Текст книги "Русское дворянство времен Александра I"

Частично проблема заключалась в том, что многие частные школы-интернаты (пансионы) принадлежали иностранцам, для мальчиков – обычно немцам, а для девочек – француженкам. Пансионом, где учился И. А. Раевский, владел и управлял Антуан де Курнан, «неуч и шарлатан первой руки», а большинство предметов преподавалось на французском языке. В самом деле, Раевский вспоминает, что «разговоры по-русски не то, чтобы запрещались, но, как непонятные для большинства начальства, считались насмешкой на их счет и безнравственными разговорами, с намерением скрыть то, что говорилось, от пансионской цензуры». По словам выпускника Дворянского пансиона при Московском университете, от учеников там также ожидали, что они будут разговаривать только на французском или немецком языке: более того, их штрафовали за то, что они разговаривали друг с другом по-русски[198]198
  Раевский И. А. Из воспоминаний И. А. Раевского // ИВ. СПб., 1905. Т. 101. С. 398; Сафонович В. И. Воспоминания Валерьяна Ивановича Сафоновича. С. 122.


[Закрыть]. Французский дух витал также и в Первом кадетском корпусе, где кадет и инструкторов поощряли к использованию французского языка с тех пор, как этот язык был введен там его директором графом Федором Ангальтом во время правления Павла[199]199
  Из воспоминаний декабриста А. Е. Розена, бывшего в 1815–1818 годах кадетом. Цит. по: Петербург декабристов. С. 48.


[Закрыть].

Как правило, русский язык, литература и история преподавались очень плохо, если им вообще обучали. Были даже случаи, когда ученики уезжали, не умея читать и писать по-русски, как в упомянутых выше случаях И. А. Раевского и Д. В. Голицына. Это побудило министра просвещения доложить царю, что иностранные пансионы «юным россиянам внушают презрение к языку нашему ‹…› и в недрах России из россиянина образуют иностранца». Это наблюдение находит отклик в статье В. О. Ключевского о пушкинском «Евгении Онегине» 1887 года, в которой историк прослеживает характерные культурные особенности современных реальных прототипов вымышленного персонажа[200]200
  Цит. по: Яковкина Н. И. Русское дворянство. С. 134; Ключевский В. О. Евгений Онегин и его предки // Ключевский В. О. Сочинения в 9 т. М., 1990. Т. 9. С. 84–101. Впервые опубликовано в: Русская мысль. 1887. Кн. 2. С. 291–306.


[Закрыть]. По словам Ключевского, Европа и ее культура на протяжении всей жизни восхищали современного русского дворянина «где-нибудь в глуши Тульской или Пензенской», так что «он старался стать своим между чужими и только становился чужим между своими», «в глазах своих он казался родившимся в России французом». Следовательно, утверждает Ключевский, «[к]огда наступала пора серьезно подумать об окружающем, они начинали размышлять о нем на чужом языке, переводя туземные русские понятия на иностранные речения», приблизительно совпадавшие по смыслу. Со временем отсутствие прямой языковой связи со своим окружением привело к тому, что «природный сын России, подкинутый Франции», развил чувство отчуждения и фактически стал «человеком без отечества, как называли его жившие тогда в России французы», что было вполне естественно. Опасность заключалась в том, что «незнание вело к равнодушию, а равнодушие приводило к пренебрежению» всем русским[201]201
  Ключевский В. О. Евгений Онегин и его предки. С. 95–96.


[Закрыть].

Именно осознание в правительственных кругах такой опасности привело к принятию указа от 25 мая 1811 года, согласно которому преподавание русского языка становилось обязательным во всех частных пансионах. Его преамбула раскрывает озабоченность правительства тем, что «дворянство, подпора государства, возрастает нередко под надзором людей, одною собственною корыстию занятых, презирающих все неиностранное, неимеющих ни чистых правил нравственности, ни познаний». Что еще хуже, «следуя дворянству, и другия сословия готовят медленную пагубу обществу, воспитанием детей своих в руках иностранцев». Таким образом, указ требовал от училищного начальства при назначении директоров частных пансионов оценивать как их моральные качества, так и их владение русским языком (это в равной степени относилось ко всем назначениям преподавателей) и, что особенно важно, осуществлять преподавание всех предметов исключительно на русском языке[202]202
  ПСРЗ. Т. 31. С. 663.


