Текст книги "Русское дворянство времен Александра I"

Немногие дворянские мемуаристы этого периода в деталях описывали свое домашнее образование, но есть одно или два исключения. В своих воспоминаниях С. А. Тучков подробно освещает эту сторону жизни дворянской усадьбы. Он описывает, как его «учили читать по старинному букварю и катехизису, без всяких правил», и именно так большинство дворян средней руки начали свое образование. У него было два учителя, дьячок и солдат, ни один из которых не знал, как сделать свои уроки полезными или интересными. Точно так же П. А. Вяземский жаловался на качество своих наставников, которые были иностранцами, а также на полное отсутствие учителей – носителей русского языка. Сергею Тучкову, однако, повезло больше других: ему преподавал немецкий лютеранский пастор, хотя его учитель русского языка «ни малейшего понятия не имел ни о грамматике, ни о правописании»[149]149
  Целорунго Д. Г. Офицеры русской армии. С. 113.


[Закрыть].

Воспоминания М. А. Дмитриева, воспитанника Благородного пансиона при Московском университете, дают интересную картину культурного уровня провинциального дворянства его детства в первое десятилетие XIX века. Дома его не учили русской грамматике, потому что некому было учить ее: «Никто не знал даже правописания». Что касается религиозного обучения, изучение катехизиса было сочтено ненужным. В деревне было два священника, но оба они были неграмотны и совершенно не имели представления о церковных догматах. С другой стороны, у деда Дмитриева была большая библиотека, включающая произведения по истории, путешествиям, романы и сочинения русских писателей, но не было ни одной книги по религии или духовным вопросам. Получить Библию было невозможно, и Дмитриеву довелось увидеть экземпляр только тогда, когда она была опубликована Русским библейским обществом, основанным А. Н. Голицыным в 1812 году и к которому в феврале следующего года присоединился царь Александр I. Тогда дед Дмитриева приобрел Библию для своей библиотеки, но так и не прочел ее, а Псалтирь считал «только годным читаться по умершим». В то же время в его библиотеке все же было трехтомное собрание сочинений Вольтера, а также русский перевод его рассказов. Дмитриев завершает свой рассказ о домашнем воспитании на иронической ноте: «Чего было ожидать от такого воспитания?»[150]150
  Жуковская Т. Н. Русская мемуаристика… С. 38; Дмитриев М. А. Главы из воспоминаний моей жизни. М., 1998. С. 42.


[Закрыть]

Были и другие родители, которые мудро выбрали более плодотворные образовательные пути для своих сыновей и дочерей, способствовавшие повышению их социального статуса. Так, например, М. С. Воронцов (р. 1782), отец которого был послом России при Сент-Джеймсском дворе, провел детство и раннюю юность в Лондоне, где получил прекрасное образование. Будущий генерал и начальник штаба 2-й армии И. В. Сабанеев (р. 1772) поступил в Московский университет, который окончил в 1791 году. «Даровитый от природы, Иван Васильевич получил в университете солидное образование, много способствовавшее его служебным успехам впоследствии и дальнейшее развитие которого создало ему репутацию образованного и сведущего человека»[151]151
  Колюбакин Б. Сабанеев Иван Васильевич. С. 1.


[Закрыть]. Четыре сына влиятельного литературного деятеля и выдающегося масона И. П. Тургенева, который сам окончил Московский университет, получили образование сначала дома, а затем в Благородном пансионе при Московском университете. Старший из них, декабрист и политэконом Николай Иванович (р. 1789), поступил в университет, директором которого с 1796 года был его отец. В доме Тургеневых часто шли оживленные дискуссии по актуальным вопросам политики, этики и литературы. Социальное положение давало им доступ в гостиные аристократической элиты, в том числе в салон царской любовницы М. А. Нарышкиной. Домашняя библиотека Тургеневых в начале XIX века считалась одной из лучших частных коллекций России.

Николай и его брат Александр, а также несколько их однокурсников по Московскому университету были отправлены отцом в Геттингенский университет, где с 1808 по 1811 год завершили свое формальное образование. Университет в «туманной Германии», из которого примерно в то же время пушкинский Владимир Ленский, обреченный герой его романа в стихах «Евгений Онегин», принес «учености плоды» и «душу прямо геттингенскую», стал причиной пожизненного интереса братьев Тургеневых к литературе и философии, а благодаря лекциям профессора Августа Людвига фон Шлёцера и к русской истории. Несмотря на тоску по родине, с которой они неожиданно столкнулись, будучи подростками, мальчики продолжили учебу за границей с похвальной серьезностью. Николай особенно заинтересовался экономикой благодаря чтению Адама Смита и считал, что уехал из Геттингена с головой, которая была «не так пуста, как прежде». За несколько лет до этого П. И. Пестель и его младший брат Владимир были отправлены к бабушке в Дрезден, где они провели четыре года (1805–1809) под руководством местного учителя, только затем чтобы Пестель жаловался после возвращения в Санкт-Петербург о бесполезности того, чему их там учили, и о нехватке полезных занятий[152]152
  Шебунин А. Н. Братья Тургеневы и дворянское общество александровской эпохи // Декабрист H. И. Тургенев. Письма к брату С. И. Тургеневу. М.; Л., 1936. С. 6, 9; Пушкин А. С. Евгений Онегин // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 17 т. М., 1937. Т. 6. С. 33; O’Meara P. J. Russia’s First Republican. P. 12.


