Текст книги "Месть в домино"

Номер 18. Финал первого акта

Это оказалось не просто – звонить за океан, хотя, казалось бы, какие проблемы? Компании мобильной связи имеют взаимные обязательства по всему миру, на прошлой неделе я легко дозвонился Арнольду Дихтеру, физику из Сиднея, написавшему опубликованную в последнем номере «Physical Review» статью о законах сохранения в ветвящихся мирах с различным количеством измерений. Мы хорошо поговорили, слышимость была замечательная, будто собеседник сидел со мной за одним столом.

Номер полиции в Стокгольме был занят, я переключил аппарат на автодозвон и принялся ходить по коридорчику, слушая, как хористы, допевая последние фразы, покидают сцену, потом оркестр мощным tutti завершил третий акт, и я представил себе, как Тома спешит к себе в гримерную, рассчитывая застать там меня, а я…

В это время в телефоне раздались, наконец, долгие гудки, и низкий женский голос сказал что-то непонятное. Наверно, по-шведски.

– Мне нужно передать сообщение инспектору, который…

Голос инспектора оказался бодрым, английский язык – очень чистым.

– Я звоню из оперы, – заговорил я быстро, пока меня не прервали. – Из театра мне все равно не выйти, так что можете не сообщать Стадлеру о моем местонахождении, он и так знает…

– Продолжайте, – сказал швед. – Вы звоните, чтобы признаться в убийстве?

– Нет! – возмутился я. – Правда, отпечатки пальцев убитого обнаружены на моем кухонном ноже, но звоню я вот почему. Стадлер меня слушать не хочет, может, вы окажетесь умнее. Эти два преступления… точнее, одно, потому что на самом деле это одно и то же убийство…

– Убиты два человека, – резко сказал швед.

– Один.

– Послушайте… – Он, наверно, решил, что у меня поехала крыша.

– Не будем спорить, нет времени. Если полиция не свяжет эти преступления и не станет расследовать их, как одно, успеха добиться не удастся, вы понимаете? – Он должен был понять! А если не понять, то хотя бы задуматься.

– Почему бы вам не сказать об этом в полиции?

– Меня не слушают!

– Почему вы решили, что я… – Конечно, шведу совсем не хотелось думать о том, что, как он полагал, его не касалось.

– Инспектор! Мы теряем время. Меня могут арестовать, и тогда…

– Где, говорите, вы сейчас находитесь?

– В театре! И полиция знает, где я, об этом не беспокойтесь, я не собираюсь скрываться, напротив, хочу, чтобы вы, наконец, поняли: это одно и то же убийство.

– Да-да, понимаю. – Интересно было бы знать, что он в действительности понял из моей сумбурной речи.

– Извините, – сказал я, увидев приближавшегося ко мне Стадлера в толпе сновавших в разных направлениях участников спектакля и рабочих сцены. – Нет больше времени, надеюсь, вы меня поняли и будете действовать соответствующим образом. Всего хорошего.

Я повернулся к старшему инспектору спиной, быстро дошел до знакомой двери и вошел, коротко постучавшись. Тома сидела в кресле перед большим зеркалом, напряженно выпрямив спину, шляпа, в которой она была на кладбище, лежала перед ней на столике, Кэт поправляла госпоже Беляев прическу.

– Андрюша! – воскликнула Тома, увидев меня в зеркале. – Где ты пропадаешь? Я подумала, что тебе в голову опять пришла гениальная идея, и ты уехал в университет!

Не так уж часто в голову приходят гениальные идеи, на самом-то деле. Но в прошлом году, посреди представления оперы «Друг Фриц» (Тома пела Сузель) я вдруг представил себе решение проблемы пересеченных склеек, которую мы на кафедре обсуждали уже третий месяц, идей было множество, возражений еще больше, и как раз, когда Тома и… кто же с ней тогда пел… да, Джон Ковальски из Сан-Франциско… как раз посреди их дуэта накал страстей повлиял, видимо, на мои серые клеточки. Как бы то ни было, я представил себе решение и в следующий момент (мне так и показалось – в следующий, хотя на самом деле прошло полчаса, пока я добирался до университета) обнаружил, что сижу в своем кабинете перед компьютером. Тома, говорят, очень взволновалась в антракте – я исчез, хотя не собирался никуда отлучаться, – и даже не догадалась искать меня по мобильному. Или догадалась, но не стала этого делать: то ли хотела отомстить, то ли, скорее всего, ей было не до поисков. Помирились мы три дня спустя – на представлении все того же «Друга Фрица», но это уже другая история…

