Текст книги "Остальные здесь просто живут"

– Рубашку мою не видали? – заплетающимся языком спрашивает он нас. – Такую… с завитушками.

Я поворачиваюсь к Мэл и говорю неслышно, одними губами:

– Завитушки?..

– Кажется, мама ее постирала, – врет сестра. – Может, наденешь красную, с французскими манжетами?

Минуту-другую он просто стоит, будто и не услышал ее, потом громко выпускает газы и скрывается в своем кабинете.

Когда папа не пьет, он другой человек. Забавный, умный, добрый (криминальные наклонности не в счет). Мэл его особенно любит, всегда любила, сколько себя помню. И теперь она едва не задыхается от разочарования: ей в буквальном смысле трудно дышать.

В общем, тем вечером еще много всякого происходит: Мередит ссорится с мамой из-за концерта «Сердец в огне», Мэл тайком сбегает к Хенне – но я не буду вдаваться в подробности, оно того не стоит. Вы, главное, помните, что все давно в прошлом. Я хочу рассказать вам другую историю.

Вам нужно было это узнать, но дальше начинается моя история.

Ведь если ты не способен отличить свою историю от чужой, проще уж сразу сдаться.

Глава пятая

в которой хипстер Керуак открывает Врата Бессмертия и оставляет лазейку для Королевской Семьи и Придворных, через которую они могут ненадолго проникнуть в наш мир; затем Керуак узнает, что Посланница ему солгала, и умирает в полном одиночестве.

В пятницу мы с Хенной целых полчаса проводим наедине, в ее машине: она подвозит меня домой из ателье, где ей шьют платье для выпускного (кремово-бордовое), а я беру напрокат смокинг (просто черный, ага).

Нет, мы не идем на выпускной вместе. Ну, то есть идем, но не как пара. Хенна рассталась с Тони уже после того, как он пригласил ее на выпускной, поэтому все парни, с которыми она хотела бы пойти, успели найти себе других спутниц. Мэл на год старше наших одноклассников: позвать ее отваживаются только мерзкие типы, видящие в ней бракованный товар и легкую добычу (а такие типы ее не интересуют, слава богу!). Джаред мог бы запросто прийти на выпускной с парнем, никто бы ему слова не сказал, но он только поджимает губы и наотрез отказывается это обсуждать. А я… ну, я так долго тянул волынку, что Ванесса Райт, моя бывшая подружка, предпочла пойти на бал с останками Тони Кима.

Словом… да, вы угадали. Я, моя сестра, лучшая подруга и лучший друг идем на бал вчетвером! Вот мы лузеры… Такое может случиться только в самом идиотском подростковом фильме или в самой сопливой подростковой книжке. Поверьте, это кажется нормальным только в одном случае: когда так делает кто-то другой.

Ну и ладно. Хорошо хоть компания мне по душе – вместе сгорать от стыда куда веселее.

– Майк? – говорит Хенна по дороге домой.

– Что?

Отвечает она не сразу. Я даже отрываю глаза от экрана мобильного, в котором строчил сообщение Мэл: подтвердила ли она бронь лимузина? (А вы как думали? Мы – жители пригорода, что с нас взять. Мы живем ради лимузинов по праздникам.)

– Хенна?..

Она шумно выдыхает.

– Вы очень разозлитесь, если я не пойду с вами на выпускной?

Ох, черт. Только не это! Нет, нет, нет!

– Конечно, разозлимся! Поэтому ты решила подъехать с этим вопросом ко мне, а не к Мэл или Джареду. Я ведь не стану на тебя орать.

– Пожалуйста, не ори на меня, – говорит Хенна, сворачивая с главной дороги на лесную, к нашим домам. Солнце уже пару дней как не показывается; начинает моросить, и Хенна включает дворники.

– И с кем ты хочешь?.. – начинаю я, но тут же осекаюсь. Все и так ясно.

– Он же новенький! – говорит Хенна. – Никого тут не знает. Представляешь, каково ему – переводиться в новую школу перед самым выпускным?

– Хенна…

– Я его пока не приглашала. Но собираюсь. – Она косится на меня. – Это очень-очень ужасно с моей стороны? Вы меня возненавидите?

– Мы же все решили!.. Да, нам будет стремно, но, по крайней мере, нам будет стремно вчетвером, а не поодиночке…

– А что, если пойти не вчетвером, а… впятером?

