Текст книги "Месть в домино"

Номер 11 (29). Баркарола

Верди стоял под аркой и, прикрываясь от ветра полой плаща, смотрел, как на противоположной стороне площади Навона кучер пытался поставить на место втулку, выпавшую из обода красивой кареты с гербом, который издалека трудно было разглядеть. Верди стоял здесь уже почти полчаса – карета, сломавшись, загородила от него вход в гостиницу, за которым маэстро наблюдал не то чтобы с нетерпением, но с желанием дождаться появления Сомма и задать ему три или четыре вопроса, не столько надеясь получить правдивый ответ, сколько ожидая увидеть эту невысказанную правду в глазах адвоката.

Ветер был ледяным, но Верди не чувствовал холода. Ему показалось, что позади кареты что-то мелькнуло, и он сделал несколько шагов, чтобы увидеть, что же там, в конце концов, происходит. Мужчина в теплом темно-зеленом плаще появился из-за кареты и, втянув голову в плечи, пошел в направлении замка Фарнезе. Можно было, конечно, последовать за ним, но мысль о том, что придется бегом пересекать площадь и на глазах прохожих – пусть и редких в этот холодный день, но все-таки по-римски любопытных – догонять ничего не подозревавшего человека, возмущала Верди, и он поступил совсем не так, как намеревался вначале: повернулся к Сомма спиной и пошел, наклонившись вперед, чтобы преодолеть сопротивление встречного ветра.

– Маэстро! – услышал Верди, но продолжал идти, не замедляя шага.

– Маэстро!

Кто-то пыхтел за спиной, и Верди обернулся, не останавливаясь: Сомма уже почти догнал его, тяжело дыша и придерживая руками полы плаща.

– О! – воскликнул Верди, остановившись, наконец. – Дорогой синьор Антонио! Вы в Риме? Какая приятная неожиданность!

– Маэстро! – Похоже было, что в словаре Сомма осталось это единственное слово, которое он и повторял на все лады, стоя перед Верди, прикрывшим его от порывов ветра.

– Очень странно, – продолжал Верди, глядя на адвоката в упор, – что вы не ответили на два моих последних письма. Это неучтиво, особенно между друзьями, какими мы с вами, как я полагал, безусловно являемся.

– Маэстро, – в который уже раз повторил Сомма и продолжил, вспомнив, что в итальянском есть множество других слов для выражения самых разнообразных чувств и желаний. – Я думаю, маэстро, что нам лучше поговорить не здесь, а… хотя бы в той траттории, что на перекрестке.

– Что ж, – пожал плечами Верди. Это было самое разумное, он не собирался ни приглашать либреттиста к себе, ни соглашаться на возможное приглашение подняться в его номер в «Титусе».

Они перешли улицу, где сильный порыв ветра едва не сбил адвоката с ног, Верди поддержал его и повел дальше, поддерживая под руку.

– Но я сразу хочу поставить точки над i, маэстро, – сказал Сомма. – Я не получал в последние месяцы ни одного вашего письма и потому не мог, конечно, ответить. Напротив, я был на вас очень рассержен. Сюда, осторожно, здесь ступеньки…

Они оказались в большом, но уютном зале, где стояли вдоль стен десятка два столиков, горели свечи и было тепло, потому что в двух больших печах жарко пылали дрова. Из кухни тянуло запахом, настолько сложным, что Верди даже не стал пытаться определить, что там готовили. Подбежавший официант со словами «сюда, досточтимые синьоры» повел их к столику, расположенному в очень удобном для приватного разговора месте: недалеко от окна в самом углу. Верди сел, чтобы оказаться к залу спиной. Сомма расположился напротив и продолжил с того места, где остановился минуту назад:

– Очень рассержен, да. Вы могли бы обратиться ко мне сами, маэстро, а не через нашего общего друга Винья… Простите. Мне одну пиццу. Маэстро, здесь отличная пицца, может, и не лучшая в Италии, у нас на Сфорца готовят лучше, но в Риме…

– Да-да, – сказал Верди, – мне тоже пиццу. И бутылку «Кьянти».

Когда официант отошел, Верди сказал:

– Давайте все выясним, дорогой Сомма. Я не терплю загадок и неопределенности. Вы не хотели, чтобы ваше имя упоминалось на афише, это ваше право, здесь мне сказать нечего. Но если сотрудничество со мной стало для вас по какой-то причине неприемлемым, вы должны были сказать мне об этом прямо.