– Нет, – сказал я и поцеловал Тому в затылок. Кэт пробормотала что-то об испорченной прическе, а Тома обернулась, и я поцеловал ее в лоб, совсем по-отцовски, иначе нельзя было при таком количестве грима на щеках и помады на губах.

– Ты замечательно пела, – сказал я, отойдя на пару шагов, чтобы Кэт могла продолжить работу. – Особенно в каденции, верхнее си-бемоль было…

– Ты не дослушал до конца, – прервала меня Тома. – Я все время видела тебя в левой кулисе, а потом ты исчез.

– Нужно было позвонить.

– Так срочно? Кому? – В голосе Томы слышалось подозрение. Не так она была ревнива, как хотела казаться, да и напряжение спектакля давало себя знать, говорить ей правду мне не то чтобы не хотелось, я не должен был этого делать – перед двумя такими сложными картинами.

– По работе, – я покачал головой. Действительно, почему бы мне не звонить коллегам в одиннадцатом часу ночи?

– Пожалуйста, Андрюша, не уходи, я должна тебя видеть, когда пою, – сказала Тома, и мне послышались в ее голосе панические ноты. Она нервничала, это понятно, но было еще что-то… она боялась. Тома боялась, что когда в последней картине закончится дуэттино с Густавом и сцена погрузится во мрак, чья-то невидимая рука опять, как тогда, вынырнет из темноты…

– Конечно, – сказал я.

Дверь открылась без стука, и вошел… ну, конечно, как же без него… старший инспектор.

– Не помешал? – нарочито вежливым тоном, который мог бы обмануть Тому, но не меня, спросил Стадлер. – Мисс Беляев, я, конечно, профан в опере, но мне понравилось, как вы пели. Хочу выразить вам свое искреннее восхищение.

Господи, он не мог придумать слова, хоть немного менее официальные?

– Спасибо, – сказала Тома, она видела Стадлера в зеркале, и меня видела тоже, и улыбалась кому-то из нас, я полагал, что – мне, но на самом деле улыбка могла предназначаться и старшему инспектору, такая же официальная, как сказанный им комплимент.

– Вы ведь будете здесь, когда в последней картине… – неожиданно сказала Тома, не договорила фразу и теперь уже точно смотрела в зеркало на Стадлера и ему улыбалась улыбкой, совсем не официальной, а напротив, очень дружеской, даже, как мне показалось, молящей.

– Что? – переспросил Стадлер, он в это время смотрел на меня и взглядом говорил что-то, чего я не хотел понять. – Вы имеете в виду… Ну что вы, мисс Беляев, сегодня ничего не произойдет. Пойте спокойно. И дуэт с… – Он забыл, как зовут главного героя и не стал на этом зацикливаться. – В общем, все будет в порядке, все под контролем.

– Вы нашли его? – спросила Тамара, закрыв глаза, потому что Кэт принялась накладывать новый слой грима, в четвертой картине более резкое освещение, и тени надо было положить иначе.

– Вы имеете в виду… – пробормотал Стадлер. – В общем-то… Не могу сказать точно, следствие еще не закончилось.

– Но ведь он не в театре! – воскликнула Тома, не представляя, что добивается от Стадлера ответа, которого тот дать не хотел.

– Нет, – буркнул Стадлер, и я удовлетворенно кивнул, на что старший инспектор незаметно для Томы покачал головой и поджал губы.

Прозвенел звонок, шум в коридоре начал стихать, из динамика, стоявшего на столике, послышался голос Летиции:

– Мисс Беляев, ваш выход, начинаем через две минуты.

