Текст книги "Записки на табличках Апронении Авиции"

Глава четвертая
(листы 495, о. с. – 499, о. с.)

LXI. Нищенка Луциана

Луциан встретил старуху в желтой кургузой тоге, клянчившую милостыню у южных ворот парка, впустил ее в дом и накормил. Старуха попросила о встрече со мной. Поскольку Луциан счел нищенку болтливой и занятной, он привел ее ко мне в час раздачи еды беднякам. В своих грязных лохмотьях она походила на тухлый яичный желток. Куцый подол не скрывал кривых коленей и оплывших ляжек. А морщинистое лицо и плоский нос с широкими сопливыми ноздрями придавали ей сходство со старой жабой. Я спросила, сколько ей лет. Когда она отвечала, я увидела у нее во рту всего пару черных гнилых зубов. Но зато голос старухи звучал поразительно мягко и музыкально, и изъяснялась она богатым, изысканным языком. Ей было сорок зим, она только что вернулась из Палестины. Подошли служанки; мы начали расспрашивать ее о судьбе знакомых нам беженцев. Старуха сказала, что хочет вина. Я приказала нацедить для нее сетье вина из Байев. «Знаком ли тебе Квинт Альцимий?» – спросила она, взглянув на меня в упор. Я смутилась. «Я ублажала его и так и эдак целых три жатвы, а ты потчуешь меня вином из Байев! – вскричала она. – Велика подать мне массикского!» Я приказала выполнить ее требование. Она принялась взахлеб перечислять имена умерших в изгнании. Взяв ее за руку, я предложила прогуляться по саду, чтобы побеседовать с глазу на глаз. Она согласилась. Оказалось, она любила Квинта в те годы, когда Флавий Афраний Сиагрий был префектом Города и коллегой Антония.[72]72
  Это означает, что Сиагрий и Антоний правили вместе, находясь в одной должности.


[Закрыть] Нищенка премерзко воняла. Задрав тогу, она обнажила ноги доверху, почесала живот и шумно помочилась. Она уже слегка захмелела. Мы подошли к пруду. Утки тихо скользили по переливчатым бликам утренней зари. Старуха уселась на каменную скамью и заговорила, громко шлепая себя по расплывшимся ляжкам:

– Мое имя – Лалаге Асдига. Море подмывает берега и выгрызает в них бухты. Это сейчас у меня рот и задница, как у свиньи. А прежде я была красива. Время – это бог воды, бог скал, что рушатся в море, бог песка, что утекает меж пальцев. Оно разъедает, оно увлекает нас в бездну смерти. Фрукты, выложенные на продажу, к концу дня теряют свежесть; вот и на меня кончился спрос. Я любила Квинта, и до сих пор временами, во снах, мое лоно горит прежним желанием к нему.

Голос ее был удивительно нежен, а выговор чист. Встав со скамьи, она взяла меня за руку. Мы вернулись во дворец. «Я полировала члены твоим возлюбленным, а ты суешь мне оливки!» – завопила она, едва мы переступили порог и оказались перед служанками. Я велела приготовить для нее корзину самых изысканных мясных яств и сладких печений. Когда она удалилась, я приказала Луциану отправить ей вслед мальчиков-рабов: пускай отхлещут ее кнутом, да покрепче, чтобы неповадно было еще раз притащиться сюда.

LXII. Шерстяная крашеная повязка П. Савфея Минора

Я вижу на повороте буксовой аллеи повязку из голубой египетской шерсти. Это головная повязка П. Савфея. Публий направляется в мою сторону. Потом я различаю черты его лица. Потом слышу его голос. Публий восхваляет Агория Претекстата.

LXIII. Вещи и существа, которым ничто не страшно

Среди таковых назову я статуи богов.

Уток и селезней, плавающих в искусственном пруду, в тот миг, когда они приближаются к небольшому водопаду.

