Текст книги "Русское дворянство времен Александра I"

Эта семейная трагедия, казалось бы, подкрепляет утверждение Н. И. Тургенева о том, что посвятившие себя государственной службе и, следовательно, отказавшиеся от своего собственного дела в основном умирали в бедности, обремененные долгами[101]101
  Тургенев Н. И. Россия и русские. Т. 2. С. 18.


[Закрыть]. Обобщение Тургенева противоречит тому, что на практике было более сложной ситуацией, поскольку многое зависело от размера вотчины: крупные помещики могли совмещать свои служебные роли с управлением своими поместьями благодаря посредничеству управляющих (чья компетентность была, как известно, крайне неоднозначной) и, таким образом, обеспечивать более или менее стабильный доход.

Это хорошо задокументированное состояние хронической задолженности является, возможно, квинтэссенцией финансового положения российского дворянства на протяжении всей его истории, и первая четверть XIX века не была исключением. Даже владельцы наибольшего числа крепостных в самых крупных имениях изо всех сил пытались, но обычно не могли сбалансировать свои бухгалтерские книги и были должны, по словам Джерома Блюма, «фантастические суммы денег». Так, крупнейший помещик из всех, граф Н. П. Шереметев, к 1800 году был должен более 2 миллионов рублей просто потому, что год за годом он тратил намного больше своих доходов[102]102
  Blum J. Lord and Peasant in Russia. New York, 1964. P. 379.


[Закрыть]. Источником огромного состояния его семьи было приданое из 7000 крепостных к свадьбе в 1743 году его отца графа П. Б. Шереметева с Варварой Алексеевной, дочерью чрезвычайно богатого крепостного владельца А. М. Черкасского. Шереметевы, наряду с другими очень богатыми семьями, такими как Шуваловы, Разумовские и Воронцовы, тратили целые состояния на все мыслимые предметы роскоши, включая гобелены, ковры, фарфор и произведения искусства для украшения своих больших домов, которые часто дарили им или их предкам правящие монархи. Тем не менее страсть к приобретению вещей не была единственной причиной крупномасштабных расходов. Задолженность Н. П. Шереметева усугублялась его альтруистическими актами благотворительности. В 1803 году, например, в ответ на поощрение благотворительности Александром I в первые годы его правления он пожертвовал 2,5 миллиона рублей деньгами и имуществом на добрые дела. Сюда относится, в частности, строительство им больницы возле Сухаревской башни в Москве на земельном участке, который он приобрел специально для этой цели[103]103
  Longley D. The Longman Companion to Imperial Russia. P. 341; Madariaga I. de. Russia in the Age of Catherine the Great. P. 81; Пыпин А. Н. Общественное движение при Александре I: исторические очерки А. Н. Пыпина. СПб., 1871. С. 122, 348.


[Закрыть]. Кроме того, он был щедрым покровителем искусства, особенно театра.

Финансовое положение сына и наследника графа Д. Н. Шереметева усугубилось, поскольку его расходы на 600 000 рублей превысили его доход в 2,1 миллиона рублей за 1822 год. Неудивительно, что к 1859 году совокупные долги Д. Н. Шереметева составили 6 миллионов рублей. Аналогичную склонность накапливать долги демонстрировал и его современник, князь Н. Б. Юсупов: в 1818 году Юсупов был должен почти 700 тысяч рублей, а к моменту его смерти в 1831 году этот долг почти утроился[104]104
  Blum J. Lord and Peasant in Russia. P. 379.


[Закрыть]. Главным фактором в этом феномене разорительного накопления долгов было несомненное принятие задолженности как культурной нормы. Это было бы недопустимо, например, в штатах Северной Америки, если судить, по крайней мере, по наблюдению, сделанному в письме к его матери от 8 февраля 1810 года будущим президентом Джоном Куинси Адамсом, который тогда служил послом США в Санкт-Петербурге: «Тон здешнего общества почти всегда отмечен превышением расходов над доходами. Все государственные служащие живут не по средствам, многие из них печально известны тем, что никогда не платили свои долги, и еще больше тем, что удерживаются на плаву способами, которые в нашей стране считались бы бесчестными, но которые здесь представляются гораздо менее дурными, чем экономия»[105]105
  Цит. по: Ibid. P. 385.


[Закрыть].

Результатом столь печально известной задолженности стало то, что к середине XIX века более половины дворянских поместий были заложены, а их владельцы обременены личными долгами, усугубляемыми грабительскими процентами. Это, в свою очередь, означало, что дворянство в целом оказалось неспособным содержать фабрики, созданные в их поместьях десятилетиями ранее, не говоря уже о привлечении капитала, необходимого для создания новых, и все больше уступало место более обеспеченному классу купцов.