– Но он пойдет с тобой.

– Ну… да.

– Хенна…

– Только не ори. – Она морщится. – У меня сразу живот начинает болеть.

– Я даже голос не повысил.

– Но явно хотел.

Тут уж я действительно начинаю злиться.

– Да я хоть раз в жизни на тебя орал?

– Ни разу. Знаю. – Минуту она молчит и только тяжело дышит. – Живот болит.

– Ты боялась нас спрашивать.

– Да.

– Ты боишься, что он тебе откажет.

– Да.

– Ты боишься, что мама с папой не разрешат тебе идти на выпускной с незнакомым парнем, поэтому ты решила преподнести все так, будто мы идем впятером. Но на самом деле ты хочешь идти только с ним.

Она набирается храбрости и выпаливает:

– В Центральной Африканской Республике идет война!

– …Чего?!

– Да, и родители все равно туда поедут, Майки. Хотят помогать беженцам. Там самая настоящая война. Они говорят, что мы не будем лезть в горячие точки, только мне от этого не легче…

Я поворачиваюсь и заглядываю ей прямо в глаза.

– Да они спятили!

– Ага. Но живот у меня болит из-за дурацкого выпускного. – Она смеется, только как-то натужно. – Я не хотела вас подводить, и я понятия не имею, откуда что взялось… Ну, с Нейтаном…

– Ты его даже не знаешь.

– Вот именно! Я с ним общалась раза три от силы! Но помнишь, я говорила об этом Мэл: когда я его вижу, в животе сразу такое чувство… очень сильное, я прямо двух слов связать не могу – а ведь я неглупый человек, Майк! – Она трясет головой. – Мне хватает ума понять, что дело скорей всего не в Нейтане. Просто я боюсь уезжать, да? Учеба вот-вот закончится, и я поеду на войну. С родителями. Живот все время болит, а Нейтан – просто повод отвлечься от этой боли.

– …Причем хороший повод.

Она кивает.

– Прости, что говорю об этом… Тебе-то как раз и не стоило говорить.

– Мне-то?.. – эхом отзываюсь я.

Хенна вновь косится на меня. И еще раз. Она явно хочет что-то сказать, но не знает как. Или не хочет причинять мне боль.

Мне-то.

Я разглядываю ее профиль, а она молча ведет машину – поворачивает раз, другой и наконец выезжает на нашу улицу.

Хенна очень красивая – не смазливая, а именно красивая. Иногда она носит кудряшки, иногда выпрямляет их. Иногда красится, иногда нет. Это не важно (хотя она регулярно жалуется, что в нашей глуши нормальной косметики для темной кожи не достать).

Это совершенно не важно. Она все равно красивая. Шрамик на щеке нисколько ее не портит, даже наоборот. А веснушки – почти единственное, что она унаследовала от отца, – украшают ее еще больше. Слегка неправильный прикус. Жуткие серьги. Эти крошечные недостатки не имеют никакого значения. А если и имеют, то только одно: благодаря им все остальное в ней кажется еще краше.

И она знает, что я это знаю.

А как же? Она неглупая, сама сказала, и дружит с моей сестрой. Они лучшие подруги. Как тут не знать-то?

И Хенну тянет к Нейтану, а не ко мне. Ее тревожная душа – которую я прекрасно понимаю, потому что сам такой же, ура! – долго искала себе спокойную гавань. И нашла Нейтана. Не меня. Мало того, даже мои мысли по этому поводу для Хенны не секрет.

Мне должно быть больно. Да, боль есть. Еще мне должно быть стыдно, ведь она знает о моих чувствах… Да, мне стыдно. Но вот я смотрю на нее, и мне просто хочется, чтобы все снова стало хорошо.

Так что понятия не имею, с какого перепугу у меня вырываются эти слова:

– Я люблю тебя, Хенна.

Она едва заметно улыбается – и собственная улыбка удивляет ее так же сильно, как меня удивили мои слова.

– Майки… Мне кажется, это не так.

Тут она начинает кричать: из леса прямо нам под колеса выскакивает олень. Некогда даже ударить по тормозам, мы на скорости врезаемся ему в ноги, а все местные знают, что это самый страшный способ сбить оленя: шесть сотен фунтов неотвратимой, насмерть перепуганной оленины летят по капоту прямо на нас…

«Вот как люди умирают», — успеваю подумать я.

