Текст книги "Месть в домино"

– Ты уверена, что там ни слова больше об инциденте? – спросил я.

Тома поднялась, руки ее скользнули по моей спине, а губы…

В общем, когда мы перестали целоваться, она сказала:

– Андрюша, ты думаешь, что… Но это же…

– Говори, – сказал я. – Ты поняла?

– Этого не могло быть!

– Почему?

– Ну… Потому, что… Ты же знаешь: премьера прошла с огромным успехом!

– Инцидент в финале…

– Мало ли что – у кого-то могла упасть шпага или отвалилась брошь…

– И об этом написали в рецензии?

– Ричард, – сказала Тома, – ушел со сцены живой и невредимый. И восемнадцать раз выходил на аплодисменты.

– Вот именно, – сказал я. – Ты не понимаешь, что это значит? Послушай, мы должны это найти. Это должно быть. Хоть где-то: в письмах, в рецензиях… Должно быть!

– Но не обязательно в интернете, – резонно возразила Тома. – Разве в сети есть все? Архивы… Библиотеки… Пока все это раскопаешь…

– Да, – сказал я нетерпеливо, – я прекрасно знаю все эти байки о том, как историки музыки, разбирая ноты в тесных архивах, обнаруживали шедевры, лежавшие без движения два или три столетия. У меня нет на это времени. Прошу тебя, Тома, давай сделаем хотя бы то, что можно сделать, не выходя из комнаты.

– Меня ждет Стефаниос, – напомнила она.

– Ты женщина, – напомнил и я, – да еще примадонна. Опоздание – вежливость примадонн.

– Андрюша!

– Хорошо, – сдался я. – Поезжай, а я пока поработаю.

Номер 8 (26). Сцена и дуэттино

Маэстро приехал в театр, когда репетиция уже началась. В зале было темно, на сцене свечи горели только в софитах, длинные тени ложились на задник и декорации, предназначенные то ли для спектакля, то ли для того, чтобы их снести на склад и забыть на долгие годы.

Верди был мрачен. Он шел, опустив голову и стараясь ни с кем не встречаться взглядами. Чуть поотстав от маэстро, спешил, знаками показывая всем не мешать и не задавать глупых вопросов, импресарио Яковаччи, знавший Верди не первый год, еще с римской постановки «Набукко», когда композитор топал ногами и так кричал на хористов, что сорвал голос, и на премьере, прошедшей с оглушительным (в прямом смысле) успехом, сидел в глубине ложи, появившись на вызовы только один раз, когда от грохота оваций могла обрушиться большая люстра в зрительном зале.

Чем сейчас мог быть недоволен маэстро, Яковаччи не представлял. Все шло как нельзя лучше. Декорации, правда, пришлось частично использовать старые, на новые не хватило денег, колонны в большом губернаторском зале уже появлялись в трехлетней давности постановке «Лючии». Маэстро не должен был волноваться – солисты отлично выучили партии, даже синьор Джиральдони, который обычно на первых репетициях с трудом понимал, что, собственно, ему предстоит петь, сейчас явился если не полностью, то достаточно подготовленным, а обе свои арии пел с таким блеском, что даже дилетанту ясно: овации на премьере он огребет полной мерой.

Правда, госпожа Жюльен-Дежан… Что-то с ней, конечно, происходит в последнее время, какая-то она тихая, на нее не похоже, не грозится, что, если ей подадут холодный чай, она немедленно разорвет контракт и уедет в Париж.

– Почему столько лишнего на сцене? – спросил Верди, остановившись в левой кулисе. – И лишних? Кто эти люди? Что они здесь делают?

– Сейчас все уйдут, маэстро, – сдержанно сказал Яковаччи. – Это осветители, они…

– Не похоже, чтобы они занимались своим делом, – буркнул Верди. – Я постою здесь, синьор Яковаччи.

– Хорошо, маэстро. Приказать, чтобы принесли стул?

– Нет. Я же сказал: постою, а не посижу.