Кэт быстро нанесла последний штрих, Тома поднялась – нет, это уже была не Тома, это была Амелия, супруга личного королевского секретаря Анкастрема, влюбленная не в своего мужа, а в короля Швеции Густава III. Тома прошла мимо нас со Стадлером, на ходу тронула меня за локоть, будто коснулась талисмана, и вышла.

– Господи, – сказал я, – старший инспектор, вы еще не закончили задавать свои вопросы?

– Мне нужен ответ на один-единственный вопрос, – Стадлер пожал плечами.

– Лучше бы вы поговорили с вашим коллегой в Стокгольме, – сказал я. – Удивительное дело! Мне всегда казалось раньше, что только в книгах полицейские упорно держатся за самую нелепую версию, пока какой-нибудь любитель вроде Ниро Вульфа или Эркюля Пуаро делает за них всю работу. А тут, оказывается, в жизни…

– Третий звонок, – сказал Стадлер. – Послушаем?

И мы послушали. Заслушались даже. Впрочем, это я говорю о себе. Стадлер стоял рядом со мной в кулисе с непроницаемым выражением лица, и трудно было понять, слышит ли он музыку или думает о том, как бы не позволить сбежать человеку, которого называет свидетелем, но твердо считает преступником, хотя ни о мотиве, ни о способе совершения преступления не имеет ни малейшего понятия.

Чуть ли не единственное отличие музыки «Густава III» от всем известного «Бал-маскарада» состояло в арии Анкастрема (или Ренато), и зал ожидал эту арию с таким нетерпением, что аплодисменты после замечательного и даже более мелодичного монолога Амелии оказались совсем жидкими. Тома могла подумать, что спела плохо, и я подал ей знак, что все в порядке, все отлично, просто не надо было Верди ставить друг за другом две такие арии – ждешь вторую и не очень слушаешь первую.

Анкастрем спел хорошо. Аккуратно, я бы даже сказал, хирургически точно. Если на Винклера и подействовали недавние события (его ведь тоже допрашивали в полиции, и я мог себе представить – с каким пристрастием), то ни по голосу, ни по поведению об этом невозможно было догадаться. Профессионал. Си-бемоль на фразе «addio, addio» прозвучало чисто, как звон горного водопада, и гром аплодисментов был, конечно, заслуженной наградой. Впрочем, Тома спела свой монолог не хуже, и мне было за нее обидно. Я сказал бы ей это прямо сейчас, но второго своего выхода Тома ждала в противоположной кулисе, и я сумел только послать ей через сцену воздушный поцелуй, которого она, по-моему, не заметила.

Потом была сцена заговора и мелодия труб, от которой у меня обычно мурашки пробегали по коже, а сегодня соседство Стадлера, равнодушного, как статуя Командора, не позволяло мне чувствовать, я всего лишь слушал, причем не столько музыку и пение, сколько собственные мысли, которые перемещались в фазовом пространстве воображения будто сами по себе, и время от времени давали о себе знать точечными уколами, которые я фиксировал и записывал в памяти. Да, так, и это тоже, все, по идее, складывалось, но убийцу я все еще назвать не мог, и значит, надо думать дальше, думать и слушать, слушать и думать…

Я слушал и пытался думать, а Стадлер не знаю уж, слушал ли, но думать он мне мешал основательно – одним своим присутствием и косыми взглядами исподтишка.

Антракта между четвертой и последней картинами не было; после того как Оскар принес Анкастрему приглашение на бал, опустился промежуточный занавес, и Густав-Стефаниос с печальным выражением лица спел, стоя столбом на авансцене, свою арию – нормально спел, в итальянской манере, даже слезу голосом пытался пустить, подражая незабвенному Джильи, но все равно похож был больше на механическую куклу, и зал реагировал соответственно: похлопали, но без энтузиазма. Кстати, и соль в конце арии на этот раз не прозвучало. Я вытянул шею, пытаясь разглядеть, как реагировал на пение Стефаниоса маэстро Лорд, но упустил момент – дирижер уже смотрел в сторону струнных, подавая вступление к последней картине.