– Сотрудничество с вами, маэстро! – воскликнул Сомма. – Это были самые счастливые месяцы! И тогда, когда мы работали над «Лиром»! Я не читал новое либретто, но уверен, что стихи прекрасны, поскольку вы решили заменить ими мои, и я…

– Прошу вас! – Верди поднял обе руки, и Сомма замолчал на середине слова.

– Вы хотите сказать, – медленно, выделяя каждый слог, продолжал Верди, – что не писали ни шестидесяти строк, заказанных по моей просьбе синьором Винья…

– Нет, уверяю вас!

– …ни тех прекрасных стихов, которые я положил на музыку во втором акте, я имею в виду сцену Амелии с Ричардом, терцет и хор? Мы уже как-то обсуждали с вами эту странную историю.

– Я не писал этих стихов и никогда не посылал их вам по почте!

– Но вы согласились, что это был ваш почерк, – напомнил Верди.

– Да, – упавшим голосом сказал Сомма. – Мой. Возможно, кто-то подделал…

– Зачем? Вы адвокат, дорогой Сомма. Вы можете вообразить ситуацию, при которой хороший поэт (безусловно хороший, вы сами это признаете!) подделывает почерк другого хорошего поэта и под его именем посылает мне стихи?

– Не могу, – сказал Сомма. – Но клянусь всеми святыми, маэстро, я не писал ни шести-десяти строк финала, ни дуэта, ни терцета, ни хора.

– Синьор Винья, побывав у вас, сообщал мне письмом, что вы согласились…

– Я сказал, что подумаю.

– Вы так сказали, но синьор Винья принял ваши слова за согласие и написал мне об этом, а через десять дней пришел по почте пакет от вас. Я не захватил с собой эти листы, но почерк и там, безусловно, ваш, дорогой Сомма.

– Верю, – пробормотал адвокат. – Это… Это совершенно необъяснимо. Я не знаю… Я сказал синьору Винья, что подумаю, и я действительно подумал. Я подумал, что, обращаясь ко мне через третье лицо, вы, маэстро, даете понять, что не желаете лично иметь со мной дела. Я должен был, наверно, сообщить о своем отказе синьору Винья, да, я должен был так поступить, но через неделю прочитал в газетах, что премьера назначена на семнадцатое февраля, и какой вывод я мог сделать? Конечно, тот, что вам, маэстро, оказались не нужны мои стихи, вы нашли другого поэта, и мой отказ потерял смысл!

Официант принес на подносе два больших блюда с дымящейся пиццей – на сыре лежали ломтики хорошо прожаренных томатов, и маслины, и все это было приправлено соусом, Верди вспомнил, что не ел с самого утра, Пеппина ждет его только к ужину, он сказал, что пообедает в театральном ресторане, но вместо этого, узнав от Яковаччи о том, где остановился Сомма, отправился сюда, сам не зная, что скажет адвокату при встрече.

Вино тоже оказалось прекрасным, Верди любил такие вина, сухие, но с легким привкусом едва различимой сладости – это была скорее сладость не вкусовая, а сладость внутреннего восприятия.

Несколько минут оба молча ели, не глядя друг на друга, а потом Сомма долил вина в оба бокала, поднял свой и сказал прочувствованно:

– Дорогой мой великий маэстро, любимый мой Верди, я хочу выпить за то, чтобы разъяснились все тайны и чтобы наши отношения стали опять так же чисты и прозрачны, как это вино, лучше которого нет в мире.

На глаза Верди навернулись слезы, и он отвернулся, чтобы Сомма не заметил его минутной слабости. Они выпили, и Верди сказал, подбирая слова так, чтобы не обидеть своего визави:

– Дорогой Сомма, конечно, я верю каждому вашему слову. Я никогда не считал вас способным ко лжи, тем более что в этом не было никакого смысла. Больше всего я хотел бы видеть ваше имя на афише.