[Закрыть].

В общей сложности около трехсот студентов из России посещали курсы в Геттингене во время правления Александра I[153]153
  Оболенская С. В. Германия и немцы глазами русских (ХIX век). М., 2000. С. 71–76.


[Закрыть]. Однако в соответствии с растущей настороженностью правительства в отношении пагубного иностранного влияния примерно с 1818 года Комитет министров 20 апреля 1820 года предложил отозвать всех русских студентов из немецких университетов, хотя изначально не смог добиться одобрения царя на этот шаг.

Не только российское правительство беспокоилось о подрывном влиянии ведущих университетов Германии. Распространение конституционалистского рвения по всей Западной Европе привело к вспышкам революций в Испании в январе 1820 года, а затем в Неаполе в июле и в Португалии в августе. Соответственно, в ноябре 1820 года правители Австрии и Пруссии (но не Великобритании и Франции) присоединились к Александру I в подписании Троппауского протокола (от названия города Троппау – ныне Опава в Чешской Республике), ставшего плодом конгресса великих держав, проходившего с октября по декабрь того же года в Австрийской Силезии. Протокол утверждал право союзных держав вмешиваться в политический конфликт в любом государстве для подавления революции, тем самым защищая его правителя от любой угрозы «незаконной» смены правительства. Готовность Александра I подписать протокол была значительно подкреплена, когда он получил известие из Санкт-Петербурга о восстании Семеновского полка во время его отсутствия в Троппау в октябре. Конгресс в Троппау был возобновлен в Лайбахе (ныне столица Словении Любляна) в январе 1821 года, а затем в Вероне с сентября по декабрь 1822 года, где была срочно дана оценка продолжающейся революционной угрозе установившемуся порядку в Европе. Тем не менее только в феврале 1823 года, в связи с ухудшением политического климата, русским студентам был запрещен доступ в четыре немецких университета, считающиеся самыми подрывными[154]154
  Рождественский С. В. Исторический обзор деятельности Министерства народного просвещения. 1802–1902. СПб., 1902. С. 117; Hartley J. M. Alexander I. P. 149, 151; Seton-Watson H. The Russian Empire, 1801–1917. Oxford, 2004. P. 176–177.


[Закрыть].

В любом случае относительно немного российских студентов получили какое-либо образование в западных университетах. Фактически, существовали значительные различия в образовательных преимуществах и, как следствие, возможностях карьерного роста, открывавшихся перед дворянскими детьми. Так, граф А. А. Закревский, как мы узнаем от его современников, один из самых выдающихся генералов Александра I, который в 1823 году был назначен генерал-губернатором Финляндии, «отличался большим умом и твердым характером», но почти не получил никакого образования дома или в другом месте и поэтому «весьма плохо знал русскую грамматику». Он, видимо, писал не лучше, чем второкурсник гимназии. «Не знавши или, по крайней мере, плохо знавши русскую грамоту и ни одного иностранного языка, Закревский мог быть министром, дежурным генералом и генерал-губернатором Финляндии!», – заметил один из его изумленных современников[155]155
  Воронцовы // Энц. сл-рь Брокгауза – Ефрона. СПб., 1892. Т. 7. С. 222–223; Орлик О. В. Тургеневы // Государственные люди России первой половины XIX века: пути и судьбы. М., 2000. С. 136–137; Закревский А. А. // РБС. Пг., 1916. Т. 7. С. 198.


[Закрыть].

Касаясь вопроса морального облика дворянской молодежи, генерал-майор С. Г. Волконский (р. 1788), член Южного общества декабристов, впоследствии приговоренный к двадцати годам каторжных работ в Сибири, отметил, что по его опыту молодые знатные офицеры редко были религиозными людьми, а многие даже были открытые безбожники. Однако, несмотря на распутный образ жизни, они, по крайней мере, сформировали крепкие дружеские отношения, которые связывали их как со своими полками, так и друг с другом. Дубровин отмечает, что «многие офицеры гордились тем, что, кроме полковых приказов, ничего не читали»[156]156
  Дубровин Н. Ф. Русская жизнь в начале XIX века. С. 471.