Мы с Хенной оба ныряем в середину салона, и наши головы стукаются со смешным кокосовым треском, летят осколки и железо гнется над нами (ох, как это громко, как же громко). Что-то бьет меня по щеке, и я слышу, как Хенна тихо охает. Она отлетает в сторону, и только тут я понимаю, что машина до сих пор едет: хватаюсь за руль, но он отламывается и остается у меня в руках. А потом нас заносит, мы резко останавливаемся, и подушка безопасности выстреливает в меня с такой яростью, что я прямо-таки чувствую, как ломается мой нос.

А потом – тишина.

– Хенна… Хенна?!

Наконец слышу ее низкий, грудной, полный боли голос:

– Моя рука…

Больше она ничего не говорит.

Я принимаю более-менее вертикальное положение. Дождь бьет в лицо. Крышу почти полностью содрало, нас обоих припечатало к приборной доске. Я поворачиваю голову (ой, ой, ой) и вижу, что олень каким-то образом перелетел через нас – и это, черт подери, настоящее чудо. Искалеченная оленья туша заняла все заднее сиденье. Двигатель вырубился (как я теперь вижу, мы съехали в канаву), но вокруг нас что-то двигается…

Наверное, меня глючит от шока. Десятки, десятки оленей выскакивают из леса с нашей стороны дороги, переходят ее и скрываются в чаще на другой стороне.

Они все идут и идут. Я никогда такого не видел. Это похоже на сон.

– Майки?.. – Глаза Хенны широко раскрыты от страха и потрясения: она видит то же, что и я.

Ее левая рука вся переломана и вывернута под неестественным углом. Я беру ее за правую руку и не отпускаю… А вокруг все струится непрерывный олений поток, и кажется, что наша машина – это остров посреди реки.

* * *

– Сразу предупреждаю, – говорит, зашивая мне щеку, крупный латиноамериканец-медбрат с бейджиком «Зовите меня Стив» на груди, – какое-то время видок у тебя будет не ахти.

– Вот черт! Он ведь даже для школьного альбома сфоткаться не успел, – говорит Мэл.

Она стоит рядом с моей каталкой, скрестив руки на груди, и демонстративно не флиртует с Зовите-меня-Стивом. В принципе, выглядит это почти правдоподобно.

– Значит, на фотках будешь с двумя фингалами. Зато нос я тебе починил. – Он с улыбкой смотрит на Мэл. – На этом деле я собаку съел, так что через недельку или около того он примет нормальную форму. А вот бандаж нельзя снимать недели две, иначе дышать не сможешь. – Он накладывает на швы повязку. – Эту рану оставил рог или копыто, не стекло – края-то рваные. Честное слово, я очень, очень старался, но шрам у тебя останется, дружище.

– Ничего, зато будешь выглядеть брутально, – говорит Мэл.

– Ну да, я ведь как раз сегодня утром проснулся и подумал, что для полного счастья мне не хватает брутальности.

– Вот видишь, как тебе повезло! – хлопает меня по плечу Зовите-меня-Стив.

– Просто невероятно повезло. – Мэл делает злое лицо – она всегда так выглядит перед тем, как расплакаться. – Он ведь мог умереть.

Доктор Стив считывает обстановку и пытается ретироваться.

– Постой. – Мэл отрывает клочок бумаги от листка с моими данными, записывает на нем свой номер телефона и вручает его Стиву. – Не бойся, мне девятнадцать. Я уже должна учиться в универе, но пока не сложилось. Все нормально.

Стив со смехом берет у нее бумажку.

– А теперь иди, мне надо наорать на брата за то, что он чуть не умер.

Когда мы остаемся вдвоем, она не орет. Стоит молча рядом со мной и нежно-нежно-нежно, почти не касаясь, трогает мои раны. И плачет – да, уже плачет, причем с таким свирепым лицом, что лучше об этом не заикаться: голову оторвет.

– Майки, – наконец произносит Мэл.

– Знаю.

Она пытается меня обнять, но даже это – невыносимо.

– Ребра!.. – вырывается у меня.

Тогда Мэл просто садится рядом.