Однако, несмотря на удручающее финансовое положение, дворянство Московской губернии, охваченное волной патриотического рвения, отреагировало на неминуемое вторжение Наполеона летом 1812 года тем, что каким-то образом собрало 3 миллиона рублей и обязалось предоставить по 10 новобранцев на каждые 100 своих крепостных. Исправляя типичное для советской историографии отрицание решающей роли дворян в 1812 году, недавний исследователь русского дворянства в эпоху Александра I утверждает, что «[в] центре событий в эпоху 1812 года, без всякого сомнения, находилось дворянство (во главе с монархом) и оно руководило всеми процессами в стране для обеспечения государственных приоритетов и задач»[106]106
  Безотосный В. М. Цена и последствия победы // Эпоха 1812 года. Исследование. Источники. Историография. М., 2009. Вып. 8. С. 338. В пятой главе нашего исследования рассмотрена материальная ответственность дворянства во время военной кампании 1812 года.


[Закрыть]. При этом московское дворянство было разорено войной. По одной оценке, материальные убытки только Московской губернии составляли 270 миллионов рублей[107]107
  Корнилов А. А. Эпоха Отечественной войны и ее значение в новейшей истории России // Русская мысль. М.; СПб., 1912. Кн. 11. С. 152, 144. Подсчеты получены из обзора экономики России британским правительством, который был выполнен для расчета субсидий, необходимых для обеспечения продолжения военных усилий России.


[Закрыть].

Таким образом, богатство и бедность были критериями благородного статуса, определяемого в первую очередь чином, землевладением и крепостнической собственностью. Как писал Дэниел Филд о периоде с 1833 по 1857 год, «несчастные, у которых было всего несколько крепостных или не было вовсе, оказались в положении фактически исключенных из дворянского сословия, будь они героями 1812 года или потомками Рюрика»[108]108
  Field D. The End of Serfdom: Nobility and Bureaucracy in Russia, 1855–1861. Cambridge, 1976. P. 19.


[Закрыть]. То же самое относилось и к дворянству Александровской эпохи: реальная цена благородного статуса была так высока, что позволить его себе могли лишь очень немногие.

Исторически сложилось так, что социальный престиж дворянства всегда был функцией его отношений с царем и, в свою очередь, проистекал из его контроля над своими поместьями и закрепленными за ними крестьянами, которые работали и жили на них. Однако, как заметил Раев, как только Петр Великий поставил – а не привлек – дворянство на службу государству, отношения, как следствие, стали принудительными. Это неизбежно пагубно сказалось на развитии индивидуального сознания и чувства собственного достоинства, поскольку судьба и карьера дворянина более, чем когда-либо, стали зависеть от прихотей самодержца или его фаворитов и их прихлебателей. Только вырвавшись из тисков государства, можно было обрести индивидуальное достоинство и развить групповое сознание. И поэтому теперь это было более вероятно благодаря оппозиции правительству[109]109
  Raeff M. The Russian Nobility. P. 109.


[Закрыть]. Большинство, однако, были склонны подчиняться, а не противодействовать. Это делает тех, кто принадлежал к «лояльной оппозиции» Александра I, столь исключительными и, следовательно, представляющими значительный исторический интерес. Их история будет раскрыта позже в этом исследовании.

Таким образом, для большей части дворянства Александровской эпохи социальный престиж и карьерные перспективы были прямо пропорциональны индивидуальной близости к царю. Ставя под сомнение это предположение, Миронов напоминает нам, что М. М. Сперанский, как известно, утверждал, что нет никакой разницы «между отношениями крепостных к их помещикам и отношениями дворян-помещиков к самодержавному государю». Эта точка зрения была впоследствии теоретически обоснована историком права В. И. Сергеевичем, который утверждал, что «патримониально-патриархальный характер самодержавия» не исчерпал себя даже во второй половине XIX века. Однако Миронов оспаривает оба этих мнения, утверждая, что, напротив, дворянство в начале XIX века было как юридически, так и практически освобождено от государственной зависимости и пользовалось всем набором тех личных прав, которые определяют свободного человека. Он признает, что русский дворянин не имел политических прав в современном понимании этого слова, а русская государственность еще при Петре I утратила свой патриархальный характер[110]110
  Миронов Б. Н. Социальная история. Т. 1. С. 379.


[Закрыть].

Даже если согласиться с общим посылом Миронова, тем не менее трудно отрицать центральную роль царя в жизни, судьбе и карьере отдельных дворян на протяжении значительной части XIX века и, конечно, в период правления Александра I и Николая I. По мнению другого русского историка, С. А. Экштута, начиная с XVIII века существенной чертой русской дворянской культуры была зависимость успеха от близости к царю, несмотря на то что дворянин мог получить богатое наследство, заключить выгодный брак или выиграть значительное состояние в карты. Продвижение по службе часто отмечалось головокружительно быстрым подъемом в чинах. Они были взаимосвязаны: высокое звание открывало доступ к царю, а близость к монарху способствовала быстрому карьерному росту[111]111
  Экштут С. А. На службе российскому Левиафану… С. 51–52.


