Текст книги "Месть в домино"

Номер 5 (23). Дуэттино

– Я говорил тебе, что синьор Сомма – человек самолюбивый, но ответственный, – сказал Верди, вскрывая острым ножом большой плотный конверт, в котором оказалось несколько листов, исписанных с обеих сторон четким прямым, легко узнаваемым почерком адвоката. – Я был уверен, Пеппина, что, подумав, он изменит свое решение.

Верди расправил листы, положил их на крышку рояля и пробежал по тексту быстрым цепким взглядом, передавая Джузеппине прочитанные страницы.

– Что скажешь? – рассеянно спросил он, думая, видимо, о том, как ляжет этот новый текст на уже написанную музыку.

– Неплохо, – сказала Джузеппина. Она не столько читала (слова были знакомы, ей показалось даже, что Сомма почти ничего и не исправил), сколько следила за выражением лица Верди: сосредоточенное, но, похоже, довольное, да, именно довольное, теперь она была в этом уверена и смогла ответить так, как ожидал от нее Верди. – Даже хорошо, как мне кажется. Особенно вот эти строки: «И здесь ты найдешь своего верного защитника». Раньше Густав говорил о любви, а теперь – только о защите.

– Ричард, – поправил Верди.

– Что? Да, верно, теперь это Ричард, извини, мой Верди, я еще не привыкла…

– Хорошие стихи, – резюмировал Верди, отобрал у Джузеппины листы и сложил стопкой. – То, что я хотел. Теперь я смогу закончить музыку к октябрю, в январе передам партитуру Яковаччи, и в карнавальном сезоне опера пойдет в театре «Аполло».

– Я сейчас вспоминаю поездку в Неаполь, как страшный сон, – передернула плечами Джузеппина. – Не представляю, мой Верди, что бы мы делали, если бы действительно пришлось платить эту ужасную неустойку. Пятьдесят тысяч дукатов, подумать только! Где бы мы их взяли?

– Пришлось бы заложить Сант-Агату.

– О, только не это!

– Послушай, Пеппина, – рассердился Верди. – Почему сейчас, когда все закончилось, ты заговорила о последствиях моего решения? Почему ни слова не сказала, когда Торелли передавал дело в суд? Ты могла…

– Я? – устало улыбнулась Джузеппина. – Верди, ты стал бы меня слушать? А если бы выслушал, разве не сказал бы: «Пеппина, это решено, не вмешивайся»?

– Гм… Да, ты права.

– Опера будет иметь успех, – убежденно сказала Джузеппина. – Знаешь, что я тебе скажу, мой Верди: это самая красивая твоя опера после… Нет, пожалуй, без всяких после.

– Ты действительно так думаешь, Пеппина? То же самое ты говорила о «Риголетто», потом о «Трубадуре», «Травиате», «Вечерне», «Симоне»…

– «Арольдо», «Макбете», – смеясь, подхватила Джузеппина, – и о каждой твоей опере, начиная с «Набукко». Тебя привел ко мне Ронкони, ты был такой скромный, тощий, господи, какой же ты был тощий тогда! Мне стало тебя жаль, я подумала: «Этот юноша истязает ради оперы свою плоть, его музыка должна быть такой же страстной, как выражение его глаз». Так и оказалось, мой Верди!

– Ты никогда не говорила об этом, – пробормотал Верди. – «Она меня за муки полюбила…»

– Муки творчества, да! А ты меня…

– За состраданье? О, нет! Сейчас и я тебе признаюсь, Пеппина, через семнадцать лет, ты не поверишь: я тебя полюбил не тогда, а гораздо позже.

– Позже?

– Да, позже. Мы уже встречались, ты спела Эльвиру, мы ехали в коляске, я держал тебя за руку, заходило солнце, и я увидел твой профиль на фоне пурпурного заката. Вот тогда… Я сказал себе: только она. Прежде я не отделял твое присутствие в моей жизни от твоего исполнения моих опер. И вдруг… Ты стала… Я не могу тебе этого объяснить, я простой деревенщина, ты знаешь…

– Не надо объяснять, Верди, – сказала Джузеппина, в голосе ее звучали слезы, в горле стоял комок, и если бы ей сейчас нужно было петь, она не смогла бы взять ни одной ноты. – Не объясняй, пожалуйста.