Как выяснилось, и тайные фашисты, и владельцы марихуановых плантаций одинаково добры к жертвам автомобильных аварий. Мой телефон завалился в какую-то щель, а Хенна не могла сдвинуться с места, так что я понятия не имею, кто позвонил в службу спасения. Еще до приезда «Скорой» и пожарных к нам стали выбегать жители соседних домов с полотенцами: первые прибывшие на секунду застывали, провожая взглядом последних оленей из потопа, а потом начинали прижимать полотенца к моему лицу. Еще двое попытались открыть водительскую дверь и вытащить Хенну, решив, что машина может загореться. Но любое движение вызывало у нее крики боли, и она до последнего не отпускала мою руку, даже когда пришли мистер и миссис Силвенноинен (до их дома оставалось метров двести, когда мы сшибли оленя). Они были фантастически спокойны – только при виде их невозмутимых лиц я наконец осознал, как мне больно.

Кто-то позвонил и ко мне домой. Мамы не было, она забирала Мередит с занятий по чечетке, поэтому к нам примчалась Мэл на своей машине. Папу она даже не стала будить. Нас с Хенной повезли на «Скорой», Мэл и Силвенноинены поехали следом, и Хенну сразу же отправили в операционную – собирать руку.

Перед тем как наркоз подействовал, она успела произнести одно слово: «Майк».

– Я сообщила Джареду, – говорит мне Мэл. – Он заедет около полуночи. На Поле.

– Хорошо. Спасибо.

Она кладет руку на каталку и переплетает свои пальцы с моими. Понимаете теперь, как мне повезло? Меня действительно любят. Какой я везучий. Просто до ужаса везучий.

Из коридора доносится мамин голос. Мэл отстраняется. Мама выходит из-за ширмы, которой отгородили мой угол приемного покоя, и сначала я вижу на ее лице такой ужас, такую тревогу, что мне опять шесть лет: я только что упал с велика и хочу, чтобы она меня пожалела.

Это длится целых четыре секунды. А потом она пытается меня обнять.

– Ребра!.. – прямо-таки визжу я.

– Ой, прости, сынок! – отшатывается мама. И тянет руку к моему лицу. Я опять морщусь. – Прости, прости, прости.

– Ты что, повязку не видишь? – спрашивает Мэл. – И кровь?

– Вижу, – кивает мама. – Почему ее не смыли?

– Смыли, – отвечаю я. – Большую часть.

Взгляд у нее снова добреет.

– Ну, как ты?

Я пожимаю плечами (и опять морщусь: оказывается, пожимать плечами тоже больно).

– Рваная рана на щеке, перелом носа, трещины почти на всех ребрах с левой стороны, растяжение лодыжки. Хенне гораздо хуже пришлось…

– Я встретила Маттиаса и Каролину, – говорит моя мама, имея в виду родителей Хенны. – Ее сейчас оперируют, но если не считать перелома руки и ключицы, она отделалась синяками и ушибами, как ты.

– Ничего себе «отделалась».

– Ты же понимаешь, что я имею в виду.

– Понимаю. Нам и впрямь повезло. Но было очень страшно. И странно.

– Видела бы ты Хеннину тачку, – говорит Мэл. – Ей как будто голову снесло.

– Где Мередит? – спрашиваю я.

– В холле, с Каролиной, – отвечает мама.

– Папе надо сообщить, – говорит Мэл.

В мамином взгляде проскальзывает досада, но она благополучно ее проглатывает.

– Скажу ему, когда вернусь домой. – Тут она смотрит на нас как-то особенно и, недолго думая, говорит: – Слушайте, я понимаю, что время не самое подходящее…

– Тогда зачем? – перебивает Мэл.

– Что зачем?

– Зачем ты хочешь это сказать, раз время неподходящее?

На мамином лице опять возникает это особенное выражение.

– Мы же знаем, что с тобой все хорошо… – начинает она.

– Ну не то чтобы очень хо…

– Вы все равно увидите это в новостях. Лучше будет, если скажу я.

Она умолкает, и я с какого-то перепугу решаю, что речь пойдет о массовом побеге оленей: до сих пор никто не дал нормального объяснения этому явлению. Конечно, было бы странно, если бы его вдруг дала мама – откуда ей знать? Но у меня же шок, и эта мысль так прочно поселилась в голове, что после маминых слов «Манкевич умер» я начинаю лихорадочно вспоминать знакомых оленей по имени Манкевич.