[Закрыть].

Н. С. Мордвинов предпочитал, чтобы правительство пошло еще дальше и закрыло все школы в России, принадлежащие и управляемые иностранцами. Он был обеспокоен тем, что «[г]осподство французского языка делает их [иностранных учителей] теперь как будто необходимыми и заставляет небогатых людей поручать мало известным, жадным и несведущим чужеземцам воспитание детей своих, даже дочерей». Он пришел к выводу, что «от всего этого вред происходит огромный»[203]203
  Майков П. М. Адмирал Н. С. Мордвинов и его архив. С. 201.


[Закрыть]. Обеспокоенность Мордвинова действительно разделялась в правительственных кругах, о чем свидетельствует не только майский указ 1811 года, но и аналогичная директива, изданная в январе 1812 года. От всех иностранных учителей, работающих в качестве домашних гувернеров или школьных преподавателей, стали требовать предоставить рекомендации, полученные от их российских работодателей и подтверждающие их компетентность и знания.

Кроме того, выполнение этого требования должно было осуществляться совместно с министерством полиции. Как красноречиво выразился министр народного просвещения граф А. К. Разумовский в «Заключении», приложенном к документу: «Лучше поставить преграду злу, чем равнодушно взирать на пагубное его влияние»[204]204
  Майофис М. Воззвание к Европе: Литературное общество «Арзамас» и российский модернизационный проект 1815–1818 годов. М., 2008. С. 274–275.


[Закрыть]. Но, несмотря на всю озабоченность правительства растущим влиянием французского языка и французов на российскую систему образования и законы, направленные на его ограничение, мало что говорит о том, что они были успешными. Например, А. С. Гангеблов вспоминал, что при поступлении в Пажеский корпус в возрасте 12 лет в 1813 году его неформальный вступительный экзамен состоял в чтении страницы некоей французской книги, на основании чего он был незамедлительно принят в пятый класс[205]205
  Гангеблов А. С. Как я попал в декабристы и что за тем последовало // РА. 1886. Вып. 10. С. 178.


[Закрыть].

Н. И. Тургенев был среди современных ему россиян, настоятельно призывавших придать их родному языку должный статус по отношению к французскому:

Те, кто стоит во главе русского общества, будут и впредь иметь все основания изучать иностранные языки, однако прежде всего им следует выучить родной язык, не менее богатый и прекрасный. Все бы выиграли, отказавшись от иностранных языков в разговорах и переписке и прибегая к иным языкам только для облегчения отношений с другими странами, для знакомства с литературой цивилизованных народов, успехами искусств и наук[206]206
  Тургенев Н. И. Россия и русские. Т. 2. С. 22.


[Закрыть].

И снова Н. С. Мордвинов пошел гораздо дальше, призвав к полному запрету использования французского языка при дворе и в обществе. Наряду с языком, по его мнению, должны быть выведены из употребления французские вещи и обряды, «которых так много», поскольку они в совокупности подрывают гордость и патриотизм исконно русских, что предвещает «следствия печальные»[207]207
  Майков П. М. Адмирал Н. С. Мордвинов и его архив. С. 202.


[Закрыть].

В то же время владение русскими дворянами французским языком вызывало восхищение у некоторых наблюдателей. Носитель языка (или, по крайней мере, его женевского варианта) Дюмон был очень впечатлен аутентичностью разговорного французского у русских. Он описывает званый обед у графа Строганова, на котором присутствовали также другие члены Негласного комитета Александра I, Новосильцев, Чарторыйский и Кочубей, а также несколько дам, в том числе юная графиня Строганова и ее мать, княгиня Голицына, обе так хорошо говорили по-французски, что «кажется, будто бы находишься в парижском салоне»[208]208
  Дюмон П. Э. Дневник Этьена Дюмона об его приезде в Россию в 1803 г. // ГМ. 1913. Вып. 3. С. 87.


[Закрыть]. Французский романист Проспер Мериме (1803–1870), опубликовавший два перевода произведений Пушкина, «Пиковая дама» и «Гусар», предположил, что писатель, должно быть, думал по-французски, потому что его русская речь очень сходна с французской[209]209
  Gretchanaia E. «Je vous parlerai la langue de l’Europe». P. 268.