[Закрыть]. Это печальное хвастовство находит отклик в позиции Н. И. Тургенева о том, что «военная служба в России не требует больших познаний». Он находил, что в армии «[о] продолжении и усовершенствовании образования молодых людей не заботятся совершенно; их спешат поскорее устроить на военную службу, где они в конце концов забывают и то немногое, что успели узнать». В этом причина, заключает Тургенев, «умственного оскудения и невежества дворянства, которые не исчезнут, пока везде будет царить военный дух»[157]157
  Тургенев Н. И. Россия и русские. М., 1907. Т. 2. С. 12–13.


[Закрыть].

Весьма отличный взгляд на образование кадетов высказывает британский историк Джон Кип, который, напротив, придает этому образованию большое значение. Он считает, что «обучение этих офицеров, вероятно, не способствовало интеллектуальной глубине знаний (или их передаче), имеющих непосредственное профессиональное значение; однако оно действительно заставило их задавать вопросы и обсуждать современные проблемы в допустимых пределах и способствовало развитию у них чувства собственного достоинства. Школы создали не что иное, как новый класс: военную интеллигенцию»[158]158
  Keep J. Soldiers of the Tsar: Army and Society in Russia, 1462–1874. Oxford, 1985. P. 244.


[Закрыть].

Даже допуская некоторое преувеличение со стороны Кипа и несмотря на сомнения Дубровина и Тургенева, военная служба, без сомнения, была ключом к повышению социального статуса. Как отмечал Экштут, многочисленные войны, которые вела Россия в то время, и особенно в 1812 году, резко ускорили процесс восходящей социальной мобильности, позволив быстро подниматься по служебной лестнице. Он цитирует строки поэта-партизана Дениса Давыдова (друга Пушкина и двоюродного брата декабриста В. Л. Давыдова): «Блаженная была эпоха для храбрости! Широкое было поприще для надежд честолюбия!» Это подтверждается относительно молодым возрастом, в котором можно было получить высшее звание. Например, декабристы А. Ф. фон дер Бриген, П. И. Пестель и П. А. Катенин стали полковниками в 28 лет, А. З. Муравьев и И. Г. Бурцов – в 27, М. М. Нарышкин – в 26, а А. Н. Муравьев – всего в 23 года. Военная служба в первой четверти XIX века была важнейшим каналом социальной мобильности, с которым гражданская служба и близко не могла конкурировать[159]159
  Экштут С. А. В поиске исторической альтернативы. С. 54; Он же. На службе российскому Левиафану. С. 50.


[Закрыть].

Выпускник Благородного пансиона при Московском университете В. И. Сафонович в подробном отчете об учебе своего отца отмечал, что дворяне во второй половине XVIII века «неохотно поступали на гражданскую службу, что считалось недостойным их сословия»[160]160
  Сафонович В. И. Воспоминания Валерьяна Ивановича Сафоновича // РА. 1903. Кн. 1. С. 113.


[Закрыть]. Заметным исключением из этого утверждения были братья Тургеневы, принадлежавшие к той группе влиятельных молодых дворян, которые сделали свою карьеру на государственной службе. Их интеллект, уровень образования и связи в обществе обеспечили им быстрое продвижение по государственной службе, так что протеже А. Н. Голицына А. И. Тургенев уже в 30 лет был действительным статским советником и директором департамента. Точно так же его братья Николай и Сергей быстро заняли значительные руководящие должности, что также привело их к тесному контакту с правящими кругами России. Николай, по словам М. А. Корфа, «нося скромное звание помощника статс-секретаря в департаменте государственной экономии, играл довольно значащую роль по связям и влиянию на дела своего департамента, издал очень примечательный для той эпохи „Опыт теории налогов“».[161]161
  Шебунин А. Н. Братья Тургеневы. С. 5–6; Корф М. А. Из записок барона (впоследствии графа) М. А. Корфа // РА. 1899. Вып. 11. С. 519. Упомянутый «Опыт теории налогов» Тургенева имел такой успех, что был переиздан в 1819 году. Вклад Тургенева в дебаты о крепостном праве рассмотрен в десятой главе нашей книги.


[Закрыть]

Тем не менее, хотя существовала система службы, окончательный контроль над ней и карьерой отдельных дворян, несомненно, оставался за царем. В литературе есть множество примеров того, насколько социальная мобильность и карьерный рост зависели от его воли. Один из них, случай генерал-майора А. А. Писарева, хорошо иллюстрирует это обстоятельство. 13 марта 1825 года Писарев обратился к генерал-адъютанту барону И. И. Дибичу с просьбой поддержать его прошение о назначении в попечители Московского университета «если возможно с военным чином и мундиром, по примеру кадетских корпусов; если же сего не возможно, то с переименованием в тайные советники» в знак признания его 35-летней военной карьеры. Дибич должным образом проконсультировался с Александром I, а затем ответил Писареву, вежливо передав, что царь категорически отверг его просьбу. «Его Величество находит в сем письме неприличным», что такое предложение исходит от частного лица, да еще от самого просителя, «ибо награждение чинами принадлежит только Высочайшей власти»[162]162
  Александр I, Николай I и Александр II. Исторические материалы, к ним и их эпохам относящиеся. 1822–1855 // РС. 1881. Вып. 12. С. 883–884.