– Чего? – настороженно переспрашивает сестра.

– Сегодня утром, – слишком уж жизнерадостно поясняет мама. – От удара. У себя дома, в Вашингтоне.

Она вновь умолкает и явно пытается сдержать улыбку: даже она должна понимать, что нельзя так реагировать на подобные известия, да еще в больнице, где лежит твой сын – с таким вот носом.

Манкевич – не олень, а наш конгрессмен, занявший этот пост еще до рождения мамы. Ему было миллион лет, и наши избиратели души в нем не чаяли: никому и никогда еще не удавалось побить его на выборах.

А теперь он умер.

– Положено выждать семь дней, – говорит мама и больше даже не пытается прятать улыбку. – Из уважения к покойнику. Потом я объявлю о намерении выдвинуть свою кандидатуру на его пост. – Она дает нам несколько секунд переварить услышанное. – Мне уже звонили из партии… Они сами мне позвонили и попросили выдвинуть свою кандидатуру.

На миг ее улыбка меркнет.

– Полагаю, отец твоего друга тоже захочет выдвинуться, но он, разумеется, проиграет. Как всегда. Так что пост, считайте, у меня в кармане. – Она поворачивается к Мэл. – А ты уже достаточно взрослая, чтобы за меня проголосовать!

И тут наша мама хлопает в ладоши. Ей-богу, не вру – она хлопает!

– Ваша мать – будущий конгрессмен! И будет работать в городе Вашингтон!

– А у твоего сына будет шрам во всю щеку, – осаживает ее Мэл.

– Ох, ну конечно, это ужасно, просто вы бы все равно увидели новости, и я подумала… – Она умолкает, собираясь с духом. – Мне выпал уникальный шанс. Я ждала его всю жизнь. Фотосессии сведем к минимуму, и я никого не принуждаю…

– Пожалуй, надо сказать Мередит, что я жив.

Мэл понимает сигнал. Пора искать Зовите-меня-Стива. Тот наконец вручает мне выписку и кивает в ответ на жест моей сестры: та незаметно показывает рукой «позвони мне». Мередит сидит в холле с Силвенноинами и играет в планшет. Завидев меня, она вскакивает и облепляет собой мои хромые ноги.

– Я ужасно расстроена, – сообщает она.

– Все нормально, – говорю я. – У меня будет крутой шрам.

– Я все равно расстроена. – Мередит бросает многозначительный взгляд на маму. – Так расстроена! Чтобы отвлечься, мне нужна какая-нибудь хорошая новость. Особенная новость.

– Мередит…

– Как дела у Хенны? – обращается Мэл к миссис Силвенноинен. Она такая же красивая, как ее дочь, но в то же время другая, потому что Хенна открытая, а миссис Силвенноинен (хотя ее призвание – будоражить сонные души прихожан воскресным утром) напоминает закрытую дверь. Никакой враждебности в ее манере нет, просто – не лезь, куда не просят.

– Ее жизни ничто не угрожает, – отвечает она.

– Хвала Господу! – подхватывает мистер Силвенноинен. Он высоченный, метра два ростом, и глаза у него странные, светло-зеленые (Хенна их не унаследовала, нет), а голос низкий, и очень сильный акцент. Еще он как-то невероятно хорош собой. Его красота даже пугает… гипнотизирует.

Мистер Силвенноинен всегда хорошо ко мне относился. Он строгий, вечно намекает, что мне следует чаще ходить в церковь – и потихоньку пилит по этому поводу Хенну, – но никогда не злится.

Он мягко кладет руку мне на плечо.

– Ты ей очень помог, Майк.

– Спасибо тебе большое, – искренне произносит миссис Силвенноинен.

И тут я вспоминаю, что эти люди уже четыре года не видели своего сына.

Бедолаги.

Ответить я не успеваю: холл оглашает самый ужасный, истошный и мучительный вопль, какой я когда-либо слышал. Все замирают. Полицейские ведут через холл человека – источник этих страшных звуков. Фуражки они сняли, а на человеке нет ни наручников, ни каких-либо видимых ран. Видимо, у него умер кто-то близкий, и теперь его ведут к нему.

– Кажется, я его видела, это папа одного из наших хипстеров, – шепчет мне на ухо Мэл.