Все ждали, и ясно было – чего. Поднялся второй занавес, и зрителям предстал во всей красе королевский зал приемов в Стокгольме тысяча семьсот восемьдесят девятого года. Уверен: даже в Лувре не найти было такой роскоши, и король Людовик-Солнце, давно, впрочем, к тому времени сошедший в могилу, наверняка позавидовал бы своему шведскому коллеге, глядя на лепнину и золотые статуи в основании широкой лестницы. На обычной премьере зал при виде таких декораций непременно взорвался бы аплодисментами, а сегодня никто и внимания не обратил: по лестнице должен был спуститься в зал Густав III, его ждали, его смерть готовились лицезреть со всем вниманием, и даже хитовый номер – песенка Оскара – был выслушан вежливо, будто это была проходная ария в полузабытой опере.

А потом все насторожились. Все – это значит, что даже на галерке, где вечно кто-нибудь шуршит, переворачивая листы партитуры, или обсуждает с соседом, сфальшивил ли тромбон или это обыкновенная «кикса», так вот, даже на галерке стало так тихо, что, когда оркестр сделал паузу перед началом дуэттино Густава и Амелии, я услышал, как на улице, видимо, у входа в театр, взвизгнул тормозами автомобиль.

– L’ultima volta addio[11]11
  Прощай навсегда (итал.)


[Закрыть], – пропел Стефаниос.

– Addio…

– Addio…

– E tu ricevi il mio![12]12
  А это мое «прощай»! (итал.)


[Закрыть] – воскликнул, появившись из-за колоннады злой и неумолимый Анкастрем, взмахнул бутафорским ножом, и пораженный в спину король картинно, как уже падал десятки раз в подобных обстоятельствах, опустился на пол, приняв такую позу, чтобы сцену смерти было удобно петь, глядя на дирижера, а не в сторону своей безутешной партнерши. Не знаю, действительно ли в зале ожидали, что сегодня убийство будет повторено на бис, но, когда Стефаниос приподнялся на локте и запел «Tu… tu m’odi ancor»[13]13
  Вы… слушайте меня… (итал.)


[Закрыть], публика разочарованно вздохнула, так громко, что маэстро Лорд нервно оглянулся. Стоявший рядом со мной Стадлер тронул меня за локоть и тихо спросил:

– То самое место, да?

Я кивнул, не оборачиваясь. Опера быстро шла к финалу, мистический смысл происходившего на сцене исчез в тот момент, когда стало ясно, что сегодня Густав выйдет на аплодисменты, и занавес опустился под мощные звуки оркестра, отгородив, наконец, зал от сцены, зрителей от артистов и прошлое от будущего.

Интермеццо

Перечитывая сейчас собственные записи полугодовой давности, сделанные, конечно, в спешке, поскольку время поджимало, к компьютеру я попадал редко и старался писать мало, но точно, так вот, перечитывая эти записи, я хорошо вижу, насколько они были сумбурны и уводили от истины вместо того, чтобы приближать к ней. Типичный метод проб и ошибок – нормальный, точнее, привычный в науке метод исследований. К сожалению. По сравнению со мной даже инспектор Стадлер являл пример целенаправленного прямолинейного движения без каких бы то ни было отклонений – лучше уж так, чем, как я, метаться из стороны в сторону, собирая факты, но еще не умея их разложить, чтобы нарисовалась правильная картина.

Элементарные вещи проходили мимо моего внимания, и если бы я подумал о них в нужное время, а не через несколько дней, то… Что? Я раньше мог бы назвать имя убийцы господ Гастальдона и Хоглунда? Нет, скорее всего. Чтобы сделать это, нужно было находиться в ином душевном состоянии, я просто не смог бы принять правду, даже если бы догадался. Но понять, в каком именно направлении движутся события, я должен был – и должен был избежать лишних движений.

К примеру, почему мне и в голову не пришло, когда я звонил шведскому инспектору из театра во время премьеры «Густава», что в Стокгольме в это время должно быть больше на пять часов, и если у нас было девять с минутами, то там – четыре часа утра, и что же, инспектор Фридхолм в это совсем неурочное время был на работе, разговаривал бодрым тоном и задавал вопросы, свидетельствовавшие вовсе не о том, что звонок из-за океана поднял его с постели?