[Закрыть]. С другой стороны, Александр I был рад услужить своему старому другу Р. А. Кошелеву, предоставив его племяннику А. И. Кошелеву по окончании Московского университета в 1824 году должность в Московском архиве иностранных дел, что «произвело сильное впечатление на начальника архива А. Ф. Малиновского». Даже бенефициар этого монаршего ходатайства описал это как «необыкновенное определение на службу»[163]163
  Русское общество 40–50-х годов XIX в. Ч. 1. Записки А. И. Кошелева. М., 1991. С. 49–50.


[Закрыть].

Однако в основном дворяне начинали служить кадетами, унтер-офицерами или юнкерами, а через несколько лет получали звание офицера. Российский офицерский корпус в конце концов состоял почти исключительно из дворян благодаря сословным ограничениям, наложенным на доступ к нему с 1796 года соответственно императорами Павлом I и Александром I. Причем последний требовал, чтобы недворяне служили унтер-офицерами по крайней мере двенадцать лет до произведения в офицеры[164]164
  Mikaberidze A. The Russian Officer Corps in the Revolutionary and Napoleonic Wars, 1792–1815. New York, 2005. P. xxxvii.


[Закрыть]. Уже в первые месяцы своего правления Александр I обратил внимание на то, что полки его армии были полны унтер-офицеров, набранных из дворянства, которые были совершенно неграмотными, поэтому он «повелел принимать безграмотных не иначе как рядовыми»[165]165
  Schiemann T. Geschichte Russlands unter Kaiser Nikolaus I. B. 1. S. 394; Дубровин Н. Ф. Русская жизнь в начале XIX века. С. 469.


[Закрыть].

Миронов выделяет «довольно интенсивную внутрисословную мобильность» в среде дворянства в XVIII и первой половине XIX века. Он указывает, что потомственное дворянство «приобреталось путем получения первого офицерского чина в армии и сравнительно невысокого чина 8-го класса на гражданской службе. Кроме того, награждение любым орденом на государственной службе открывало чиновникам с 14-го по 9-й ранг широкие возможности стать сначала личными, а затем и потомственными дворянами, поскольку потомственное дворянство приобреталось почти автоматически после 20–30 лет усердной службы. Для чиновников-дворян в средних чинах и для дворян-офицеров имелась реальная возможность заслужить высшие чины или ордена высших степеней и переместиться в высший слой дворянства»[166]166
  Миронов Б. Н. Социальная история. Т. 1. С. 97.


[Закрыть].

Тем не менее эффективная социальная мобильность посредством получения дворянского статуса оставалась сложной задачей для тех, кто изначально не принадлежал благородному сословию. C периода правления Александра I достижение подобной цели облегчалось именно благодаря развитию системы учебных заведений, которая впоследствии будет все более способствовать продвижению по службе и приобретению сопутствующих привилегий дворянского статуса. Отсюда и попытка Сперанского связать карьерный рост с успешной сдачей экзамена на государственную службу, которую мы обсудим в следующей главе, хотя реализация предложенной Сперанским схемы оставалась фрагментарной и непоследовательной вплоть до 1870-х годов[167]167
  Об этом см.: Wirtschafter E. K. Social Identity in Imperial Russia. P. 90.


[Закрыть].

Отличительной чертой образованных русских в эпоху Наполеона было свободное владение французским языком. Во Франции, как следует из замечания рассказчика недавнего романа, об этом все еще помнят: «En Russie… au moment des campagnes napoléoniennes, l’aristocratie a dû réapprendre le russe car elle ne parlait que français («В России… во время наполеоновских войн аристократия была вынуждена заново учиться говорить по-русски, потому что до этого они всегда говорили лишь по-французски»)[168]168
  Barbery M. L’élégance du hérisson. Paris, 2006. P. 207 (пер. на англ.: Barbery M. The Elegance of the Hedgehog / Transl. by A. Anderson. London, 2008. P. 165).


[Закрыть]. Это обстоятельство ясно отражено в самых первых строчках романа Льва Толстого «Война и мир», посвященного эпохе наполеоновских войн, где воспроизводится разговор графини Анны Павловны Шерер, фрейлины вдовствующей императрицы Марии Федоровны, и князя Василия, первого гостя, прибывшего на вечер, состоявшийся в ее петербургском салоне в июле 1805 года. О владении князем Василием французским Толстой пишет: «Он говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды».

Первая глава четвертой книги романа описывает еще один вечер у Анны Павловны, состоявшийся семь лет спустя, 26 августа 1812 года, «в самый день Бородинского сражения». Несмотря на разразившийся между Россией и Францией конфликт, а также общий страх и ненависть к Наполеону, разговор тем не менее по-прежнему ведется патриотически настроенными русскими дворянами – мужчинами и женщинами – почти полностью на отличном французском языке[169]169
  Толстой Л. Н. Война и мир. М., 1968. Т. 1. С. 43–45; Т. 4. С. 7–11.