Супруга изменяющего жене, который, небрежно бросив ей пару лживых слов, внезапно покидает столовую, словно вспомнил о каком-то важном деле.

Плащ козопаса.

LXIV. Памятка

Мы решили остаться за городом и не ехать в Рим до 1 октября.

LXV. Памятка

Сардониксы.

Яшма.

Пряжки.

Чаша, приписываемая Ментору.[73]73
  Ментор – друг Одиссея (героя Троянской войны), воспитатель его сына Телемаха.


[Закрыть]

LXVI. Памятка

Галльская накидка ниже ягодиц. Зубы цвета смолы.[74]74
  В Риме чистили зубы смолой.


[Закрыть] Толченая венецианская глина.

LXVII. У Марцеллы

Я трижды занималась любовью у Марцеллы.

LXVIII. Мешочки золота

Двадцать четыре мешочка золота.

LXIX. Ближайшие дела.

Сурепка.[75]75
  Из сурепки в ту эпоху готовили салаты.


[Закрыть]

Сусло лалетанского вина.

LXX. Остроты Спатале, П. Савфея Минора и Афера

Вот как Спатале обозвала П. Савфея:

– Плешивый старый плут!

Встретившись с Публием, я первым делом пересказала ему это словцо моей служанки. На что Публий ответил:

– Я полирую себе макушку, желая уподобить ее медному зеркальцу, дабы в ней отражался по утрам Аполлон на своей золотой колеснице.

И, обернувшись к юному рабу Аферу, он спросил:

– Ну-ка, скажи, сможет ли удержаться пыль на макушке старого плешивца?

Афер быстро нашелся с ответом; он изрек:

– Густая шевелюра всех плешивцев, живущих на свете, – приют для мерзких вшей.

LXXI. Скверные голоса

Невия вдруг заговорила слабеньким, неуверенным, срывающимся голоском, точь-в-точь как человек, которого долго одолевал кашель. Прислушаешься к такому голосу, и кажется, будто это хрупкое живое существо, охваченное головокружением на вершине скалы, – вот-вот сорвется! В подобных голосах мне чудится зов смерти. Вот уже шесть месяцев, как голос Спурия походит на голос Невии. Эти голоса неожиданно обнаруживают перед нами печальную истину: головы наши подвешены на тонких шерстяных нитях, привязанных кушам, и руки наши подвешены на тонких шерстяных нитях, и голос наш также держится на тоненькой шерстяной ниточке.

LXXII. Памятка

Откормленные сурки.

LXXIII. Вещи, оставшиеся от прошлого

Мы с Публием Савфеем вздумали перечислить оставшиеся от прошлого вещи, которые нам по-прежнему дороги.

Лоскут желтой ткани – того желтого цвета, что дают только листья ромашки.

Две таблички Квинта Альцимия, где и трех слов не наберется.

Двуколка в сарае.

Детская юла, некогда голубая, а нынче выцветшая, почти белая.

Ногти и волосы Папианиллы.

Публий сказал:

– Единственные вещи из прошлого, достойные воспоминаний, – это ночи, когда сияет полная луна, да сухая земля, не боящаяся ничьих следов.

Глава пятая
(листы 500, л. с. – 505, о. с.)

LXXIV. Воспоминание о К. Альцимии

На Квиринале[76]76
  Квиринал – холм к северу от Рима.


[Закрыть] Квинт тихонько стучал четыре раза в ставень. Я распахивала ставни. В тумане одежда его пропитывалась сыростью. Он сжимал меня в объятиях, а я со смехом просила его сперва скинуть дорожный плащ [paenula]. Волосы у него были растрепаны, на прядях, словно на листьях папоротника, дрожали капли влаги. Он просил полотенце. У меня в комнате не было жаровни. Я раздевала и растирала его. Пальцы его рук и ног всегда были холодны, как снег. Прижавшись ко мне, он шептал на ухо какую-нибудь непристойность, и это возбуждало и веселило меня.