И если бы я об этом вовремя подумал, то разве не стало бы мне сразу ясно, что происходит, и разве я не получил бы надежное доказательство своей гипотезы – хоть сразу докладывай о ней на семинаре, поскольку разговор, как и время звонка, был зафиксирован в памяти моего мобильного телефона?

Да, я не мог тогда назвать имя преступника, потому что главный документ еще не попал в мои руки, и все мои доказательства были косвенными, никакой суд не принял бы такое дело к производству. Но я мог…

Впрочем, какой смысл рассуждать сейчас, что я тогда мог сделать и понять, а чего сделать и понять не мог? Хорошо бы, конечно, вернуться на полгода назад и сыграть все заново, и это ведь наверняка со мной произошло на какой-то из ветвей нашего бесконечного мироздания, но здесь все осталось и останется так, как было и как есть сейчас, просто потому, что причины, которые привели в свое время к убийству, остались там, куда я попасть не мог при всем своем желании.

Да и хотел ли?

ВТОРОЙ АКТ

Номер 1 (19). Сцена, дуэт и ансамбль

– Вообще-то, – сказал я Стадлеру, – мне бы хотелось проводить мисс Беляев до гостиницы. Согласитесь, вечер получился очень напряженным…

– Мы проводим мисс Беляев вместе, а потом вы поедете со мной, – сказал старший инспектор. – Честно говоря, я вообще не понимаю, почему иду у вас на поводу. Любой другой на моем месте…

– Я уже подозреваемый, – спросил я, – или все-таки свидетель?

– Свидетель, – буркнул Стадлер и, не удержавшись, многозначительно добавил: – Пока.

– Любой другой на вашем месте, – сказал я, – давно связался бы со шведскими коллегами и объединил два дела в одно, каковым оно в действительности и является.

Стадлер возражать не стал, но и не стал сразу же звонить в Стокгольм. Мы дождались в коридоре, пока Тома выходила на вызовы, потом, едва держась на ногах от усталости, шла к гримерной, нам со старшим инспектором она кивнула, сделала мне рукой знак подождать, Стадлер подал ответный знак: поняли, мол, подождем, хотя ему-то предложение Томы вовсе не предназначалось.

Ждать пришлось около получаса, в гримерную входили и выходили какие-то люди, капельдинеры приносили букеты, Стадлеру начала надоедать эта всенощная, но, наконец, вышла Тома в своем приталенном пальто с меховым воротником, и мы поспешили к служебному выходу, где ждало заказанное дирекцией такси. Нас окружили репортеры, засверкали вспышки, у Томы что-то спрашивали, а на нас со старшим инспектором, к счастью, не обращали внимания. Может, решили, что мы – охранники мисс Беляев?

– У меня своя машина, – предложил Стадлер, но я отрицательно покачал головой. Тома решительно села на заднее сиденье такси, я – рядом и захлопнул дверцу перед носом Стадлера, решившего быть третьим. Пришлось старшему инспектору сесть рядом с водителем.

– Тома, – сказал я тихо, – пожалуйста, не нервничай, я не смогу подняться к тебе, старший инспектор имеет ко мне разговор, от которого невозможно отказаться.

Тома поцеловала меня в щеку и прошептала:

– Ты говоришь совсем как мафиозо, который не может отказаться от предложения крестного отца.

– Так и есть на самом деле, – пробормотал я, и всю дорогу до отеля мы молчали, потому что губы наши были заняты. Наверняка Стадлер следил за нами в зеркальце, но не подавал виду – и на том спасибо.

У отеля старший инспектор первым выскочил из машины и открыл перед Томой дверцу, бросив в мою сторону предостерегающий взгляд.

Когда Тома направилась ко входу, освещенная фотовспышками репортеров, ждавших ее у отеля, Стадлер сел рядом со мной, сказал водителю: «Управление полиции, побыстрее» – и демонстративно откинулся на спинку сиденья, давая понять, что разговор начнется, когда мы прибудем на место.

– Хороший был спектакль, – сказал я. – Редко случаются представления с таким нервом. Вы согласны?

С этим Стадлер был согласен, поскольку не стал возражать.

– Отдайте мне, пожалуйста, ваш мобильный телефон, – потребовал старший инспектор, когда мы вышли.