[Закрыть]. На практике успешная карьера просто не могла быть сделана без доброй воли царя, который мог, конечно же, так же быстро карьеру оборвать[112]112
  Два исследования на эту тему: O’Meara P. J. «The Opinion of One Ukrainian Landowner»: V. N. Karazin, Alexander I, and Changing Russia; Idem. Timotheus von Bock: Prisoner of Alexander I // SEER. 2012. Vol. 90. № 1. P. 98–123.


[Закрыть].

В определенной степени это изменилось после Отечественной войны, как и многое другое в России. В частности, 1812 год внес существенные изменения в систему ценностей дворянского общества. Экштут, например, утверждает, что с этого момента служба царю больше не была тождественна службе стране, хотя они и не исключали друг друга. Успех в жизни уже не зависел, как прежде, полностью от благосклонности царя и близости к нему. Настоящий успех теперь зависел от репутации среди дворян. Теперь можно было достичь высокого статуса и сделать значительный вклад в дело отечества независимо от официального признания и наград, потому что война породила множество героев, которые обязаны своим положением своим собственным усилиям, а не влиятельным покровителям и благосклонности царя[113]113
  Экштут С. А. В поиске исторической альтернативы: Александр I. Его сподвижники. Декабристы. М., 1994. С. 54.


[Закрыть].

Хотя в этом анализе действительно может быть доля правды, тем не менее посленаполеоновское российское дворянское общество изобилует ситуациями, когда вмешательство царя в отдельных случаях оказывалось решающим. В 1825 году Александр I отказал историку С. Н. Глинке в какой-либо награде за его выдающуюся «Русскую историю» и, что еще хуже, отказал ему в пенсии на том основании, что автор «не служит и нигде не служил». Все попытки Н. М. Карамзина и других отменить решение царя привели лишь к его назначению в Московский цензурный комитет. Здесь Глинке пришлось пережить ряд дальнейших неудач, в том числе арест за слишком либеральный подход к своей новой роли[114]114
  Володина Т. А. «Русская история» С. Н. Глинки. С. 160.


[Закрыть]. Точно так же производство офицера в следующий чин могло быть приостановлено просто потому, что царю не хотелось его санкционировать. Возьмем лишь один пример: Александр I приказал «вычеркнуть» имя П. И. Пестеля из уже подготовленного приказа о производстве Пестеля в полковники, поскольку решил повременить с назначением его командиром полка. Только в конце 1821 года после ряда унизительных отказов царь произвел Пестеля в чин полковника и дал ему командование полком[115]115
  Экштут С. А. В поиске исторической альтернативы. С. 77; O’Meara P. J. Russia’s First Republican: The Decembrist Pavel Pestel. New York, 2003. P. 20–22, 25–27, 29.


[Закрыть].

Утверждение социального статуса – тема, общая для многих мемуаров, написанных дворянами в правление Александра I (или вскоре после него). Например, Минц цитирует воспоминания поэта И. И. Дмитриева, который с 1810 по 1814 год занимал пост министра юстиции. Чтобы продемонстрировать, что его отец, живший в провинции между Казанью и Симбирском, был образованным человеком, Дмитриев писал, что его постоянными товарищами были «три коротких приятеля, умные, образованные и недавно покинувшие столицу»[116]116
  Дмитриев И. И. Взгляд на мою жизнь: записки действительного тайного советника Ивана Ивановича Дмитриева. М., 1866. С. 20 (репринт: Cambridge, 1974. P. 9); Минц С. С. К вопросу об уровне классовой сплоченности российского дворянства в конце XVIII – начале XIX в. // Правительственная политика и классовая борьба в России в период абсолютизма. Куйбышев, 1985. С. 133–144. И. И. Дмитриев (1760–1837) был близким другом Н. М. Карамзина. Его воспоминания впервые были опубликованы только в 1866 году. О его службе министром юстиции см.: Звягинцев А. Г., Орлов Ю. Г. Тайные советники империи… С. 95–123.


[Закрыть]. Точно так же избрание М. П. Леонтьева на должность полицейского инспектора (исправника) в 1815 году ввело его в круг избранных: «Должность моя сблизила меня со всеми дворянами нашего уезда, которые почти все были люди просвещенного ума, люди, что называется, большого света и лучшего тона»[117]117
  Леонтьев М. П. Мои воспоминания… Кн. 3. № 11. С. 614; Минц С. С. К вопросу об уровне… С. 136.


[Закрыть]. Следовательно, социальная значимость индивида, очевидно, определялась его близостью к «обществу», силой его связей и уважением, которое он заслужил в определенном кругу. Так, например, барон Розенкампф «настолько устроился», что «мог принимать у себя графа Строганова, Новосильцева и Чарторыйского», которые все входили в Негласный комитет Александра I в начале его правления в 1801 году. Розенкампф находил это своей личной заслугой, достойной упоминания в мемуарах[118]118
  Майков П. Барон Густав Андреевич Розенкампф. С. 166.