LXXV. Памятка

Слабительный отвар мальвы. Чан для ванной комнаты.

LXXVI. Не забыть

В термы Тита.

LXXVII. Описание зимы

Я люблю ее бодрящий холод, не оскверняемый дождями или хмарью; звонкий стук шагов в аллеях парка.

Белое кружево инея на кровлях и мраморных статуях.

Белое кружево инея на прическах служанок.

Резкие краски зимы.

Облачка пара, поднимающиеся изо ртов детей, животных, мужчин, мальчиков-рабов, посланных колоть лед.

Люблю глядеть, как рдеет древесный уголь в жаровнях, и людские тела тянутся к ним, ища тепла, – самые разные части тел, смотря по тому, что именно хочет согреть человек, как именно привык греться.

LXXVIII. Катар

Жестокий катар, от которого безумно болит левая половина головы. Кашель, лишающий сна. Публий Савфей навещает меня. Я дышу прерывисто и трудно.

– У тебя в сердце пепел и зола прошлого, – говорит он мне. – То, что мы пережили, никогда не сгорает дотла. И эта малая толика пепла препятствует дыханию.

LXXIX. Сентенция П. Савфея Минора

П. Савфей пришел, как обычно, в своей голубой шерстяной повязке. Поверх нее он надел желтую шапочку. Я по-прежнему кашляла. Спатале вносила отвары, горячее вино; Марулла наливала масла в лампы. Небо приняло цвет чернил – такие извергает напуганная каракатица. У меня начался ужасный приступ кашля. Да и Публий тоже покашливал. Я припомнила болезнь Спурия. И заговорила о смерти.

– Тебе нечего бояться, – успокоил меня Публий. – Это я стану первой куклой.[77]77
  Имеется в виду тряпичное чучело, которое бросали на арену в начале корриды, чтобы раздразнить быка.


[Закрыть] Как и все мужчины, которых судьба бросает на арену смерти.

LXXX. Памятка

В апреле она отправится по Тибру в Порт.

LXXXI. Запомнить

Старые подметки, сгнившие в грязи.

LXXXII. Признаки счастья

Вот каковы признаки счастья: унаследованное богатство.

Точный язык и чистый, без акцента, выговор.

Парк, богатый растениями и тенистыми деревьями, обширный и холмистый.

Крепкое, здоровое тело.

Друзья, не схожие меж собою, говорливые, любящие изысканное чтение, и, наряду с ними, невзыскательные, чуть грубоватые гости.

Лицо человека, глаза которого, наподобие восточного зеркала, отражают все движения души.

Сон, длящийся пять часов, лишь бы его не прерывали.

Общество мужчины, который любит наслаждение, иными словами, ритуал наслаждения.

Сдержанный испуг в месте, куда наведалась смерть.

Купание.

Игра на лире.

LXXXIII. Старая острота Сп. Поссидия Барки

Десять урожаев тому назад Спурий частенько говаривал: «У Публия такой тощий зад, что его без труда можно втиснуть в зад Мария».

LXXXIV. Счастье

Вот счастье: бродить в окрестностях улицы Субуры.[78]78
  Квартал в Риме, между Виминалом и Эсквилином, шумный, грязный и небезопасный.


[Закрыть]

Одиннадцатый час и дружеская болтовня в то время, как закрываются лавки. Получение Вителлианских табличек.[79]79
  Вителлианские таблички – вид писчих табличек.


[Закрыть] Хмель перед сном.

LXXXV. Памятка

Мятный настой от кашля.

Смягчающий отвар мальвы.

Сассинские сыры.

LXXXVI. Словцо П. Савфея Минора

Публий отпустил словцо по поводу трусости М. Поллиона:

– Он на четвереньках пьет воду из собачьей миски.

LXXXVII. Запах Назики

Назика приходит ко мне с визитом. Назика, по советам Мелании, прошла обряд крещения, получив христианское имя Паулина. Я вдруг говорю ей:

– От тебя идет невыносимый запах. Покажись Сотодесу!