Они скрываются из виду, но жуткие вопли из коридора смолкают далеко не сразу.

– Знаете, мне очень хочется домой, – говорю я.

Глава шестая

в которой Сатчел находит у себя на подушке записку от Керуака, ее близкого друга, который с детства залезал в ее комнату по дереву за окном; он пишет, что совершил ужасную ошибку и теперь она должна постоянно носить амулет, который он тоже положил на подушку, – носить его надо не снимая, что бы ни случилось; Сатчел сразу надевает амулет, а потом звонит своему дяде-полицейскому, – выясняется, что Керуак умер и сегодня дядя возил его отца на опознание трупа.

Ночью, в 23:30, звенит мой будильник. Вообще-то я так рано обычно не сплю, но сегодня мне пришлось выпить полтаблетки болеутоляющего. Оказывается, в человеческом теле есть такие мышцы, о существовании которых ты даже не догадываешься, пока они не начинают болеть от резкого столкновения с огромной тушей пролетающего мимо оленя. Я медленно, очень медленно встаю – любое движение отзывается внутри резкой болью. Натягиваю худи, но надеть кроссовки – выше моих сил, это ж еще шнурки надо завязать. Поэтому просто надеваю первые попавшиеся тапки.

Прислушиваюсь. В доме тихо. Мама рано легла спать: ей утром ехать в столицу на экстренную встречу с партийным руководством. А всем остальным по барабану, сплю я или нет.

На лестнице меня встречает пристальным взглядом Мария Магдалина.

– Ну, пошли, – говорю я кошке, и та с мурлыканьем идет за мной.

Выхожу на улицу и изо всех сил стараюсь не хрустеть гравием на дорожке. Дождя больше нет, зато есть туман; дальние фонари подсвечивают мир однородным белым светом. Мари-Магс бесшумно семенит впереди, выбегает на дорогу и направляется в сторону Поля.

Там уже стоит тачка Джареда.

На моей памяти наш город осаждали: 1) зомби, 2) пожиратели душ (такие призраки), 3) любвеобильно-кровожадные вампиры и, наконец, 4) не знаю кто, которые убили Финна и вызвали массовый исход оленей (скорее всего эти события связаны между собой). У дедушки Джареда в юности были Боги.

Тогдашние хипстеры (или как они тогда назывались, хиппи?) вышли на бой с Богами, многие из них погибли, земля разверзлась и поглотила всю деревню. Очевидно, Богов и Богинь в конце концов уничтожили – мы-то все здесь, а Богов нет. Их отправили восвояси, и мир, как водится, сделал вид, что ничего не было. Разлом объяснили вулканическим землетрясением, а история все благополучно умолчала.

Вот только одна Богиня успела повстречать дедушку Джареда (звали его Герберт, хипстеров с такими именами не бывает) и влюбилась в него. Они поженились и родили дочь, маму Джареда – об этой истории он и не заикается. Даже про то, что ему нравятся мальчики, и то чаще говорит. (Джаред вообще очень скрытный, ага. И кстати, Джаред – это его второе имя. А первое настолько ужасное, что никто, кроме меня, его не знает.)

Короче, его мама-полубогиня вышла замуж за папу, и у них родился сын – за два месяца и два дня до дня моего рождения. Бабушки и мамы у него, считай, нет. Когда дедушка Герберт умер, бабушка вернулась в свои волшебные края, а мама руководит международным благотворительным фондом: спасает от вымирания львов, тигров и леопардов. Возможно, по документам она до сих пор замужем за папой Джареда, но по факту она давным-давно от них ушла, еще когда Джаред был маленьким. И у него остался только папа, мистер Шурин, который в восьмом классе вел у нас географию.

Джаред как-то признался мне, что считает себя «на три четверти евреем, на четверть Богом». От этого у него в голове возникает очень много вопросов, но ответов на них он до сих пор не получил. Кстати, он отмечал бар-мицву, и это было очень весело, правда!

Он редко об этом говорит – о своем божественном происхождении. Да и вы бы не стали, особенно если ваша бабушка – Богиня Кошек, а вы сами – здоровенный восемнадцатилетний полузащитник и гей, который хочет жить нормальной, не хипстерской жизнью. Другое дело, если б она была Богиней Огня, Войны или Процветания… Короче. Я знаю Джареда всю жизнь, и он всегда был очень ласков с кошками. Они ему поклоняются, ей-богу. А он обращается с ними бережно, терпеливо, ценит их – и никогда к ним не лезет.