[Закрыть].

Все это, в свою очередь, указывает на чувство исключительности особого положения человека в обществе. Напротив, мемуарная литература этого периода дает лишь скудные ссылки на роли отдельных лиц как представителей знати. Это может лишь свидетельствовать о том, что их авторы мало думали о социальной роли дворянства в целом. По мнению Минц, в сохранении престижа государственной службы было важно то, что она давала отдельным дворянам иллюзию доступа к политической власти[119]119
  Минц С. С. К вопросу об уровне. С. 136, 139, 142.


[Закрыть]. Причем речь идет именно об иллюзии, учитывая политический контекст абсолютной автократии, которая по определению подавляла любое потенциальное влияние на политику правительства снизу. «Лишь узкий круг членов императорского дома, высшей бюрократии и верхушки дворянства мог оказать то или иное влияние на царя»[120]120
  Иванова Н. А., Желтова В. П. Сословное общество. С. 724.


[Закрыть].

Роль дворянства в правящем классе России исследуется в последующих главах, но здесь стоит упомянуть попытку ЛеДонна количественно оценить «номенклатуру» конца XVIII века. Он предполагает, что правящая элита состояла из 15 или 20 человек, к которым можно добавить более многочисленную группу чиновников 1–3-го классов, насчитывавшую от 200 до 250 человек. К этой элитной группе можно добавить более крупных землевладельцев, владевших более чем ста крепостными входивших в правящую элиту в более широком смысле. В 1770-х годах она представляла собой политическую формацию из примерно 8500 дворян, или около 16 % от 54 000 дворян-мужчин[121]121
  LeDonne J. P. The Eighteenth-Century Russian Nobility. P. 141–142.


[Закрыть]. Даже если точность этой реконструкции является лишь приблизительной, особенно в отношении начала XIX века, она дает хорошее представление об узости вершины той власти, на которую дворяне имели хоть какой-то шанс подняться.

В любом случае нет никаких сомнений в том, что до 1812 года и, возможно, особенно впоследствии престиж дворянства как индивидуально, так и коллективно определялся преимущественно военной службой. В своем манифесте от 30 августа 1814 года, награждавшем дворян медалью в дополнение к бронзовой медали на Владимирской ленте, пожалованной в 1812 году, Александр I охарактеризовал «свое дворянство» как «верную и крепкую ограду престола», «ум и душу народа, издревле благочестивое, издревле храброе», «ныне изъявившее беспримерную ревность щедрым пожертвованием не токмо имуществ, но и самой крови и жизни своей»[122]122
  ПСЗРИ. 1-е собр. СПб., 1830. Т. 32. С. 907. 30 августа 1814 года; Яблочков М. Т. Российское дворянство. История родов. СПб., 1876. Репринт в: История российского дворянства. М., 2009. С. 394.


[Закрыть].

Вот почему, как утверждал Ричард Уортман, к концу правления Александра именно военный парад стал «первостепенной по своей значимости демонстрацией императорского правления»[123]123
  Wortman R. S. Scenarios of Power. Myth and Ceremony in Russian Monarchy. Vol. 1: From Peter the Great to the Death of Nicholas I. Princeton, 1995. P. 228 (см. рус. пер.: Уортман Р. С. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии от Петра Великого до смерти Николая I. М., 2002. Т. 1. С. 229).


[Закрыть]. Однако дело было не только в этом. Как и во времена правления императора Павла, когда парад был частью непрекращающегося поиска точности и совершенства в полковой муштре и непроизвольного подчинения командам, он служил одновременно демонстрацией взаимозависимости царя и дворянства и напоминанием о ней. По воскресеньям проходил так называемый «Кайзер-парад» (Keizer-parad), который не отменяли даже при минусовых температурах и в самую суровую погоду. Эти «шоу» обычно посещались всем дипломатическим корпусом и имели целью произвести впечатление на послов, присоединившихся к свите императора[124]124
  Дубровин Н. Ф. Русская жизнь в начале XIX века // РС. 1900. Вып. 9. С. 481.


[Закрыть]. Пресловутая «парадомания» Александра I эффективно символизировала потенциальную, если не фактическую односторонность этой взаимозависимости: властный и навязчивый контроль самодержавия, с одной стороны, и ущербный престиж покорного дворянства – с другой.