[Закрыть]. Некоторые мемуары действительно свидетельствуют об усилении антифранцузских настроений по мере распространения новостей об оккупации Наполеоном Москвы. Вигель «рисует выразительную картину реакции провинциального дворянского общества на военные известия: „Всю осень, по крайней мере, у нас в Пензе, в самых мелочах старались выказывать патриотизм. Дамы отказались от французского языка“»[170]170
  Цит. по: Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). СПб., 1994. С. 329–330.


[Закрыть].

Однако коллективное презрение русского дворянства к Наполеону, особенно после 1812 года, не сразу уменьшило их энтузиазм по отношению к французскому языку или его использование в дворянской среде. Как справедливо заметил Николай Рязановский, десять лет спустя декабристы обычно писали и говорили по-французски. Это касалось и их ведущего идеолога П. И. Пестеля, получившего образование в Германии и свободно владевшего тремя языками. Д. И. Завалишин, осужденный как декабрист, несмотря на то что его формальное членство в Северном обществе остается под вопросом, описал важность французского языка в его собственном воспитании и образовании: «Матушка вовсе не дорожила русским языком и другими знаниями, вся ее забота была об иностранных языках, особенно об изящном выговоре и – manière de parler на французском, и чтобы мы были comme il faut»[171]171
  Riasanovsky N. V. A Parting of the Ways. Government and the Educated Public in Russia, 1801–1855. Oxford, 1976. P. 95; Мироненко С. В. Декабристы: биографический справочник. С. 69.


[Закрыть].

Этот лингвистический феномен восходит к восшествию на престол в 1740 году дочери Петра Великого, Елизаветы, когда французский язык стал одновременно языком двора и знаком культурной рафинированности, заменив немецкий, который курляндцы принесли ко двору Анны Иоанновны в 1730-х годах[172]172
  Для широкого исследования места французского языка в русском обществе и культуре см.: Offord D., Rjéoutski V., Argent G. The French Language in Russia: A Social, Political, Cultural, and Literary History. Amsterdam, 2018. P. 699; French and Russian in Imperial Russia / Eds. D. Derek, L. Ryazanova-Clarke, V. Rjéoutski, G. Argent. 2 vols. Edinburgh, 2015. См. также: Gretchanaia E. «Je vous parlerai la langue de l’Europe». La francophonie en Russie (XVIII^e–XIX^e siècles). Brussels, 2012. P. 411. Интересную дискуссию о языковой и культурной идентичности см. в статье: Marrese M. L. «The Poetics of Everyday Behavior» Revisited: Lotman, Gender, and the Evolution of Russian Noble Identity // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2010. Vol. 11. № 4. P. 701–739.


[Закрыть]. К концу XVIII века, как вспоминал историк и издатель С. Н. Глинка, владение французским языком стало для его современников обязательным. Его однокурсники по Сухопутному кадетскому корпусу, где Глинка учился 13 лет до 1795 года, получали образование «полностью по-французски», а сам он «полюбя страстно французский язык ‹…› затеял уверять, будто бы родился во Франции, а не в России»[173]173
  Глинка С. Н. Записки. СПб., 1895. С. 66.


[Закрыть]. И это не было исключительно российским феноменом: знать всех европейских стран, по словам Конфино, «имела сопоставимое образование, схожие культурные интересы и общий социальный язык, в дополнение к общему языку tout court, которым чаще всего был французский»[174]174
  Confino M. The Nobility in Russia. P. 136. См. также: Идеал воспитания дворянства в Европе: XVII – XIX века / Под ред. В. С. Ржеуцкого, И. И. Федюкина, В. Береловича. М., 2018. С. 496.


[Закрыть].

Даже образованные англичане (мужчины и женщины) умели говорить на нем. Так, во время встречи с британскими офицерами 43-го линейного полка на Гибралтарской скале в 1824 году российский военно-морской офицер и декабрист А. П. Беляев вспоминал, что «спичи» на официальном обеде председательствующий произносил «на общеевропейском французском языке»[175]175
  Беляев А. П. Воспоминания о пережитом и перечувствованном с 1803 года // РС. 1881. Вып. 1. С. 1–27. Беляев (1803–1887) был офицером гвардейского экипажа. В 1824 году он организовал тайное общество в своем полку и составил его устав. Он не был членом Северного общества, но участвовал в Декабрьском восстании, за что был осужден на восемь лет ссылки в Сибирь. Он написал свои воспоминания в 1878 году и умер в Москве через семь лет после их публикации в возрасте 84 лет.