Верди наклонился и поцеловал Джузеппину в губы. Коротко, будто стеснялся.

Номер 6 (24). Ансамбль и дуэт

Конечно, от совещания не было никакого прока. Фридхолм внимательно слушал доклады коллег из других групп, работавших по разным версиям. По одной, убийство Хоглунда осуществила итальянская мафия, с которой был связан баритон ди Кампо. В последнее время мафия действительно активизировалась. Впрочем, итальянцы в Швеции так бросались в глаза, что мафиози здесь было не развернуться, и все ограничивалось рэкетом, с которым обычно неплохо справлялись местные полицейские отделения. За каким чертом нужно было итальянским мафиози столь экстравагантным способом избавляться от ненужного свидетеля (комиссар Бертан считал, что тенора убили потому, что он узнал что-то такое, о чем ему знать не следовало)? Не проще ли было пристрелить Хоглунда, когда он, скажем, выходил из дома?

А версия о том, что на самом деле убила тенора певица, исполнявшая партию Амелии? На этом настаивал майор Гарингер и обосновывал свое мнение тем, что в момент удара внимание и зрителей, и хористов, и дирижера было приковано к ди Кампо, все смотрели на его нож, конечно, бутафорский, а госпожа Густавсон оказалась «без присмотра», и нож у нее был с собой, настоящий, она и нанесла удар (интересно, почему этого не видела ни одна живая душа?), а потом в суматохе выбросила орудие убийства… куда? Ни на сцене, ни в оркестровой яме, ни при личном обыске ничего похожего на нож найдено не было, как это может объяснить господин Гарингер? И как господин Гарингер может объяснить, что удар был нанесен в спину, в то время как жертва стояла к исполнительнице роли Амелии лицом?

А вы, Фридхолм? Вы уже двое суток занимаетесь, по сути, личным расследованием, не пора ли представить хотя бы предварительные результаты?

Фридхолм встал и перелистал лежавший перед ним на столе блокнот. Ничего интересного там не было, о своих интернетовских изысканиях, связанных с личностью живущего в Штатах русского физика, майор рассказывать не собирался – засмеют. Да и не мог Бочкарев иметь к убийству Хоглунда никакого отношения. На таком расстоянии… За океаном… А если… что – если?

– Господин комиссар, – откашлявшись, начал Фридхолм, – по-моему, мы упускаем очень важный момент. Вы знаете, конечно, что практически одновременно с нашим убийством аналогичное преступление произошло во время спектакля в Бостонской Лирической опере.

– Об этом совпадении, – раздраженно сказал комиссар, – не дадут забыть репортеры. Но вы-то знаете, майор: ничего общего, кроме чисто внешнего сходства, между этими преступлениями обнаружить не удалось. А совпадений в нашей жизни… Вам напомнить? Дело Меркури – два идентичных револьвера, даже фабричные номера оказались одинаковыми, такое вообще случилось впервые за всю историю «Кольта», сбой, как они говорят, но ведь два этих револьвера оказались в описаниях двух убийств, произошедших в разных городах – в Палермо и Лилле.

– Да-да, я знаю, – попытался Фридхолм вклиниться в речь комиссара, не надеясь на то, что ему удастся прервать разговорившегося начальника. Всем была известна его любовь к перечислению фактов, особенно – эффектных, таких, какие любила пресса. Можно было подумать, что комиссар не на совещании выступал, а перед журналистами, готовыми каждое его слово подхватить, переиначить (как же без этого?) и изобразить на газетных страницах, в телевизионных новостях и интернетовских блогах.

– А сколько было немыслимых, казалось бы, совпадений в деле Грига? – воскликнул комиссар, глядя на Фридхолма так, будто майор нес личную ответственность за действительно мало вероятную цепь случайностей, едва не приведших в прошлом году к аресту невинного человека. – Послушайте, Фридхолм, не нужно увлекаться внешними эффектами, вы полицейский, а не репортер желтой прессы. Вы обнаружили реальную связь между этими убийствами? Общие мотивы? Общих фигурантов? Какие-то информационные моменты? Нет? Значит…

– Согласен, господин комиссар, – повысил голос Фридхолм. – Все это может быть цепью совпадений, и не такое происходило даже и в моей практике. Но…

Он обвел быстрым взглядом сидевших за длинным столом коллег. Все смотрели на него внимательно, но неодобрительно. Ну и ладно. Если он выторгует для себя возможность…

– Но я хотел бы лично познакомиться с делом, ведущимся в Бостоне, – твердо сказал он, – и с проходящим там по делу свидетелем.