Отвернувшись от импресарио, Верди стал смотреть на сцену, противоположный конец которой скрывался в темноте, будто задрапированный черным занавесом. Хористы тихо репетировали сцену на кладбище. Примадонна вышла к рампе; невидимый с того места, где стоял Верди, дирижер отыграл бурное вступление, и синьора Жюльен-Дежан пропела речитатив. Голос звучал неплохо, певица знала, что маэстро в театре, она не видела его в зале, но предполагала, что он сидит где-нибудь в первых рядах, и пела, обращаясь к одному из белесых пятен – на самом деле это был ее собственный концертмейстер, всегда готовый прийти на помощь и указать в клавире забытое место.

Хорошо, думал Верди, слушая оркестровое вступление к арии – таинственное и завораживающее, гобой звучал именно так, как нужно, не piano, а чуть громче, на самую малость. Квесто хороший дирижер. Возможно, он даже лучше, чем Мориани, отыграл бы премьеру, но в театре свои правила, своя система – Квесто еще по меньшей мере два сезона ходить во вторых дирижерах, пока ему доверят постановку.

Верди вовсе не был уверен в успехе оперы. Правда, Сомма снизошел и прислал шесть строф, так что финал стал именно таким, каким его представлял себе композитор. Но потом опять произошло странное. Будучи человеком, хотя и вспыльчивым, но отходчивым, и главное, вежливым – правда, в пределах предлагаемых обстоятельств, – Верди написал либреттисту короткое письмо с благодарностью за проделанную работу и получил дней десять спустя еще более краткий ответ, где синьор Сомма выражал маэстро свое глубокое почтение и сообщал, что, во-первых, не соглашался на просьбу о шести новых строфах, переданную через синьора Винья, а во-вторых, соответственно, никаких стихов не писал и не отправлял, как, кстати, не делал этого и в прошлый раз, о котором маэстро должен помнить. С выражением искреннего уважения и напоминанием о том, что он, Сомма, не имеет никакого отношения к тому тексту, который будет, по-видимому, исполнен на сцене Римской оперы…

Странный человек этот Сомма. Отличный юрист и замечательный поэт, он мог бы стать не менее известным человеком в театральном мире, чем бедняга Пьяве или даже Солера, написавший тексты к огромному количеству известнейших опер. Но каждый сам выбирает себе поприще. Сомма решил. Это его право. Но почему…

Хватит об этом, сам себя перебил Верди. Дело не в том, что Сомма не захотел заниматься делом, которое у него хорошо получалось. Но, отказываясь признавать себя автором либретто, он ставил в неловкое положение и самого Верди, и администрацию театра. Ну что это, на самом деле: NN на афише, такого еще не было, инкогнито только распаляет воображение, можно себе представить, какие фантастические слухи ходят уже сейчас, за две недели до премьеры, по городу и чуть ли не по всей Италии! Верди рассказывали: кто-то говорил, что автором либретто является сенатор Кавур, у которого в юности действительно был поэтический дар, а еще прошел слух, что стихи написал сам король Пьемонта Виктор-Эммануил, слух, совсем уж безосновательный, но именно поэтому популярный.

Ария закончилась, и на сцену вышел синьор Фраскини. Верди слышал его на премьере «Битвы при Леньяно» в Турине, неплохой голос, со звонкими верхами, но зажатым нижним регистром. Фраскини-Ричард бросился к ногам Амелии с таким пылом, что, как показалось Верди, непременно должен был разбить себе колени. Пожалуй, сейчас голос Фраскини звучал лучше, чем четыре года назад – определенно он поработал над звучанием и интонациями, да, неплохо, очень неплохо, вот только игра его была слишком нарочитой, слишком рассчитанной на публику, на успех, на аплодисменты. Но это уж… Найти хорошего певца, чтобы он еще и умел держаться на сцене? Где взять таких? Хорошо хоть, что Фраскини не ест дирижера глазами, хотя бы уже за это ему можно простить излишнюю экзальтацию.

– Он действительно влюблен в нее по уши, – сказал тихий голос. Маэстро обернулся. Рядом стоял и смотрел на сцену Яковаччи. Увидев обращенное к нему лицо Верди, импресарио повторил: – Влюблен, как кролик в удава.