[Закрыть]. В России, как замечает Шиман, все большее распространение французского языка со второй половины XVIII века означало, что поколение дворян, выросшее под этим влиянием, «начало терять связь с духом своего народа»[176]176
  Schiemann T. Geschichte Russlands unter Kaiser Nikolaus I. В. 1. S. 77.


[Закрыть]. Один французский комментатор предположил, что образованное общество в России в то время в значительной степени определяло и идентифицировало себя посредством французского языка. Это означало, что тексты, написанные на французском языке, образовывали некий анклав, который был частично связан с русской культурой, но одновременно составлял в сердце этой культуры «отдельный мир»[177]177
  Gretchanaia E. «Je vous parlerai la langue de l’Europe»… P. 265.


[Закрыть].

Растущее отчуждение было усилено огромным влиянием, которое оказали на некоторых учителя-иезуиты, такие как аббат Николь, основатель престижной школы в Санкт-Петербурге (см. следующую главу). Однако недавний комментатор предполагает, что пристрастие русской знати к французскому языку в то время было не столько признаком культурного отчуждения, сколько способом продемонстрировать свою принадлежность к более широкому сообществу европейской элиты, признанную Конфино[178]178
  Marrese M. L. «The Poetics of Everyday Behavior» Revisited… P. 718.


[Закрыть].

Как уже отмечалось, изучение европейского языка, обычно французского, во многих дворянских семьях началось с раннего возраста, хотя стандарты преподавания осуществлявшегося носителями языка сильно различались. Действительно, до 1820-х годов французский язык был единственным иностранным языком, который знали большинство россиян, причем некоторые источники предполагали, что знание немецкого, например, было сравнительной редкостью. Как вспоминал один современник, симбирский дворянин и писатель М. А. Дмитриев о времени учебы в Московском университете (1813–1817), «в мое время почти никто не знал по-немецки». Сам он выпустился из дворянского пансиона при Московском университете, совсем не выучив немецкого, а французского он знал даже меньше, чем при поступлении в школу. Другой его ученик, В. И. Сафонович, утверждал, что «немецкого языка никто терпеть не мог; считалось даже унизительным русскому дворянину говорить на нем: все колбасники и сапожники говорят по-немецки»[179]179
  Дубровин Н. Ф. Русская жизнь в начале XIX века // РС. 1899. Вып. 2. С. 260–261; Дмитриев М. А. Главы из воспоминаний моей жизни. С. 122; Сафонович В. И. Воспоминания Валерьяна Ивановича Сафоновича. С. 123.


[Закрыть]. И это несмотря на то, что многие профессора российских университетов были немцами или немецкоязычными. Правда, такие профессора читали лекции либо на немецком, либо на французском, либо на латыни для, вероятно, не понимавшей их или, по тактичной формулировке Шимана, «плохо подготовленной» аудитории[180]180
  Schiemann T. Geschichte Russlands unter Kaiser Nikolaus I. B. 1. S. 402.


[Закрыть].

Кроме того, немецкий, несмотря на негативные высказывания Дмитриева и Сафоновича, был первым языком дворянства балтийских губерний. Декабрист барон А. Е. Розен, например, вспоминал, что, будучи 15-летним юношей из эстляндской провинциальной знати, испытывал трудности в первые недели в Первом кадетском корпусе в Санкт-Петербурге из-за того, что слабо владел русским языком[181]181
  Петербург декабристов / Сост. и коммент. А. Д. Марголис. СПб., 2000. С. 47, 526.


[Закрыть]. А. П. Беляев, семья которого происходила из Пензы, провинциального города в центре России, вспоминал, что его отец прекрасно говорил по-немецки и был знаком как с немецкой литературой, так и с философией. У него была «порядочная библиотека немецких сочинений, английские же и французские были в переводе немецком или русском»[182]182
  Беляев А. П. Воспоминания о пережитом и перечувствованном с 1803 года // РС. 1880. Вып. 9. С. 3–4.


[Закрыть].

Более того, в то время по-немецки все еще говорили при дворе или, по крайней мере, в кругу матери Александра I, вдовствующей императрицы Марии Федоровны, урожденной Софии Доротеи Вюртембергской, значительной и влиятельной сторонницы просвещения и покровительницы искусств, особенно интересовавшейся литературой. В качестве дежурного придворного пажа в Павловском дворце А. С. Гангеблов часто слышал немецкий, на котором говорил там, в частности, поэт В. А. Жуковский, тогдашний наставник царских детей. Он всегда обращался к императрице по-немецки, так что Гангеблов не мог припомнить, чтобы он когда-либо говорил по-русски. Тем не менее императрица могла говорить «плавно и точно» по-русски, хотя и с легким немецким акцентом. Когда же к обеденному столу императрицы в качестве одного из ее любимых гостей присоединился Н. М. Карамзин и развлекал хозяйку своей блестящей беседой, то «нечего и говорить, что речь велась по-французски!», отмечал Гангеблов, чье привилегированное положение молодого пажа позволило ему наблюдать за этим разговором[183]183
  Петербург декабристов. С. 43–45. В конце концов Жуковский покинул Россию и обосновался в Германии, где провел последние двенадцать лет своей жизни. В 1841 году он женился на немке Елизавете Рейтерн, от этого брака появилось двое детей. Скончался он в 1852 году в Баден-Бадене. Гангеблов был арестован через несколько дней после Декабрьского восстания за связи с двумя обществами (Северным и Южным), но почти через год был освобожден для службы в гарнизоне, такое «наказание» позволило ему прожить долгую жизнь и умереть в 1891 году в возрасте 90 лет.