[Закрыть]. Если взять другой пример, П. А. Вяземский вспоминал о мастерстве своего двуязычного отца, что, несомненно, было довольно типичным явлением. В 1802 году 10-летним мальчиком он вспомнил случай, когда его отец рассказывал своей малообразованной сестре о Наполеоне (которым он очень восхищался и портрет которого даже висел в его спальне) и его значении на современной мировой арене:

Мой отец, как и почти все образованные люди его времени, говорил более по-французски; но здесь нужно было говорить по-русски, потому что слушательница никакого другого языка не знала. Жуковский, который введен был в наш дом Карамзиным, говорил мне, что он всегда удивлялся скорости, ловкости и меткости, с которыми, в разговоре, отец мой переводил на русскую речь мысли и обороты, которые, видимо, слагались в голове его на французском языке.

Вяземский завершает свой рассказ, отмечая атмосферу терпимости, которая царила в первые годы правления Александра I. Люди тогда не стеснялись открыто выражать свое мнение, и даже те, кто не соглашался с восхищением его отца Наполеоном, никогда не упрекали его в этом[210]210
  Вяземский П. А. Очерки и воспоминания // РА. 1877. Вып. 1. С. 307–308. Воспоминания Вяземского о наблюдении Жуковского подтверждают мнение Толстого (см. выше), что на французском языке «деды наши» не только говорили, но и думали.


[Закрыть].

В другом месте, в своей «Старой записной книжке», Вяземский объясняет «несчастную привычку русского общества говорить по-французски», приводя одно услышанное им однажды оправдание: «Что же тут удивительного? Какому же артисту не будет приятнее играть на усовершенствованном инструменте, хотя и заграничного привоза, чем на своем домашнем, старого рукоделья?» Подчеркивая контраст между аутентичным, утонченным французским языком, на котором говорили русские дворяне и дворянки, и разговорным русским языком, доступным им в других случаях, Вяземский утверждал, что французский язык создавался на протяжении многих веков, что придавало ему непревзойденное превосходство в качестве средства как для разговора, так и для переписки. Поэтому его непреодолимая привлекательность сделала его письменным и устным языком дворянского сословия в России. В конечном счете говорить по-французски было как вопросом личных предпочтений, так и вопросом этикета или поведения, и чаще всего эти два понятия сходились[211]211
  Цит. по: Лаврентьева Е. В. Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет. М., 2005. С. 214.


[Закрыть]. Поразительно, что, как справедливо замечает Мишель Маррезe, хотя многие русские дворяне могли довольно свободно читать на ряде европейских языков, они тем не менее обычно обращались к французскому как к предпочитаемому языку письменного общения[212]212
  Marrese M. L. «The Poetics of Everyday Behavior» Revisited. P. 729–730.


[Закрыть].

Преобладание французского языка среди русских высших слоев было отмечено другими западными посетителями страны, в том числе британцами. Один из них, Роберт Джонстон, заметил: «Среди знати широко используется французский язык, и это печально известный факт, что многие не могут писать на родном». Джонстон объяснил это трудностью русского языка, в котором «даже в буквах их алфавита есть своего рода варварство, которое поистине отвратительно». Другой (анонимный) британский писатель тоже был в отчаянии от русского языка, подразумевая, что его сложность побуждала россиян прибегать к французскому. Он нелестно охарактеризовал русский язык как «самый отвратительный язык из всех когда-либо существовавших», со словарным запасом, который невозможно было запомнить, а также с произношением «настолько сложным, что я отказался от него как от безнадежного дела». Еще один британский посетитель, Томас Райкс, использовал политическую аналогию, чтобы выразить ту же мысль: «Но вот я, в столице России, говорю об ограниченной монархии и конституционной свободе; слова эти столь же непонятны для русского уха, как их трудный язык для моего». Джонстон даже обвинил неудобный русский язык в плохом состоянии национальной литературы, которая «всегда будет стеснена, пока их язык не изменится»[213]213
  Johnston R. Travels though Part of the Russian Empire. London, 1815. P. 119; Anon. Letters from the Continent. London, 1812. P. 102; Raikes T. A Visit to St. Petersburg in the Winter of 1829–30. London, 1838. P. 71.