– Вы хотите слетать в Штаты? – удивился комиссар. – Что это вам даст? Вся информация по бостонскому делу есть в нашем распоряжении. Со следователем… как его фамилия… Сандлер? Слайдер?.. вы разговаривали. Есть какие-то соображения, не отраженные в вашем рапорте?

– Нет, – признался Фридхолм. Не говорить же о том, что ему и самому пока непонятно, о мысли, которая время от времени всплывает, как вершина айсберга, и опять тонет в подсознании. – Но я надеюсь получить какие-то сведения, допросив Бочкарева.

– Боч…

– Это их свидетель. Мне нужно с ним поговорить лично. Он звонил, но разговор прервался. Важно выяснить, чего он хотел.

– Судя по вашему рапорту, он хотел того же, что наши друзья-журналисты, – буркнул комиссар. – Перевести стрелки с собственной особы на это нелепое совпадение. Вы думаете, в его словах что-то есть?

– Я хотел бы разобраться.

– Поговорим после совещания, – решил комиссар. – Лейтенант Сандгрен, пожалуйста.

Сандгрен работал по совсем уж второстепенным деталям – его группа искала пропавший нож в закоулках Национальной оперы. Бессмысленная, по мнению Фридхолма, работа, да и комиссар, похоже, был того же мнения, но поиск все-таки надо было довести до конца, и люди Сандгрена дошли уже не только до подвалов, но даже до канализационных стоков, где мог обитать разве что пресловутый Призрак Оперы, но куда ни одному преступнику в здравом уме не пришло бы в голову прятать нож – слишком опасно: пока доберешься до театральных канализационных стоков, сто раз попадешься на глаза и десять раз окажешься на экранах следящих телекамер.

После Сандгрена должен был докладывать инспектор Свен, работавший с театральными финансовыми документами, и это слушать было совсем уж пустой тратой времени. Но деться было некуда, Фридхолм передвинул свой стул так, чтобы его не мог видеть со своего места комиссар, сложил руки на груди и прикрыл глаза. Так лучше думалось. Если сидеть неподвижно и отбросить остальные мысли, то можно было надеяться, что та единственная идея, которая играла с ним в кошки-мышки, изволит, наконец…

Не изволила.

С совещания расходились, бурно обсуждая сказанное и приходя к выводам, которые, по мнению Фридхолма, не имели отношения к реальности. Он остался, чтобы переговорить с комиссаром, хотя, конечно, не надеялся на его поддержку, тем более что и сам не мог убедительно объяснить, для чего ему нужен русский ученый, и почему его так заинтересовала информация из интернета. Для физики это, возможно, очень важно, даже для истории, как ни странно. Но при чем здесь криминалистика?

– Ну? – сказал комиссар, когда за последним из участников совещания закрылась дверь. – Садитесь ближе, майор, и объясните, в чем состоит ваша версия. Я же вижу, что у вас есть что-то, о чем в присутствии коллег вы говорить не захотели.

– Пожалуй, – протянул Фридхолм, – я не назвал бы это версией.

– Интуиция? – понимающе кивнул Ресмарк. – Знакомое ощущение, что-то вертится в голове, такое простое, очевидное, кажется, вот-вот схватишь, а не получается. И думаешь: сделаю то-то, и мысль проявится… Да?

– Примерно, – вздохнул Фридхолм. – Я уверен в том, что эти два убийства связаны.

– Альмер и Бристон ничего не нашли, – напомнил комиссар.

– Я знаю, – с несчастным видом согласился Фридхолм, – но они действовали по официальным каналам. База данных Интерпола, файлы полицейского управления в Бостоне, то, что коллеги изволили выдать…

– Вы видели эти файлы? – перебил комиссар.