– Вы же знаете, маэстро, почему я решил…

– Да, я тоже был тогда в ужасном состоянии, я тоже хотел на все плюнуть, заплатить неустойку и никогда больше не возвращаться к этой несчастной опере. Но аббат Лукетти, ватиканский цензор, предложил компромисс, показавшийся мне спасительным. Право, дорогой Сомма, я ни на йоту не отступил от своих принципов, новые слова легли на музыку так же естественно, как снег ложится на поля ранней зимой, и место действия, характеры, вся атмосфера жизни, которую вели американские колонисты, оставаясь, по сути, европейцами до мозга костей…

Верди говорил и говорил, он чувствовал, что не может остановиться, у него начало першить в горле, он давно (наверно, со времен «Макбета», когда проводил долгие часы в салоне Кларины Маффеи и до одури спорил о туманном будущем Италии) не произносил таких долгих речей, но сейчас – видимо, подействовали тепло, уютная обстановка и замечательное вино – ему хотелось объяснять, и он говорил, а Сомма слушал, кивал и смотрел на маэстро все более восторженным взглядом.

– Вот так, – сказал Верди. – Сейчас я уверен: это лучшая моя опера. Наша опера. Я не знаю, кто прислал мне стихи, авторство которых вы так упорно отвергаете, но сейчас это не имеет значения. Это ваши стихи, дорогой Сомма. Они написаны вашим почерком, но даже не это главное: они ваши, потому что никто другой не мог написать так, чтобы моя музыка идеально совпала со мной же задуманным текстом. Я знаю ваш стиль. Я знаю ваше перо. Это ваши стихи, и вам не нужно их стыдиться. Прошу вас, дорогой Сомма, до премьеры осталось три дня, и Яковаччи еще успеет заменить афиши и отпечатать новые книжки либретто. Там должно стоять ваше имя.

Сомма покачал головой.

– Вы почти убедили меня, маэстро, – сказал он. – Но пока я не разберусь в том, кто на самом деле это написал, кто подделал мой почерк, кто послал вам письма, кто этот человек… И почему, наконец, я не получил два ваших письма, что тоже сыграло свою роль во всей этой странной истории!

– Вы упрямый человек, синьор Антонио, – одобрительно сказал Верди. – Я тоже упрям, в этом мы похожи. Пусть все остается, как есть. Вы согласны с тем, что это – хорошие стихи? С этим вы, полагаю, согласны?

Сомма тщательно прожевал последний кусочек пиццы, нацепил на вилку листок салата и принялся рассматривать его, будто надетую на иголку натуралиста редкую тропическую бабочку. Верди ждал. Сомма положил салат в рот, жевал долго, будто испытывал терпение маэстро, а может, так и было – да, испытывал, держал в напряжении, прежде чем признать, наконец, что стихи хороши, великолепны…

– Дорогой маэстро, – грустно сказал Сомма, – как же я могу знать, хороши эти стихи или плохи, если я их не только не писал, но и не читал?

– Конечно, – пробормотал Верди, пожимая плечами. – Не читали. Действительно, простите мне эту глупую забывчивость. Послушайте, синьор Антонио, я приглашаю вас посетить нас с Джузеппиной, мы остановились в отеле «Колон».

– Знаю, – кивнул Сомма.

– Не сомневаюсь, что знаете, – сухо отозвался Верди. – Если вы изволите быть у нас в семь часов вечера…

Сомма покачал головой:

– Простите, маэстро, – нет, я вынужден отказаться. Передайте мой огромный привет госпоже Джузеппине и мое искреннее ею восхищение, но… Надеюсь, вы поймете меня.

– Нет, я вас не понимаю.

– Ну как же! Я приехал в Рим инкогнито. Вы знаете газетных писак, маэстро… Моего имени нет на афише, но слухи… И вот я тут собственной персоной… Если я нанесу вам визит, об этом сразу станет известно.

– Но вы будете на премьере, и об этом точно станет известно! Не приедете же вы в театр, где вас многие знают в лицо, в черном домино и маске, как герои этой несчастной оперы!

– О, не беспокойтесь, я… Нет, меня не узнают.

– Инкогнито! – воскликнул Верди. – Послушайте, Сомма, это не лезет ни в какие ворота! Почему наши личные отношения, испорченные из-за странных недоразумений, должны заставлять вас изображать из себя повесу, соблазнившего чужую жену и вынужденного спасаться от мести разгневанного супруга?

– Вы не представляете, маэстро, насколько близки к истинной причине моего присутствия в этом городе.

