким и высоким; руки длинные; пальцы длинные и довольно тонкие. Они мало смеются, мало плачут, а также мало шутят. Но общее выражение у них веселое и радостное.

Далее Де Лапорта рисует нам свой собственный портрет: «Вот мое изображение, которое выставляется не ради тщеславия, а для того, чтобы каждому были видны мои недостатки». Одно только лишает эту притворную скромность всякого значения, именно то обстоятельство, что автор поместил свой портрет как раз в главе, трактующей о человеке остроумном. И как бы опасаясь, что всего сказанного будет, пожалуй, недостаточно, он заканчивает главу следующими словами: «Я имею сходство с моим братом Джиовано Винченцо, который много занимался наукой».

Иезуит и богослов Гонорий Никеций издал в 1648 году свою физиономику (Physiognomia humana), где на 317 стр. он в свою очередь дает нам описание человека одаренного и человека тупого.

Лицо одаренного человека. Тело мягкое, кожа тонкая, рост средний; глаза голубые или карие; цвет кожи белый; волосы довольно мягкие; руки длинные, пальцы удлиненные; выражение лица добродушное; брови соединены между собою; смех умеренный; лоб гладкий; виски умеренно вогнутые; голова имеет вид молотка, – и этот последний признак относится к числу наиболее постоянных.

Лицо человека тупого. Мясистая шея, мясистые плечи, равно как и лицо, поясница, ребра, грудь, соски; затылок, вдавленный или круглый, но ни в каком случае не выдающийся, лоб большой, мясистый; глаз бледный, такого же цвета, как у козла или у орла; выражение лица тупое, и т. д.

Несколько позже в «Метопоскопии» Кардана (Париж, 1658 г.) гороскопические и астрологические прорицания были доведены до абсурда. (Прочтите строки о Юпитере на страницах 52 и 53 его книги и сравните рис. 39 и 40.)

Преподобный Джованни Инженьери, епископ острова Истрии, говорит в своей «Таблице достопримечательностей» (Падуа, 1626 г., стр. 61): «Малая величина головы относительно туловища служит признаком посредственного ума».

Это сказано очень хорошо, но автор умаляет свою заслугу следующей прибавкой: «Небольшая голова означает человека сердитого и злопамятного».

Достаточно этих немногих примеров, чтобы дать понятие о тех критериях, какими пользовались старинные физиономисты при распознавании ума по человеческому лицу. Приступим теперь к рассмотрению действительно научных критериев. Результаты моих опытов, с которыми я уже познакомил читателя, были бы крайне печальны, если бы в данном случае дело шло не о портретах, а о живых лицах.

При оценке красоты пользуются почти исключительно критериями анатомическими; для определения нравственного достоинства – почти исключительно мимическими; но для оценки умственных качеств сразу необходимы как те, так и другие, при чем, строго говоря, невозможно точнее определить, какую роль играет в наших суждениях каждый из этих двух критериев. Тем не менее, однако, мне кажется, что анатомические критерии вообще могут с точностью отмечать основные черты, тогда как в мимических явлениях сказываются лишь второстепенные различия и индивидуальные особенности склада ума у людей, принадлежащих к одной и той же расе. Никкотини (слепок лица которого имеется у меня), даже мертвого, нельзя принять ни за негра, ни за простого человека; но все, посещающие мой музей, когда я показываю слепок с лица Маззини, спрашивают, не святой ли это.

Анатомические признаки, служащие для приблизительной оценки умственных способностей данного индивида при исследовании его лица, все основаны на соотношении в развитии лица и черепа, – все равно, определяется ли проекция лица к черепу путем приблизительного вычисления объема головного мозга или же посредством грубого измерения известных углов.

Многими веками раньше, до появления краниологии, греческие художники, эти великие наблюдатели, наделяли Минерву и Юпитера большой головой, обширным лбом и настолько ортогнатическим лицом, что личный угол уклоняется иногда по ту сторону отвесной линии и превышает 90°. И напротив, они изображали сатиров малоголовыми, с узким, подавшимся назад лбом и большими, выдающимися челюстями. Даже и теперь еще под именем тупой слывет такая человеческая голова, у которой есть много общих признаков с головою обезьяны.

Взгляните на голову шимпанзе, и вы найдете в ней сильное сходство с выражением многих идиотов; при этом вы вспомните также, до чего отвратительны вам приплюснутый нос, два огромных уха, узкий, покатый лоб – словом все черты, свойственные обезьяне.

Некоторые анатомические особенности, не имея прямого отношения к емкости черепа или к его положению относительно лица, тем не менее, однако, вследствие морфологической гармонии, являются признаками низшей ступени умственной иерархии. Ни одна высшая раса не имеет ни очень малого черепа, ни огромных ушей, ни приплюснутого носа, ни подавшегося назад подбородка; и если мы встречаем эти черты на лице человека нашего племени, мы невольно склонны признать его мало интеллигентным, пожалуй, даже идиотом, прежде чем он откроет рот или совершит перед нами какой-нибудь психический акт, который послужит основой для нашего суждения.

Следующая таблица резюмирует все анатомические признаки, которые при современном состоянии наших знаний, могут руководить нами при определении места, занимаемого человеческим лицом в умственной иерархии.