– Что ж, – отозвался Верди, прислушиваясь к тому, как голоса Ричарда и Амелии сливаются в экстатическом звучании дуэта, – это часто происходит с певцами, не так ли?

– Часто, – пробормотал Яковаччи. – Но я предпочел бы, чтобы страсти разгорались после премьеры и вообще за пределами театра. К тому же…

Дуэт закончился, Квесто остановил оркестр и принялся делать концертмейстеру скрипок какие-то замечания. Фраскини все еще держал примадонну за обе руки и смотрел в глаза преданным взглядом – то ли не вышел из образа, то ли пребывал в особом состоянии, когда образ уже неотличим от собственной сущности.

– Да? – подбодрил Верди замолчавшего Яковаччи.

– Что вы сказали, маэстро? Ах да… Любовь – это замечательно. Если бы…

– Ну что же вы? Говорите. Если бы что?

– Синьора Жюльен-Дежан – давняя пассия Джиральдони. Он на премьере поет Ренато. Характер у Джиральдони необузданный, знаете ли. Голос, правда, прекрасный, вы уже, наверно, успели убедиться, маэстро, поэтому я третий сезон продлеваю с ним контракт. А синьор Фраскини поет у меня первый раз, хороший голос, но человек он отвратительный, знаете ли.

– Среди теноров это нередкое явление, дорогой Яковаччи, – усмехнулся Верди. – Вы к этому не привыкли?

– Привык! Я и не к такому привык, дорогой маэстро. Но мне бы не хотелось, чтобы эти двое поубивали друг друга прежде, чем пройдут все назначенные спектакли. Потом – ради всех святых! Но вы посмотрите на него! Если Джиральдони где-то поблизости…

Джиральдони был не просто поблизости – Ренато уже стоял на сцене, дирижер подал знак к началу терцета, и запахнутый в плащ секретарь бостонского губернатора вышел вперед, чтобы оказаться между Амелией и Ричардом. Возможно, так и было задумано, но сейчас, после слов импресарио, Верди показалось, что Джиральдони взбешен, он метался по сцене от одной неподвижной фигуры к другой, форсировал голос и однажды даже разошелся с оркестром – если он играл, то переигрывал, а если это не было игрой…

Квесто постучал палочкой по пюпитру, оркестр смолк, и в тишине стало слышно, как дирижер выговаривает Джиральдони, стараясь не повышать голос, – никому не хотелось устраивать скандалы перед премьерой. Оркестр еще раз отыграл вступление, и три голоса слились, наконец, в общем ритме – упругом, жестком, бодрящем, берущем за душу.

– Хорошо, – пробормотал Яковаччи. – Господи, как хорошо, у меня в этом месте, а я слушаю его уже десятый раз, дух захватывает. Как вы этого добиваетесь, маэстро? Уверен – после терцета публика придет в экстаз.

Верди промолчал. Исполнение ему не понравилось. Спели неплохо, но синьора Жюльен-Дежан на протяжении всего десяти тактов умудрилась дважды опередить оркестр. Ужасно, что за неделю до премьеры партии еще толком не выучены, между солистами назревает кризисная ситуация, да еще, как сообщил сегодня по секрету Тито Рикорди, в городе видели синьора Сомма, и то, что либреттист приехал в Рим, не поставив в известность Верди и вообще никого из общих знакомых, выглядело дурным знаком.

Впрочем, все могло быть на самом деле невинной шуткой и нежеланием Сомма показываться на людях – на афишах, как и было оговорено, вместо фамилии либреттиста стояло нейтральное и непонятное NN, вызывавшее гораздо больше пересудов, чем любое реальное имя. Секреты будоражат воображение, особенно сейчас, когда по всему Риму на стенах домов малюют надписи VIVA VERDI, и каждый понимает двойной смысл этих коротких слов. После того как действие перенесли за океан, в новой опере не осталось ничего от бунтарского духа первого, уже забытого, варианта либретто. Любовь, любовь и только любовь. Впрочем, даже и любовь вполне невинная, хотя, как это обычно бывает, неверно воспринятая и понятая каждой из трех сторон конфликта. Поистине, жизнь подбрасывает любовные истории почище любых сочиненных, и Верди подумал, что с синьорой Жюльен-Дежан придется еще повозиться. Характер у нее, похоже, типичный для примадонн, воображающих, будто стержень любого спектакля – это их неповторимые каденции и фиоритуры. В партии Амелии Верди не написал ни одной фиоритуры – не тот характер. Зато в небольшой партии пажа Оскара красивых фиоритур было достаточно, и Верди мог себе представить, с каким негодованием слушала примадонна вокальные красоты, которых ее партия была лишена.