– Я бы хотел связаться с адвокатом, – напыщенно произнес я.

– У вас есть свой адвокат? – удивился Стадлер, проводя меня мимо дежурного, что-то отметившего в своем компьютере.

– Или с российским консулом, – сказал я, не отвечая на вопрос.

– Вас пока ни в чем не обвиняют, – буркнул старший инспектор.

Кабинет у Стадлера оказался маленьким, с единственным окном, выходившим на шумную улицу. Окно не было зарешечено, что являлось, на мой взгляд, непростительным упущением: вдруг кому-то из задержанных захочется выпасть наружу, а здесь все-таки четвертый этаж. Разобьется бедняга.

– Пока таких идиотов не было, – сказал Стадлер, проследив за моим взглядом. – Садитесь. Нет, не сюда, а перед столом.

– Вы направите мне в глаза свет лампы…

– Успею еще, – сказал старший инспектор, закурил и минуты две, похоже, наслаждался дымом, не обращая на меня внимания.

– Давайте говорить серьезно, господин Бочкариофф, – сказал он, наконец, положив недокуренную сигарету в пепельницу. – Отпечатки пальцев Гастальдона на вашем ноже – улика сильная, сказать вам по этому поводу нечего, но это еще не основание заподозрить вас в убийстве. Нужен мотив, нужна возможность. К убийству в Стокгольме вы и вовсе не можете иметь никакого отношения, иначе нам придется спуститься в пучину конспирологии, а это, знаете ли, полный бред, о котором я и думать не собираюсь.

– Так вы предъявляете мне обвинение или нет? – спросил я. – Если нет, то я бы хотел…

– Пока не предъявляю, – сказал Стадлер, усаживаясь за стол. Он закурил, пустил дым в мою сторону и повторил: – Пока не предъявляю. Я хочу знать мотив.

– Вы думаете, что я вам расскажу о моих напряженных отношениях с Гастальдоном, потому что он приставал к госпоже Беляев, и я…

– Перестаньте, – поморщился старший инспектор. – Я прекрасно знаю, что с Гастальдоном вы практически не были знакомы. Я знаю, что у него не было ничего с госпожой Беляев…

– Вы упоминали о Ницце, – сказал я насмешливо.

– Они там обменялись приветствиями, – отмахнулся Стадлер. Видимо, за прошедшие часы получил более надежную информацию. Ну и слава богу.

– Личного мотива у вас, похоже, не было, – продолжал он.

– И возможности тоже, – подхватил я. – Когда произошло убийство, я находился на семинаре.

– Это мы уже обсуждали, – прервал меня Стадлер. – Но появление отпечатков пальцев на вашем ноже вы объяснить не можете.

– Вы думаете, это тот самый нож, которым…

– Может, и тот самый. На лезвии нет следов крови…

– Вот видите!

– Но вы могли их смыть.

– И оставить на рукоятке отпечатки пальцев? Вы считаете меня идиотом?

– Нет. Значит, вы признаетесь в том, что…

– Ни в чем я не признаюсь, старший инспектор! Хорошо, я могу попытаться объяснить, как появились отпечатки Гастальдона на моем ноже…

– Замечательно! Говорите, запись включена.

– …но вы сочтете, что я несу чушь и пытаюсь ввести следствие в заблуждение.

– Вы говорите, а я сам разберусь, что мне по этому поводу думать.

– Хорошо, – сказал я. – Я вас предупредил… Но чтобы к этому подойти, надо сначала ответить на некоторые наводящие вопросы. Например, почему маэстро Лорд так странно смотрел на Стефаниоса, когда тот пел песенку во втором акте. Он видел: верхнее соль прозвучало, когда рот у певца был закрыт, понимаете? И еще: почему убийства в Стокгольме и здесь, в Бостоне, произошли почти одновременно? И наконец, почему либреттист Антонио Сомма отказался ставить свою подпись под текстом написанного им либретто, а опера, которая сначала называлась «Густав III», потом получила название «Месть в домино», а окончательно названа была «Бал-маскарад»?

– И всю эту чушь, – подхватил старший инспектор, – я должен выслушать прежде, чем вы ответите мне двумя словами на простой вопрос?