А еще он умеет их исцелять.

– В общем, ты губу особо не раскатывай, – говорит Джаред, кладя руку на мою заштопанную щеку. – Ты не кот, а я – всего лишь внук Богини.

– Знаю, знаю.

– Просто хочу, чтобы ты понимал: мои возможности не безграничны.

– Понимаю.

– И сам бы рад, да вот не могу.

Я смеюсь – и тут же морщусь от боли.

– Вот это знают вообще все, Джаред. Что ты и сам бы рад.

– Ну, мало ли что люди знают. Так, приготовься: это может быть больно.

Вдруг моей щеке становится очень тепло, а от ладони Джареда начинает исходить тусклый свет. Я стараюсь не морщиться, когда тепло усиливается… Тут Джаред убирает ладонь. Заглядывает под повязку.

– Чуток получше стало, – говорит. – Но шрам все равно останется. Тут уж я бессилен.

– Ничего. Зато болит уже гораздо меньше.

Это действительно так. Прикасаться к ране все равно неприятно, но ощущения такие, как будто она не свежая, а заживает дня три-четыре. Когда исцелять надо не кошек, Джаред не очень силен. Зато от его прикосновений ребра перестают болеть почти полностью, да и нос уже не кажется одной сплошной болячкой размером с кулак.

Он с детства нам так помогает. Спортивные травмы, простуды, головная боль… полностью избавить от недуга Джаред не может, но врачи и родители постоянно восхищаются силой нашего иммунитета. Увы, он не в состоянии исправить то, что происходит у нас в голове, а это ведь тоже болезнь, просто куда более сложная, чем любые мышечные боли; спасая меня от навязчивых состояний, Джаред делает это как друг, а не как Бог. Но помощь эта настоящая, и я ее очень ценю.

Жаль только, что в это невозможно поверить. Вы ведь скорей всего не поверите ни единому моему слову – про бабушку-Богиню, про самого Джареда, про хипстеров и чехарду с вампирами. Спишете все на психосоматику: мол, мне становится лучше, потому что я верю в целительные способности друга. Но мне по барабану, что вы там думаете, если честно. Это все бред и фантазии? Мы вырастем и поумнеем? Что ж, пожалуйста, думайте так: я ведь не могу решать за вас, что правда, а что нет.

Но и вы решать за меня не имеете права. Это я решаю. Не вы.

Джаред устало откидывается на спинку сиденья и смотрит на туман. Мария Магдалина развалилась на заднем сиденье и мурчит так, словно у нее только что был самый лучший секс в жизни. Вокруг машины собралось множество других кошек, просто сотни: их, видимо, привлекли божественные действия Джареда, которые для них вроде маяка. В свете фар сверкает зеленым множество пар глаз; несколько кошаков сидит на багажнике и капоте, все дружно мурлычут, а некоторые пытаются мять лапами металл и окна.

– Утром попытаюсь тайком пробраться к Хенне, – говорит Джаред. – Только бы не попасться на глаза ее родакам… – Он поворачивается ко мне. – Слушай, ну почему меня так не любят чужие родители? Я вроде… положительный, а? Взрослые, наоборот, таких обожают!

Родители Хенны никогда не говорили, за что именно они недолюбливают Джареда, но догадаться нетрудно: о его родителях ходят разные слухи. Глубоко религиозные Силвенноинены, может, и не верят во всякие языческие штуки, но осадочек остается даже у них.

Что же до моих родителей – до моей мамы, по крайней мере, – то здесь все куда проще.

– Слышал про Манкевича?

– Ох, да. Опять они за свое…

Мистер Шурин выставляет свою кандидатуру на всех выборах, где участвует моя мать. И всегда проигрывает. Серьезно, еще ни разу не победил! Политическая демография наших мест никогда не позволит ему получить больше сорока пяти процентов голосов… Но он не сдается. Они зарегистрированы в одном округе и четыре раза бились за место в палате представителей легислатуры штата, дважды за должность в сенате штата и теперь, конечно же, сразятся за место в конгрессе.