– Конечно, я их внимательно изучил. И еще меньше стал понимать, чего от меня хотел русский физик. Почему-то его звонок меня очень интересует.

– Так позвоните ему сами, какие проблемы? Данные о нем наверняка есть в тех файлах, что представили американские коллеги.

– Есть, – сказал Фридхолм, – но… Не скажет он по телефону того, что сказал бы в разговоре с глазу на глаз. Уверен в этом. А Стадлер… так зовут американского инспектора… ничего не добьется, с ним Бочкарев говорить не желает, иначе давно бы раскололся.

– Понятно, – протянул Ресмарк, перебирая на столе бумаги и выбрасывая каждую вторую в корзину. – Хорошо, – принял он решение, – двух суток вам хватит?

– Включая перелеты? – уточнил Фридхолм.

– Включая перелеты.

– Хватит, – кивнул Фридхолм, понимая, что скажи он что-нибудь другое, и поездка вовсе не состоится.

– Я прикажу подготовить документы, – комиссар потянулся к телефонной трубке. – Могут быть проблемы с визой, вы узнайте пока, когда ближайший рейс.

– Спасибо, господин комиссар, – поблагодарил Фридхолм, вставая.

Номер 7 (25). Сцена и дуэт

Я дозвонился довольно быстро, но майора Фридхолма не оказалось на месте, сообщить номер его мобильного телефонистка не пожелала, а соединить не смогла, было занято. Мне было предложено поговорить с лейтенантом, фамилию которого я не расслышал, если у меня есть что сообщить по делу об убийстве в Национальной опере.

– Спасибо, – сказал я, – если позволите, позвоню позже.

Тома плескалась в ванной, я слышал, как шум душа то затихал, то становился сильнее. Свой лэптоп Тома держала на полке в платяном шкафу, будто не нашла более приличного места – наверно, и не нашла, компьютер был для нее игрушкой, иногда источником информации, почту я проверял для нее сам, и если было что-то, на мой взгляд, важное, то немедленно сообщал, а об остальном рассказывал коротко, а то и вовсе не говорил ничего – на ее адрес приходило много всякой ерунды, спама, писем от поклонников и недоброжелателей, интернет порой способен не только помочь, но и настроение испортить на много дней. Получив какое-нибудь, как мне казалось, довольно нейтральное послание, Тома съеживалась, будто ее ударили, и какие мысли в это время носились в ее голове, я не мог себе представить. В конце концов – это было еще в прошлом ноябре, – почту ее я взял на себя, кроме, конечно, той, что, хотя и поступала на имя Томы, но предназначалась для ее импресарио Хокинга, сейчас в Бостоне отсутствовавшего, чему я, честно говоря, был только рад, поскольку мог вообразить, как этот маленький человечек метался бы по комнатам, рвал на себе последние волосы и кричал, что эта история ужасно повредит Томиной карьере, поскольку театры начнут снижать ставки ее гонораров. На самом деле, по-моему, все было с точностью до наоборот, но Хокинг умел, пользуясь своей паникой и вечными страхами, добиваться более высоких гонораров – не таких, конечно, как у Георгиу или Нетребко, но для певицы класса Томы вполне приличных.

В почте оказалось тридцать четыре письма, я просмотрел заголовки, все от поклонников, ничего интересного, и перешел к поисковой системе. Мне нужно было… собственно, я не знал толком, что именно мне было нужно. Я не был уверен, что даже косвенная информация содержалась в сети и была доступна по введенным мной ключевым словам.

«113 сайтов, 23 994 593 документа», – сообщил Google, и мне пришлось задать более жесткие параметры. Понятно, что почти все – а может, и все – миллионы текстов не содержали нужной мне информации.

«43 сайта, 38 644 документа». Уже лучше. Документы по большей части дублируют друг друга, а сорок три сайта с письмами Верди и упоминаниями о его не нотных, а эпистолярных текстах – не так уж много, можно просмотреть и за час, тем более что с вероятностью девяносто девять процентов ничего найти я не смогу, и придется придумывать что-то иное… я не представлял себе пока, что именно.