– Вы же обвиняете меня в убийстве, старший инспектор! Я защищаюсь, как могу.

– Я не обвиняю вас в убийстве, – устало произнес Стадлер. – Вы это прекрасно знаете. У вас алиби. Я просто хочу понять, чтобы двигаться дальше.

– Да-да. Именно. Вы хотите понять. Но тогда какое имеет значение, есть на моем ноже отпечатки пальцев Гастальдона или нет? Нож мой, из дома я его не выносил…

– Это мне не известно, – быстро вставил полицейский.

– Зато мне известно, – парировал я. – Не выносил, богом могу поклясться. Или вы считаете, что я почему-то передал нож гипотетическому убийце, тот в мое отсутствие совершил преступление, оставшись невидимым, как Гриффин, а потом возвратил мне нож, использовав его, так сказать, по назначению? И даже не стер чужих отпечатков, а я не проверил? Вам не кажется, старший инспектор, что это несколько… натянуто?

– Гриффин? – спросил Стадлер. – Это еще кто?

И тут у меня сдали нервы. Да, сдали, что в этом странного? Я еще не решил задачу, я вообще не был уверен, что она имеет решение, и самое правильное, что мог бы сделать старший инспектор, – это включить меня в группу расследования, передать все свои полномочия и еще кое-какие добавить, а самому отойти на второй план или хотя бы не мешать. И тогда, может быть… Без гарантии, естественно, какая могла быть гарантия в таком деле? А вместо этого он сейчас, конечно, соберет помощников, опустит на окне шторы, направит мне в глаза яркий свет настольной лампы, и вся полицейская рать будет по очереди задавать мне один и тот же вопрос с разными, точно продуманными, вариациями: «Когда Гастальдон приходил к вам домой?», «Кому вы давали свой нож?», «Где вы познакомились с Гастальдоном?»…

У меня сдали нервы, слишком четко представилась мне вдруг эта картина, и еще этот дурацкий вопрос Стадлера, будто он никогда не читал Уэллса, а если старший инспектор действительно его не читал, то говорить с ним о чем бы то ни было просто не имело смысла. У людей, никогда не открывавших «Человека-невидимку» или «Машину времени», не говоря уж о «Двери в стене», мозги устроены иначе, то есть как у большинства, и мысли у них всегда правильные, а потому зачастую совершенно неверные, и черта с два им объяснишь разницу.

У меня сдали нервы, я ничего не мог с этим поделать, я вскочил на ноги, стал кричать и размахивать руками. Сейчас, через полгода после той ночи, я совершенно не помню, что кричал, скорее всего, что-то бессмысленное, иначе Стадлер потом непременно задал бы мне кучу наводящих вопросов. Но он ничего не спросил, значит, смысла в моих воплях не было.

Видимо, он подал сигнал, потому что в комнату ворвались четверо или пятеро (в глазах у меня двоилось, и я не мог сосчитать, сколько человек толкало друг друга, чтобы достать меня и отметить свое участие в этом деле), и я вдруг обнаружил, что руки мои стянуты за спинкой стула наручниками, в глаза мне действительно направлен яркий свет настольной лампы, и какие-то безликие, будто записанные на бесконечную магнитофонную ленту, голоса повторяют монотонно те самые вопросы: «Когда убитый приходил к вам в кампус?», «Для чего вы давали ему нож?», «Почему вы передали свой нож чужому человеку?», «Когда вам вернули ваш нож?»…

Ощущение времени у меня отменное. Минуту я обычно отсчитывал в уме с точностью плюс-минус две секунды. Мне не нужно было смотреть на часы, чтобы сказать с точностью до десяти-пятнадцати минут, который час. Поэтому я не носил часов, они мне мешали, как мешают наручники. Но я совершенно не мог сказать, как текло время в кабинете Стадлера, превращенном в камеру пыток, – и неважно, что после первых тычков (наверно, ради знакомства, все равно, что руку для рукопожатия подать!) меня никто и пальцем не тронул, так что претензий к полиции по поводу недозволенного физического воздействия я иметь не мог никаких, а свет… и вопросы… это для освежения памяти… или правильнее – для освежевания?