– Погодите, – сказал Верди, помрачнев, – вы хотите сказать…

– Дорогой маэстро, – Сомма отмахнулся от подошедшего официанта и заговорил, глядя в пустую тарелку. – Дорогой маэстро, как вы знаете, я не столько сочинитель либретто, сколько адвокат…

– Хороший и преуспевающий, – вставил Верди.

– …И мне время от времени приходится отстаивать интересы своих клиентов не только в Венеции, но и в других городах Италии, где я, вообще говоря, не имею права практиковать, надеюсь, вы меня понимаете.

– Вот оно что, – протянул Верди. – Вы приехали в Рим не на премьеру, а по делам, верно? Просто совпало, что…

– Нет, не просто совпало, маэстро. Я полагаю, что могу довериться вам. Это, понимаете ли, конфиденциальное дело. Так получилось, что оно связано с вашей оперой. То есть не с самой оперой, конечно, а с некоторыми людьми и событиями.

– Вы не могли бы выражаться более определенно, синьор Антонио? – раздраженно сказал Верди. – Право слово, странно слышать, как вы ходите вокруг да около. Обычно вы говорите ясно, как свойственно людям вашей профессии.

– Да, – кивнул Сомма, приняв, наконец, решение. – Видите ли, некоторое время назад, точнее, в сентябре прошедшего, пятьдесят восьмого года, ко мне обратилась за помощью синьора Евгения Жюльен-Дежан. История, которую она мне поведала, взяв с меня профессиональное обещание хранить тайну, оказалась не столько удивительна, сколько банальна, и не стоила бы внимания, если бы не неожиданно возникшие обстоятельства.

– Жюльен-Дежан, – перебил Верди. – Эта синьора поет Амелию в нашей опере.

– Совершенно верно.

– Неплохой голос, – задумчиво сказал Верди. – Слабые верха, но попробуйте сейчас найти певицу, у которой верхние ноты звучали бы, как у несравненной Малибран.

– Или у синьоры Джузеппины Стреппони в лучшие годы ее карьеры, – подхватил Сомма. – Маэстро, я слушал синьору Джузеппину в «Набукко» в сорок втором, специально приезжал в Милан, помню, как сейчас…

– Дорогой Сомма, – напомнил Верди, – вы рассказывали о синьоре Жюльен-Дежан.

– Да, вернемся, как говорится, к нашим баранам. История, как я сказал, банальная. То есть показалась мне таковой, когда я слушал синьору Евгению. Ей сейчас тридцать четыре, хотя, естественно, примадонна скрывает свой возраст и всем говорит, что ей исполнилось двадцать восемь. Неважно. Когда ей было двадцать, и она только начинала свою карьеру певицы – в Парижской Лирической опере исполнила партию Алисы в «Роберте-Дьяволе» господина Мейербера, – синьора Дежан (такова тогда была ее фамилия) влюбилась в молодого человека по фамилии Жюльен. Род занятий этого господина не играет роли для моего рассказа, хотя назвать его профессию достойной я бы не осмелился. Как бы то ни было, эти двое поженились, госпожа Дежан присоединила к своей фамилию мужа и продолжала выступать, хотя, должен признать, не имела даже малой доли того бешеного успеха, какой выпал несравненной Малибран или синьоре Паста.

– По прошествии двух или трех лет, – продолжал Сомма, – отношения между супругами испортились, как это часто бывает, и синьора Евгения уехала из Франции в Италию, где с тех пор и выступает – обычно в не самых лучших театрах: она пела в Генуе, Пизе, и нынешнее приглашение на роль Амелии для нее – звездный час. Я полагаю, она очень старается.

– Что да, то да, – кивнул Верди. – Но я бы предпочел иметь в этой партии более опытную певицу. К сожалению, композитор лишен прямой возможности влиять на подбор исполнителей, разве что импресарио прислушается к советам…

– К вашим советам, маэстро, надо полагать, прислушиваются всегда?

– Нет, синьор Антонио, это не так. Напиши оперу, которая будет собирать аншлаги весь карнавальный сезон, и все равно тебе вряд ли удастся уговорить импресарио, чтобы он пригласил именно тех певцов, каких считает нужным позвать автор. Один слишком дорог, другой уже ангажирован, третий… Неважно, – махнул рукой Верди. – Похоже, мы опять отклонились от темы. Продолжайте, синьор Антонио, я все еще не понимаю, куда вы клоните.