Письма Верди оказались выложены на одном из итальянских сайтов (каждое письмо снабжено было еще и комментарием – то, что надо!), но итальянского я не знал, разве что десятка два слов, которые запомнил из оперных текстов, спетых Томой. Она все еще не вышла из ванной, хотя звук воды затих. Наверно, Тома уже одевалась, и минут через пять… Дожидаясь, я перетащил один из текстов в сетевой итальянско-русский словарь и получил такую абракадабру, что сразу все стер и попробовал перевести письмо на английский с помощью сетевого Оксфордского словаря – на этот раз я даже понял, о чем шла в письме речь и при большом желании мог интерпретировать текст, как мне нужно, но толку от этого не было, и я принялся ждать, когда вернется Тома.

Сидел с лэптопом на коленях, заложив руки за голову, и прислушивался к звукам, доносившимся из коридора. Там кто-то ходил взад-вперед мимо двери номера, причем это был не один человек, а, по меньшей мере, трое: вот тяжелые шаги, наверняка грузный мужчина, а вот женские, топ-топ, на каблуках, и еще кто-то ступал мягко, едва слышно, будто в тапочках. Нет, если бы в тапочках, то я бы и вовсе ничего не услышал, скорее, в спортивной обуви – может, репортер, сумевший пробраться через кордоны?

Тома, наконец, появилась – готовая уже к выходу, на ней был брючный костюм, который мне, честно говоря, не очень нравился, он слишком облегал ее замечательную фигуру, можно было и не подчеркивать так наглядно линию бедер, зачем вызывать у тех же поклонников и журналистов совершенно не нужные эмоции… кому, впрочем, не нужные? Мне? Напротив, мне-то было приятно смотреть, как Тома, наклонившись, зашнуровывает высокие ботинки, но, когда похожие чувства испытывали другие…

– Тома, – сказал я, – ты можешь перевести мне с итальянского несколько текстов? Только по возможности слово в слово.

– Давай, – сказала она, подошла и, встав за моей спиной, положила ладони мне на плечи… нет, надо работать, тем более что, если я не найду того, что искал… Я вывел на экран первое из отобранных писем. От 13 декабря 1858 года. Чуть больше двух месяцев до премьеры.

– А, – сказала Тома, – это письмо Верди к доктору Винья. Зачем тебе?

– Нужно, – нетерпеливо сказал я. – Ты можешь перевести?

– Постараюсь… «Дорогой Винья… Пишу тебе все еще из Сант-Агаты, но мы с Пеппиной уже… как это… в придорожном настроении…»

– Придорожном? – удивился я. – Настроение – не трактир…

– Послушай, – рассердилась Тома и убрала ладони с моих плеч, – я же не итальянка, как по-твоему?

– Прости, – сказал я. – По смыслу понятно. Давай дальше.

– «Настроении… Партитура готова, и я доволен, насколько… насколько можно быть довольным… когда не знаешь, вытянет ли…»… вытянет?.. В общем, если по смыслу, Верди хочет сказать, что имена певцов ему еще не известны, и случиться может всякое…

– Это называется – точный перевод?

– Если не хочешь…

– Давай-давай, – поторопил я. – Постарайся ближе к тексту.

– Дальше так. «Думаю, что при надлежащем исполнении эта опера может иметь успех… она уже столько вытерпела… нет, лучше – претерпела… что я не вынесу, если премьера будет испорчена дурными певцами. Мы, музыканты, пишущие на потребу публике…» На потребу?

– Продолжай, – нетерпеливо сказал я. – На потребу – нормально.

– «публике… зависим от стольких обстоятельств, что мне иногда кажется, дорогой Винья, чудом уже то, что удается не только дотянуть… или лучше – довести?.. довести оперу до премьеры, но и заставить публику волноваться. Меня беспокоит, однако, странное… поведение?.. нет, правильнее «отношение»… странное отношение синьора N. Ты прекрасно знаешь, о ком идет речь: синьор N запретил упоминать его имя не только на афише и в театральных либретто, но даже в личных письмах. Это представляется мне просто смешным, но у N свои соображения, которые я уважаю. Жаль, что его не будет на премьере. Не согласился бы ты, дорогой Винья, учитывая твое давнее знакомство с синьором N, передать ему не только мое приглашение, но и просьбу, с которой я уже просто не решаюсь обратиться самостоятельно: мне нужны для финала всего две строфы, которые усилят нынешний текст. Всего две строфы – и срочно. Это не будет затруднительно для синьора N. Дорогой Винья, пиши мне на мой римский адрес, ты его знаешь. Мы выезжаем с Джузеппиной завтра утром. Обнимаю тебя. Твой Верди».