Впрочем, арию свою в начале четвертой картины Амелия спела вполне прилично. Но и не очень хорошо, надо признать. Тусклые верха дали о себе знать, и Верди вздохнул, понимая, что нет смысла говорить о замене исполнительницы – а хорошо бы прямо сейчас найти более подходящую певицу: и спектакль зазвучал бы так, как это слышал в своем сознании Верди, и все эти любовные коллизии удалось бы погасить – если не в жизни, то хотя бы на сцене.

Верди так и простоял в кулисе до конца репетиции. Конечно, его видели, но, зная крутой нрав маэстро, делали вид, будто он не человек, а призрак. Слушает, молчит – значит, все в порядке. Будь иначе, Верди сейчас бегал бы по сцене, топал ногами и кричал на всех – как это бывало во время репетиций других, более ранних опер.

Когда репетиция закончилась, импресарио, не отходивший от маэстро ни на шаг, предложил Верди отдохнуть в его кабинете, выпить хорошего тосканского вина, но композитор отказался, сославшись на то, что его ждет в отеле Джузеппина, которой сегодня нездоровится, но к спектаклю, конечно, все будет в порядке.

– Скажите, синьор Яковаччи, – обратился Верди к импресарио, – не видели ли вы в последние дни синьора Сомма?

– Нет, – покачал головой Яковаччи и не удержался от вопроса: – Вы думаете, маэстро, что синьор Сомма приедет на премьеру?

Верди пожал плечами.

– Вряд ли, – сказал он. – Пожалуй, я поговорю с Мориани. Мне не нравится его темп в сцене заговора.

Номер 9 (27). Речитатив и промежуточный финал

Разумеется, Фридхолм обо всем договорился со старшим инспектором Стадлером по телефону. Американец не проявил энтузиазма, услышав о желании шведского коллеги провести кое-какие совместные следственные, а возможно, и оперативные действия. В аэропорту Фридхолма встретил лейтенант, назвавший, конечно, свою фамилию, которую Фридхолм плохо расслышал и не стал переспрашивать. В дороге он устал, он впервые пересекал океан, и однообразный вид голубой пустыни, над которой кое-где висели белые клубы облаков, навел на него тоску, хотя, по идее, все должно было быть наоборот: искристая водная поверхность, блестящие облака, ослепительное солнце – все звало восхищаться и должно было улучшить настроение даже у самого закоренелого меланхолика.

– Ваш отель «Новая Англия», – сказал лейтенант, посадив европейского гостя на заднее сиденье полицейского «форда» и сев рядом с водителем. – Оставите там вещи…

– Давайте, – сказал Фридхолм, – поедем прямо в управление или куда нужно – я хотел бы сначала обсудить дело со старшим инспектором Стадлером. Отдохнуть я успею. В конце концов, восемь часов в кресле – скорее отдых, чем работа.

– Как хотите, – неодобрительно отозвался лейтенант. – Боюсь, что в настоящий момент старший инспектор не сможет уделить вам время.

– Мы договаривались…

– Да, конечно, но возникли непредвиденные обстоятельства.

– Вот как? Что случилось?

– Вас интересует подозреваемый, этот русский… Бочка…

– Бочкарев, – нетерпеливо перебил Фридхолм.

– Да. В общем, он сбежал.

– Сбежал? – поразился Фридхолм. – Когда? Почему? Куда?