– Сейчас поймете, маэстро. Буду краток. Вы видели: синьора Жюльен-Дежан – красивая женщина. Понятно, что у нее много поклонников. Выступая в прошлом сезоне в Генуе, она познакомилась с синьором Фраскини, они оба пели в опере «Браво» маэстро Меркаданте. Я предупредил вас, что это банальная история, – Фраскини влюбился в примадонну по уши и предложил ей руку и сердце. Видите ли, она скрывала, что замужем, а двойная фамилия досталась ей, по ее словам, от отца.

– Вы хотите сказать, что она вышла замуж вторично и обвенчалась с синьором Фраскини?

– Вот именно, дорогой маэстро, вот именно! На этот раз венчание было тайным, оба продолжали жить, как жили прежде, таким было желание синьоры – причина понятна, маэстро, она боялась, что может всплыть история ее первого замужества. Неизвестно, где сейчас господин Жюльен, но мало ли… И тут возникает еще один претендент на руку и сердце – синьор Джиральдони!

– Ренато, – кивнул Верди.

– Это было в Венеции, вот почему синьора обратилась за помощью ко мне. «Ла Фениче» открывал сезон «Моисеем» несравненного Россини, синьора Жюльен-Дежан была приглашена на роль Енеи, а синьор Джиральдони пел Фараона. Муж… если синьора Фраскини можно назвать мужем перед Богом… был в это время в Турине, тоже пел… В общем, маэстро, образовался любовный треугольник, каких множество. Особенность этого в том, что синьора согрешила перед Господом, Фраскини чувствует себя в роли Отелло, но не может признаться в этом открыто, а синьор Джиральдони искренне не понимает, почему любимая женщина ведет себя с ним не так, как ему бы хотелось.

– Любимая? – поднял брови Верди. – То есть…

– Вот именно! Синьора Жюльен-Дежан влюбилась в синьора Джиральдони, будто девчонка, она уже жалеет, что так опрометчиво вышла замуж… гм… второй раз. Конечно, Фраскини не станет молчать и в конце концов заявит о своих правах, что вызовет скандал…

– О, дорогой Сомма, – философски заметил Верди, – не придавайте этому слишком большого значения. Скандалы для артистов – лишь способ добиться известности.

– Но не в этом случае, маэстро, не в этом случае! Двоемужие! Не забывайте об этом! Синьора Жюльен-Дежан всячески хочет избежать скандала.

– Так пусть откажет синьору Джиральдони, и дело с концом, – пожал плечами Верди.

– Она не может! Любовь! Рай это или ад – все зависит от выбора, который вы делаете.

– Чего же она хотела от вас, синьор Антонио? – с любопытством спросил Верди.

– Совета и помощи. Совета относительно того, может ли она, уйдя от Фраскини, рассчитывать на часть его имущества и доходов. Видите ли, Фраскини более известен, его чаще приглашают петь главные партии, я изучил его контракты, он пел в четырех ваших операх, вам это известно, маэстро?

Верди пожал плечами.

– Да-да, в «Альзире», «Корсаре», «Битве при Леньяно» и «Стиффелио».

– Не на премьерах.

– Нет, иначе вы бы его, конечно, запомнили. Я лишь хочу сказать…

– Я понимаю, что вы хотите сказать. Но ведь синьора не может выйти замуж за Джиральдони при живом… при двух живых мужьях!

– Конечно. Речь идет о финансовых претензиях, исключительно о финансовых!

– Неужели синьора надеется, что вы распутаете этот клубок?

– Представьте себе! Я согласился разобраться в этой путанице чувств и желаний, я бы, возможно, что-то даже смог придумать, но тут…

– Да, я понимаю: ничего не подозревавший Яковаччи пригласил всех троих петь в «Бал-маскараде». Правда, в этой опере супругом госпожи Жюльен-Дежан по роли является не Фраскини, а Джиральдони…

– Что придает ситуации еще большую пикантность!

– Этим вызван ваш приезд в Рим, дорогой Сомма? А не желанием услышать, наконец, музыку, к которой вы написали замечательные стихи?