Но Паулина утверждает, что тело девственницы должно подвергаться нескромной, а иногда и бесстыдной церемонии очищения не более одного раза в неделю. «Плоть есть скверна!» – объявляет Паулина. Я со смехом отвечаю, что на нее достаточно только взглянуть, чтобы согласиться с этим утверждением. Я не решаюсь расспросить ее подробнее об этой пагубной мании, которая так плохо согласуется с юным непорочным телом, предназначенным богам, а ныне покрытом коростой грязи. И отчего Паулина перед тем, как сесть, делает такой жест, будто смахивает пыль со скамьи, на которую хочет опуститься? Уж скорее ей следовало бы отряхнуть от пыли собственный зад.

LXXXVUI. Памятка

Смягчающий отвар от кашля.

Сассинский сыр.

LXXXIX. Болезнь Сп. Поссидия Барки

Я велела поставить складное кресло у изголовья Спурия. У него изо рта сочилась слюна. Я нагнулась к нему. Его запах напоминал вонь от тухлого цыпленка в надсиженном яйце. Сев в кресло, я положила руку на грудь моего супруга. Сказала, что от него несет, как от дохлого пса. Он ответил: это, мол, для того, чтобы вновь ощутить запах шерсти крошки Муолы. И добавил, что мне вовсе не обязательно принуждать себя, навещая его, – по крайней мере, в конце дня и так надолго. Я сказала:

– Я перестану приходить, когда ты начнешь вонять, как пукающий египетский гиппопотам.

Спурий учтиво посмеялся моей шутке. Позже Спатале приподняла его, а я взяла из рук Моммея тазик, который он поднес ко рту своего хозяина, и сунула ему палец в рот, чтобы помочь облегчиться рвотой. После первой стражи он задремал. Посидев возле него, я приказала вызвать Сотодеса, расспросила его, велела принести дневную мочу и блевотину мужа. Клад составил гороскоп больного.

Когда настала ночь и масляные лампы были уже наполнены и развешаны на стенах, Спатале, Флавиана, Марулла и я обтерли Спурию тело губкой, пропитанной смесью мирра, молока и фолиата. Вдруг Спурий, по какому-то необъяснимому капризу, заикаясь, потребовал удалить из спальни клиентов, слуг и рабов. Даже Флавиане пришлось покинуть комнату. Тогда только он успокоился. И долго что-то говорил мне, все более неразборчиво, словно лепечущий младенец. Я вникала не столько в смысл его слов, сколько в само звучание этого голоса, в котором оцепенение подступавшего сна незаметно смешивалось с убаюкивающей слабостью подступавшей смерти.

Спурий невнятно толковал о путешествиях, предстоявших нам будущим летом. Я вложила пальцы в его руку. Мне трудно было узнавать моего мужа в этом грузном, старом, потном теле – голом, розовом, безволосом, в складках жира. Я увидела, как это несообразно большое тело свертывается наподобие младенца в утробе матери, сосет пустышку страха и засыпает. Еще с минуту я глядела на него, погруженного в сон, дивясь тому, как этот человек, уже подавший левую руку Радаманту, а правую Эаку, почти ступивший в ладью Харона,[80]80
  Намек на то, что Спурий уже одной ногой в гробу. Согласно легенде греческие герои Радамант и Эак, сыновья бога Зевса, после смерти стали судьями в царстве мертвых. Харон – перевозчик умерших через реку Стикс в царство теней.


[Закрыть] так охотно и слепо верит в то, что настигшая его болезнь излечима и не опасна. За ужином я ела филе мурены, свиные соски, печеные ракушки, засахаренную белую свеклу и выпила два сетье густого, темного опимийского вина.