– Твой Верди, – повторил я с чувством.

– Зачем тебе это? – спросила Тома. – Это все давно известно. Синьор N – это Сомма, автор либретто. Он не захотел, чтобы его имя стояло на афишах, потому что цензура потребовала таких изменений текста…

– Каких не могла вынести его нежная душа адвоката, – закончил я. – Я тоже это знаю, но…

– Но что?

– Послушай, там должно быть еще что-то. Не могу поверить, что Сомма так поступил исключительно из-за какого-то цензора. Верди согласился с изменениями?

– Не сразу.

– И не на все изменения, да. Но перенес действие из Швеции сюда, в Бостон. Так чего же уперся Сомма? Хотел быть святее папы римского? И какой смысл был в его желании остаться инкогнито, если вся Италия знала, кто автор либретто? Это же все равно, что… Знаешь, когда я после аспирантуры работал в московском Институте физпроблем, один наш очень умный сотрудник… там же все как в опере, каждый смотрит, чтобы другой не стал раньше него старшим научным или заполучил грант… и чуть что – пишут друг на друга анонимки. Так вот, однажды на имя директора был получен такой текст: «Я, Кузьмин Егор Николаевич, пишу настоящую анонимку в том, что…» Вот и Сомма, как этот Кузьмин…

– Ну и что? Андрюша, зачем ты теряешь время на эти глу…

– Это не глупости, Тома! Я чувствую, что… Послушай, там есть письма, более близкие к дате премьеры?

Тома повернулась к экрану, я передвинул мышкой текст и сам нашел дату «10 января 1859». Письмо, адресованное издателю Рикорди. Из Рима. Это я и сам мог понять, но дальше…

– Вот это прочти.

– Это? Письмо к Рикорди…

– Знаю. Что там написано?

– «Дорогой синьор Рикорди… Все изменения внесены, и все готово. Правда, слова финального хора мне пришлось дописать самому, что не могло не сказаться на их содержании. Во всяком случае, я постарался сделать их как можно короче, из-за чего сократил хор, что привело… тут сложный оборот, трудно… в общем, смысл такой, что финальный хор стал эффектнее. Дальше… Госпожа Жюльен-Дежан, по-моему, способна вывести из себя даже нашего дорогого Мориани. Назначение этой особы на роль Амелии было ошибкой не только синьора Яковаччи, но и моей, хотя моей в меньшей степени, поскольку голос ее меня удовлетворил, а до ее мелочного и злобного характера мне не было никакого дела. Тенор Фраскини неплох, и если он будет петь на премьере так же, как на вчерашней репетиции, мы еще сможем избежать провала. Ничего не могу сказать хорошего о господине Джиральдони, у которого приятный голос, но занят он, по-моему, личными проблемами и совершенно не думает о спектакле. Арию перед портретом он спел вчера так, будто готов был прямо на сцене собственными руками задушить ненавистного Ричарда. Я не терплю в театре двух вещей: равнодушия и нарочитости. Театральное действие, особенно оперное, – это попытка проплыть между Сциллой и Харибдой. Важно не рвать страсти в клочья и не быть холодным, какой была синьора Меретти в роли Джильды, вы помните тот ужасный спектакль в Турине?

Возможно, дорогой Рикорди, мои опасения… для моих опасений нет оснований, но никогда еще я не был перед премьерой в таком дурном настроении. Энтузиазм римлян немного улучшает мое самочувствие, но я прекрасно понимаю, что надписи на стенах VIVA VERDI превозносят не мою персону, а прославляют – и справедливо, должен сказать, – нашего короля Виктора Эммануила[14]14
  В дни пребывания Верди в Риме итальянцы писали на стенах домов VIVA VERDI, где имя VERDI было аббревиатурой: Victor-Emmanuil, Re d’Italia – Виктор-Эммануил, король Италии.