– Полтора часа назад. Куда – неизвестно, – сказал лейтенант. Машина свернула с федерального шоссе на широкую улицу, вдоль которой стояли трех– и четырехэтажные дома, окруженные небольшими (впрочем, кое-где и довольно обширными) садовыми участками. – Но это вопрос техники – найдем. Непонятно – зачем ему это понадобилось.

– Я хотел бы присоединиться к старшему инспектору Стадлеру, – твердо сказал Фридхолм.

– Как вам угодно, – недовольно отозвался лейтенант. Водитель, однако, продолжал вести машину в прежнем направлении. «Видимо, лейтенант получил определенные инструкции, – подумал Фридхолм, – и не собирается их нарушать из-за прихоти заморского коллеги».

– Далеко ли отель от полицейского участка? – спросил он, смирившись с тем, что какое-то время придется провести в номере. Что ж, отдых действительно не помешает.

– Рядом, – сказал лейтенант. – Собственно, нужно только перейти улицу.

– Ах, ну тогда… – Фридхолм позволил себе расслабиться и обратил, наконец, внимание на дорогу. Улицы здесь были гораздо шире, чем в Стокгольме, а движение более интенсивное. И еще Фридхолму показалось, что небо в Бостоне было немного не таким, как дома, в Швеции. Пожалуй, он не смог бы точно определить, в чем состояло отличие – и там голубое, и здесь, и облака там были, в общем, такими же, и солнце точно так же то скрывалось за белыми подушками, то появлялось, ослепляя лучами, но все равно это было другое небо, и, не умея выразить свои ощущения словами, Фридхолм знал, что здесь и мысли должны течь иначе, и потому надо будет приложить все усилия, чтобы не поддаться влиянию Стадлера и все-таки поговорить с этим русским, когда его задержат. Возникшую паузу нужно посвятить изучению улик… если, конечно, ему позволят это сделать.

– Прошу вас, майор, – сказал лейтенант, когда машина остановилась перед входом в отель – это было здание, построенное, скорее всего, в конце XIX века, приземистое, с колоннами, шесть этажей с балкончиками в каждом номере, дом вполне в европейском стиле, какие можно увидеть и в Стокгольме, ничего специфически американского, кроме, понятно, звездно-полосатого флага, свисавшего с длинного древка.

– Где, вы говорите, участок? – поинтересовался Фридхолм.

– Напротив, видите белый дом? – Лейтенант кивком показал направление. Дом был действительно белым, но не с большой буквы, а совсем даже с маленькой – длинное, в квартал, двухэтажное здание без архитектурных изысков, просто коробка с окнами, такие дома строили для полицейских отделений во многих странах Европы. Фридхолму почему-то казалось, что в Штатах, где все делали по-своему, не пошли по этому пути, но, оказывается, и здесь не избежали стандартизации – впрочем, может, именно отсюда стандартизация и пошла?

– Отлично, – сказал Фридхолм. – Я оставлю чемодан, и вы проводите меня к старшему инспектору. Идет?

Лейтенант нахмурился, но промолчал.

На то, чтобы зарегистрироваться, получить ключ от номера и бросить чемодан в шкаф, у Фридхолма ушло двенадцать минут. Когда он вернулся к машине, лейтенант сидел рядом с водителем в той же позе, в какой Фридхолм его оставил. Должно быть, за это время он все-таки успел получить новые инструкции, потому что, увидев Фридхолма, вышел из машины, спросил «Все о’кей?» и, не дожидаясь ответа, пошел вдоль тротуара в направлении пешеходного перехода, до которого было довольно далеко – метров сто или больше. «Все-таки масштабы в этом городе не такие, как в Стокгольме», – решил Фридхолм и поплелся за лейтенантом, ощутив вдруг необыкновенную усталость, будто организм только сейчас вспомнил о том, что восемь часов болтался в пустоте над облаками, а до того работал, изучал показания, осмысливал не очень понятную, но важную информацию, а после приезда мчался в машине и пытался понять разницу между небом Европы и Америки.