ХС. Болезнь Сп. Поссидия Барки

Человек, всю жизнь ревностно следивший за своим здоровьем, за своими фарфоровыми зубами, за старением, умиранием и кончиною своих друзей, этот человек отказывается видеть собственную смерть. Он упорно надеется на выздоровление. Он строит планы, которые, при состоянии его тела, звучат смехотворно, и все уши прожужжал мне ими, хотя уж я-то прекрасно знаю, насколько они эфемерны.

Человек, принимающий за отражение своего лука то, что на самом деле – тело ядовитой змеи.

XCI. Памятка

Корица и бальзам.

ХСII. Смерть Сп. Поссидия Барки

Он пробормотал имя – Габба. Затем произнес еще несколько неразборчивых слов. Пока Леит и Фило клали ему припарки на ноги, а Флавиана и Спатале готовили и наливали в стаканчик смягчающий отвар, он обратил ко мне лицо, глядя с немым вопросом, слегка подняв брови и слабо улыбаясь; испуганный, несчастный взор его постепенно затуманивался. Я прикрыла его руку своей ладонью. Мы делали все это молча, в полной тишине. Марулла подлила масла в лампы. Из горла Спурия вырвался слабый хрип. Все мы, не сговариваясь, один за другим, замерли, глядя на него. Потом зарыдали и запричитали.

ХСIII. Какие вещи пахнут приятно

Мирт.

Красный шафран из Корикоса.

Виноградник в цвету.

Растертая амбра.

Нард и мирро, смешанные с фолиатом.

XCIV. He забыть

Хелидонскии сок.

Восемь шариков афронита.[81]81
  Афронит – природная сода.


[Закрыть]

XCV. Памятка

Проценты к календам.

XCVI. Мешочки золота

Двадцать четыре мешочка золота.

XCVII. Об одном высказывании Сп. Поссидия Барки

После смерти Спурия я долго не могла собраться с мыслями. А нынче утром мне вспомнилось то, что он сказал еще до наступления агонии; эта фраза тогда взволновала меня:

– Загробной жизни нет; мы больше никогда не увидимся.

У нас обоих текли по щекам слезы. Мы сжимали друг другу руки.

Глава шестая
(листы 506, л. с. – 512, л. с.)

XCVIII. Детские игры

Маленькие дети играли с камешками, такими же красновато-коричневыми, как их крошечные ручонки.

XCIX. Детские игры

Однажды в Вейях,[82]82
  Вейи – древний италийский город к северо-западу от Рима.


[Закрыть] когда нам с Матринией было лет по десяти, мы забежали в хлев днем (солнце стояло в самом зените) и наткнулись там на Мания и Децима. Они спали на куче сухой соломы, в темном сарайчике за стойлами. Мы подошли ближе, давясь от разбиравшего нас смеха. Тьма, едкий запах скота, подстилок, мочи и навоза вызывали сердцебиение. Сквозь щели между неплотно прибитыми досками пробивались полоски света; они играли с тенями, и в этом зыбком прохладном полумраке виднелись огромные колеса повозок для сена, блестели на стенах узкие полумесяцы серпов. С пересохшими губами подкрались мы к толстоногому Манию и внезапно бросились на спящих. Полуденные отблески на холодных железных лезвиях и скользкой от пота коже, быстрые, исподволь, взгляды, золото разбросанных зерен и пыли, заклубившейся в столбе света, испуганное квохтанье кур, возгласы, прорвавшийся наконец хохот, и среди всего этого мы успели разглядеть, как устроены тела Мания и Децима, откуда извергается у них жидкость. Это случилось еще до того, как им сбрили первые волосы. Коротенькая туника Мания оказалась разорванной. Вечером нас наказали. Я вспоминаю, как, поднимаясь с тела Децима, задела рукою его бедро и почувствовала на пальцах холодную липкую мокроту. Покраснев, я взглянула на Децима. Он тоже был весь пунцовый и смотрел на меня.

С. Подарки на праздник Каристии[83]83
  Каристии – зимний (22 февраля) праздник в узком семейном кругу, когда родные обменивались подарками.