Часть II. Воспитание российского дворянина

Глава 3
Родительский надзор, иностранные наставники и овладение языком

В этой главе исследуются попытки просвещения русского дворянства во время правления Александра I, вовлеченные в образование институты, достигнутые стандарты и возникшая социальная мобильность. На протяжении всего своего правления царь постоянно жаловался на нехватку достаточно квалифицированных и обученных молодых дворян для укомплектования его администрации и быстро растущей бюрократии. В то же время реформа образования была одним из главных приоритетов в первые годы его правления. С сентября 1802 года по всей Российской империи была создана сеть школ и университетов под эгидой нового министерства народного просвещения, созданного специально для этой цели. Первое в своем роде в Европе, оно поставило беспрецедентные цели и добилось заметных успехов под руководством П. В. Завадовского и М. Н. Муравьева[125]125
  Шепелев Л. Е. Аппарат власти в России: эпоха Александра I и Николая I. СПб., 2007. С. 417. Полный анализ одного аспекта этого проекта см.: Flynn J. T. The University Reform of Tsar Alexander I, 1802–1835. Washington, 1988. P. 283.


[Закрыть].

Как же тогда мы можем объяснить конечную неудачу в обеспечении достаточного количества людей с подходящей квалификацией при наличии четко сформулированной стратегической цели повышения уровня образования, особенно в отношении дворянства? Частично ответ на этот вопрос заключается в явно сохраняющемся подозрении, как в правительственных кругах, так и, шире, среди дворян, о потенциально вредном политическом и идеологическом воздействии, которое может иметь хорошо образованное, независимое и критически мыслящее молодое дворянское поколение на дальнейшую стабильность российского общества в неопределенную эпоху наполеоновских войн. На правительственном уровне это отразилось в противоречивом и нерешительном сочетании реформ и реакции в сфере образования, а также в явной амбивалентности и пассивности знати по отношению к ней, что приводило в отчаяние самого Александра I.

Мы обращаемся к рассмотрению именно первых лет воспитания и обучения дворянских детей. Обычно это происходило дома и, следовательно, в основном в провинциальных поместьях их родителей. Мы также рассмотрим трудности, вызванные необходимостью не только говорить на своем родном языке, но и с раннего возраста дополнительно овладеть хотя бы еще одним современным иностранным языком. Это почти всегда был французский – язык, который для русского дворянства того времени был и знаком социальной респектабельности, и жизненно важным средством общения, который обычно предпочитался русскому языку.

Генерал Ф. Я. Миркович (1789–1866), ветеран 1812 года, мемуарист и историк того времени, предлагает резкий контраст в культурном уровне русского дворянства конца XVIII и начала XIX века. Он писал, что при Екатерине Великой

женщины не знали грамоты; дети вырастали на попечении холопей. Никто ничего не читал, да и книг, кроме церковных и букварей, никаких почти не было. Помещики, проживавшие в своих деревнях, проводили время в праздности, занимались только псовою охотою, пьянством и развратом. Один только небольшой круг дворян, бывших при дворе и проживавших в столице, имел наружную образованность, приобретенную в заграничных поездках. Но действительного просвещения не существовало вовсе. ‹…› Со вступлением на престол императора Александра расширились средства к образованию дворянства учреждением гимназий, университетов и кадетских корпусов[126]126
  Миркович Ф. Я. 1789–1866. Его жизнеописание, составленное по собственным его запискам, воспоминаниям близких людей и подлинным документам / Сост. А. Миркович, М. Миркович. СПб., 1889. С. 21–23.


[Закрыть].

Время уже давно пришло. Даже в начале XIX века в России все еще не было общей системы среднего образования, которая бы охватывала всех молодых дворян. Немецкий историк России Теодор Шиман в своей книге о царствовании Александра I ссылался на «сочетание высокой культуры (Überbildung) и варварства как на отличительный признак дворянства вплоть до конца XVIII и даже начала XIX века»[127]127
  Schiemann T. Geschichte Russlands unter Kaiser Nikolaus I. В. 1. S. 396.


[Закрыть].

Однако, несмотря на такие негативные оценки, на протяжении XVIII века неоднократно предпринимались правительственные инициативы, направленные на обеспечение возможностей получения образования для всех россиян и, в частности, для знати. Одним из наиболее важных из них был Устав народным училищам 1786 года Екатерины Великой о народном образовании, в котором содержалось амбициозное положение о создании сети светских городских начальных и средних школ совместного обучения по всей стране. Теоретически они были бесплатны и открыты для детей всех свободных классов. Одним из наиболее продвинутых для того времени пунктов был полный запрет на любые телесные наказания[128]128
  Об Уставе см.: Madariaga I. de. Russia in the Age of Catherine the Great. P. 496–502.


[Закрыть]. Однако долгосрочный успех этого закона и других образовательных реформ, проведенных примерно в то же время, был сведен на нет отсутствием адекватного финансирования, нехваткой подготовленных учителей и нежеланием многих дворян отправлять своих детей в народные школы, где им пришлось бы смешаться с низшими классами. Вместо этого явно отдавалось предпочтение домашнему обучению, которое продолжалось большую часть XIX века.