[Закрыть]. В такие дни люди, по-моему, склонны слушать не музыку, а грохот пушек, и это еще менее настраивает меня на… трудное слово, погоди, вспомню… да, на благостный лад. Я был бы тебе очень благодарен, дорогой Рикорди, если бы ты оказался в Риме в день премьеры. Обнимаю, обнимаю… здесь три раза «обнимаю»… Твой Верди…»

– Вот, – сказал я. – Ты обратила внимание?

– На что, Андрюша? Я читала это письмо, оно опубликовано в сборнике писем Верди.

– Ты читала, а я нет.

– При чем здесь…

– Если бы я знал это письмо, то догадался бы обо всем еще вчера. Или даже раньше – сразу после убийства!

– О чем догадался бы, Андрюша?

– Кто и, главное, как убил Гастальдона!

Тома подняла на меня взгляд. Конечно, она не понимала. Не видела связи. Тома читала эти письма. И многие другие тоже. Она хорошо готовилась. Штудировала книги по истории Италии середины позапрошлого века. Я все-таки думал, что Тома не вчитывалась, зачем ей детали, ей важны ощущения, ей нужно было понять атмосферу, в которой Верди сочинял эту музыку. Бывало, я заглядывал Томе через плечо, в те дни меня совсем не интересовало, будет ли Виктор-Эммануил королем всей Италии или своего маленького Пьемонта. Возможно, я тоже видел эти письма, написанные Верди зимой 1859 года, но тогда мне хотелось одного: чтобы Тома поскорее освободилась от репетиций, изучения роли, вокализов, распевок, от всего, что связывало ее с театром и отдаляло от меня, я хотел, чтобы мы, наконец, остались вдвоем и поехали ужинать в «Тиффани», мне было плевать на Рисорджименто, на объединение итальянских провинций-государств, на холодную зиму в Риме, я как-то сказал Томе, что тогдашние римляне, наверно, были куда большими энтузиастами оперы, чем нынешние, – вряд ли современный зритель отправится в театр, несмотря на наводнение, по улицам, превратившимся в бурные реки. Оказалось, я все напутал – наводнение в Риме началось в день премьеры «Трубадура», а когда шел «Бал-маскарад», погода была, похоже, вполне приличной. Ну и ладно. Тогда мне было все равно, а теперь…

Теперь я должен был отыскать доказательство. То есть доказательством это могло стать только для меня – убедить в своей правоте я не смогу ни Стадлера, ни шведского следователя. Но сам себя я обязан убедить. Только одно… И если сейчас это удастся найти…

– Дальше, – сказал я. – Там есть еще пара писем.

– Ты сказал, что знаешь, кто убил Томмазо!

– Потом, – сказал я нетерпеливо. – Я тебе объясню. Поищи, должны быть еще письма.

– Откуда ты знаешь? – удивленно сказала Тома. – Если ты уже был на этом сайте…

– Не был. Но письма должны быть. Потому что, если их нет…

Действительно. Что, если нужных мне писем не окажется? Почему я уверен, что Верди их вообще писал?

Должно быть, я сказал Томе что-то резкое, потому что она демонстративно от меня отвернулась, и по напряженной ее спине я видел, как она недовольна моим поведением. Прости, думал я, когда все закончится, я встану перед тобой на колени и буду целовать твои пальцы (можно и на ногах, если до пальцев рук не достану), но сейчас делай, пожалуйста, то, что я сказал…

– Тут больше нет писем, – холодным, как северный ветер на бостонской набережной, голосом сказала Тома. – Что еще?

Нет? Плохо. Как нет? Была премьера, и хотя бы об этом Верди должен был кому-то написать. И писал, я точно это знал, потому что когда-то читал книгу на русском, которая называлась «Если бы Верди вел дневник», писем в ней было немного, даже не целиком, а в отрывках…

– Может, не Верди? – сказал я, раздумывая. – Может, есть письма к Верди от кого-то… от Сомма, скажем… Или от Рикорди?

– Есть, – сказала Тома. – Вот. Датировано мартом тысяча восемьсот пятьдесят девятого.