[Закрыть].

Однако, как мы видели на примере А. А. Закревского, уровни владения письменным и устным языком были разными, будь то французский или русский. Адам Чарторыйский, член ближайшего окружения Александра и Негласного комитета, будучи поляком, плохо владел русским языком. По словам А. П. Бутенева, который в 1802 году работал под началом Чарторыйского в министерстве иностранных дел, сотрудники должны были привыкнуть к переписке с посольствами России за рубежом исключительно на французском языке, а до тех пор использовали русский язык для депеш и инструкций[214]214
  Бутенев А. П. Воспоминания. С. 39.


[Закрыть].

Безусловно, были случаи, когда явное недостаточное владение русским языком могло привести к напряженности, как, например, когда Сперанский утверждал, что барон Густав Розенкампф недостаточно владеет русским языком для своей работы. Это была одна из причин неприязни Розенкампфа к Сперанскому. В опровержение барон указал, что за 10-летний период он подготовил более двухсот законов для Госсовета. Биограф Розенкампфа также считал утверждение Сперанского необоснованным и отмечал, что, если бы Розенкампф действительно плохо говорил по-русски, его вряд ли назначили бы в министерство иностранных дел в Санкт-Петербурге, где он был главой департамента. И уж точно Розенкампф не смог бы написать по-русски статью «Некоторые замечания на уголовные и гражданские законы в отношении России», которую Карамзин опубликовал в «Вестнике Европы» в январе 1803 года. Тем не менее Н. В. Сушков отмечал в своих мемуарах, что Розенкампф, немец, получивший образование в Лейпциге, плохо знал русский язык и ему пришлось просить своих сотрудников переводить большие отрывки Кодекса Наполеона, который он «хотел безусловно перенести к нам»[215]215
  Майков П. М. Барон Густав Андреевич Розенкампф // Русская старина. 1904. Т. 120. С. 141, 403; Сушков Н. В. Из записок о времени императора Александра I // ВЕ. 1867. Т. 6. С. 189.


[Закрыть].

В этой связи также стоит напомнить, что в начале правления Николая I в 1826 году некоторые из заключенных-декабристов в Петропавловской крепости не могли дать письменных ответов на русском языке, как того требовали их следователи. Для них были привезены словари, так как использование русского языка было обязательным. В своих мемуарах декабрист И. Д. Якушкин воспроизводит не один обмен мнениями со своим следователем В. В. Левашовым на французском, предполагая, что весь разговор велся на этом языке. Но когда в августе 1826 года его перевели из крепости в пересыльную тюрьму в Рохенсальме (Финляндия), его предупредили, что он ни при каких обстоятельствах не должен говорить по-французски в зоне слышимости конвоира: наказанием за это было изъятие пайка. Якушкин с сожалением противопоставляет это предписание своим детским воспоминаниям о том, как его отправили спать без ужина за то, что он разговаривал с сестрами по-русски![216]216
  См.: O’Meara P. J. Vreden sever: The Decembrists’ Memories of the Peter-Paul Fortress // St Petersburg, 1703–1825. A Collection of Essays to Mark the Tercentenary of the City / Ed. A. Cross. Basingstoke, 2003. P. 178.


[Закрыть]

Дело в том, что использование французского языка, а зачастую и превосходного французского, как письменного, так и устного, настолько глубоко укоренилось в верхних слоях российского общества, что потребуется поколение или даже больше, прежде чем сбудется желание Н. С. Мордвинова о возвращении высшего общества к использованию исключительно русского языка. Тем временем, однако, члены Императорской семьи реагировали на шокирующие события, разворачивавшиеся в Санкт-Петербурге 14 декабря 1825 года, по-французски, а не по-русски. Один свидетель слышал, как Николай I, в критический момент принятия решения о том, как наилучшим образом рассеять восставших, обращался к своему адъютанту, генералу Бенкендорфу, по-французски: «Il faudrait envoyer des troupes pour les cerner». Но Бенкендорф тут же возразил: «La chose est impossible, ils sont en plus grand nombre que nous»[217]217
  Булгаков А. Я. Записки А. Я. Булгакова // Старина и новизна. 1917. Вып. 22. С. 139. «Войска должны быть высланы для их окружения». «Это невозможно, они значительно превосходят нас числом».