– Когда убитый приходил к вам домой?

– Почему вы его позвали?

– Да не был он у меня, отцепитесь…

– Кому вы давали свой нож?

– Когда вам его вернули?

– Назовите имя!

– Никому я нож не давал, это была обычная склейка. Давайте я вам лучше объясню, что это такое…

– Когда убитый приезжал в кампус?

– Убитый, – у меня еще оставалось желание шутить? – не мог ко мне приезжать. Мертвые не ходят.

– Когда Гастальдон был у вас, он еще был живым. Почему вы хотели его убить?

– Он ухаживал за госпожой Беляев?

– Он имел с вами дела? Какие?

– Вы с ним часто встречались? Где и когда?

И так далее – по кругу. Точнее, по спирали: к утру вопросы, хотя и повторялись по содержанию, стали другими по форме:

– Вы дали Гастальдону выпить? Попросили его нарезать хлеб?

– Вы застали Гастальдона и госпожу Беляев в непристойной ситуации?

– Чушь! Вы прекрасно знаете, что ничего между ними не было…

Как долго это продолжалось бы, если бы часов в пять… или восемь… мои представления о времени успели деформироваться до такой степени, что я не представлял даже, закончилась ли уже ночь… или солнце еще не взошло, а рабочий день не начался… если бы на столе не зазвонил телефон, остановив вращавшуюся ленту вопросов. Кто-то чертыхнулся. Действительно, сбой ритма. Мобильники все, должно быть, отключили, чтобы никто не мешал допросу, а про телефон забыли – обычный телефон в наши дни существует скорее для интерьера, чем для связи.

В голове у меня гудело, будто в ушах работали миниатюрные аэродинамические трубы, и что-то равномерно бабахало, как тяжелый пресс, превращавший выброшенные на свалку автомобили в плоские металлические блины. По-моему, я хотел пить, но жажда ощущалась почему-то не как желание поднести ко рту бутылку минеральной воды, а как стремление избавиться от грохота: должно быть, в моем мозгу смешались все пять чувств, и разделить их, вернуть на свои места я был не в состоянии.

Во всяком случае, телефонный разговор Стадлера с невидимым и неслышимым собеседником я воспринимал, как вспышки и без того яркого света, и еще мне казалось, что, когда старший инспектор открывал рот и произносил слово, на язык мне клали очень соленый огурец, и, чтобы воспринять и понять следующее слово Стадлера, я должен был быстро этот огурец прожевать и обязательно проглотить, иначе слова налезали друг на друга и переставали восприниматься, как человеческая речь.

– Слушаю. Да, Стадлер… С кем, извините? Доброе утро, коллега, вы правы, нам следовало бы… хр-р-бе-ж-ж… согласен, это выглядит очень странным совпадением, но я не вижу никакой зацепки… Кто? Ну-ну, интересно, да… Что он вам сказал?.. Коллега, почему вы обратили внимание именно на этот звонок? Вам наверняка звонят многие с разными дурацкими… хр-р… предположениями… Да? Ну, вам везет, я, например, продохнуть не могу от желающих подсказать, что мне делать и кого сажать… Что вы, я совершенно не имел в виду… Да, согласен… ж-ж-р… если бы удалось обнаружить связь… вы ведь тоже… ну, вот видите… Да, но с этим приходится мириться, коллега, у них своя задача, у нас своя… Хорошо, я поручу это кому-нибудь из своей группы, о результате сообщу… Конечно, я тоже рад… Всего вам…

Стадлер швырнул трубку и сразу поднял ее опять. Звонил он, должно быть, на коммутатор полиции, а может, в какую-то иную службу, я не был уверен, что живые телефонистки, выполняющие роли соединительных штекеров, все еще существуют в двадцать первом веке.

– Черт возьми, – сердито сказал Стадлер, – я занят, у меня допрос, свидетель вот-вот заговорит, я же просил ни с кем не соединять! Да какое мне дело, Джудит, какая у вас система приоритетов! Международный звонок, подумаешь! И не надо мне… Хорошо, принимаю. Может, мне телефон отключить?.. Шучу, дорогая. Всего вам…