[Закрыть]

Праздник Каристии.

Шестеро детей моей дочери Флавианы и крошка Луций.

Семеро малышей моей дочери Ветустины.

Двое детей моего сына Кнея.

Двенадцать – моего сына Фабриция.

Четверо – моего сына Секста.

Восьмеро детей и двое внуков моей дочери Ауфидии.

И трое малышей моей дочери Плекузы.

CI. Плекуза, играющая кольцами

Моя дочь Плекуза раздражает меня: она непрерывно играет кольцами, что я подарила ей на Каристии.

СII. Не забыть

Неаполитанские груши.

Сушеный виноград.

Триповая ткань из края фалисков.[84]84
  Фалиски – италийское племя, жившее на юго-востоке Этрурии.


[Закрыть]

Пескари детей.

СIII. Мешочки золота

Двадцать четыре мешочка золота.

CIV. Сентенция П. Савфея Минора

Обратившись к Тиберню Соссибиану, Публий говорит:

– С тех пор как мир стал сущим, дом охвачен огнем. Но именно тот факт, что дом охвачен огнем, помогает миру быть столь светлым.

CV. Словцо Плекузы

Плекуза говорит о своем муже, что у него настолько же волосатый зад, насколько безволосая душа.

CVI. Ближайшие дела

Проценты к календам.

CVII. К. Басс выдвигает гипотезу о происхождении запахов

Кай объявляет, что будет говорить о запахах, и выдвигает гипотезу о происхождении вони:

– До нашего рождения мы являем собою трупы – останки из той прошлой жизни, о которой ничего не помним; мы словно плаваем в бездне неведомого океана.

И пока наши матери носят нас во чреве, мы, подобно утопленникам, набираем внутрь воздуха, раздуваемся и гнием, мало-помалу поднимаясь на поверхность этого океана.

Но вот внезапно, в миг рождения, какая-то буйная, безжалостная волна выбрасывает нас на сушу. Еще Тит Лукреций Кар[85]85
  Тит Лукреций Кар (I в. до н. э.) – римский поэт и философ, автор поэмы «О природе вещей».


[Закрыть] говорил, что во всякий день нашей жизни мы непрерывно пристаем к побережью света.

Там-то, под жгучими лучами солнца, мы и начинаем пахнуть (смердеть, вонять), и мы начинаем кричать.

И лишь со смертью вновь погружаемся в безбурную, безмолвную и безуханную пучину небытия.

CVIII. Словцо Ликорис

Харин любит детей нежного возраста, пока у них на подбородках не вырастут волосы. Харин вожделеет к детям Ликорис. Ликорис говорит, что, когда он поднимает глаза на Сервия и Аула, у него губы сами собой складываются для поцелуя.

CIX. Памятка

Четыре куска батавского мыла.

Две сотни льняных фильтров для больших кувшинов.

Две сотни десертных ложечек.

Вавилонские вышивки.

СХ. Наставление дочери Флавиане

Отведя Флавиану в сторонку, я сказала ей:

– Не советую тебе постоянно ублажать Никомаха языком. Он привыкнет к столь изысканному баловству, а ты однажды, когда тебя одолеет меланхолия, или мигрень, или боль в спине, испытаешь усталость и разочарование. Он же и вовсе позабудет, где у женщины то место, что назначено для мужей и не требует многих усилий. Тебе следует приучать его к продолжительности супружеских утех, а не к остроте, которой слишком трудно достигать ежедневно. Мягко, но непрерывно управлять наслаждениями мужчины – вот как должна поступать умная жена, дабы обуздать и подчинить себе супруга. А подчинив его себе, ты завладеешь его богатствами, его землями, его рабами, его дворцами и славою, пусть даже тебе не удастся проникнуть в его тайные мечты и помыслы. Управлять вожделением, дворцами и славою мужчины куда выгоднее, нежели его тайными мечтами и помыслами.