В полиции, заполнив на входе бланк, Фридхолм последовал за лейтенантом по лестнице – почему-то в подвал, а затем по длинному коридору к двери с надписью «оператор». Операторская, как и ожидал майор, оказалась большой комнатой без окон с двумя десятками дисплеев. Кто-то помахал им рукой из-за дальнего пульта, и, подойдя, Фридхолм обменялся крепким рукопожатием с коренастым мужчиной в новеньком, с иголочки, костюме, впечатление было таким, будто старший инспектор надел его впервые и еще не привык, иначе почему он то и дело морщился, поправлял пиджак и подтягивал рукава?

– Я думаю, коллега, – сказал Стадлер, когда лейтенант отошел и они устроились перед экраном, на котором была показана карта автомобильных дорог к западу от Бостона, – я думаю, что дело можно считать законченным. То, что Бочкариофф сбежал, как вы понимаете, можно считать признанием, осталось получить это признание официально, что и будет сделано, как только мы этого типа найдем.

– Как это случилось? – спросил Фридхолм.

– Разбираемся, – недовольно отозвался Стадлер. – Утро Бочкариофф провел у своей подруги, русской певицы, она пела в вечер убийства. В холле было полно журналистов и наших сотрудников, они видели, как Бочкариофф вышел. А потом… В общем, его потеряли. Телефон свой Бочкариофф, естественно, отключил.

– А в вашем деле, – продолжал Стадлер без паузы, – как я понимаю, нет пока даже подозреваемого? И мотива вы тоже не обнаружили? И орудие убийства не найдено?

Старший инспектор перечислял все это с удовольствием, давая коллеге понять, что они там, в Европе, не могут работать достаточно оперативно. Фридхолм позволил Стадлеру выговориться. В принципе американец произвел на него благоприятное впечатление, видно, что трудяга и вовсе не дурак, но почему-то совершенно не готов допустить даже мысль о том, что оба убийства имеют одну причину, один корень и, возможно, даже одних исполнителей – русский физик в его систему не вписывался, и надо бы не признания от него добиваться, а все-таки понять, чего он хотел на самом деле.

– Удалось выяснить относительно отпечатков пальцев? – спросил Фридхолм, не отвечая на риторические вопросы Стадлера.

– Все выяснено, – пожал плечами старший инспектор. – Познакомились они, скорее всего, на одной из репетиций. Мотив очевиден. Итальянец наверняка заигрывал с этой певицей, русский взревновал, позвал итальянца к себе…

– Но убит Гастальдон был на сцене, нож не нашли, а у Бочкарева убедительное алиби.

Стадлер удовлетворенно кивал, а потом сказал, подняв для большей убедительности палец:

– Вот! Об этом пресловутом алиби. Что показывают все свидетели, включая тех, кто находился на сцене? Гаснет свет, в луче прожектора остаются двое – сопрано и тенор, откуда-то из темноты появляется рука с кинжалом…

– Рука Ренато, который…

– Ренато? Кто такой Ренато?

– Ах да, у вас шел другой вариант оперы. У вас это Анкастрем. Без разницы. Он-то был на сцене, и он ударил соперника бутафорским кинжалом…

– Точно. И тут же некто, стоящий за спиной Анкастрема, быстро наносит еще один удар!

– Которого никто не замечает? – не скрывая иронии, спросил Фридхолм.

– Замечают все! – воскликнул Стадлер с явным удовольствием. – Но далеко не все понимают то, что заметили. Вы же знаете, коллега, как избирательна память. Мы сначала просили свидетелей рассказать, что они видели – все говорили: «Анкастрем ударил Густава ножом», а потом я стал спрашивать: «Сколько раз Анкастрем ударил Густава?» И тут появились противоречия. Одни говорили: «Только раз», другие – «Кажется, дважды». Никто не сказал, что точно было два удара, но… Я сделал несколько фотографий сцены с разных ракурсов, и наши программисты расположили нарисованные фигурки трех персонажей… Я вам покажу это потом, чтобы вы сами убедились… В двух словах: если смотреть из зала, то виден только один удар, потому что после первого Анкастрем поворачивается и заслоняет своим корпусом Густава от зрителей. А если смотреть из левой кулисы, то видны оба удара, но проблема в том, что в левой кулисе почти никого не было. Помощник режиссера подавала команду осветителям, а несколько артистов миманса готовились выбежать на сцену сразу после вступления оркестра и занимались собой, а не… Вы понимаете?