[Закрыть]. Так же, услышав из своей квартиры в Зимнем дворце стрельбу на Исаакиевской площади, вдовствующая императрица Мария Федоровна в смятении обратилась к А. Н. Голицыну: «Mon prince, c’est le sang russe qui coule». Немедленная реакция Голицына, по его воспоминаниям, была: «Madame c’est le sang gâté et pourri qui s’en va»[218]218
  Бартенев Ю. Н. Рассказы князя А. Н. Голицына. Из записок Ю. Н. Бартенева // РА. 1886. Вып. 3. С. 377. «Князь, льется русская кровь». «Мадам, льется испорченная и дурная кровь».


[Закрыть]. В тот же день, в начале своего правления, Николай I произнес свое знаменитое сардоническое замечание, снова по-французски: «Voilà un joli commencement de règne» («Вот прекрасное начало правления»).

Лишь к середине XIX века мы находим подтверждение использования русского языка – например, в воспоминаниях А. А. Малышева, писавшего о том, что во время частых обедов министра государственных имуществ П. Д. Киселева с царем Николаем и императорской семьей в Зимнем дворце, а также во время званых обедов дома у министра беседа за столом велась исключительно на русском языке, поскольку к тому времени этот язык вновь занял свое законное место как при дворе, так и в обществе[219]219
  Малышев А. А. Из воспоминаний о прошлом // ИВ. 1885. Вып. 20. С. 655; Минин А. С. Образ жизни николаевского министра (граф П. Д. Киселев в документах и мемуарах) // Петербургские чтения – 97: Материалы Энциклопедической библиотеки «Санкт-Петербург-2003». СПб., 1997. С. 653. Малышев служил в V отделении и министерстве государственных имуществ. См.: Дружинин Н. М. Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева: В 2 т. М.; Л., 1946. Т. 1. С. 21.


[Закрыть]. Интересно и показательно, что Малышев счел эту лингвистическую деталь достойной комментария.

* * *

Образованная прослойка дворянства Александровской эпохи, весьма тонкая, брала свое начало в «дворянской интеллигенции» XVIII века, которую литературовед Г. А. Гуковский описывал как «особую общественную группу, определившую свое общественное назначение именно в качестве культурной силы (а потом и политической)» и образовавшуюся около 1750-х годов, в конце царствования Елизаветы Петровны. Многие исследователи признали наличие численно «тончайшего слоя образованных дворян», «дворян-философов», «группы богатой молодежи с чистой совестью и патриотическими устремлениями». Это «образованное меньшинство», используя терминологию Милюкова, по оценке некоторых историков, тем не менее оказало огромное моральное влияние не только на остальных своих сверстников, но и на общество в целом, как носителей того, что Елена Марасинова называла, «культурной гегемонией»[220]220
  См.: Марасинова Е. Н. Декабристы: аристократическая фронда в России? С. 61, остальные комментарии см. на с. 67.


[Закрыть]. Однако другие комментаторы менее оптимистично утверждали, что образованное общество, составлявшее лишь крошечное меньшинство, оказалось неспособным продвигать культурную жизнь большинства или с оптимизмом смотреть в будущее России[221]221
  См.: Корф С. А. Дворянство и его сословное управление. С. 381–384.


[Закрыть]. Роль дворянской интеллигенции в истории русской культуры и общественной мысли, а также в развитии понимания таких понятий, как мораль и честь, до сих пор требует детального изучения, так как С. О. Шмидт отмечал: «[Б]ез внимания к этим сюжетам неполной и односторонней останутся и история русского дворянства, и представление о месте дворянства в истории нашей страны»[222]222
  Шмидт С. О. Общественное самосознание российского благородного сословия: XVII – первая треть XIX в. М., 2002. С. 121.


[Закрыть]. Именно к истории о том, как это наследие XVIII века и его последующая «культурная гегемония» были перенесены образованной знатью во времена правления Александра I, мы обратимся в следующей главе.