Летописец русской жизни времен Александра I Н. Ф. Дубровин называет продолжающуюся недостаточность учебных заведений в России причиной того, что большая часть дворянства, или, как он их называет, «маминькиных сынков», ничему не учились и оставались крайне неграмотными. Большинство дворянских детей получали домашнее образование, и, хотя его качество сильно варьировало, в целом оно было неудовлетворительным. Во многом это было связано с широко распространенной практикой использования гувернеров, особенно франкоязычных, прибывших из Европы. Дубровин особенно решительно высказывался по этому вопросу, утверждая, что французские наставники, нанятые дворянством для обучения своих детей дома, плохо подходят для этой роли и оказывают негативное влияние не только на своих подопечных, но и на российское общество в целом. Тем не менее, несмотря на это, знать стала подражать и их языку, и культуре. Уверенные в хорошей жизни в России, французы приезжали во все большем количестве и внедрялись в дома и жизнь принимающих семей, внушая детям «равнодушие ко всему русскому»[129]129
  Дубровин Н. Ф. Русская жизнь в начале XIX века // РС. 1989. Вып. 3. С. 540–542. О французском как преобладающем способе образования российского дворянства во время Наполеона см. коллекцию документов и комментариев к ним: Rjéoutski V. Quand le français gouvernait la Russie: L’éducation de la noblesse russe, 1750–1880. Paris, 2016. P. 395. К этой теме мы еще вернемся позже в этой главе.


[Закрыть].

Среди источников Дубровина была всеподданнейшая записка тайного советника А. И. Арсеньева Николаю I от 2 апреля 1826 года, в которой он пытался проследить истоки заговора декабристов. Среди ключевых факторов, обозначенных Арсеньевым, было пагубное влияние на русскую семейную жизнь этих французских незваных гостей, которые «принимались в дворянские дома», причем «мусью, стараясь понравиться матушке и соделаться подмогою мужа в сладостных любовных утехах хозяйки, а мадамы – подмастерьями жен хозяйских в том же искусстве». Таким образом, они «знают все домашние тайны», «делаются повелителями в доме и тиранами детей». Они, сами не зная русских традиций и обычаев, «выхваляют свои, втверживают оные в воспитанника, который ему верит и начинает с презрением смотреть на русское». В качестве учителей они походили на немецкого персонажа Вральмана из пьесы Дениса Фонвизина «Недоросль» (впервые исполнена в 1782 году), который позволяет своему подопечному Митрофану вести себя так, как ему заблагорассудится, и получает за это щедрые выплаты. Хотя сами они едва ли были грамотными и почти не знали русского, но пытались учить детей их родному языку. Тем не менее, что примечательно, спустя несколько лет родители, казалось, были удивлены, когда поняли, что их дети практически ничему не научились[130]130
  Арсеньев А. И. Исследование коренных причин происшедшим заговорам и бунтам против престола и царства // Сборник исторических материалов, извлеченных из архива Собственной е. и. в. канцелярии. / Под ред. Н. Дубровина. СПб., 1906. Вып. XIII. С. 306–308.


[Закрыть]. В этой связи Шиман иронично заметил, что «мы узнаем самые невероятные факты» о коренных франкоговорящих эмигрантах, которые раньше были слугами, ремесленниками, садовниками и коммивояжерами, но вдруг внезапно провозгласили себя учителями и воспитателями![131]131
  Schiemann T. Geschichte Russlands unter Kaiser Nikolaus I. В. 1. S. 396.


[Закрыть]

Адмирал Н. С. Мордвинов был одним из тех придворных, которые категорически возражали против использования иностранцев в качестве воспитателей для детей российского дворянства, считая их негативной, развращающей силой. Он утверждал, что эту практику следует полностью запретить, поскольку не понимал, как «даже достойнейший чужестранец» может привить своим молодым подопечным настоящую любовь к своей стране и родному языку[132]132
  Майков П. М. Адмирал Н. С. Мордвинов и его архив // Русская старина. СПб., 1905. Т. 121. С. 201.


[Закрыть]. Принимая во внимание низкое качество предлагаемых ими услуг, Дюмон был удивлен высокими гонорарами домашних репетиторов – от 2 до 5 рублей за урок[133]133
  Дюмон П. Э. Дневник Этьена Дюмона об его приезде в Россию в 1803 г. // ГМ. 1913. Вып. 3. С. 107.


[Закрыть].

Со своей стороны, комментирует Дубровин, родители были довольны тем, что платили иностранцам за воспитание своих детей, поскольку теперь могли продолжать вести распущенный образ жизни – «засыпали на рассвете, подымались в полдни и редко видели своих детей». Источники Дубровина предполагают, что молодые люди научились настолько малому, что многих отправляли в школы-интернаты, где другие иностранные учителя причиняли даже больший вред, чем домашние наставники.

Положение усугублялось пренебрежением русского дворянства к педагогам вообще и к русским учителям в частности. Поэтому они неохотно отправляли своих детей в гимназии, тем более что последние были открыты для всех социальных слоев: дворяне находили саму мысль о том, что их дети сидят рядом с «детьми чиновников, разночинцами и людьми всякого состояния», совершенно невыносимой[134]134
  Дубровин Н. Ф. Русская жизнь в начале XIX века. С. 541–543.