– Нет, – сказал Фридхолм. – Компьютерные модели… Знаете, коллега, я не очень доверяю таким вещам, как-то уже имел возможность убедиться: на компьютере можно изобразить что угодно, а потом это невозможно использовать в качестве доказательства, ни один судья…

– Я и не собираюсь это предъявлять в суде! – нетерпеливо сказал Стадлер. – Факт тот, что так могло быть.

– А запись? – спросил Фридхолм. – Неужели…

– Нет, – сказал Стадлер с сожалением. – Они записывали генеральную репетицию, а в тот день был последний прогон, и запись не велась.

– У русского алиби, верно?

– Нет, в том-то и дело! – воскликнул Стадлер. – И это второе, на чем он прокололся. Он был в университете на семинаре, это факт. У них происходила бурная дискуссия, русский то и дело брал слово, это проверено. Его видели десятки человек и в начале заседания, и в середине, и в конце. Как будто все чисто, да? Но! Когда наши люди попытались восстановить поминутный хронометраж, то выяснилось, что в интервале времени примерно от шестнадцати часов до шестнадцати пятидесяти никто русского не видел. То есть все были уверены и говорили об этом, что он, конечно, находился в зале, вроде даже и мелькал где-то. Но видел ли его кто-нибудь близко, чтобы сказать наверняка: «это он»? Нет, таких не оказалось. В это время шел второй доклад, после которого дискуссия продолжилась, и Бочкариофф принял в ней активное участие. Но во время доклада…

– Как раз в это время в опере…

– Вот именно. И он мог успеть. Впритык, конечно, но мог.

– Здесь так много натяжек, старший инспектор, – с сомнением сказал Фридхолм. – Если Бочкарев участвовал в дискуссии, значит, слышал, о чем говорилось во втором докладе…

– Он мог узнать содержание заранее.

– А как он вошел в театр, почему его никто не видел?

– Все были увлечены представлением, а войти он мог через грузовой двор и кухню театрального кафе. Так же и ушел в суматохе. Как и из отеля.

– Но вы утверждали, я читал…

– Да. Это слабое место, согласен.

– Это вообще исключает…

– У русского в театре мог быть сообщник, – упрямо сказал Стадлер.

– Послушайте, старший инспектор, вы сами не верите тому, что говорите. В жизни не слышал версии, более притянутой за уши, извините, конечно, мою прямоту!

Стадлер резко ткнул пальцем в грудь шведского коллеги.

– Да! – воскликнул он. – Я сам могу привести еще две-три натяжки, и что? Тысячи полицейских версий, которые изначально выглядели натянутыми и бесперспективными, оказывались потом верными, и дело передавалось в суд. Улики появляются в процессе допросов, и если бы мне дали такую возможность, я бы сейчас уже знал все, можете мне поверить. Я и буду все знать, уверяю вас, когда его…

Лежавший на столе мобильный телефон неожиданно завибрировал и начал с усиливавшейся громкостью вопить голосом Майкла Джексона.

Собеседник Стадлера говорил так громко, что Фридхолм, как ему казалось, слышал каждое слово, но почему-то ничего не понимал. Может, он думал в это время о другом, а о чем конкретно – не мог бы сказать точно, это были, скорее, не мысли, а ощущения. Фридхолм чувствовал кожей, что версия Стадлера неправильна и лучше бы ему совсем не иметь никакой версии. Сначала следствие утверждает, что никто не мог ни попасть в театр, ни покинуть его, а потом говорит, что, мол, да, не мог, но при определенных обстоятельствах смог, наверно, потому что проник ведь, иначе как произошло убийство? Это значит, что следствие хватается за химеры, миражи. Стадлер, понятно, будет держаться своей версии просто потому, что у него есть подозреваемый, с которым можно говорить на привычном языке, а у Фридхолма, таких подозреваемых нет, и он может избежать предвзятых мнений.

Стадлер бросил телефон на стол и сказал удовлетворенно:

– Я же говорил, что это вопрос времени.