– О, маэстро… И это тоже, признаюсь. Но я бы… В общем, да. Истинная причина – желание услышать музыку. А повод – моя профессиональная деятельность. Уверяю вас, маэстро: если бы не представившийся повод, я остался бы дома, несмотря на все мое желание… Нет, я не стал бы подвергать себя унижению читать в либретто стихи, которых не…

– Оставим это, синьор Антонио, – резко произнес Верди, не желая продолжать бессмысленную дискуссию. Бессмысленную, потому что Сомма, похоже, никогда не признается в своем авторстве, а он, Верди, никогда не поверит в глупую историю о подделке. Глупую и равно бессмысленную.

– Скажите, синьор Антонио, – продолжал Верди, – эта история… этот любовный треугольник… эти страсти способны помешать премьере? Все это так банально, что пугает меня – банальные истории чаще всего оборачиваются громкими скандалами. Может это произойти сейчас?

– Я для того и приехал, чтобы предотвратить подобное развитие событий, – заявил Сомма. – Я хорошо изучил всех троих. Синьора Жюльен-Дежан не прочь заполучить обоих, а может, и кого-нибудь еще в придачу. Фраскини считает себя законным супругом, каковым, конечно, не является, и готов защищать семейную честь, а родом он, заметьте, с Сицилии. Не в связи с нынешней историей, но замечу, маэстро, что в прошлом году, выступая в Генуе, Фраскини прославился не высокими нотами, которые он, впрочем, успешно демонстрировал публике, а скандалом, учиненным во время приема в магистрате: бил посуду, пришлось вызывать карабинеров… Никто не понял, в чем была причина столь странного поведения, но о характере Фраскини этот поступок говорит вполне определенно, не так ли? Что касается Джиральдони… С виду он человек спокойный, и, в отличие от Фраскини, не такой популярный, он, кстати, пел в одной вашей опере, маэстро… кажется, в «Симоне»… да, точно, я вспомнил, именно в «Симоне Бокканегра». И сам он, как этот ваш Бокканегра – благородный, но если его рассердить… Пират, самый настоящий пират.

– Бокканегра был человеком… – начал Верди, но Сомма впал уже в такое возбуждение, что ничего не слышал.

– И не говорите мне, что корсары бывают людьми благородными и порядочными! Это сказки! Такое возможно в драме, в опере, но тот же Бокканегра в реальной жизни, став дожем Венеции, отправил на виселицу немало своих личных врагов!

– Ну-ну, – пробормотал Верди. – Как вы, однако… Оставим историю. Меня интересует премьера и будущие представления «Бал-маскарада» в «Аполло». Вы думаете…

– Я здесь для того, чтобы все прошло спокойно, – сказал Сомма, взяв себя в руки. – Сегодня вечером я увижу синьору Жюльен-Дежан, мы договорились о встрече не в гостинице, чтобы избежать ненужных пересудов. А завтра утром я намерен переговорить с ее мужем… гм… и кое-что ему объяснить. Нет, маэстро, я не думаю, что премьере что-либо угрожает. Разве что обрушение театральной кровли, когда овации в финале доведут зал до безумия, как это было на представлении «Аттилы» здесь, в Риме, в сорок шестом. Вы помните? «Возьми себе весь мир, но Италию оставь мне!» И как зал вскочил на ноги, и все кричали до хрипоты «Нам Италию!».

– Вы были…

– Да, маэстро, я был на том представлении и кричал со всеми, это было безумие, но безумие, которым я до сих пор горжусь!

– Вы не говорили, что были тогда в Риме, – с упреком произнес Верди.

– Я жил в Триесте, писал водевили, которые неизменно проваливались, а в Рим меня привело желание подписать выгодный контракт. Не хочу вспоминать, ничего не получилось, но зато я попал на премьеру вашей оперы. Уверен, маэстро, что сейчас будет не меньший успех.

– Надеюсь, – сдержанно сказал Верди. – Пожалуй, – добавил он, – мне пора возвращаться, Пеппина будет беспокоиться, я обещал быть к обеду…

– Передайте синьоре Джузеппине мое самое искреннее восхищение! – Сомма подал знак официанту принести счет, и Верди полез в карман за кошельком. – Нет-нет, маэстро, плачу я. Никаких «но».

– Семнадцатого, – сказал Верди, – я жду вас в своей ложе. И довольно вам изображать из себя дона Сильву.

Когда они шли к выходу, взгляды устремлялись им вслед, и тихое перешептывание звучало, как рокот прибоя:

– Верди… Смотрите, это Верди… да-да… кто это с ним… поклонник, должно быть… Господи, сам Верди…