[Закрыть]. М. Л. Назимов вспоминал, как в своей местной средней школе в Нижнем Новгороде смешивался с «дворовыми людьми городской аристократии и мещан». «Ввиду этой смеси сословий, зажиточные дворянские фамилии не отдавали своих детей в гимназии, чтобы не смешивать их с грязным людом и не привить к ним в подобном обществе дурных наклонностей и привычек». Вот почему, заключает он, дворяне предпочитали, чтобы их дети обучались дома[135]135
  Назимов М. Л. В провинции и в Москве с 1812 по 1828 год. Из воспоминаний старожила // РВ. 1876. С. 101–102.


[Закрыть].

Родители часто не понимали потенциальной пользы для своих сыновей и дочерей от формального изучения академических предметов, которые, казалось, так мало имели практического применения в их повседневной жизни, особенно с учетом военной карьеры. Военная служба была в конечном счете, как правило, наиболее предпочтительной перспективой с точки зрения как самих родителей, так и их сыновей. О таком отношении к образованию свидетельствуют слова о том, что оно «было скорее роскошью, чем необходимостью», которые приписывал своему отцу Н. В. Басаргин (дворянин из Владимирской губернии, ученик корпуса колонновожатых в 1817 году). Это замечание довольно полно отражало мировоззрение помещиков поколения его отца[136]136
  Басаргин Н. В. Воспоминания Н. В. Басаргина // Мемуары декабристов. Южное общество / Под ред. И. В. Пороха, В. А. Федорова. М., 1982. С. 145. Менее чем через года Н. В. Басаргин вступил в Южное общество декабристов в Тульчине, за что был сослан на каторгу в Сибирь и прожил там тридцать лет, до амнистии, объявленной Александром II 22 августа 1856 года.


[Закрыть]. Например, московский дворянин и владелец тысячи крепостных, генерал-майор А. А. Тучков имел очень четкие представления о том, что должны изучать его сыновья в качестве будущих армейских офицеров: физику и химию он находил полезными, но словесность (и поэзию в частности) он полагал совершенно «пустым делом», как и музыку, а латынь считал необходимой только для священников и врачей. Наконец, «теология и философия казались ему совсем неприличными науками для военного человека»[137]137
  Целорунго Д. Г. Офицеры русской армии – участники Бородинского сражения: историко-социологическое исследование. М., 2002. С. 113–114. Сыновья Тучкова, Сергей и Алексей, как и Н. В. Басаргин, обучались в корпусе колонновожатых и посещали лекции в Московском университете. Алексей был арестован в январе 1826 года за вовлеченность в деятельность Московской управы Северного общества декабристов, но был отпущен через три месяца без наказаний. Декабристы: биографический справочник. С. 180.


[Закрыть]. Как справедливо отмечал тогда С. С. Уваров, дворянство все еще относится к образованию с недоверием[138]138
  Whittaker C. H. The Origins of Modern Russian Education: An Intellectual Biography of Count Sergei Uvarov, 1786–1855. Dekalb, 2010. P. 66.


[Закрыть].

Сергей Мироненко обнаружил, что подавляющее большинство (81,8 %) членов Государственного совета в 1825 году получили домашнее образование, только А. А. Аракчеев и И. И. Дибич имели специальное военное образование (кадетские корпуса), а М. М. Сперанский был выпускником Александро-Невской главной духовной семинарии в Санкт-Петербурге[139]139
  Мироненко С. В. Самодержавие и реформы. Политическая борьба в России в начале XIX в. М., 1989. С. 39.


[Закрыть]. Таким образом, домашнее образование было нормой для дворянских детей и обычно продолжалось до 15-летнего возраста, после чего принималось решение о дальнейшем обучении, которое, возможно, могло включать несколько лет, проведенных за границей в Западной Европе. Но это не означало конец зависимости молодых людей от родителей, которая, как правило, сохранялась даже после их вступления в брак. Мемуарная литература того периода свидетельствует о том, что важные решения принимались только с учетом мнения родителей, которые ожидали и обычно получали от своих потомков безусловную любовь, преданность и послушание.

Эта культурная особенность объясняется прежде всего тем, что до смерти родителей сыновья обычно оставались их иждивенцами (если только они не получили существенное приданое от семьи невесты)[140]140
  Жуковская Т. Н. Русская мемуаристика первой трети XIX века. Петрозаводск, 2006. С. 40.


[Закрыть]. Например, Э. И. Топчиев в своих воспоминаниях отмечал, что после своего производства в офицеры по выходе из дворянского корпуса в 1819 году он не мог прожить на годовую зарплату прапорщика в 450 рублей и нуждался в помощи родителей, чтобы купить многочисленные и дорогие части своей новой формы[141]141
  Топчиев Е. И. Дворянский полк в царствование Александра I // РС. 1880. Т. 28. Вып. 8. С. 649–650.