– Его взяли? – Фридхолм не мог понять самого себя: он был рад, что русского физика доставят в управление, и с ним, наконец, можно будет поговорить, но, с другой стороны, майору почему-то хотелось, чтобы этого человека не нашли так быстро, потому что время ему было для чего-то нужно, он не мог сбежать потому, что чувствовал себя виновным, это чепуха, время ему было необходимо для какого-то дела, также связанного с поиском разгадки это странной истории, и если его остановили раньше, не позволили…

– Где его обнаружили? – спросил Фридхолм. Стадлер уже опять звонил по мобильному, отдавал распоряжения, он сделал Фридхолму знак помолчать и ответил, закончив разговор:

– В университете.

– Прошло больше двух часов, где он был это время?

– Узнаем. Теперь у меня есть все основания допросить этого типа так, как я сочту нужным. Он больше не свидетель, он – подозреваемый.

– Я могу присутствовать?

– Нежелательно, – резко ответил Стадлер. Он не хотел, чтобы ему мешали работать, а швед наверняка будет мешать одним своим видом: сам ничего в своем расследовании сделать не сумел, и теперь…

– Мне хотелось бы задать Бочкареву несколько вопросов, с вашего позволения, – настаивал Фридхолм. – В вашем присутствии, конечно.

– Извините, коллега, я не понимаю, какое отношение этот русский может иметь к вашему убийству? Только потому, что эти два случая похожи, как близнецы? Вы прекрасно понимаете, что это ничего не значит. Вам известно дело об убийстве пожилых женщин из-за квартирной платы в Лос-Анджелесе и Детройте в прошлом году? Одинаковые по почерку и случившиеся с разницей в час или около того? И случай в Новом Орлеане и Филадельфии три года назад? В истории криминалистики таких совпадений масса, никто не занимался сопоставлением, это сейчас, когда появились компьютерные базы данных… Как бы то ни было, при всей схожести эти криминальные случаи оказались абсолютно самостоятельными, и расследованы они были независимо, вы понимаете, коллега?

«Почему он так нервничает?» – думал Фридхолм. О женщинах, убитых своими постояльцами, он слышал, да. О втором случае – нет, но какое это имеет значение? Совпадения случаются, кто спорит? Наверно, если покопаться, в истории преступлений можно найти и не такие совпадения, и о чем это говорит? Статистика, замечательно. Статистика хороша, когда рассматриваются десятки, а лучше сотни, тысячи случаев. А к каждому конкретному преступлению статистика неприменима, каждый конкретный случай уникален, как бы он ни был похож на десятки предшествовавших.

Фридхолм коснулся ладони Стадлера, которой тот упрямо вколачивал в стол свои слова: слово, удар, слово, удар, слово…

– Коллега, – мягко сказал Фридхолм, – я не намерен мешать вашему расследованию, уверяю вас. Я хочу задать Бочкареву два вопроса. Только два. И не по вашему делу, его я даже касаться не буду.

Взрыв эмоций закончился у Стадлера так же неожиданно, как начался. Он с недоумением посмотрел на свою ладонь, покрасневшую от ударов о столешницу, перевел взгляд на Фридхолма и неожиданно улыбнулся.

– Наверно, вы решили, что я неврастеник, – буркнул Стадлер. – Извините. Я не спал две ночи, но это, конечно, не оправдание. Вы правы – прямых улик против русского у меня нет. Улики я хочу получить во время допроса, чем-нибудь он себя выдаст. Может, у него был сообщник. Тогда он нам об этом скажет. Если он действовал сам, то расскажет, как ему это удалось. Зная – как, я найду улики.

– Да, – кивал Фридхолм, – да, конечно.

– Хорошо, – решил Стадлер. – Задайте свои вопросы. И чтобы с этим покончить, сделаем так. Когда его приведут, вы спросите о том, что хотели узнать, а потом уйдете, и я буду допрашивать этого типа, как считаю нужным.

– Я и не собирался вам мешать…

– Вот и хорошо.

– У него есть адвокат? – осведомился Фридхолм.