Глава 4
Образование и институциональная реальность

В этой главе мы рассматриваем инициативы и ключевые реформы, направленные как на повышение образовательных стандартов знати, так и на расширение их культурных горизонтов. Особое внимание уделяется ключевой роли государства в этом процессе, которую сыграл государственный секретарь М. М. Сперанский; попыткам ведущих институтов обеих столиц улучшить свою работу; и проблемам, с которыми сталкивались учебные заведения и правительство, пытаясь убедить дворян в достоинствах образования для своих детей. Центральное место в этой главе уделяется ощущению разнообразия опыта их alma mater, полученного поколением александровской знати и отразившегося, в частности, в их воспоминаниях. Она завершается описанием консервативной реакции, особенно в конце правления Александра, против самой идеи той образовательной политики, которая была нацелена в первую очередь на дворянство и которую правительство столь оптимистично проводило изначально.

Пушкин, много думавший о воспитании дворянской молодежи, отмечал, что отсутствие полноценного образования идет «во вред Отечеству». Подспудно критикуя своих уже осужденных друзей и знакомых – декабристов, он писал: «Одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия»[223]223
  Цит. по: Дземешкевич Ф. П. Дворянство и революция. Севастополь, 2004.. С. 19.


[Закрыть]. Ведущий либеральный историк А. Н. Пыпин, писавший в царствование Александра III, ретроспективно оценивал стремление к улучшению стандартов образования как одну из главных искупительных особенностей царствования Александра I: «Эта эпоха, столько раз осуждаемая, имела свои весьма привлекательные стороны, к числу которых принадлежат распространившаяся тогда потребность просвещения и первые признаки самостоятельного общественного чувства»[224]224
  Пыпин А. Н. Новые мемуары об александровской эпохе // ВЕ. 1887. Т. 128. С. 672.


[Закрыть]. С этим следует сопоставить современную ему и вполне типичную точку зрения явно не жаловавшего Александра I С. А. Тучкова, который прямо заявил, что «ревность [царя] в покровительстве просвещению обратилась, наконец, в притеснение онаго»[225]225
  Тучков С. А. Записки Сергея Алексеевича Тучкова, 1766–1808 / Под ред. К. А. Военского. М., 2011. С. 343.


[Закрыть].

Блаженное невежество российского дворянства было наконец потревожено указом «О правилах производства в чины по гражданской службе и об испытаниях в науках, для производства в коллежские асессоры и статские советники» от 6 августа 1809 года[226]226
  ПСЗРИ. Т. 30. 1830. С. 1054–1057; Иванова Н. А., Желтова В. П. Сословное общество. С. 109. О росте бюрократии во время правлений Александра I и Николая I см.: Шепелев Л. Е. Аппарат власти в России; и Федосов И. А., Долгих Е. В. Российский абсолютизм и бюрократия // Очерки русской культуры XIX века. Т. 2: Власть и культура / Под ред. Л. В. Кошман. М., 2000. С. 10–102.


[Закрыть]. Указ призвал дворянское сословие, в частности, воспользоваться возможностями для получения образования, которые до сих пор, к сожалению, не использовались в сколь-нибудь значительной степени.

Это был не первый случай в истории России, когда дворянство было обязано учиться по приглашению императора: в 1714 году Петр Великий издал указ, согласно которому дети дворянства должны были изучать математику в «цифирных» школах и получить диплом, который позволял им становиться офицерами в новом царском флоте и без которого им не разрешалось жениться[227]227
  Hughes L. Russia in the Age of Peter the Great. P. 303.


[Закрыть]. Теперь, почти столетие спустя, в результате действия, вызвавшего абсолютный ужас среди правительственных чиновников и откровенную ненависть к Сперанскому, его фактическому автору, указ заблокировал продвижение чиновников в ранг коллежского асессора и статского советника, а следовательно, и предоставление привилегий потомственного дворянства, если они не имели свидетельства об образовании или не сдали экзамены в университете. Со своей стороны, дворяне долгое время считали производство в эти чины нормальным развитием карьеры и наградой, соответствующей их социальному статусу. Как главный сторонник данной реформы Сперанский таким образом реагировал как на скромный образовательный уровень дворянства, так и на острую потребность государства в адекватно образованных кадрах, необходимых для укомплектования быстро растущего правительственного аппарата Александра I.