Время от времени это делает нашу с Джаредом дружбу немного странной. Ну, страннее. И все-таки мы дружим, к вящему раздражению моей мамы. А мистеру Шурину и невдомек, такой он добрый.

– Мне кажется, Мэл проголосует за твоего папу, – говорю я.

– Ну, не знаю. Я бы на ее месте не стал. Как-то это неправильно: голосовать против собственного родителя.

– Ты же нашу мать на дух не переносишь!

– Да, но это не повод для войны. Зачем причинять друг другу боль?

– Видимо, из-за таких убеждений твой папа и проигрывает на выборах.

Джаред смеется.

– Ладно, выборы-то еще не скоро, – говорю я. – К тому времени мы оба уедем учиться. Пусть хоть разок без нас обойдутся.

Мы с Джаредом поступаем в разные универы – причем нам обоим светят стипендии и огромные кредиты на образование, которые мы, наверное, будем выплачивать до гробовой доски, – но оба универа находятся в одном городе. В двух штатах отсюда. План пока такой: остаться друзьями. И может быть, вместе снимать квартиру. И – в идеале – никогда не возвращаться домой.

От одного универа до другого – сорок пять минут на машине. Так ли легко все будет на самом деле? Удастся ли исполнить задуманное? Даже здесь, дома, мы нечасто выбираемся в соседние города, до которых ехать час.

Пока мне не хочется об этом думать.

Я растягиваюсь на пассажирском сиденье: боль стала гораздо терпимей. Я даже могу дотянуться до ног (которые жутко замерзли в одних тапках). Вдруг я замечаю за окном какое-то движение… Огромная пума выходит из тумана и кругами подбирается к машине.

– Ну здравствуй, подруга, – говорит ей Джаред, открывая дверь.

А потом проводит рукой по ее голове, спине, хвосту. Слышали когда-нибудь, как мурчит пума? Как вертолет. Она садится чуть поодаль на мокрую траву и сидит там, словно статуя, – едва заметный темный силуэт. Я уже знаю по опыту, что она не уйдет, пока мы не уедем: будет стеречь нас и защищать, если придется.

– Вот это я понимаю – безумие, да. – Джаред закрывает дверь.

– Я признался Хенне в любви, – говорю я. – Перед тем как мы сбили оленя.

Он удивленно распахивает глаза.

– Она успела ответить?

Я медленно выдыхаю через нос. И тут сознаю, что нос у меня дышит. Тихонько дотрагиваюсь до него пальцем.

– Ты гений! – говорю.

– Спасибо.

– Она успела сказать, что, по ее мнению, это не так.

– Странный ответ, – задумчиво произносит Джаред.

– Вот-вот.

– Да уж…

– …но я держал ее за руку, пока не подоспели врачи. И перед наркозом она успела произнести мое имя.

Про Нейтана и выпускной я ничего не говорю. Может, Хенна вообще про него забудет после аварии… Нехорошо с моей стороны на это надеяться, да?

– Слушай… – Джаред трет глаза. – Я от этих целительных штук просто никакой. Поеду-ка я спать.

– Ага. Спасибо еще раз.

– Обращайся, друг. – Он делает глубокий вдох и снова открывает дверь. – Пойду сперва благословлю всех желающих.

Сотня кошек и одна пума с восторгом и нетерпением наблюдают, как он выходит из машины и тянет руки им навстречу.

– Ну как?

В гостиной меня поджидает Мэл.

– Кажется, я всем наврал. Перспектива остаться со шрамом во всю щеку мне не улыбается, нет.

– Я догадывалась.

Мы садимся на диван и включаем телик – без звука. На экране стоит полуголая тетка с пистолетами в обеих руках и бодро косит из них каких-то азиатов. Потом даже коротенькие джинсовые шорты начинают ей мешать, она скидывает их и в одних стрингах продолжает палить из пушек по врагам. Этот мир непостижим, честное слово. Мэл вырубает эротический боевик и включает телешоу о собаках.

– С шрамами ведь ничего не поделаешь… – говорит она. – Остается только гордо их носить.

– Сказала девочка с идеальной кожей.

– Сказала девочка, которая без конца вызывала у себя рвоту и из-за этого начисто лишилась зубной эмали. У которой грудь меньше, чем у девятилетнего пацана, потому что из-за голода она пропустила ключевую фазу физического развития. Шрамы бывают разные, брат.