[Закрыть].

Очевидно, что преподавание иностранных языков варьировалось от школы к школе. Например, М. П. Погодин, с 1814 года учившийся в Московской губернской гимназии, заметил, что вынес из школы «порядочные познания в языках латинском и немецком», тогда как к французскому он мог получить доступ только через частные уроки. Его уровень латыни позволял ему прослушивать лекции по анатомии, которые читал на медицинском факультете Московского университета легендарный профессор Лодер, старый друг Гёте. Погодин «удивлялся ясности и отчетливости его изложения на латинском языке». Стоит сравнить это с отменой преподавания латыни во многих академиях с начала XIX века в пользу более практической боевой подготовки как части милитаризации как средних, так и высших учебных заведений в целом[184]184
  Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина: В 22 т. СПб., 1888. Кн. 1. С. 28, 50; Аурова Н. Н. От кадета до генерала. Повседневная жизнь русского офицера в конце XVIII – первой половине XIX века. М., 2010. С. 46.


[Закрыть].

В одном недавнем исследовании утверждается, что примерно 33 % российского офицерского корпуса 1812 года говорили на французском, 25 % на немецком и всего 0,8 % на английском[185]185
  Ивченко Л. Л. Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года. М., 2008. С. 76–77.


[Закрыть]. Анализ служебных записей подтверждает, что в 1812 году большинство российских офицеров (1061 из 2074, или 51 %) были по крайней мере грамотными. В то же время многие из них владели несколькими языками: 30,4 % (630 человек) говорили по-французски, а 25,2 % (522 человека) – по-немецки. Английский и итальянский были гораздо менее известными языками, на них говорили всего 17 и 10 человек соответственно[186]186
  Mikaberidze A. The Russian Officer Corps… P. xxvii.


[Закрыть].

Редкое упоминание об обучении английскому языку в то время можно найти в воспоминаниях А. П. Беляева, учившегося в Морском кадетском корпусе с 1815 по 1820 год. Он превозносил «очень милого, доброго англичанина»: «Единственный пример учителя языков, у которого мы делали успехи и могли даже говорить несколько по-английски, что очень пригодилось мне, когда я с фрегатом был в Англии» в 1823 году[187]187
  Беляев А. П. Воспоминания о пережитом и перечувствованном с 1803 года. С. 30–31.


[Закрыть]. В воспоминаниях А. И. Шестаков ссылается на свое домашнее изучение современных языков, в ходе которого он и его брат большую часть дней после обеда устраивались, чтобы серьезно сосредоточиться на французском и немецком, тогда как английский «учили шутя»[188]188
  Шестаков А. И. Полвека обыкновенной жизни // РА. 1873. Вып. 2. С. 190.


[Закрыть]. Также М. А. Дмитриев вспоминал, что, в то время как программа русской литературы в Дворянском пансионе при Московском университете включала упоминания крупнейших итальянских и французских писателей и поэтов, «об английской [литературе] почти не было и слуху»[189]189
  Дмитриев М. А. Главы из воспоминаний моей жизни. С. 66.


[Закрыть]. Впрочем, в исторических источниках есть указания на то, что в некоторых кругах дворянства к английскому языку относились более серьезно и что, действительно, в России начала XIX века англомания считалась признаком аристократического снобизма. На самом деле он был достаточно распространен среди высших слоев русского общества, где имел значительную материальную базу, как в экономическом, так и в бытовом плане: в интересах, вкусах и привычках русского дворянства. Это означает, что «Англия стала, к исходу XVIII века, обетованным краем высокой культуры и политического благоустройства для наиболее влиятельных, крупно-землевладельческих групп русского дворянства»[190]190
  Об этом см.: Пресняков А. Е. Александр I. Пб., 1924. С. 15–16.


[Закрыть]. Мы вернемся к этой теме в восьмой главе.

Подробная информация о публичных лекциях, прочитанных профессорами Московского университета в 1804/05 учебном году, представленная в биографии А. И. Кошелева, недолго учившегося там в 1821 году, свидетельствует о том, что французский и немецкий были основными языками обучения. Лекции по ранней европейской истории, «истории английского народа», арифметике и торговле читались на немецком языке; по естествознанию, химии и философии на французском языке. Лекции, прочитанные профессорами Страховым и Сохацким по физике и литературной эстетике соответственно, он признавал наиболее успешными, скорее всего потому, что они читались, что необычно, на русском языке[191]191
  Колюпанов Н. П. Биография А. И. Кошелева. Молодые годы Александра Ивановича. М., 1889. Т. 1. С. 159–160.