Таким образом, у указа было двоякое намерение: поощрить дворянство к получению как среднего, так и высшего образования и дать возможность недворянам с университетским дипломом поступить на государственную службу, продвинуться по Табели о рангах и в итоге стать дворянином. Трудно сказать с абсолютной уверенностью, какое из этих двух стремлений больше возмущало дворянство. В результате экзамены стали обязательными для государственных служащих среднего и высшего звена, и это решение возмутило дворянство и потрясло даже тех, кого обычно можно было считать сторонниками Сперанского.

Это была задача, которую впоследствии нужно было бы взять на себя историку. Н. Ф. Дубровин ретроспективно оправдал непопулярный указ тем, что Россия остро нуждалась в более образованных государственных служащих: на протяжении поколений сыновья аристократов получали воинские или придворные звания, а затем легко и без усилий поднимались вверх по Табели о рангах; вместо того чтобы участвовать в образовательном прогрессе, они вели активную общественную жизнь и не выполняли никакой реальной работы. Точно так же сыновья незнатного дворянства были распределены по различным учреждениям как в столицах, так и в провинциях, но на самом деле ничего не делали. Пушкин не был одинок в своей уничижительной оценке молодых дворян своего времени «без всяких положительных правил»[228]228
  Дубровин Н. Ф. Русская жизнь в начале XIX века // РС. 1900. Вып. 11. С. 260–265.


[Закрыть]. С 1804 года правительство пыталось исправить положение, открывая новые средние и высшие учебные заведения, включая четыре университета и многочисленные гимназии. Этот процесс и реакция знати на него более подробно обсуждается далее в этой главе. Была надежда, что дворяне поспешат воспользоваться этими новыми учреждениями, а отцы позаботятся о том, чтобы их сыновья получили надлежащее образование. Но поскольку этого не произошло в сколь-нибудь значительном масштабе, и шесть лет спустя правительство прибегло к принудительным мерам, которые специально увязывали продвижение по службе с образовательной квалификацией.

Результатом стало то, что продвижение по службе стало невозможным только на основании выслуги лет. Отныне требовались подтвержденные достижения, подкрепленные свидетельством прохождения курсов и положительной рекомендацией главы соответствующего государственного департамента. В указе оговаривалось, что для производства кандидата в чины коллежского асессора и статского советника теперь необходим аттестат российского вуза, «об успешном учении или испытании его в науках». Список дисциплин был приложен к указу и включал в себя следующее: обязательное знание русского и иностранного языка; естественное, уголовное и римское право; гражданская история и география; основная статистика и государственное хозяйство; математика и физика. К всеобщему возмущению указ в равной степени относился и к тем, кто уже занимал должности на государственной службе; чиновники-дворяне расценивали его как большую несправедливость[229]229
  М. М. Сперанский – А. Д. Панчулидзеву (1819) // ОР РНБ. Ф. 124. Оп. 1. Д. 4105. Л. 4; Зайончковский П. А. Правительственный аппарат в самодержавной России в XIX в. М., 1978. С. 29–30.


[Закрыть]. Такая реакция отразилась в заявлении одного современника, который вспоминал, что «это произведение Сперанского поразило служащих и всех тех, которые не могли воспитывать своих сыновей в университетах. Учение тогда не было еще в большом ходу…»[230]230
  Сафонович В. И. Воспоминания Валерьяна Ивановича Сафоновича. С. 116.


[Закрыть]

Та же оценка давалась и самим Сперанским, отмечавшим, что русские дворяне в целом не особенно амбициозны в отношении собственного образовательного уровня. Скорее они увидели в предложении Сперанского нарушение своих привилегий и возненавидели его за это. Несмотря на основание университетов за пределами Москвы, создание специального министерства для надзора за ними и введение других стимулов, Александр I был разочарован общими результатами. Тем не менее, хотя указ 1809 года и оказался провальным, он вывел дворянство из состояния инерции и даже заставил некоторых серьезно отнестись к образованию[231]231
  Корф С. А. Дворянство и его сословное управление. С. 370–372.


[Закрыть]. Чтобы заставить их сделать это, правительство организовало обучение без отрыва от службы в летних университетских школах. Чиновничество было в отчаянии: многие даже не слышали о предметах, которые им теперь было необходимо изучать. Общее настроение хорошо отражено в мемуарах В. И. Бакуниной: «Какой способ имеют бедные дворяне, желающие служить в гражданской службе, учиться языкам, римским правам, философии, физике и проч. По этим экзаменам все места должны быть заняты семинаристами, подобными Сперанскому»[232]232
  Бакунина В. И. Записки Варвары Ивановны Бакуниной // РА. 1885. Вып. 9. С. 394.