CXI. Ближайшие дела

Проценты к календам.

СХII. О детях младенческого возраста

Терпеть не могу нянчиться с младенцами, успокаивать их, тетешкать, отвлекать от жалобного плача, вытирать сопли и слюни – затем что их кормилица наказана кнутом, или запропастилась куда-то, или умерла и мне приходится самой играть с ними долгими часами.

CXIII. He забыть

Ваза Граттия.[86]86
  Граттий – римский поэт эпохи Августа, автор поэм об охоте.


[Закрыть]

CXIV. He забыть

Рыба-ящерица.

Яйца, испеченные в золе.

Минутал.[87]87
  Минутал – блюдо из мелко нарезанных овощей.


[Закрыть]

Головка вареного сыра из квартала Велабр.

Сухое вино из Ватикана хуже, чем вино из Сполете.

CXV. Тарент смешит детей

Тарент спел песенку о том, как «Рем является в администрацию претория». Он препотешно тряс головой и раскачивался взад-вперед. Он был очень забавен; когда он переводил дыхание, его живот натягивал тунику, и из-под нее показывался обвисший член. Дети громко прыскали; Луций и его кузен Аул со смехом передразнивали его.

CXVI. Педантичность П. Савфея в отношении юного раба Плекузы

У Плекузы есть необычайно красивый молодой раб. По этому поводу Публий цитирует двустишие Филомуза Кзетеса:

 
Красота без следа исчезает,
Лишь голос раздастся.
 

Так галеру в момент поглощает жестокое море.

CXVII. Словцо П. Савфея о кухнях

П. Савфей утверждает, будто на моих кухнях трудится целая деревня. Иногда я и сама подхожу к печам. Мне нравится орудовать широкими ножами, грубыми деревянными ложками. Я выбираю какой-нибудь тесак поострее и кромсаю мясо.

CXVIII. Мешочки золота

Двадцать четыре мешочка золота.

CXIX. Добрые советы П. Савфея

Отворяется дверь, входит Публий. Я говорю ему:

– Во-первых, я одинока. Во-вторых, я стара. И в-третьих, мне страшно.

– Все это лишено тени. Одиночество, старость, страх не отбрасывают наземь ни малейшей тени. Повторяй себе как можно чаще: у этого нет тени. Ничто из того, что кажется тебе главным в этом мире, не имеет тени.

Публий медленно усаживается. Поправляет шерстяную повязку на шее и лысой голове. Публий говорит с усилием:

– Чувства не существуют как таковые. Они суть эфемерные порождения слов. А мы должны пользоваться лишь теми словами, что обозначают предметы вещественные, отбрасывающие тень на эту землю, в свете, присущем этой земле.

СХХ. Глазная болезнь

У меня гноятся глаза. Левый набух и затвердел, как недозрелая оливка на ветке. Глазное яблоко раздуто, вот-вот лопнет, и временами из него сочится гной. Я с трудом могу писать на этих буксовых табличках, в холодном свете зари. Публий говорит:

– С солнца на нас сыплется что-то вроде невидимой пыли, полной атомов; ее невозможно стряхнуть с себя, она забирается в глаза и застывает там намертво – в ночь смерти.

И Публий добавляет:

– Эта пыль зовется прахом. Помолчав с минуту, он добавляет еще:

– Или же имя этой пыли – время.

Он делает еще одну паузу и снова добавляет:

– А может быть, имя ей – земля. Молчит еще немного и добавляет:

– Или же имя этой пыльной пыли – все-таки прах.

– Ты хочешь сказать, бог Орк?[88]88
  Бог Орк – Плутон, бог подземного царства.


[Закрыть]

– О, я уверен, что у этой пыли есть еще более запыленный смысл, нежели просто пыль, и я уверен, что существует куда более запыленный смысл, чем бог Орк. И мы выпили вина.