[Закрыть]. Русский постепенно вновь обрел статус первого языка двора и светского общества после воцарения Николая I в 1825 году.

Примечательное и устойчивое доминирование французского языка в России времен Александра I заслуживает нашего внимания не в последнюю очередь благодаря усилиям молодых дворян овладеть двумя (или даже более) разными языками. На карту были поставлены также вопросы национальной гордости и потенциальный доступ к подрывным политическим и социальным идеям, приходящим с Запада, учитывая, что значительный объем таких материалов издавался и был доступен на французском языке. Это нашло отражение и в фондах Публичной библиотеки Санкт-Петербурга. Составивший каталог библиотеки А. П. Бутенев в своих мемуарах записал, что к первым годам правления Александра I фонд насчитывал от 4000 до 5000 томов. Большинство из них были на французском языке, некоторые на немецком и английском, но русских книг в этой коллекции, принадлежавшей Салтыковым, одному из старейших и самых прославленных русских домов, едва насчитывалось более сотни: «Вот доказательство, до какой степени равнодушно относились у нас в эту пору к успехам своенародного просвещения»[192]192
  Бутенев А. П. Воспоминания // РА. 1881. Вып. 3. С. 33.


[Закрыть].

Как утверждал Дубровин вслед за Карамзиным, дворянская элита могла говорить, но с трудом писала по-русски, в основном потому, что «в русских учителях, книгах и в особенности в учебниках был большой недостаток»[193]193
  Дубровин Н. Ф. Русская жизнь в начале XIX века. С. 260–261.


[Закрыть]. Даже там, где предпринимались попытки преподавать русский язык дома, результаты были, мягко говоря, неоднозначными. В своих мемуарах И. А. Раевский ясно вспоминает свое детское образование, отмечая, что «мы не только о русской истории, но и о русском языке имели довольно смутное понятие», поскольку его учитель «заставлял нас учить наизусть своего сочинения грамматику, которой мы не понимали, и, конечно, не могли и двух слов написать правильно»[194]194
  Раевский И. А. Из воспоминаний И. А. Раевского // ИВ. СПб., 1905. Т. 101. С. 398. Мемуарист был дворянином, владельцем тульского поместья.


[Закрыть]. Аналогичным образом, есть основания полагать, что, когда будущий военный генерал-губернатор Москвы Д. В. Голицын произносил речь на московских губернских дворянских выборах 1822 года, он сначала написал ее, как и другие свои речи, «на французском языке, поскольку русским владел недостаточно уверенно, а затем ему их переводили и он учил текст почти наизусть», так как «было важно не только передать мысль, но и облечь ее в подобающие языковые формы»[195]195
  Боленко К. Г. Речь Д. В. Голицына на дворянских выборах 1822 года // Ruthenia. https://ruthenia.ru/document/540513.html (дата обращения 20 января 2023 года).


[Закрыть]. Отсутствие формального преподавания русского языка находит отклик в комментарии Дюмона о том, что, хотя французский язык был «общеупотребительным» в России, было чрезвычайно трудно найти компетентных русских переводчиков для любого другого европейского языка. Он приводит в пример барона Розенкампфа, правоведа немецкого происхождения из комиссии Сперанского: когда умер его молодой переводчик, ему не удалось найти никого, кто мог бы его заменить[196]196
  Дюмон П. Э. Дневник Этьена Дюмона об его приезде в Россию в 1803 г. // ГМ. 1913. Вып. 3. С. 107. Розенкампф, однако, с возмущением утверждал, что его владение русским было совершенно достаточным.


[Закрыть].

Знаменитый хирург Н. И. Пирогов, родившийся в 1810 году, писал в своем дневнике, что знание европейских языков было нормой образования для дворян его поколения. Проблема заключалась в том, что это существенно затрудняло доступ к образованию для других классов и даже для более бедного дворянства, поскольку ничего не было издано на русском языке, что еще больше усилило культурный разрыв, существовавший в русском обществе. Эту проблему гораздо яснее выражал А. Р. Воронцов (1741–1805), канцлер с 1802 по 1804 год: он заметил в 1805 году, что Россия была «единственной страной, где изучение родного языка высмеивается, а все, что связано с Отечеством, чуждо нынешнему поколению». Что еще хуже, нежелательная ситуация, которая была характерна как для Санкт-Петербурга, так и для Москвы, послушно воспроизводилась и в усадьбах среднего дворянства[197]197
  Schiemann T. Geschichte Russlands unter Kaiser Nikolaus I. B. 1. S. 397.


[Закрыть].