[Закрыть]. Сперанского повсеместно обвиняли в том, что он поднял карьерный порог на недоступную для большинства его современников высоту. Н. М. Карамзин выступил от имени консервативного большинства, атакуя окончательный указ в записке от 1811 года «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношении»:

Отныне никто не должен быть производим ни в статские советники, ни в коллежские асессоры без свидетельства своей учености… У нас председатель гражданской палаты обязан знать Гомера и Феокрита. Секретарь сенатский – свойство оксигена и всех газов. Вице-губернаторы – пифагорову фигуру, надзиратель в доме умалишенных – римское право или умрут коллежскими и титулярными советниками. Их 40-летняя деятельность государственная, ни важные заслуги не освобождают от долга знать вещи, совсем для нас чуждые и бесполезные…

Вигель отмечал в своих мемуарах: «Никто не хотел верить, что строгое исполнение сего указа было возможно». Сам он искусно доказал правильность своего собственного суждения, будучи произведен в 1825 году в статские советники без необходимого университетского аттестата[233]233
  Pipes R. Karamzin’s Memoir on Ancient and Modern Russia. A Translation and Analysis. New York, 1966. P. 160–161; Зайончковский П. А. Правительственный аппарат… С. 32–33.


[Закрыть].

Чиновники находили лекции, читавшиеся в летней школе, бесполезными, поскольку их содержание и расписание были малопригодными для работающих государственных служащих. Один правительственный чиновник написал Александру I, что указ довел до отчаяния многих дворян, какой-то остряк утверждал, что потерял всякую надежду при сдаче экзаменов по любым предметам, кроме «чиномании» и «взяткологии». Указ от 6 августа, несомненно, заставлял людей серьезно относиться к образованию, но большинство из тех, кто нес на себе его последствия, считали его унижением для знати. В этом они полностью обвиняли Сперанского, негодуя на его стремительный подъем из безвестности, а кроме того обвиняли его в классовой зависти и даже в республиканских наклонностях[234]234
  Дубровин Н. Ф. Русская жизнь в начале XIX века // РС. 1900. Вып. 11. С. 270–274; Галактионов И. А. Император Александр I и его царствование: В 2 т. СПб., 1877–1879. Т. 2. С. 9–10.


[Закрыть].

Таким образом, Сперанский стремился преобразовать чиновничество, установив в качестве юридического принципа идею о том, что образование приносит преимущество на службе (например, обеспечивая автоматическое производство в следующий чин). В этом заключалась одна из идей по улучшению условий образования, которые он впервые сформулировал в самом начале своей служебной деятельности в качестве директора департамента в министерстве внутренних дел у Кочубея[235]235
  Orlovsky D. T. The Limits of Reform: The Ministry of Internal Affairs in Imperial Russia, 1802–1881. Harvard, 1981. P. 23; Корф С. А. Дворянство и его сословное управление. С. 369.


[Закрыть]. Мера, предложенная Сперанским, была важной составляющей в процессе, который Раев охарактеризовал как «профессионализацию» культуры в первой четверти XIX века, когда специализация стала более очевидной во всех областях, включая государственную службу, на которой преимущественно находились члены элиты. Этот процесс также повлиял на образование: были открыты школы-интернаты и новые университеты для обучения потенциально подающего надежды провинциального дворянства. Знаменитый лицей в Царском Селе, изначально предназначавшийся для однокурсников младших братьев царя, впоследствии стал тренировочной площадкой для высокопоставленных государственных чиновников, а также активным центром литературной и интеллектуальной жизни[236]236
  Raeff M. Understanding Imperial Russia. P. 129–130.


[Закрыть]. Это было одно из новых или реформированных гражданских и военных заведений, куда во время правления Александра поступало беспрецедентное, хотя и ограниченное количество молодых дворян. В следующем разделе мы исследуем тип образования, которое они там получили, и составим некоторое представление об их студенческом опыте, отраженном в мемуарах некоторых выпускников.