– Март? Нет, не то… Впрочем, почитай, пожалуйста. Вдруг…

– «Дорогой мой Верди, полагаю, Вы уже вернулись в Сант-Агату и сейчас вспоминаете события тех бурных дней. Отголоски докатились и до Милана, мне удалось продать более ста экземпляров партитуры оперы, и я готов выплатить Вам пятьдесят дукатов. Маэстро Фалькони сам Вам напишет о своем желании поставить «Бал-маскарад» в «Скала» в следующем карнавальном сезоне… Обнимаю…»

– Не то, – пробормотал я. – Неужели…

– Что?

– Неужели на премьере не произошло ничего такого…

– О чем ты? – Тома спрашивала таким тоном, будто я был гангстером, ворвавшимся в номер к беззащитной женщине, приставившим пистолет к ее затылку и заставившим… что? Чего я на самом деле хотел?

– Посмотри еще, – должно быть, в моем голосе было что-то… мольба?.. не знаю, но Тома неожиданно оглянулась, бросила на меня взгляд и, повернувшись к экрану, начала быстро перелистывать страницу за страницей, что-то шепча под нос, я не успевал даже читать заголовки, может, она искала вовсе не то, что было мне нужно.

– Это? – сказала она. – Слушай. Рецензия на премьерный спектакль «Бал-маскарада», опубликована в римской газете «La Perseveranza» восемнадцатого февраля.

– Господи! – воскликнул я, хлопнув себя по лбу. – Действительно! Как я мог забыть! Рецензия! Конечно!

– Читать?

– Да! – Я наклонился к экрану, чтобы видеть текст, я выхватывал только фамилии, названия, ничего там вроде и не было такого, чтобы…

– «Вчера в театре «Аполло», – читала Тома, – состоялась премьера новой оперы маэстро Верди «Бал-маскарад». Скандальная история с запретом оперы в Неаполе заставила римлян с особым вниманием…»

– Дальше, – нетерпеливо сказал я.

– «В партии Амелии не блеснула синьора Евгения Жюльен-Дежан. Голос ее звучал неровно, в нижнем регистре особенно тускло, что совершенно недопустимо в такой сложной по тесситуре партии. Синьор Яковаччи мог бы найти для исполнения этой партии певицу более…»

– Дальше, дальше…

– «Господин Гаэтано Фраскини, исполнивший партию Ричарда Варвика, губернатора американского города Бостон, был на высоте – мы имеем в виду, что высокие ноты в своей партии он брал относительно легко. В арии второго действия господин Фраскини добился приятного legato…»

– Дальше!

– «И даже инцидент, произошедший в финале…»

– Стоп! Еще раз!

– «И даже инцидент, произошедший в финале, не… что?.. да, не охладил разгоряченную публику, восемнадцать раз вызывавшую артистов после того, как опустился занавес. Успех…»

– Погоди, Тома. Инцидент в финале. Там есть что-то еще об этом?

Тома молчала, прокручивая текст на экране – то вверх, то вниз. Я не успевал следить, а Тома, по-моему, не успевала читать – мне, во всяком случае, казалось, что она слишком быстро перелистывала страницы и могла пропустить самое важное.

– Нет, – сказала она, наконец. – Больше ничего.

– Ты могла не обратить внимание…

Тома повернулась ко мне и неожиданно прижалась лбом к моему животу.

– Ну что ты… – пробормотал я, проведя ладонями по ее волосам, пальцы наткнулись на шпильку, которую я осторожно вытащил и продолжал сжимать в кулаке, пока губы мои шептали что-то, чего я сам то ли не слышал, то ли не понимал, а возможно, вообще не произносил. Я плохо ощущал сам себя, будто находился не в этом своем теле, а в каком-то другом, и в каком-то другом пространстве, тоже в этой комнате, но воздух там, где я оказался, был холоднее, небо за окном – темнее, будто уже наступил вечер, а звуки, которые я слышал… Это была итальянская песня, которую пел хор, очень плохо пел, хористы фальшивили неимоверно, это раздражало, и я заставил звуки умолкнуть, просто сказал себе «не хочу слышать» и сразу вернулся в себя… Что это было? Наваждение, морок, галлюцинация, дежавю или…