CXXI. Признания П. Савфея Минора

Публий явился ко мне, опираясь на трость, в галльском плаще, с повязкой из египетской шерсти на голове. Публий – самый старинный мой друг. Неожиданно он признается, что кончина Спурия осчастливила его. И поверяет мне свои сокровенные мысли:

– Я очень любил Папианиллу. Да, это правда, я очень любил ее. А потом я стал находить красоту в листьях салата, в их цвете, в их свежести, в прихотливых формах кочанов, а главное, меня восхищало его свойство охлаждать желания. Затем я научился ценить книги с их запахом сухого лавра. Мне ужасно нравилось копаться в книгах. До сих пор у меня в ушах стоит шорох свитков. Вот вино не охлаждает желаний, но зато отличается другим свойством, которое я с каждым днем нахожу все более милосердным и полезным: оно усыпляет воспоминания.

Мой юный чтец больше не превозносит мои мужские достоинства. Вместо этого он открывает толстенный кодекс,[89]89
  Кодекс – книга из сшитых листов папируса (в отличие от свитков). Большинство папирусов времен раннего христианства сохранилось именно в виде кодексов.


[Закрыть] и я, что на заре, что в сумерки, дремлю, а то и засыпаю под его чтение, не очень-то вникая в смысл; сквозь сон слух мой ловит лишь собственное причмокивание, умиляющее меня самого.

Долгое время вожделел я к Апронении, но так и не осмелился высказать ей свои чувства.

СХХП. Мешочки золота

Двадцать четыре мешочка золота.

СХХШ. Свойства воздуха

Мы собрались во дворце П. Савфея Минора, и темой нашей дискуссии стал воздух.

– Воздух уносит души почивших, – сказал Кай Басе.

– Умирая, люди возвращают природе малую толику позаимствованного у нее воздуха, – сказала Флавиана.

– Воздух служит для того, чтобы покачивать озаренные солнцем, цветущие ветви груши вон там, слева, поверх стены, – сказал Герулик.

– И для того, чтобы позволить нам болтать глупости, – сказала Ликорис.

– И дышать, – с широкой улыбкой сказал Т. Соссибиан.

– И дать нам возможность задыхаться, хрипеть и умирать, – заключил Публий Савфей.

CXXIV. Не забыть

Пемза для папирусов.

CXXV. Женщина, вытирающая лужицы разлитого времени

Женщина, которая любит постукивание буксовых табличек. Женщина с буксовой табличкой. Женщина, гадающая на воске. Женщина, что затачивает лезвие кинжала. Женщина, скрывающая вялое, старческое лоно. Женщина, которая пользуется лоскутом истертого полотна. Женщина, вытирающая лужицы разлитого времени.

CXXVI. Мечты П. Савфея Минора

Вот какими мечтами поделился с нами Публий в пиршественном покое своего дворца.

Греться у огня, разведенного из щепок и сухой лозы.

Вытащить на берег рыбу, что бьется на конце волосяной лески, которую торопливо наматывают на палец.

Поставить на стол из неструганых досок прозрачный мед в красном глиняном горшке.

Услышать, как потрескивает в золе очага скорлупа испеченного яйца из его собственного курятника.

Мы рассмеялись. Мы хохотали до слез.

CXXVII. Печальный вечер

Небесный свод был безнадежно далек и черен. Я ощутила внезапную усталость; сердце, чудилось мне, вот-вот выскочит из груди. Я попробовала облегчиться рвотой. Мне хотелось кинуться вниз головой с высокой скалы. Или на худой конец упасть с земли в бездну небес. Я послала за сладким сирийским вином, и оно помогло мне извергнуть желчь. Потом осталась в одиночестве возле жаровни. Спатале зашла, чтобы налить масла в лампы; подойдя ко мне, она прижала мою голову к своему животу, но я попросила ее уйти. Вдруг я опустилась на колени. Вынула из жаровни погасший уголек и написала на мраморной доске букву «К». Поглядела на нее. И разрыдалась.