[Закрыть]. Однако родительская помощь была ресурсом, доступным далеко не всем молодым офицерам: П. А. Тучков, выходец из старинного московского дворянского рода, многие представители которого отличились на военной службе, впоследствии сенатор и член Совета Николая I, описывает, как после 1812 года для его отца настали тяжелые времена и, разбитый долгами, он был вынужден продать свои дома и подмосковную картинную галерею, а также свое солидное имение в Тульской губернии. Это означало, что, в отличие от Топчиева, молодой Тучков должен был научиться жить по своим скромным средствам, и, действительно, были времена, когда он «ограничивался одним своим жалованьем по службе»[142]142
  Тучков П. А. Главные черты моей жизни // РС. СПб., 1881. Вып. 11. С. 458–459. Во время Отечественной войны 1812 года четверо братьев Тучковых служили генералами: Сергей, Павел, Николай и Александр. Двое последних погибли при Бородине. Павел Алексеевич был взят в плен и приведен к Наполеону, который приказал вернуть шпагу раненому герою. См.: Тучков С. А. Записки Сергея Алексеевича Тучкова, 1766–1808 / Под ред. К. А. Военского. СПб., 1908 (репринт: М., 2011). С. 3.


[Закрыть].

Как правило, домашнее обучение было сосредоточено на русской грамматике, математике, одном или двух иностранных языках и самом общем изучении литературы, истории и географии. Это давало образование, намного уступающее более систематизированной программе гимназии[143]143
  Целорунго Д. Г. Офицеры русской армии. С. 112.


[Закрыть]. У Александра Пушкина было очень определенное представление о его недостаточности: «В России домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное: ребенок окружен одними холопями, видит одни гнусные примеры, своевольничает, не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести». Эту точку зрения разделяет Дюмон, чья запись в дневнике 1803 года зафиксировала, что «дети, воспитываясь в деревнях, приучаются к грубым нравам и воспитываются крепостными; их то бьют, то балуют, не имея к тому и другому ни повода, ни основания»[144]144
  Дюмон П. Э. Дневник Этьена Дюмона об его приезде в Россию в 1803 г. // ГМ. 1913. Вып. 3. С. 82.


[Закрыть].

Пушкин считал ошибкой не давать знаний молодым дворянам о природе российского самодержавия и альтернативных политических системах, принятых в других странах, или о революционных идеях и республиканизме, которые, по его мнению, лучше подготовят их для их будущей карьеры на государственной службе[145]145
  Дземешкевич П. Ф. Дворянство и революция. С. 19.


[Закрыть]. Это, безусловно, справедливый комментарий: если бы поколение декабристов было лучше осведомлено о Французской революции, ее терроре и ее последствиях, сами декабристы хорошо задумались бы о целесообразности попытки ввергнуть Россию в аналогичную катастрофу вместо того, чтобы мирно продвигать те социальные и политические реформы, поддержка которых нарастала в посленаполеоновские годы правления Александра I, времена так называемой аракчеевщины.

Тем не менее только у детей из благородных и зажиточных семей был шанс получить всестороннее базовое домашнее образование, и только в том случае, если их родители позаботились об этом. Как и в наши дни, роль родителей в определении курса обучения своих детей была решающей. Как выразился П. М. Майков, цитируя Н. С. Мордвинова в своей статье 1905 года об адмиральском архиве, именно попечения родителей об образовании своих детей и, прежде всего, их собственный пример закладывали основы любых положительных качеств в жизни: «дом родительский есть начальное училище», особенно для дочерей в семье, у которых было меньше шансов получить формальное образование в дальнейшем. Но даже в этом случае, утверждал Мордвинов, родители были вправе ожидать поддержки от «правительства самовластного, в котором воля государя и его пример имеют необыкновенную силу, [и которое] не лишено способов вспомоществовать и домашнему воспитанию своего народа»[146]146
  Майков П. М. Адмирал Н. С. Мордвинов и его архив. С. 201–202.


[Закрыть]. В семье Пестелей, например, родители, очевидно, воспринимали «воспитание детей как священный долг в прямом смысле этого слова»; более того, они считали своим безусловным долгом перед государством следить за тем, чтобы их дети были надлежащим образом образованы[147]147
  Целорунго Д. Г. Офицеры русской армии. С. 112; Соколова Н. А. Семейство Пестелей и Россия… С. 361.


[Закрыть]. Однако, по мнению С. А. Корфа, такие родители были исключением: если кто-то и был виноват в том, что молодое поколение дворян было плохо подготовлено к вызовам современной эпохи, так это их родители, «воспитывавшие своих детей в праздности и специально культивировавшие в них убеждение, что работа не дворянских рук дело»[148]148
  Корф С. А. Дворянство и его сословное управление. С. 373.


[Закрыть].